Солдат великой войны Хелприн Марк

— А если я забуду?

— Не забудешь.

— А вдруг? Слова так легко вылетают из головы.

— Скажи им, кто ты, произнести слова на итальянском как можно быстрее и молись.

Они двинулись по коммуникационному окопу. Лейтенант взвел курок револьвера, словно ожидал столкнуться с врагом. Через несколько минут они прибыли к Колокольне и обнаружили, что на них смотрит дуло пулемета.

— Пароль?! — услышали они, прежде чем увидели того, кто задал вопрос.

— Верди! — ответили они хором, возможно, это слово они произнесли более отчетливо, чем любое другое, ранее слетавшее с их губ, а потом прошли в Колокольню.

Услышали, как свистит ветер, словно они действительно поднялись на колокольню, причем не в большом городе, а на побережье, где постоянно дует ветер, посвистывая среди балок под ржавой железной крышей. Они увидели амбразуры, врываясь через которые ветер заставлял стволы винтовок и пулеметов петь как флейты. Однако в Колокольне царила жара, прохладный ветер не мог справиться с жаром солнца, заливающего лучами открытые пространства и через крыши нагревающего блиндажи.

— Я привел нового человека, — объявил лейтенант солдатам, которые стояли у входа в Колокольню. Потом повернулся и ушел, не сказав больше ни слова, даже не взглянув на курсанта, который боялся, что лейтенант его невзлюбил. Тот даже не спустил курок револьвера, помчался по окопу, напоминая кролика, боявшегося поднять голову. Завернул за угол и исчез.

— На сегодня он работу закончил, — проговорил один из солдат. — Теперь поест жареного мяса по-пьяченски и будет дрыхнуть, пока не наступит ночь.

— И что с того? Мы пойдем купаться, — ответил другой. — Ты кто? — Он указал на курсанта.

Кадет почувствовал себя маленьким и испуганным, и, поскольку он на самом деле был маленьким и испуганным, решил показать солдатам, похоже, закаленным войной, что тоже не лыком шит, и ответил: «Я был на „Эвридике». С этого момента его только так и звали, пусть это было и женское имя, — даже после смерти.

Колокольня являла собой круглый железобетонный дот размером с арену для корриды в провинциальных городках. По периметру cortile[41] диаметром метров восемь располагались девять бункеров. Внутренний двор обычно использовали, чтобы позагорать и подышать свежим воздухом. Снаряды, попавшие в середину двора, убили бы всех вокруг, если бы его не отделяла от бункеров крепкая кольцевая стена из мешков с песком. Австрийцы каким-то образом прознали об этом, так что оставили попытки положить снаряд точно во двор.

Бункеры были бы разного размера, если бы их проектировали те, кто их впоследствии использовал. В Колокольне жили двадцать человек, Эвридика стал двадцать первым. В трех, служивших казармой, койки стояли почти вплотную. Бинокли, шинели, оружие, вещмешки висели на гильзах, вбитых в доски обшивки и потолочные балки. В центре каждого бункера располагался стол, на котором стоял фонарь. У стен под амбразурами для стрельбы стояли стулья, винтовки, ящики с патронами. В каждом помещении спали по семь человек. Как минимум семь всегда несли вахту, наблюдая за позициями австрийцев через амбразуры в семи бункерах. Временами четырнадцать человек, а то и все двадцать один стреляли, перезаряжали винтовки, перемещались из одной части укрепления в другую, таская с собой все три пулемета. При атаке противника, которой они опасались, их число следовало удвоить, чтобы каждую амбразуру обслуживали два человека: один стрелял, второй заряжал или мог занять место первого, если бы тот устал или выбыл из строя. Еще в одном бункере находились карты и телефоны, в другом — кухня, в трех хранились амуниция и боезапас. Лазаретом Колокольня похвастаться не могла, поскольку врач отсутствовал: носилки, хирургические инструменты и перевязочные материалы держали в одном бункере с картами. Самое сильное впечатление, конечно же, производил последний, девятый бункер, отведенный под отхожее место.

