Солдат великой войны Хелприн Марк
— Возможно, — признал он, имитируя огорчение. — Будапешт, Бухарест, Мюнхен, Прага, Барселона — для меня все едино. Я постоянно в дороге. Все большие города для меня на одно лицо, учитывая, что посещаю я их с одной миссией.
Он намеренно замолчал и повернулся к окну. С тем, чтобы она задала очевидный вопрос. Она и задала, мягко и с осторожностью.
— И какова же ваша миссия?
— Я продаю зубные щетки, — ответил он, роясь в сумке. Она разочарованно откинулась на спинку, а он тем временем с жаром продолжал: — Мы создали революционный инструмент для чистки зубов, очень элегантный, которым пользуются главы королевских домов. Он еще не представлен широкой общественности. Этот инструмент, пусть и довольно дорогой, создан из наилучших материалов, может служить всю жизнь, накладывает зубную пасту нежно и при этом эффективно, не портит эмаль и не причиняет неудобств при использовании. — Его рука нащупала в сумке щетку для расчесывания хвоста Энрико, дубликат которой он рассчитывал найти в Мюнхене. Это придуманное и изготовленное в Вене устройство длиной в два раза превосходило человеческую кисть. Половину занимали торчащие во все стороны щетинки, толщиной со спагетти и длиной в палец. С конца свешивались зловещего вида крючки, чем-то напоминающие ятаган, которые придавали хвосту Энрико особую пышность. Щетинки покрывал блестящий черный лошадиный ланолин, к которому прилипало все лишнее.
— Я хожу от аптеки к аптеке, — гнул свое Алессандро. — Это трудно. Некоторые отвергают современный дизайн, они не доверяют прогрессу, но я сообщаю им, что именно этим чистит зубы король Англии.
Он широко улыбнулся и достал из сумки щетку для расчесывания конского хвоста.
Она какое-то время смотрела на щетку, перевела взгляд на него, на дверь. Наклонилась вперед.
— Скажите мне, — проговорила она с жаром, — когда вам удалось удрать, и чего вы хотите? — Вновь откинувшись на спинку, добавила, сухо, как могла сказать только ирландка, десять лет продававшая билеты нетерпеливым английским аристократам: — Можете называть меня сестра Дженет.
Алессандро рассмеялся, и она присоединилась к нему. Пассажиры в соседнем купе постучали в стену, и до них донесся приглушенный строгий немецкий голос:
— Во время войны смех неуместен!
— Знаете, я никогда не слышала, чтобы итальянец смеялся над собой. Вы действительно итальянец? Что произошло с вашей гордостью?
— Моей гордостью, — повторил Алессандро. — Моей гордостью. Давайте поглядим. Ее с самого начала-то было немного. Как-то не хватало на это времени. Слишком многое хотелось увидеть, вокруг столько прекрасного. — Он замялся. — А потом я сознательно собрал всю свою оставшуюся гордость и отвел на бойню.
Ее зеленые глаза ярко сверкнули. Казалось, она танцевала.
— Почему?
— Мой отец задавал тот же самый вопрос.
Она кивнула, ожидая продолжения.
— Война, — ответил он. — Как животное, вынужденное менять свой образ жизни от сезона к сезону, смену которых оно понять не способно, я чувствую необходимость сбрасывать кожу, танцевать, валяться в грязи, вести себя как дурак. Не знаю почему, но что-то говорит мне: «Оставь свою гордость, брось, утопи, расстанься с ней, дурачься, будь раскованным, забудь о стыде». Я этого не понимаю, но позыв очень уж сильный, и приходится подчиняться.
— Вы намерены выжить, — уточнила она.
— Возможно, мне не удастся избежать окопов, но я собираюсь измениться в той степени, которая потребуется, чтобы выбраться оттуда. Есть у меня такое намерение.
Она откинулась на спинку, всматриваясь в случайного попутчика. Ее уже не беспокоило, едет ли она в Бухарест и едет ли туда он.
— Как вас зовут? — спросила она.
— Алессандро Джулиани, — ответил он, и тут же послышался долгий паровозный гудок.
Поезд миновал большие и маленькие города, держа путь к горам. Жатва, солнце и октябрьский свет превратили Италию в череду полей, желтизна и спокойствие которых нарушалось поездами, но как только состав скрывался вдали, покой возвращался — точно так же холодная голубая вода заполняет впадину, оставленную веслом.
В Больцано австрийскому Schlafwagenmeister предстояло сменить проводника-итальянца. Тот чувствовал, что его значимость вот-вот сойдет на нет, а потому сверлил Алессандро и Дженет бегающим и настороженным взглядом, который мог бы принадлежать и хорьку. Эффект усиливали островерхая фуражка и напомаженные усы. Перед ним были мужчина и женщина детородного возраста в отдельном купе, неженатые и, возможно, даже незнакомые между собой.
— Кто-нибудь хочет воспользоваться правом подать жалобу? — спросил он.
Они бесстрастно смотрели на него.
— Я имею право произвести необходимые изменения ради удобства и сохранения достоинства пассажиров в период движения поезда к станции Больцано.