Очевидно, здесь заканчивался мир — на двух рядах грязных досок, лежащих над переполненной выгребной ямой. Многие предпочли бы умереть, чем дышать, слушать или смотреть в этом бункере. Любое животное, справляющее нужду в открытом поле, будь то лошадь, поднимающая хвост на бегу, или медлительная и бесстрастная корова, выглядело куда пристойнее, чем два десятка морщащихся, дергающихся, стонущих существ с бритыми головами и гнилыми зубами, которые изо всех сил пытались не свалиться в отвратительную массу, объем которой они же и увеличивали. Алессандро учился выживать в таких условиях, но процесс шел трудно. Он брал протирочную фланель у минометчиков, чтобы очищать доски, на которых приходилось балансировать, наклоняясь чуть вперед, чтобы не опрокинуться в выгребную яму: именно такая судьба постигла двух неаполитанцев, которые пытались дрочить друг дружке. Он заворачивал голову в одеяло, чтобы не видеть, не слышать, не обонять, чтобы его самого никто не видел. Когда Алессандро страдал на мостках, отчаянно пытаясь удержать равновесие, он представлял себе прогулку по Вилле Боргезе в прохладный ясный осенний день: он в лучшем костюме, под ногами тихо шуршит палая листва, чистый воздух бьет в лицо, словно мимо несется курьерский поезд. Некоторые солдаты пели, другие кричали от боли, кутаясь в шерстяные шлемы, изобретенные Алессандро. В этом месте слепота служила подспорьем, но и несла с собой немалый риск. Если кто-то затаил на тебя зуб и хотел отомстить, одного толчка бы хватило, чтобы отправить тебя вслед за неаполитанцами.

Эвридика положил вещмешок на койку, которая стояла рядом с койкой Алессандро.

— Что это за книга? — спросил он. Выпускник лицея и военно-морской курсант, он полагал себя единственным, кто умеет читать на этом берегу реки. Присмотрелся внимательнее. — Это греческий. — В голосе послышалось удивление. После полутора лет службы Алессандро выглядел мрачным, накачал мышцы, загорел дочерна. Эвридике он казался бывалым солдатом, а кроме того, был на шесть или семь лет старше. — Ты умеешь читать по-гречески?

Алессандро кивнул.

— Вот это да, просто потрясающе. — Эвридика указал на раскрытую страницу. — В лицее я учил только латынь и немецкий, никакого греческого.

— Знаю, — ответил Алессандро, возвращаясь к чтению.

— Откуда ты знаешь? — спросил Эвридика.

Алессандро оторвался от книги.

— Потому что это арабский.

Эвридика развязал вещмешок, начал доставать свои нехитрые пожитки.

— Ни одного толстяка, — поделился он своими наблюдениями, заметив, какие поджарые все солдаты.

— Кроме тебя, — едко вставил кто-то.

— Ни одного толстяка, — согласился Алессандро, не отрывая глаз от книги.

— Почему?

Алессандро повернул голову.

— Много нервничаем.

— Я хочу похудеть. На флоте еда слишком вкусная.

— Только не получи пробоину от пуль. Перестанешь быть водонепроницаемым.

— Водонепроницаемым?

— Я держу свои вещи под твоей койкой, — Алессандро по-прежнему не смотрел на курсанта. — Когда идет дождь, крыша протекает.

В бункер вошла кошка, животом приникая к полу. Оглядевшись, запрыгнула на койку Алессандро, принялась вылизывать лапки.

— Это что? — спросил Эвридика, глядя на кошку.

— Кошка.

— Да вижу, но что это на ней?

На кошку была надета какая-то штука из кожи и металла, то ли медицинское приспособление, то ли какой-то военный аппарат.

— Ее ранило осколком, — ответил Алессандро. — Вырвало кусок мяса из спины. Рана заживала полгода, а без этой накладки она рвет рану зубами. — При этих словах кошка изогнулась, чтобы вылизать спину. Добраться не могла, так что лизала воздух.

— Как ее зовут?

— Серафина.

— Чем она питается?

— Макаронами и крысами.

Алессандро отложил книгу, взял буро-рыже-белую кошку на руки.

— Самое печальное не то, что ее ранило, а кое-что другое. Если бы она хотела, давно бы смылась отсюда. Ты знаешь, какие шустрые кошки, как быстро могут бегать, как высоко прыгают. Она могла уйти куда угодно, подальше от фронта. Скажем, в какой-нибудь городишко в Апеннинах, ловила бы мышей под оливами и никогда не слышала выстрелов, разве во время охоты фермеров на птиц. — Он посмотрел на Эвридику. — Но она этого не знает. Остается с нами.

Две ночи спустя, когда луна едва проглядывала сквозь плотные серые облака, они пошли купаться. Солдаты Колокольни были согласны с тем, что плавать в Изонцо опасно, но считали, что купаться в реке это нормально, даже логично, при условии, что купаться идут группой из трех человек, ни больше и ни меньше.

При таких вылазках ни разу никого не подстрелили, даже не засекли. Первый раз они спустились к воде втроем, лавируя между расставленных мин, и в дальнейшем ночные купания неприятностей не приносили. Если людей больше, уверяли они, не заметить их невозможно. Движение такой группы не может не привлечь внимания, глаз часового за что-нибудь да зацепится. Такой же эффект возникал и в случае с двумя людьми и даже одним — они смотрелись инородным телом. Миниатюрный лигуриец уверял, что тех, кто перемещается под покровом ночи, можно разделить на три категории: точки, полоски и пластины. Пластины, группы числом больше трех человек слишком велики и тревожат глаз. Точки, группы меньше трех человек слишком малы и тревожат глаз. А вот полоски (и все знали, что полоска — аккурат три человека) никакого раздражения не вызывают, практически невидимы для часовых и наблюдателей, сливаются с ландшафтом, их движение не кажется чем-то странным и не вызывает тревоги. Все в это верили, даже Алессандро, который до конца все-таки не верил, но не хотел признаваться в этом даже самому себе. Лигуриец, которого они прозвали Микроскопом, утверждал, что у него есть доказательства. Однажды он оказался в роли точки, когда полз к австрийским позициям, чтобы вытащить раненого друга (Микроскопа выбрали из-из того, что миниатюрность может позволить ему остаться незамеченным), и темнота не защитила его: австрийцы открыли шквальный огонь. Спасся он лишь потому, что в эту ночь дикий кабан кормился мертвечиной. Выстрелы его напугали, и он помчался по нейтральной полосе, отвлекая австрийцев от Микроскопа, который потащил тело мертвого товарища в другую сторону. Кабана, конечно же, убили, потому что и он был точкой, из чего напрашивался вывод, что по линии огня передвигаться незаметно могут только полоски.

Веселый флорентиец, которого прозвали Гитаристом — он скрашивал классическими песнями их долгие вечера, — отказывался верить в теорию полосок. Остальные подвергли его остракизму. Когда он входил в отхожее место, они уходили. Когда говорил, не обращали внимания на его слова. Он попытался поквитаться с ними, повесив гитару на стену, но отсутствие музыки приносило больше страданий ему, чем другим, и неделя их тирании сломала его. Согласившись, что теория полосок верна, он вновь принялся играть по вечерам.

Алессандро спустя какое-то время сказал ему, что эта теория — чушь, но сплачивает всех. И правильным следует полагать то, во что верят все. Потом, в следующую пару дней, все, даже Микроскоп, улучили момент и сказали Гитаристу то же самое.

Днем стояла такая жара, что пехотинцы снимали гимнастерки и закатывали штаны до колен. Жирные, отъевшиеся летние мухи едва шевелились. Если куда-то садились, то стремились остаться там навечно, и многие оставались, находя свою смерть. Кошка лежала на спине и не возражала, если ее поливали холодной водой. Даже пулеметы стреляли медленнее, хотя это, разумеется, только казалось.

После полуночи Алессандро, Эвридика и римский шорник по фамилии Гварилья отправились к реке. Без оружия, в трусах цвета хаки. Вражеский патруль, наткнувшись на них в таком одеянии, не стал бы стрелять, а увел с собой, а плен, насколько им было известно, не грозил смертью. Брови Гварильи — высокого, смуглого, бородатого — срослись на переносице, образуя черный валик.

Троица спустилась по когда-то травянистому склону, ведущему от Колокольни к реке, замирая и прячась за валунами, когда сквозь облака пробивалась луна. Широкая полоса земли у самой воды простреливалась с итальянских позиций и не минировалась. Они вылезли через стальной люк из тоннеля и проползли под тремя рядами колючей проволоки. Ту проволоку, что когда-то установили на самом берегу, давно уже смыло. Шли они по мягкой земле, не опасаясь ни колючек, ни крапивы. Получали удовольствие, даже прижимаясь к валунам, когда луна грозила выглянуть из-за облаков, ведь они несли прохладу, а сине-зеленый лишайник на северной стороне пах чем-то сладким. Их передвижения определялись луной, валунами и силой притяжения, они спускались бесшумно, словно сами были частью холма.

Хорошо вооруженный враг окопался на противоположном берегу. Трое полуголых солдат находились в пределах досягаемости пятисот винтовок и полудюжины пулеметов. Могли стать мишенью для минометов и огнеметов. Осветительные мины могли превратить день в ночь. Их могли забросать гранатами. А за вражескими траншеями стояли орудия, и склон мог вспучиться от разрывов снарядов.