Ответа вновь не последовало, он прокомпостировал их билеты, нервно поклонился и попятился за дверь, толкнув при этом толстую австрийку, которая в этот момент проходила по коридору.
— А чем вы занимаетесь, когда не продаете зубные щетки и не делаете географических ошибок? — спросила Дженет, когда они проезжали через деревню, где звенели колокола и птицы кружили у колоколен, дожидаясь, когда звон смолкнет.
— Если бы не военная служба, я бы занял должность лектора в университете Болоньи. Объяснял бы студентам, одновременно пытаясь понять это и сам, что есть прекрасное и почему. Разумеется, ни мне, ни кому-то еще это не под силу, но я тоже имею право попытаться, а для этого нужно знать все эстетические теории — от Аристотеля и до наших дней. И я надеюсь создать собственную до того, как умру.
— Что ж, это красивая зубная щетка.
— Спасибо. Я могу продемонстрировать один из многих законов эстетики — закон контекста и контраста. Например, в сочетании с седлом кавалериста, винтовкой, штыком и скребницей, написанная в коричневых и золотистых тонах, висящая на обшарпанной двери в стойле, с изящным силуэтом лошади на краю холста и кавалеристом в яркой форме, стоящим по центру, эта щетка действительно может казаться прекрасной, а вот, к примеру, рядом с вашими рыжими волосами, белыми зубами, невероятно красивыми губами и обнаженными плечами она выглядит отвратительно. Но это верно лишь по отношению к нам с вами. Возможно, свежий взгляд воспринял бы все иначе. Осьминог — мерзкое, пузатое, склизкое существо. Что в нем самое гадкое: твердый клюв, спрятанный в складках мягкой плоти, выпученные глаза, живот-мешок или пупырчатые щупальца? Некоторые считают эту тварь доказательством того, что вселенную создал вовсе не Бог. Но посмотрите с некоторого расстояния, как ловко он плывет в воде, грациозный, словно балерина. А как красиво смотрятся его срезы под микроскопом! И для осьминога противоположного пола или даже для молодого кальмара, которому нужен образец для подражания, осьминог может быть не просто красивым, но прекрасным. Добавьте к этому древних греков и римлян, усильте, поднажмите, чуть отступите и определяйтесь, докажите, что, несмотря на контекст, позицию и восприятие, на самом деле нет ничего относительного, вся красота абсолютна. И вот вам готовые тезисы лекции. Именно этим я и занимаюсь.
— Это же совершенно никому не нужно, — удивилась она.
— Никто не знает лучше меня, что это не требует ни объяснений, ни толкований… нужно просто уловить. То, что мы видим из окна поезда, меняет наше восприятие и воздействует на нас через различные цвета и формы. Свет в этой бутылке воды, гармония стука колес, облака, которые несет ветер, вы сами, сестра Дженет, все ваше тело, целиком, отдельные его части, при свете, в темноте, ваша улыбка, движение глаз, привычка опираться на руку, ваши волосы и платье в тон к ним, ваш прикус, блеск зубов от слюны, ваши длинные пальцы, прижатые к ладони, словно полоски на раковине наутилуса, частота вашего дыхания. Сладость, я предполагаю, вашего дыхания. Вкус ваших губ. Именно поэтому, а я коснулся только поверхности, моя профессия незаменима, я знаю это наверняка.
— Запри дверь, — попросила она.
Он потянулся к двери и щелкнул замком.
Словно сговорившись, они одновременно встали, чтобы пересесть на другую полку, и тут же столкнулись. Вагон покачивался из стороны в сторону, проходя поворот. Сначала ее бросило на него, потом его — на нее, и наконец, центробежная сила прижала другу к другу, усиленная движениями их рук.
Они так и стояли, пока поезд взбирался на холмы, целовались чуть ли не до потери сознания. Потом сели, едва касаясь друг друга, и целовались еще с час. Она вынырнула словно из водоворота. «Это все война, да?» — только и успела спросить, и он утянул ее обратно. Они застыли на гребне высокого хребта между войной и миром, и их, точно альпинистов, потрясло великолепие открывающегося оттуда вида.
Они потеряли счет времени, но после смены паровозов в Больцано, где они опустили шторку, начало темнеть. На севере, в стране, которую Алессандро так хорошо знал, горы окрасились в розовато-золотистые тона, а пики Доломитовых Альп, вздымающиеся над лугами, погруженными в сумерки, пылали алым. Поезд поднимался в царство ледников, а Алессандро и Дженет пылали огнем страсти. Их глаза остекленели, волосы разметало ураганом, с губ слетали звуки, не похожие на слова.
Луна еще не встала, когда кто-то постучал в дверь, и стук донесся к ним словно из далекого далека. Проводник-австриец, который заступил на смену в Больцано, когда они пребывали в полузабытьи, сообщил, что обед готов.
Когда они вошли в вагон-ресторан, головы повернулись к ним. Выглядели они так, будто провели несколько часов на солнце, вошли они вместе, так что не составляло труда угадать, как они провели время до обеда.
Меню предлагало только десять видов шницелей.