Но на самом деле весь этот арсенал не представлял собой реальной опасности. Бояться следовало вражеских лазутчиков, вооруженных томагавками, штыками, молотками, чтобы убивать без лишнего шума. Этих могло разжалобить разве что практически полное отсутствие одежды.

Они уже добрались до кромки воды, когда в нескольких сотнях метров к северу австрийцы запустили осветительную мину.

— Не шевелиться, — прошептал Алессандро, и все замерли среди белесых скал, словно превратились в их близнецов-братьев.

— Почему мы шепчем? — шепотом спросил Эвридика. — Вода журчит достаточно громко, чтобы заглушать наши голоса.

— Ради собственной безопасности, — ответил Алессандро. — Мы ничего не слышим, потому что находимся рядом с рекой, а если бы стояли чуть дальше, услышали бы. Один из их патрулей допустил именно такую ошибку, мы выпустили несколько осветительных мин по низкой траектории. Фосфор разорвал ночь. И хотя мины быстро тухли, теней не было, и мы всех их перестреляли.

Холодный белый свет приблизился, стал ярче — ветер относил маленький парашют с подвешенной осветительной миной на юг.

— Он еще здесь? — спросил Эвридика.

— Кто? — переспросил Алессандро.

— Австрийский патруль.

— Они погибли, — ответил Гварилья.

— Но они все еще здесь?

— Нет, — прошептал Алессандро. — Это было достаточно давно. Вода поднялась и унесла тела.

Эвридика спросил, сколько их было.

— Шестеро, мы всех убили, — ответил Гварилья. — Пластина, — говорил он с абсолютной уверенностью. Потом добавил: — Заткнись, пока не пролетит осветительная мина. — И они замерли среди скал.

За исключением песчаной дельты, где вода достаточно прогревается перед тем, как попасть в Адриатическое море, воды Изонцо и ее притоков всегда остаются холодными, особенно на севере, напоминая о том, что река берет начало из ледников. Но сентябрь хранит летнее тепло точно так же, как март бережет лед на поверхности озер. За лето река сильно обмелела, жара не желала сдавать позиции, и в заводях и на мелководье вода была теплой.

В заводи они не могли позволить себе нарушать водную гладь, плыли бесшумно, словно в масле, не приподнимая рук над водой, а то и просто гребя под водой. Зато там, где течение быстрое, а у камней, торчавших над поверхностью, вода бурлила, они давали себе волю, энергично работали и руками и ногами, стараясь удержаться на месте, борясь с течением.

Через какое-то время их все-таки снесло к белесому бревну, застрявшему в камнях. Вода переливалась через него серебристым валом. Схватившись руками за бревно, они подставили лица волне. Вода стаскивала с бревна, пытаясь утащить с собой. Они сопротивлялись, чувствуя, как ноют уставшие мышцы, крепко держались за бревно, глядя на луну и звезды, появляющиеся из-за разбегающихся облаков. В какой-то момент Алессандро вдруг понял, что небо практически очистилось. Везде, куда ни глянь, ярко сверкали звезды.

— Облака рассеялись, — поделился он наблюдениями с Эвридикой и Гварильей. — Смотрите сами. Небо чистое.

— И что же нам делать? — спросил Гварилья.

— Можем обождать, пока опять набегут облака, — предложил Алессандро, но небо сияло чистотой, какой славятся летние ночи в южной Италии.

Гварилья помотал головой.

— Нет.

— Какой же я дурак, что согласился пойти с вами, — вырвалось у Эвридики.

— К чему ты это сказал?

— Нас заметят, — со злостью выкрикнул Эвридика. — Они нас убьют.

— И что? — спросил Гварилья. — Ты считаешь смерть недостойной себя или как?

— Господи! — воскликнул Эвридика, едва не выпустив из рук бревно.

— Заткнись, гребаный трусливый говнюк, — бросил ему Гварилья.

— Подождите, — прошептал Алессандро. — Зря кипятитесь. Нас никто не видел. Давайте просто вернемся, пока они не начали стрелять. Волноваться пока не о чем.

— Скажи мне, что ты не боишься, — потребовал Эвридика.

— Разве он говорил, что не боится? — спросил Гварилья. — Он сказал, что не волнуется. Это другое. Мы всегда боимся, но мы не волнуемся…

— Это верно, — подтвердил Алессандро.