— И что мне делать? — спросила Дженет. — Я не люблю яйца, не люблю панировку и не люблю телятину.
— Как же ты выживала в Венеции эти шесть лет? — полюбопытствовал Алессандро.
Подошел официант с наброшенной на руку — на манер мулеты — салфеткой.
— К сожалению, вынужден сообщить, что в связи с войной у нас нет Венского шницеля, Зальцбергского шницеля, Загадочного шницеля, Швейцарского шницеля, Праздничного шницеля, Змеиного шницеля, Гвоздичного шницеля, Оригинального шницеля, Идеального шницеля и Волшебного шницеля.
— А что у вас есть?
— Курица и картофель.
— Как вы готовите курицу?
— На огне, сударь, — сухо ответил официант.
— На открытом огне?
— Нет, сударь. В кастрюле с heisses Wasser[37].
— То есть это вареная курица?
Официанта раздирали противоречивые чувства: воинственность, отвращение, стыд и гордость.
— На фронте гибнут люди.
— Сожалею, — ответил Алессандро. — Принесите нам то, что есть. А что идет с вареной курицей?
— Картофель, сударь, как я уже указывал…
Дженет вскинула руку с поднятым указательным пальцем и зло улыбнулась, но официант не понял, что на самом деле он не указывал на картофель, а лишь упомянул его.
— …небольшой салат. Много минеральной воды. Десерт на ваше усмотрение… пирог с ревенем или фестивальный торт. Пирог с ревенем говорит… — проходивший мимо метрдотель вагона-ресторана положил руку ему на плечо и что-то прошептал на ухо, оставив Алессандро и Дженет переваривать последние слова официанта: «Пирог с ревенем говорит…»
— И фестивальный торт, — со вздохом продолжил официант, — это сахар, тесто и щепотка какао.
— Мы возьмем говорящий пирог.
— Итальянская свинья, — пробурчал официант себе под нос, но Дженет его услышала.
— Я ирландка, — заявила она.
После столь неприкрытого проявления агрессии Алессандро уже не чувствовал за собой вины из-за того, что собирается пообедать, когда люди гибнут на фронте. Вспомнил, что скоро ему предстоит то же самое, по крайней мере, он собирался сам убивать этих людей.
— Принесите нам фестивальный торт, — распорядился он.
После его ухода Дженет повернулась к Алессандро.
— В Англии он бы справил нужду в наш суп.
— Он немец, а я итальянец, — напомнил Алессандро. — Он это уже сделал.
— Слава богу, Ирландия сохраняет нейтралитет.
— На чьей стороне?
— Англии.
— Италия, возможно, вообще не вступит в войну, — сказал Алессандро. — Это не в наших интересах. Да, мы громко шумим, но мы всегда громко шумим, и из этого редко бывает прок. Если мы решимся воевать — против держав Центральной Европы или Антанты, — произойдет это в самом конце, возможно, следующей весной. Мы отправим военный флот в море и несколько раз пальнем из пушек перед самым перемирием. Таков уж итальянский характер.
— Это не английский характер, — заметила Дженет. — И уж точно не немецкий.
— И не русский, — добавил он, поигрывая ножом. — Миллионы русских могут принести огромный урон, главным образом, не себе.
На подъезде к Инсбруку поезд сбавил скорость до пешеходной, минуя проход в огромной баррикаде из колючей проволоки и въезжая на территорию военной базы. Алессандро поднялся с места, удивленный, что гражданскому поезду дозволили проехать через военный лагерь. За составом пристально наблюдали охранники, прятавшиеся в укрытиях из мешков с песком. Лучи прожекторов, направленных на ходовую часть вагонов, странным образом подсвечивали окна, создавая иллюзию, что под ними не рельсы и гравийная насыпь, а портал в другой мир.
Малая скорость поезда позволяла Алессандро внимательно рассмотреть лагерь императорской армии. До самых гор, образующих западную стену долины Русбах, тянулись ряды палаток, фургонов и артиллерийских орудий, а в проходах между рядами горели костры.
Десятки людей толпились у каждого, не меньше сотни пылало в каждом проходе, а по ходу движения поезда продолжали появляться все новые и новые: двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят… Алессандро сбился со счета, а они все не кончались. Алессандро предположил, что в этом лагере сто тысяч человек, а то и больше.
Он почувствовал холодок в спине, словно через окно заглядывал в будущее. А когда холодок прошел, он повернулся к противоположному окну. За ним находился точно такой же мир, еще сто тысяч человек в городе палаток и костров.
Большинство солдат были юноши, чуть моложе его по возрасту. С коротко стриженными волосами, с большими угловатыми лицами лесорубов, или проводников из альпийской деревни, или сыновей бакалейщиков из городков, достаточно больших, чтобы иметь площадь и церковь. Часовые, наблюдавшие за поездом, который проходил через лагерь, выражением лиц напоминали шахтеров, выглядывающих их темноты. И не потому, что их слепили отблески лучей прожекторов. Просто их вырвали из мира, который они знали, и перебросили в другой. В серых шинелях и высоких ботинках, с винтовками и амуницией, они казались немыми, обреченными и странными.