— Пока что они не начали стрелять. И не надо так бояться смерти, говнюк, а не то из-за тебя убьют и всех нас.

— Так, значит, такое бывает? — язвительно фыркнул Эвридика.

— Да! — подтвердил Гварилья. — Ты не пробыл здесь и десяти минут, паршивый щербатый трусохвост. Ты ничего не знаешь. Я воюю уже год. — Лицо Гварильи окаменело. — Именно так все и происходит.

— Никто не знает, как и что происходит, — вставил Алессандро. — Двигаем.

Они поплыли влево, против течения, в ряд, работая руками и ногами, рассекая бурлящую воду, быстро продвигаясь вперед, удивляясь собственной силе, и когда добрались до заводи, не сказали друг другу ни слова: все и так знали, что тут шлепать руками по воде нельзя. С уставшими от борьбы с течением мышцами, они гребли под водой, осторожно выныривая, чтобы набрать полную грудь воздуха, вновь медленно уходили под воду и плыли дальше. Алессандро вел их сквозь тьму. Они могли следовать за ним, потому что чувствовали завихрения воды от его гребков, а иногда, у самой поверхности, видели, как лунный свет отражался от его пяток. Потом ползком по мелководью добрались до того места, где входили в воду.

— Почему бы просто не побежать? — спросил Гварилья. — Когда они спохватятся, мы уже будем на середине подъема, а пока выпустят осветительные мины, мы уже будем в безопасности.

— Не нужны им осветительные мины. В том-то и дело. И потом, если мы побежим, нас точно заметят. Может, и придется бежать на второй половине подъема, но пока пойдем тихо.

— Поползем? — полюбопытствовал Эвридика.

— Зачем? — спросил Алессандро. — На склоне мы как на ладони. Разницы никакой. Держись подальше от валунов. Пригибайся, словно ты тоже валун. Замирай на подольше. Ну, понимаешь, играй в индейца.

Едва с губ Алессандро слетело последнее слово, они услышали минометный выстрел.

— Бежим! — крикнул Алессандро, вопреки тому, что он сам только что сказал. Они бросились бежать, перескакивая через валуны, ударяя ноги, прислушиваясь к посвисту мины. — Не останавливайтесь, пока она не взорвется. Поначалу она их ослепит.

Эвридика выполнял указания. Осветительная мина залила реку и склон ярким дневным светом.

— Прячься! — крикнул Алессандро. Он и Гварилья спрятались за валуны в начале подъема. Эвридика тоже, но чуть позже. Они услышали пальбу на севере и на юге: беспорядочные выстрелы, свидетельствующие, что пока стреляют наугад.

— Они нас видят! — прокричал Эвридика.

— Нет, не видят, — возразил Гварилья.

Последовал еще один минометный выстрел, потом третий, четвертый, определенно в их направлении.

— Видят, — согласился Алессандро.

— Почему бы нам не остаться за валунами? — спросил Эвридика, срываясь голосом на фальцет. — Мы тут в укрытии.

— Это ты так думаешь, чертов говнюк. — Гварилья говорил так быстро, что слова сливались в одно. — Если бросят разрывную мину выше по склону, нам хана.

— Бежим, — приказал Алессандро.

Они снова побежали, когда три осветительные мины еще посвистывали над головой. Потом они вспыхнули, одна за другой. От слепящего света они едва не остановились. Четыре осветительные мины превратили ночь в ясный день, так что им не оставалось ничего, кроме как прибавить скорости.

Солдаты с Колокольни воздерживались от ответного огня, не хотели злить австрийцев, которые могли ударить по склону всей огневой мощью, но враг уже заметил три одинокие фигурки. В десяти метрах от колючей проволоки склон взрыла пулеметная очередь. Пришлось остановиться. Они опять спрятались за валунами, но размер последних оставлял желать лучшего. Осколки пуль и каменная крошка летели со всех сторон и во все стороны.

Что-то ударило Алессандро в шею, под самым кадыком. Потекла кровь, но он мог дышать. Эвридика закричал.

— Не ори, выдохнешься, — бросил ему Гварилья, с трудом выдавливая слова.

Алессандро поднял голову и увидел, как что-то летит из Колокольни, вращаясь в воздухе, закрывая звезды.

— Гениально! — прокричал он. — Гениально! Они собираются ослепить их фосфором. Приготовьтесь…

Двадцать фосфорных гранат перелетели через парапет. Миновали троицу и взорвались на склоне, ослепив всех, кто смотрел на них. Австрийские пулеметчики прекратили огонь на десять или пятнадцать секунд, а когда зрение к ним вернулось, купальщики уже миновали заграждения из колючей проволоки и вернулись в Колокольню.

Узкий тоннель привел их в cortile, где они обнаружили, что у Алессандро глубокая рана на шее, и грудь залита кровью. Гварилья получил пулю в бедро. Он испугался, что она по-прежнему в ране, торопливо осмотрел ногу, нашел выходное отверстие, и на лице отразилась безмерная радость. Он напоминал человека, который только что выиграл деньги на ипподроме.

Эвридика страшно гордился собой.

— Я не умер, — воскликнул он. — Я опять не умер.

— Теперь они знают, что мы купаемся, — пожаловался Алессандро, пока один из сбежавшихся солдат прижимал марлевую салфетку к его ране.

— Может, и нет, — возразил Микроскоп. — Может, они думают, что мы просто ходим гулять полуголыми.

— Надеюсь на это, — Гварилья согнулся от боли. — Надеюсь, что именно так они и думают, это гребаные говняные австрийцы.

— Больше никаких заплывов! — скомандовал Гитарист.

— Это уже и неважно, — заметил Алессандро. — Холодновато становится для купания.

На солнце, в укрытых от ветра местах жара еще чувствовалась, но в тени солдаты уже надевали гимнастерки. И хотя полдюжина мужчин, голых по пояс, еще сидела во внутреннем дворе, ловя последнее летнее солнце, Алессандро, Эвридика и Гитарист, находившиеся в бункере, где хранились карты, надели шерстяные свитера. Сумрак бункера усиливал яркость дневного света, и они ясно и отчетливо видели далекие горы.

Амбразуры смотрели на север. Из них открывался прекрасный вид на оба берега до самого поворота русла, который находился так далеко, что до него не долетела бы пуля из трофейного «Маузера-98» Алессандро, более точной и удобной винтовки, чем итальянские «Мартини»[42]. Укороченный штык существенно повышал ее эффективность в ближнем бою. Алессандро никогда не использовал штык и надеялся, что до этого и не дойдет, но, согласно приказу, его следовало держать примкнутым и зачехленным, что усложняло перемещение в тесноте как в бункере, так и в окопах.

Хотя Алессандро предпочел бы греться на солнышке, он получил приказ наблюдать за северным сектором с шести утра до позднего вечера. Сидел на плетеном стуле у центральной бойницы и всматривался вдаль. Нижняя часть бойницы была уже верхней. Винтовка лежала на дне бойницы, пристрелянная на расстояние двести метров, штык Алессандро снял и приставил к стене. На треноге, установленной на прикладе, на уровне глаз крепилась подзорная труба. Линзы диаметром восемьдесят миллиметров обеспечивали двадцатикратное увеличение, позволяя любоваться далекими горами.

Далеко на севере лежала снежная белизна Тироля, сердца Австрии. То, что даже вражеская страна может выглядеть столь чистой и прекрасной, вселяло в Алессандро надежду. Практически каждый ясный день он приходил в бункер полюбоваться далекой красотой, и его сердце переполняла радость.

Эвридика сидел на койке. Никто не может пялиться в подзорную трубу всю долгую вахту. Требовался сменщик, даже такой, как Эвридика, который слишком мало еще находился на передовой, чтобы понимать, что он видит. Да и открывающееся зрелище так завораживало его, что он забывал о враге. Алессандро забавляло, что солдатам Колокольни, не имеющим специальной подготовки, доверили наведение на цель большей части размещенной в этом районе итальянской артиллерии. Иногда приезжал артиллерист, чтобы сверить координаты, записывал все в блокнот, объясняя, что теперь артиллерия работала главным образом по ночам, и людям, которые обслуживают орудия, не требуется видеть, куда они стреляют: вполне хватает записей.

Во второй половине дня горы ослепляли белизной. Повар принес три котелка pasta in brodo[43]. Хотя на этот раз они получили слишком много brodo и минимум pasta, в другие времена им приносили много pasta и каплю brodo. Следом за поваром вошла Серафина, села в ожидании, с жадностью глядя на три котелка с едой, стоящие на столе с картами.

— Pasta in brodo, — возвестил повар, прежде чем уйти, до глубины души оскорбленный тем, что никто не взглянул в его сторону, кроме кошки, а ведь из отпускаемых ему продуктов он делал все, что в его силах.