Костры уходили так далеко, что возникало ощущение, будто земля разверзлась и призрачный белый свет идет из ее глубин.
Потом по вагону-ресторану прошел армейский офицер с револьвером в кобуре. Хотя он инспектировал вагон изнутри, взгляд его то и дело взлетал к потолку, подчиняясь шагам того, кто шел по крыше, невидимый для находившихся в вагоне.
Они пересекли противоположную границу лагеря и въехали в Инсбрук, где не увидели ни одного солдата.
Более ста лет назад портрет Биндо Альтовити — «когда он был молодым» — кисти Рафаэля на повозке, запряженной мулами, перевезли из Флоренции в Мюнхен. Во время дождей в долине Адидже грязная серая парусина, натянутая над повозкой, во многих местах протекла, но картина находилась в водонепроницаемом деревянном ящике: швы законопатили, и на Биндо Альтовити не упало ни капли. На перевале Бреннера после короткого снегопада один из мулов поскользнулся на припорошенном снегом льду и едва не свалил повозку с высокого обрыва. В остальном путешествие прошло без происшествий: если не считать того, что важная часть души Италии оправилась на север, обретя новое место жительства в Старой Пинакотеке. То, что немцы числили этот кусок холста с нанесенными на него красками ценой в несколько пфеннигов среди своих главных сокровищ, а итальянцы в его отсутствие ощущали пустоту в душе, многое говорило о тех принципах, которые пытался понять Алессандро Джулиани и которыми в совершенстве владел Рафаэль.
Алессандро хотел попасть в Мюнхен, чтобы не только изучить картину, но и взглянуть в глаза молодого Биндо Альтовити и увидеть человека, которого сила искусства пронесла сквозь время и сохранила неизменным. Он стоял рядом с Дженет в тихом зале, где пахло свежей масляной краской, нанесенной на холст несколько веков назад. Как такое могло быть, он не знал, но тени, огромное пространство темного паркетного пола и покрытые снегом вершины гор, которые виднелись за окнами, казалось, сговорились поднять и удерживать картины на колоннах воды или света. Если бы полотна просто висели на стенах, а не покоились на гребне волны из солнечного света и теней, им не удавалось бы притягивать взгляд со столь невероятной силой.
Дженет отошла, чтобы взглянуть на гигантское полотно средневековой битвы. Лошади, крутобокие и раздутые, точно воздушные шары, красные мартигалы, золотые уздечки. Лошади, шарообразные, застывшие, плывущие во времени, оскаленные, точно собаки, в то время как враги или союзники спокойно вознеслись в мир иной, где и исчезли, оставив их в этом мире.
Сам не зная почему, без всяких причин, Алессандро верил, что портрет Биндо Альтовити — «il ritrarto suo quando era giovane», его портрет в молодости — такой же живой, как свет, который говорит нам, что и мы живы. Его глаза могли видеть, руки — осязать, и он дышал. С его плеча ниспадал шелк, а за изумрудной стеной, на фоне которой он стоял, расцветал майский Рим.
Молодой Биндо Альтовити, глядя сквозь время, идеально сочетался с горами, небом и высокой рыжей женщиной, которая слегка наклонилась, разглядывая картину давно закончившейся битвы. Алессандро представлял себе, как Биндо Альтовити говорит, наполовину с грустью, наполовину с радостью: «Я увлекался многим, многое захватывало меня, многое я любил. Когда цвет заполнял мой взор, я не знал покоя и двигался, понимая, что цвет — не просто цвет, а то, что я стремлюсь увидеть. Теперь же я неподвижен и передаю тебе свою любовь к жизни и саму жизнь, чтобы ты нашел для себя увлечение, как когда-то нашел его я, и хотя ты должен бороться, превозмогая себя и вырываясь за пределы своих чувств, помни, что заканчивается все полным покоем, и ты станешь таким же неподвижным и умиротворенным, как я, для кого века — короче, чем секунды».
Потрясающий образ Биндо Альтовити сохранился в веках, и сейчас не составляло труда разглядеть его в юношах, которые работали в кафе на виа дель Корсо или возили туристов по боковым улочкам Рима, где кареты едва протискиваются между домами. Если Биндо Альтовити смог пережить века, не только продолжая жить на своем портрете, который хранился в немецком музее, но и работая в пекарнях Рима, то и у Алессандро был шанс шире взглянуть на историю, представить общую картину с удивительными повторами и необъяснимыми сходствами, которые соединяли многие поколения отцов и детей.
Во взгляде Биндо Альтовити Алессандро видел мудрость и удивление, он знал, почему люди, запечатленные на картинах и фотографиях, смотрят из прошлого так, словно обладают даром ясновидения. Даже у жестоких и вспыльчивых, застывших во времени, на лицах вдруг появлялось невероятное сострадание, словно фотографии и картины передавали квинтэссенцию их раскаяния. В каком-то смысле они по-прежнему жили. Биндо Альтовити, сам того не зная, перевоплотился в молодежь на улицах Рима, которая тоже об этом не знала. Знали бы — приехали, чтобы увидеть его портрет, но это не имело значения, что бы они ни сделали, это не имело ровным счетом никакого значения, поскольку время трещало по швам и рвалось над их короткими жизнями оглушительной бомбой. Да, только теперь Алессандро видел идеальное равновесие страсти и цвета и по храбрости и высокомерию, отражавшихся на лице Биндо Альтовити, понял, что тот собирается жить вечно.