Обеспокоенная, серьезная, голодная, гордая и жалкая одновременно, кошка сидела, не шевелясь, даже не мигала, застыла, словно дипломат, превращенный в сову.

— Ешь быстрее, Эвридика. — Алессандро оглядывал северные окопы австрийцев. — Я голоден.

Эвридике указания есть побыстрее не требовалось. Все еще толстый, он сметал все, до чего мог дотянуться. Пока они с Гитаристом ели, иногда скармливая кусочки макарон кошке, Алессандро все пристальнее вглядывался в подзорную трубу.

— Свяжись с батальоном, — приказал он Гитаристу. — Вижу активное движение у траншеи на границе сектора три. — Гитарист крутанул ручку телефонного аппарата, чтобы вызвать штаб батальона. — Подразделение численностью с бригаду спустилось в передовую траншею на южной границе сектора три, — доложил Алессандро. Гитарист в точности передал его слова.

— Можешь сказать, какое подразделение? — озвучил Гитарист вопрос офицера на другом конце провода.

— Заостренные каски.

— Плюмажи?

— Не думаю, но слишком далеко, чтобы утверждать наверняка.

— Подожди…

Алессандро наблюдал, как иной раз каска поднималась под траншеей, то ли на высоком солдате, то ли на том, кто выпрямлялся в полный рост, огибая угол траншеи, дожидаясь ответа итальянцев. И минуты через полторы дождался. Послышался гром орудий, а поскольку день выдался ясный и округу заливал солнечный свет, Алессандро буквально видел падающие снаряды. Гигантские разрывы, резкие и яркие, сотрясли землю по обе стороны траншеи.

Прилетели еще две дюжины снарядов, разметали песчаную почву.

— Попадание точно в цель, — доложил Алессандро, — но результата никакого.

Гитарист передал.

— Приказывают продолжать наблюдение и поддержать винтовочным огнем, если возникнет необходимость.

Алессандро подкорректировал прицел винтовки, прицелился и выстрелил в угол траншеи, где видел каски. Выбрасывая гильзу и двинув затвором, чтобы загнать в казенную часть следующий патрон, он ничего не слышал от звона в ушах, а из амбразуры на него пахнуло сгоревшим порохом. В тот же угол он выпустил еще пять пуль и перезарядил винтовку.

— Ну вот, поддержали винтовочным огнем. — Он по-прежнему ничего не слышал. А руки дрожали от отдачи. — Мне нравится вентилировать почву. Похоже на пахоту.

— Не понимаю. — Эвридика, продолжая есть, покачал головой. — Почему австрийцы не сосредоточат артиллерийский огонь на Колокольне и не уничтожат ее?

— Так они и поступят при наступлении, — ответил Гитарист.

Эвридика перестал есть.

— Почему?

— Как ты можешь спрашивать почему, если только что ты спрашивал, почему нет?

— Я хочу знать почему, вот и все, и чем почему отличается от почему нет?

— В таком случае, — ответил Гитарист, — если ты знаешь, почему нет, ты знаешь, и почему.

— Как это? — спросил Эвридика.

— Вычеркни нет, — добавил Алессандро, вновь приникнув к подзорной трубе, — и, пожалуйста, доедай.

Эвридика торопливо доел суп, безмерно огорчив кошку.

— Ты хочешь сказать, что при наступлении они сровняют Колокольню с землей?

— Должны, — сказал Гитарист. — Слишком хороший наблюдательный пункт и огневая позиция, даже если при полномасштабном наступлении удержать Колокольню не удастся.

— А что будет с нами?

— Когда бункеры начнут рушиться, те, кто сможет, вернутся в основную траншею.

— А кто не сможет?

— Останутся.

— Умирать?

— Эвридика, к тому времени, когда бункеры начнут рушиться, коммуникационный окоп уже завалит. Бежать придется поверху, по своим же минам, по открытой местности. Возможно, стрелять по тебе будут с обеих сторон. Так какая разница?

— Все умрут, — впервые осознал Эвридика.

— Совершенно верно, — подтвердил Алессандро, отворачиваясь от амбразуры.

— Позвольте задать еще один вопрос, — не отставал Эвридика.

— Скоро тебе придется нам платить, — усмехнулся Гитарист.

— Когда начнется наступление?

— Когда река станет достаточно мелкой для переправы вброд.

— И когда это случится?

— Через неделю, две. Все зависит от дождя.