Окна Старой Пинакотеки задребезжали от далекого грохота. Вибрации отдались в груди Алессандро, его легким.
— Что это? — спросил он старого музейного сторожа.
— Не волнуйтесь, — ответил сторож по-итальянски, хотя вопрос прозвучал на немецком. — Это неукоснительно происходит каждое утро в одиннадцать с самого начала войны. Проверяют новые артиллерийские орудия.
— И где это происходит? — Из-за эха, отражающегося от стен, Алессандро не мог определить направление, откуда шел грохот.
— Не знаю.
Алессандро и Дженет вышли из музея и тогда смогли определить, что пушки стреляют на востоке. Остановили карету и попросили извозчика отвезти их туда.
Примерно час ехали по тихим узким улочкам, пересекли железнодорожные пути, потом продолжили путь среди лесов и полей, пока не выехали к огромному плацу.
Кольца колючей проволоки перегородили проселочную дорогу, отделяя территорию военного лагеря. Орудия, штабеля зарядных ящиков и грузовики расположились на когда-то зеленых полях, а на низком холме выстроился длинный ряд орудий числом не меньше сотни. Стреляли они по очереди, передавая эстафету друг другу вдоль по ряду.
— Ка-бум! — говорило первое, после того как, содрогнувшись, подавало назад, выплевывало облако огня и дыма, а двумя секундами позже ему вторило следующее: «Ка-бум!»
Но извозчика и двух пассажиров завораживала не удивительная точность паузы между выстрелами, а сам звук. Алессандро подумал, что никогда не привыкнет к нему, сколько бы раз ни услышал. Он ошибался.
Подписью каждого выстрела служил мощный грохот, который одиноко звучал десятую долю секунды, после чего к нему присоединялся металлический стук, словно за сценой били по стальному листу, имитируя гром. «Ка-бум! Ка-бум! Ка-бум!» Металлический звук не совпадал с начальным грохотом, начинался на долю секунды позже и на долю секунды позже заканчивался, а потом на Алессандро обрушивались беззвучные волны. Следовавшие за каждым выстрелом беззвучные волны сотрясали все его тело, главным образом грудь и горло, но также конечности, лоб и через челюсти и щеки внутреннюю полость рта. Природный гром не отличался такой силой и резкостью, и хотя Алессандро вырос в Риме, где грозы бывают чаще, чем в любой столице мира, он никогда не слышал, чтобы раскаты гремели столь одинаково и долго, потому что даже грому требуется отдых.
Лошадь нервничала. Чуть впереди, на поле, змея из ста сегментов гремела и гремела, и от каждого разрыва карета слегка дергалась и скрипела.
— Меня от этого уже трясет, — объявила Дженет, дрожа не только от переживаний, но и колебаний воздуха, который заставлял вибрировать ее губы, грудь, мышцы ног и рук.
Звуки разрывов скатывались вниз по склону и разносились по полям. Маленькие фигурки в сером без промедления бросались к орудиям и перезаряжали их. Влюбленность Алессандро в Дженет перебивала мощь орудий, способных заглушить гром. «Ка-бум! Ка-бум! Ка-бум!» Именно этот звук на Западном фронте начал заглушать музыку мира. И Алессандро не сомневался, понимая почему, что для некоторых музыки мира уже не существовало. Но только не для него. Холодок пробежал по спине, и он задрожал, не от потрясения, а от того, что по-прежнему слышал сонаты, симфонии и песни. С ними грохот орудий справиться не мог.
Глава 4
Девятнадцатая бригада речной гвардии
Сентябрь 1916 года… Десяток солдат прятался в тоннеле, кто стоял, кто присел на корточки, чуть наклонившись вперед, опираясь на винтовки. Они вошли в тоннель, чтобы скрыться от палящего солнца и насладиться прохладным ветерком, который дул из глубины тоннеля. Из-за кустов, маскировавших вход в тоннель, появился пехотный лейтенант. Он двигался быстрым шагом, левая рука на ремне, в правой он держал короткую трость. За ним следовал низенький и толстый курсант военно-морского училища, сгибающийся под тяжестью вещмешка. Винтовка била его по боку.
Солдаты в тоннеле начали было вставать, но тут же уселись обратно, едва лейтенант взмахом руки дал понять, что они могут не обращать на него внимания. Тем не менее те, кто курил, вынули сигареты изо рта и почтительно держали их перед собой, дожидаясь, пока лейтенант пройдет мимо.
— Это военно-морская база? — спросил кадет, когда они вошли в тоннель, расположенный в сотне километров от моря. — Здесь какая-то ошибка.
— Положи вещмешок и отдохни. — Лейтенант остановился рядом с деревянной тележкой, стоявшей на рельсах, уходящих в глубь тоннеля.
Рыжеволосый кадет со щербинкой вместо переднего зуба радостно положил вещи на тележку и вместе с лейтенантом принялся ее толкать.
— Я был на море, — заявил он с ноткой протеста в голосе.
— Если появится грузовой поезд, идущий в любом направлени, тележку придется убрать, — предупредил лейтенант. — Возьмем ее с двух сторон и перенесем. Поезда идут быстро, но и слышно их издалека.
Они прошли еще минут десять под тусклыми электрическими лампами и деревянными балками, и только тогда лейтенант ответил на вопрос курсанта. Не прямо, словно точность не имела для него значения или он полагал, что это неважно.
— Не волнуйся. Теперь здесь не так плохо. В море ты был бы не в большей безопасности.
— Безопасности? Я был на «Эвридике».
— На том самом крейсере?[38]
— Да, синьор, на том самом. Поднялся на борт вечером, в четыре утра мы вышли из Бридзини, в два пополудни налетели на мину, а в два десять начали тонуть. Почти все могли бы спастись, но нас преследовала субмарина. Она поднялась на поверхность и воспользовалась тем, что крейсер уже здорово накренился. Мы не могли опустить орудия с правого борта, чтобы выстрелить по ней. Снаряды пролетали над рубкой, крен увеличивался, а стволы задирались все выше. Я видел их капитана. Он произвел три выстрела в упор по нашему борту. От первых двух корабль лишь качнуло. Третий угодил в склад боеприпасов, и крейсер разорвало на дюжину частей. Я находился на посту наблюдения и связи, и меня через дверь выбросило в море. Я был в воздухе, когда увидел, что на меня летит стена. Догнала меня, и я опять проскочил в дверь. Сначала упала в море она, потом я — прямо на карты. Они смялись, и я очутился в воде. Обо что-то ударился головой, наглотался воды, но вынырнул на поверхность и плыл, пока не схватился за полуутопший стул.
— Стул?
— Мне кажется, это был капитанский стул, но наверняка не скажу. Точно не сигнальщика, тот был слишком тяжелый. Я сел на него и час истекал кровью, пока меня не подобрал один из наших миноносцев. Я держал голову над водой, пока стул не перевернулся, а потом снова залез на него и попытался удержаться. Рана у меня на лице, как видите, и в этом мне повезло. Если б зацепило ниже, она бы оказалась в воде, и кровь вытекала бы из меня, пока я не умер бы, как было со многими другими. Когда субмарина шла по обломкам, я думал, что экипаж мучает совесть, ведь раненые, потеряв последние силы, шли ко дну… но они смеялись. Мерзавцы.
— Сколько человек погибло?
— Когда крейсер выходил из порта, нас было тысяча двести сорок два. Миноносец выловил из воды сто пятьдесят семь.
Лейтенант покачал головой.
— Мне дали медаль. Пробыл на борту меньше дня и в глаза не видел морских сигналов. Я получил медаль за то, что удержался на стуле.
— Каждый день, — сказал лейтенант, — с той стороны прилетают снаряды, если попадают, солдаты взлетают на воздух. На спасительные стулья рассчитывать не приходится.
Время от времени они проходили мимо солдат, движущихся к выходу из тоннеля. Среди них встречались и раненые, которые шли своими ногами.
— Сейчас спокойно, — пояснил лейтенант курсанту. — С середины августа мало что изменилось, а это наверняка означает, что осенью нам достанется по полной.
— А что, существуют какие-то циклы?
— Это как с погодой.
— Мы в тоннеле уже полчаса.
— Он в длину четыре километра. Мы выйдем на берегу реки. Это единственный способ пробраться к окопам и уйти из них, не попав под артиллерийский обстрел. Мы спускаемся не потому, что уходим все глубже под землю. Просто над нами склон, ведущий к реке. Мы же постоянно на глубине восьми метров, пока находимся под холмом. Земля мягкая, это тебе не камень. Саперы пробили тоннель меньше чем за месяц.
— Синьор, я служу на флоте. — Курсант остановился с таким видом, будто отказывался идти дальше.
— Я тоже.
— Вы тоже? — изумился курсант. Потрепанная зеленая форма однозначно указывала, что перед ним пехотинец.
— Да. Или ты полагаешь, что будешь носить эту идиотскую форму, когда мы поднимемся наверх? Если сегодня же ты ее не снимешь, в синем тебя тут же подстрелят. Ты будешь слишком заметен.
— И что, форму можно сменить прямо в окопе?
— Ну да, естественно. Возьмешь у солдата, которого только что убили. А его похоронят в твоей военно-морской синей форме, ты постираешь его зеленую, зашьешь дырки, и вам обоим будет хорошо.
— Понятно. Нам обоим будет хорошо. А почему моряки воюют в окопах? — полюбопытствовал курсант. Несмотря на случившееся с ним на «Эвридике», он полагал службу на море более безопасной и рассчитывал вновь попасть на корабль.
— Мы — речная гвардия, — ответил лейтенант. Остановился, чтобы достать сигарету. Тоннель казался бесконечным, и курсант размышлял, снится ему все это или он умер. — Река — это вода, так? В начале войны никто не думал, что все будет так плохо, вот и отвели этот участок флоту.