— Дождя нет и в помине.

— Вот именно.

— Но у нас нет полной уверенности, что они начнут наступление, даже если река пересохнет полностью, — заявил Эвридика.

— А почему бы им не начать?

— Есть более важные участки фронта.

— Какие?

— Герцеговина, Босния, Черногория…

— Эвридика, — перебил его Гитарист, — самый важный участок фронта здесь. Это война между Австрией и Италией, на другом берегу стоит австрийская армия, а здесь — ты, я, он — итальянская.

— Я служу на флоте.

— Мы тоже.

— Почему нас не отправят обратно в море?

— Почему ты спрашиваешь об этом нас?

Эвридика пребывал в печали до вечера. Потом закат окрасил горы в золото и багрянец, и, как и другие задолго до него, он смирился с тем, что ему предстоит умереть.

Хотя обитатели Колокольни считали солдат регулярных армий людьми низшего сорта, они восторгались ими за их самоубийственные попытки как на Западном, так и на Русском фронтах. Эти люди вылезали из окопов и шли на стену пулеметного огня. Иногда на отрезке меньше километра пять тысяч человек одновременно поднимались в атаку. За несколько минут тысяча умирала на месте, тысяча получала смертельные ранения и оставалась умирать на земле. Добавьте к этому тысячу тяжело и тысячу легкораненых. Еще тысяча оставалась физически невредимой, но душевное потрясение не отпускало их до конца жизни, которой порой предстояло оборваться в ближайшие недели.

Такая бойня происходила только на некоторых участках фронта, но слухи расползались повсюду. Речные гвардейцы узнавали об этом во время ночных встреч в проходном окопе, в разговорах с мучающимися бессонницей обозленными пехотинцами, которых переводили сюда с более южных участков фронта, где шли ожесточенные бои. Если некоторые из речных гвардейцев были на грани нервного срыва, то многие пехотинцы эту грань уже перешли. Особенно беспокоили моряков новости о том, что в итальянских войсках начались расстрелы, призванные обеспечить дисциплину, и итальянские генералы, беря пример с французских, казнили каждого десятого за преступления, которых эти люди не совершали. Из строя могли выдернуть любого взрослого мужчину, обремененного семьей, или зеленого юнца и расстрелять из-за того, что совершили люди, которых они и в глаза не видели.

Однажды в ясный день на Колокольню прибыл майор медицинской службы, совсем не похожий на военного, и сообщил солдатам, которые считали, что их ждет очередная бесполезная (в увольнительную никого не отпускали) лекция о профилактике венерических заболеваний, что ему нужны добровольцы.

Разумеется, поначалу никто не вызвался, а потом Алессандро, особо не задумываясь, шагнул вперед, предположив, что добровольцев армия расстреливать не намерена. Гварилья последовал его примеру, то ли из дружеских побуждений, то ли рассуждая подобным же образом. «Мне нужны только двое», — подвел черту военврач, и они отбыли, сами не зная куда, а вслед им остальные солдаты зудели как комары, предположив, что эти двое станут участниками эксперимента по излечению малярии.

— Это опасно для жизни? — поинтересовался Алессандро, когда они втроем шли по проходному окопу.

— Нет, но на сыр и помидоры рассчитывать можете.

— Синьор?

— Я про обед.

— Это что, эксперимент по питанию?

— При чем тут эксперименты? Просто следуйте за мной.

Миновав тоннель, они забрались в кузов грузовика, который покатил в горы. Через пару часов два десятка охваченных тревогой и молчаливых солдат, сидевших в кузове, выпрыгнули на залитый солнцем альпийский луг, покрытый цветами. Дул холодный ветер, но ближе к земле воздух хорошо прогревался.

Врач и шофер расстелили клетчатые скатерти, выложили на них хлеб, сыр, помидоры, бутылки вина и шоколад, которые достали из ящика, закрепленного на борту грузовика. Когда доктор предложил поесть, никто ни к чему не притронулся, боясь, что еда и вино отравлены.

Врачу пришлось перепробовать все, и лишь убедившись, что он не умер, солдаты принялись сметать еду со скатертей, нервно поглядывая из стороны в сторону в ожидании негаданной беды.

— Они собираются нас пристрелить, чтобы исследовать наши мозги, — предположил сицилиец с сеточкой для волос на голове.

— Маловероятно, — возразил Алессандро.

— Это почему же? Ты что, думаешь, нас пригласили на пикник?

— Скоро узнаем, чего от нас хотят.