— Когда я поступал на службу, такого не было.
— Просто ты пошел на флот в неудачное время. Раньше все было иначе. Все умные говнюки шли на флот, чтобы избежать окопов, а оказались здесь.
— Да, но что мы здесь делаем?
— На севере существует постоянная угроза австрийского наступления, но, поскольку рядом горы, у нас есть возможности для маневра. Настоящая пехота воюет на юге, а мы удерживаем водную преграду. Кто-то решил, что флот будет гордиться тем, что воюет на суше, и нас назвали речной гвардией. — Они двинулись дальше. — Река течет с гор. — Тростью лейтенант указал, откуда. — В десяти километрах к северу, на хребтах, фронт держат альпийские стрелки. Там такие крутые склоны, что ничего особенного не происходит. Мы занимаем западный берег Изонцо — от гор до точки в десяти километрах к югу от нас. Река выполняет большую часть работы за нас, но приходится постоянно быть начеку. Видишь ли, они не Иисус Христос. По воде ходить не умеют, так что мощное наступление нам не грозит, но приходится иметь дело с лодками, пловцами, мостами. Почему они идут на верную смерть? Чехи? Венгры? Откуда я знаю? Думаю, им просто не говорят. Они садятся в лодки, перебираются вплавь. Даже ночью большинство из них гибнет, не добравшись до этого берега. В наши окопы попадают только те, которые преодолевают реку вплавь безлунной ночью, как индейцы, и внезапно прыгают в наши окопы, чтобы убивать нас штыками.
— Такое случалось?
— Такое случается каждую неделю. Это делается вроде бы для поднятия боевого духа. Их, разумеется, потому что наш должен падать. Я знаю, на нас эти вылазки действуют угнетающе, но если на то пошло, им редко удается вернуться на свой берег. Я тебе говорил. Добровольцы. Идиоты. Самоубийцы. Та же история и с нами.
— С нами?
— Мы должны поступать аналогично.
— И мне тоже придется в этом участвовать? — Голос курсанта дрогнул.
— Сколько раз тебе повторять? Все это добровольцы, странные люди, мнящие себя индейцами, то есть теми, кто решает, что кому-то пришло время умереть.
Впереди показалось белое пятнышко света. Приблизившись, они услышали приглушенный треск пулемета.
— Пока все тихо, но есть одна проблема, — сказал офицер.
— Какая?
— Нет дождей. Река пересыхает. Еще две надели, и ее можно будет перейти вброд.
— Господи!
— Да и людей у них прибавляется. За последний месяц число костров для приготовления пищи удвоилось. Не знаю, что они едят, но по запаху — дерьмо.
— Мы делаем то же самое, так?
— Едим дерьмо?
— Нет, перебрасываем сюда подкрепления.
— Мы криком кричим, требуя подкреплений, и нам наконец-то их прислали.
— Сколько человек?
— Пока тебя одного.
Они добрались до выхода из тоннеля, где, как и при входе, стояла группа солдат, прятавшихся от жары.
— Маловато, конечно, — продолжал лейтенант, — но я знаю, ты нас усилишь.
Курсант никогда не слышал, как строчит пулемет, а окопов не видел даже издали.
— Ладно, сейчас выйдем наружу, и я отведу тебя в Девятнадцатую. — Он напрягся, револьвер уже держал в руке. — Голову не поднимай. — И они двинулись по лабиринту окопов, раскаленных как ад и залитых чересчур ярким светом. Тележка осталась в тоннеле, теперь курсант нес вещи на себе, потел и тяжело дышал. Хотя уже много месяцев стояла сушь, окопы делали в расчете на дождь. На земле лежали грубо сколоченные мостки из неровных досок, приходилось перепрыгивать зазоры между мостками, переступать через доски, вставшие торчком, огибать кучи осыпавшегося песка, которые никто не удосужился убрать. В тех местах, где стены были укреплены досками, курсанту приходилось перелезать через распорки или подныривать под них. Как выяснилось, он не мог пройти ни один поворот, не задев за угол вещмешком, винтовкой, локтем или головой. Кое-где лейтенант давал команду пригнуться ниже, бежать или проделывать и первое, и второе одновременно. Пот заливал глаза, и курсант вымотался донельзя, у него даже возникло ощущение, что сейчас отвалятся и руки, и ноги. Даже лейтенант, у которого был лишь револьвер и короткая трость, тяжело дышал, а под мышками на форме появились темные круги.
— Где солдаты? — спросил курсант. — Мы прошли несколько километров под открытым небом, но я увидел лишь нескольких, которые шли к тоннелю.
— Это вспомогательные окопы, используются для передвижений, — ответил лейтенант, не останавливаясь. — Когда попадем на передовую, станет тесно. Так что радуйся, что пока нам никто не мешает.
До передовой они шли молча. Наконец попали в более широкую траншею, уходившую в обе стороны на несколько десятков метров, прежде чем скрыться из виду за поворотом. Человек пятьдесят сидели, привалившись к стене, стояли на приступках для стрельбы или смотрели в телескопические перископы, чтобы знать, что творится вокруг.
Никакой тени, солнце пекло нещадно, и курсант попросил разрешения попить воды.
— Когда доберемся до Девятнадцатой.
— Далеко еще?
— Большую часть пути мы уже проделали. Хочешь, кое-что покажу?
Курсант не ответил, но обрадовался возможности передохнуть.
— Мы уже на передовой, так что пора познакомить тебя с суровой реальностью. Дай мне каску и винтовку.
Курсант достал из вещмешка каску, протянул офицеру, потом отдал винтовку.
— Отлично, — лейтенант надел каску на зачехленный штык. — Смотри.
Он поднял каску чуть выше уровня земли и тут же опустил, на все ушло меньше секунды. Когда каска уже опускалась, загремели выстрелы, в траншею посыпалась земля.
— Они только пристреливались. Пули пролетели далеко. Теперь смотри. — Он вновь поднял каску и покрутил на винтовке.
Загремели пулеметные и винтовочные выстрелы, небо потемнело от песка и земли, поднятых пулями в воздух. Когда лейтенант опустил каску, курсант увидел на ней две отметины.
— Австрийцы стреляют лучше нас, — пояснил лейтенант. — Они дисциплинированнее и ответственнее. Голову надо всегда держать ниже уровня земли — ночь исключение. Ночью можно смотреть на реку. Она прекрасна, особенно когда на поверхности отражается лунный свет. Нас им не видно даже в полнолуние. Некоторые психи из Девятнадцатой купаются по ночам. Утверждают, что это безопасно, если держаться близко к нашему берегу. Они могут утверждать, что угодно.
— Чокнутые, — согласился курсант.
— Да. — Лейтенант уже сунул револьвер в кобуру, пригнулся и двинулся дальше. — Только представь себе, сидишь по горло в ледяной воде, голый, а на другом берегу десять тысяч винтовок и пулеметов.
— Я не плаваю без стула, — ответил курсант, продемонстрировав в улыбке отсутствие переднего зуба: ему понравилась собственная шутка.
— Не выпрямляйся в полный рост, идиот. Тебе прострелят голову. И надень каску.
Они шли по траншее мимо сотен людей, десятков пулеметных гнезд, круглых выемок, к которым вели зигзагообразные отводные окопы. Там стояли минометы и складировались мины. Предполагалось, что при попадании в такую выемку вражеского снаряда, зигзаг окопа смягчит удар, но, находись в выемке полный боекомплект, сила взрыва разнесла бы не только отводной окоп, но и саму траншею на участке в добрых двадцать пять метров, уничтожив всех, кто там находился, и бросив на землю солдат, которые стояли в отдалении.
Вдоль стен траншеи висели полусгнившие камуфляжные сети.
— Почему вы не используете их, чтобы создать тень? — спросил курсант.
— Попробовали однажды, — ответил лейтенант. — Показав, куда надо целиться.
— А почему не прикрыть все?
— Сетей недостаточно, и в них можно запутаться, вскакивая, чтобы открыть огонь.
Лейтенант еще несколько раз останавливался, чтобы переговорить с солдатами, несущими вахту, потом они подошли к окопу, который уходил на северо-восток под углом в тридцать градусов от основной траншеи.
— Он ведет к твоему посту, который находится в сотне метров впереди на обрыве над рекой, — сказал лейтенант. — Мы называем его Колокольней из-за открывающегося оттуда вида. Смотри. — Он пнул два заизолированных провода, закрепленных на стене окопа. — Это телефонные провода. Один в штаб батальона, расположенный по другую сторону тоннеля, которым мы прошли, второй — в штаб дивизии. Разговаривая по этому телефону, никогда не знаешь, а вдруг слушает сам Кадорна[39], поэтому надо быть аккуратнее в выражениях.
— Я что, буду говорить с Кадорной?
— На хрен Кадорну. Ты будешь передавать донесения, когда освоишься, и я просто тебя предупреждаю. Ты также должен знать, что нельзя находиться в коммуникационном тоннеле между траншеей и Колокольней.
Внезапно началась стрельба из винтовок, пулеметов, даже минометов.
— Что это? — нервно спросил курсант.
— Что — что? — переспросил лейтенант.
— Эта стрельба.
— Не знаю. — Лейтенант пожал плечами. — Ерунда. Никто не задерживается в этом окопе. Он слишком уязвимый и неглубокий, расположен под углом к передовой. Как ты сам можешь убедиться, не защищает от летящих с той стороны снарядов. Ты должен знать пароль на обоих концах окопа, иначе тебя пристрелят. Днем обычно смотрят, кто идет, прежде чем открывают огонь, но лучше на это не рассчитывать. Ночью стреляют сразу. Пароль надо произнести достаточно громко, чтобы тебя услышали часовые, но и не слишком громко, чтобы не услышали на том берегу.
— И какой же пароль?
— Раньше был банка с маслом, а теперь Vittorio Emanuele, Re d’Italia[40]. Но это очень длинно, сам видишь, поэтому мы говорим «Верди».
Читать бесплатно другие книги:
