Солдат великой войны Хелприн Марк

— На три взвода? Полковники командуют бригадами.

— Первым делом найдите места для ночлега на палубе, — приказал лейтенант.

— На море сильная роса, — заметил кто-то из солдат. — Мы промокнем насквозь.

— Нет. У этого судна малая осадка, потому что оно спроектировано с тем, чтобы проходить над рифами на островах, куда доставляют скот. Капитан говорит, пойдем вдоль берега. По ночам ветер дует с суши, и он сухой. Мы будем держаться так близко к берегу, что вам покажется, будто вы едете на поезде.

Съев мороженое, Алессандро и Гварилья устроились на палубе. По правому борту в средней части корабля. Котелки они вымыли, опуская в воду, потом легли на импровизированные койки из одеяла и вещмешка. Устроились поудобнее и от усталости быстро заснули, проспав всю жару, изредка открывая глаза, чтобы взглянуть на чаек, летающих над кораблем.

Ближе к вечеру их форма стала заскорузлой и белой от соли.

— Однажды я видел человеческий пепел, — поделился с Алессандро Гварилья. — Он серо-белый, того же цвета, что и складки на твоей гимнастерке.

— Не так уж это и плохо, — заявил Алессандро. — Когда понимаешь, что люди не очень-то отличаются от того вещества, которое указано на этикетке бутылки с минеральной водой, со смертью примириться легче.

— Почему такого не пишут на винных бутылках? — спросил Гварилья.

— Потому что в вине слишком много всякого дерьма, и если на бутылке воды микроскопическим шрифтом пишут так много, то к каждой бутылке вина придется прилагать целую книгу.

— Мой брат, когда был мальчишкой, пытался изготовить вино из птичьего помета, — вспомнил Гварилья.

— Получилось?

— И да и нет. «Вино» он налил в бутыль из-под «Кьянти» и обошел местные кафе. Никому не понравилось, но многие покупали по стакану или два.

— Два?

— Хотели порадовать мальчонку. По большей части, старики.

Солдаты выстраивались у анкерков и жадно пили теплую, чуть мутноватую воду, которая казалась им вкуснее той, что вытекала из альпийского родника. Они лили воду на головы и смачивали гимнастерки.

Когда солнце, все еще желто-белое, сблизилось с вершинами гор, один из матросов вылез из трюма, пошатываясь под тяжестью четверти говяжьей туши. Вокруг нее вилось такое количество мух, что поначалу многие подумали, будто он тащит огромную виноградную гроздь.

— И мы должны это есть? — спросил кто-то из гвардейцев.

— Вам понравится, — ответил матрос. — Это хорошее мясо, и его прокоптили.

— До или после рождества Христова?

— Не отравитесь. Мы только это и едим.

Маленькая толпа, включая Гварилью и Алессандро, собралась вокруг матроса, когда он открыл рундук и достал длинную веревку с крюком на конце. Насадил на крюк четверть туши, привязал второй конец веревки к крепильной утке и бросил тушу в море. Она плюхнулась в соленую воду и заскользила по поверхности, подпрыгивая на волнах, поднимая перед собой пенный бурун. Мухи исчезли, мясо обрело приятный глазу цвет.

Пока мясо «купалось», кок воспользовался коротким штыком, чтобы порубить несколько сеток моркови, картофеля и лука и бросил все в огромный котел. Его отнесли к крышке люка, наступив на которую один из гвардейцев обжег ноги. Кок откинул крышку люка рукоятью штыка.

— Главная паровая труба, — объяснил он, опуская котел на специально сконструированное для него гнездо. — Принесите мне два ведра морской воды.

Четверть туши подняли на борт. Теперь она выглядела как мясо, которое выставляют в витринах дорогих мясных лавок на виа дель Корсо. Кок принялся рубить мясо штыком. Куски бросал в котел, чтобы они варилось в кипящей морской воде с овощами.

Пока солдаты мыли палубу, запачканную морской водой, стекшей с туши, он исчез, а потом появился вновь с двумя огромными, оплетенными соломой бутылями и связкой чеснока на шее. Головки чеснока раздавил на палубе каблуками. Бросил в котел, добавил в варево молотого перца, два литра оливкового масла и пять — вина.

— Один час, — объявил он. — Вторая бутыль для вас. Два больших глотка каждому… но не очень больших.

После того, как бутыль прошла по кругу, и каждый приложился к ней, солдаты расселись по импровизированным койкам и наблюдали, как солнце опускается за горы. Хладнокровные и сухие, голодные как волки, потерянные, недоумевающие, знающие, что пока они в полной безопасности, речные гвардейцы сидели, привалившись к вещмешкам, слушали шум двигателей и моря, наблюдали за проплывающим мимо берегом.

Само побережье пустовало, но в отдалении они видели то крестьянина на поле, то запряженную волами телегу на дороге, бегущей вдоль моря. Идеально ровные ряды оливковых деревьев и ряды каменных стен выглядели так, словно находились здесь с самого сотворения мира. Даже напоминающие крепости деревни, взгромоздившиеся на выступы скал, казались покинутыми, но лишь до сумерек, когда в окнах зажглись огни. Появились и большие костры на берегу, указывающие на военный лагерь и время обеда.

— Почему мы не могли так воевать? — спросил Гварилья. — Я бы с удовольствием провел всю войну на берегу, ловил рыбу, разжигал костер, без единого выстрела.

— Это для стариков из гражданской гвардии, — ответил Алессандро.

— Среди них должны быть боеспособные части.

— Зачем?

— А если вторгнутся австрийцы? Рим рядом, за горами.

— И как же это они могут вторгнуться? — спросил Алессандро. — Ты знаешь, что все людские резервы, которые у них есть, там. — Он указал в сторону Изонцо. — Если кого-то оттуда снимут, мы захватим Вену.

Гварилья раскурил сигару. Дым тянуло на Алессандро, но тот не возражал.

Поля, ровные и золотистые, тянулись от берега к горам. Днем белый дым стеной поднимался по всему побережью, закрывая его как занавес. Фермеры сжигали стерню на полях, готовясь ко второму посеву, в некоторых местах огонь полыхал так, что они видели его при ярком солнечном свете. И хотя тысячи рук и глаз разжигали огонь и следили за ним, людей морские гвардейцы не видели, и издалека казалось, что на полях бушует стихия. Когда солнце опустилось за горы, дым стал темным, а огонь прибавил яркости. Наконец, дым растворился в темноте, лишь в некоторых местах напоминал о себе, закрывая звезды, и речные гвардейцы увидели силуэты Апеннин, у подножия которых растекались озера оранжевого пламени. Ветер, дующий с суши, приносил запахи травы и дыма. Возвращал их к мирной жизни.

— У меня ощущение, что я вновь на гражданке. — Гварилья повернулся к Алессандро. — Этот запах пробуждает воспоминания. Иногда я получал большой заказ из какого-нибудь поместья. Работал несколько месяцев, а потом сам отвозил товар. Лошадей выстраивали на пастбище у изгороди, и я надевал упряжь на каждую, подгонял ее. Конюхи пользовались возможностью, чтобы вытаскивать клещей и бросать их в костер. Не думаю, что я когда-нибудь ощущал себя более счастливым, чем стоя на пастбище и надевая упряжь на красивых породистых лошадей. Мне это нравилось даже больше работы в мастерской. Говорят, что Бог везде, но я думаю, для красного словца. Он наверняка предпочитает открытые пространства.

— Гварилья. — Алессандро смотрел на горы.

— Что?

— Ты умеешь плавать?

Гварилья кивнул.

— Естественно, умею.

— Триста метров проплывешь?

— Три тысячи.

— До Рима девяноста километров через горы.

— Нас поймают и расстреляют.

— Горы пустынны, и я их знаю.

— Там нас искать не будут. Подождут, пока мы доберемся до дома.

— А кто сказал, что нас будут искать?

— Рим будет стоять и после войны.

— Мы можем уехать в Америку.

— Я думал, ты хочешь попасть в Рим.

— Мы останемся в Риме на пару лет.

— Понятное дело.

— Прыжок за борт, — размышлял вслух Алессандро, — заплыв по морю, темный берег, марш-бросок через поля и озера огня, на заре — горы, а через несколько дней Рим.

После того, как они поели, капитан направил прожектор в трюм, открыл окно рубки и бросил вниз футбольный мяч, который запрыгал от переборки к переборке. Но еще до того, как он перестал прыгать, речные гвардейцы разбились на две команды. Играли без правил, так что многие получили синяки и ссадины, ударяясь о стены.

— Почему ты не играешь? — спросил Алессандро Гварилью, помня по играм во внутреннем дворе Колокольни, что Гварилья мог посрамить многих молодых.

— Не хочу разбить голову о стальную балку, нет уж, благодарю покорно. Подростком, когда я играл в футбол и получал ссадину, мать била меня веником. Помню, как она гонялась за мной вокруг кухонного стола. Я перерос ее уже в восемь лет, но она по-прежнему гоняла меня. Я думал, она чокнутая — бить меня за то, что я и так ударился, но потом начал избегать синяков и шишек только для того, чтобы она меня не била, и понял, что она как раз рассуждала здраво. У меня это вошло в привычку. В мастерской мои помощники часто резали пальцы, вгоняли иглы и шила в руки и ноги, словно работали пьяными. — Он гордо ткнул себя в грудь. — Но не я. Никогда. Я никогда не позволял себе пораниться до крови. — Он облокотился на вещевой мешок. — И все из-за веника.

— Этот аспект воспитания моя мать оставляла отцу. — Алессандро усмехнулся. — А он не знал о существовании веников.

— Чем же он пользовался? Хлыстом для верховой езды?

— Он ударил меня всего два раза, и один раз можно не считать, потому что у него не было другого выбора.

— Тогда кто же тебя бил?

— Никто. Однажды я случайно вышиб несколько спиц из колеса кареты. Потом попытался восстановить симметрию — топориком. Мои старания привели к тому, что без спиц остались все четыре колеса.

— Тогда тебе и досталось?

— Только в тот раз. Он бегал за мной по саду. Когда я полез на яблоню, дождался, пока моя задница не поднимется на удобную для удара высоту и отделал меня, как ковер, выбивалкой.

— Твоя мать что, никогда не била тебя веником?

— Нет.

— Разве она тебя не любила?

— Не знаю, — ответил Алессандро, продолжая глядеть на костры.

— Как ты можешь не знать?

— Я никогда ее не знал. Она родилась в Риме в восемьсот шестьдесят восьмом и умерла в Риме в девятьсот шестнадцатом. Я всегда воспринимал ее как свою мать. Просто как мать, ничем не отличающуюся от стены дома: всегда здесь, всегда такая же, не возникало необходимости подумать о ней.

— Я не знал, что она умерла.

— В тот раз, когда я ездил в Венецию, я узнал, что в декабре она умерла. Армия сообщила, что связаться со мной нет никакой возможности.

— Ублюдки. — Гварилья бросил сигару в море.

— Я все думаю, как она выглядела в молодости. У нас есть одна ее фотография, у отца на столе. Ей лет семнадцать, но увидеть ее практически невозможно. Фотография коричневая, она застыла как доска, волосы какими-то кудельками — по тогдашней моде. Я хочу понять, какой тогда у нее был голос. Отец знает. Он ее любил, и эти воспоминания останутся с ним, пока он жив.

— Когда-нибудь война кончится, Алессандро. Ты поедешь домой, и больше тебя не призовут. На следующую войну заберут какого-то другого сукиного сына, а ты сможешь сидеть в кафе и читать в газете о каждом наступлении.

Алессандро не слушал. Он смотрел на костры, пылающие на фоне гор.

— Гварилья, что будет, если ты опустишь руки, если силы покинут тебя и ты погрузишься в тьму, где ни ты, ни кто-то еще ничего не смогут сделать, как ни старайся. Может, именно тогда, когда не останется ни гордости, ни сил, ты и будешь спасен и получишь невообразимо великую награду?

— Я так не думаю, — ответил Гварилья.

— Ты в это не веришь?

— Нет.

— Святые верили.

— Святые ошибались.

Когда игра закончилась и прожектор погас, речные гвардейцы возвратились к своим импровизированным койкам, а полная луна взошла и повисла над горами. Половина солдат спала, половина — нет. Суша приблизилась, тут и там пылали костры. За волнами, за берегом, по другую сторону гор находился Рим. Возможно, из-за белоснежного лунного света страсть к городу, напоминающая тоску неразделенной любви, успокаивала Алессандро.

Они вошли в надежно защищенную бухту Бриндизи, пройдя под дулами береговых батарей. Перед ними расстилался ослепительно-белый город, поднимающийся к вершине холма. Выглядел Бриндизи таким горячим и ярким, что человек мог ослепнуть, если бы долго смотрел на него, за исключением колонны Вергилия, все в городе казалось угловатым и плоским, словно здания вырубили из соли. На военно-морской базе, построенной в расчете на боевые операции в Африке и теперь выступающей тюремщиком флота Габсбургов, господствовал серый цвет. Но в бухте, где в основном стояли на якоре боевые корабли, гигантские ярко-алые полотнища развевались над баржами, нагруженными взрывчатыми веществами.

Речные гвардейцы, побрившись и помывшись, стояли у леерного ограждения, не отрывая взглядов от берега, их лица раскраснелись от ветра и солнца. Только обогнув мыс Гаргано, они унюхали запах, скорее моря, чем земли: густую смесь соли, йода и моллюсков, разлагающихся на солнце. Бриндизи располагался на стыке Адриатического и Средиземного морей, где никогда не стихали ни ветер, ни волны.

— Ах! Мы неплохо выглядим, верно? — воскликнул Фабио, молодой солдат, писаный красавчик. Он всем нравился, в его присутствии все улыбались. Он мог похвастаться тысячей друзей и тысячей женщин, он всегда был счастлив, но боялся оставаться в одиночестве.

— Это ты к чему? — спросил Гварилья, лысеющий и бесформенный. С правой стороны зубы были короче, чем с левой, а нос напоминал Африканский Рог. Фабио работал официантом в модном кафе неподалеку от шорной мастерской Гварильи, но до армии они никогда не встречались.

— Это ты к чему? — повторил Гварилья.

— Что?

— Что ты сейчас сказал.

— Что я сказал?

— Ты сказал: «Ах! Мы неплохо выглядим, верно?»

Фабио заморгал.

— Я просто гадал, есть ли женщины в Бриндизи.

— В большом городе не может не быть женщин, — вставил Алессандро.

— Я имею в виду, женщины, — пояснил Фабио. — Я пойду в кафе. Я знаю, какие женщины приходят туда, чтобы их увели, и я никогда не выглядел лучше, чем сейчас. Через полчаса я буду в постели с женщиной, у которой грудь размером не уступит Маттерхорну.

Они в изумлении уставились на него.

— Что с тобой, Фабио?

— Со мной? Я в полном порядке. На мне белый пиджак и начищенные туфли. Я коплю деньги на автомобиль. Что с тобой, Гварилья? Ты сидишь в грязном фартуке, втыкаешь толстые иголки в куски кожи. Иногда четыре или пять женщин за один день хотят переспать со мной. А ты, ты счастлив, если лошадь пернет тебе в лицо.

— Но, Фабио, ты же просто перо, — заметил Гварилья.

— Я перо?

— Страусиное перо. Мужчина не должен быть страусиным пером.

Фабио пригладил волосы и одернул гимнастерку.

— Ты просто завидуешь, Гварилья. Ты на десять лет старше меня, а я переспал с тысячью четыреста шестнадцатью женщинами. А со сколькими спал ты?

— Ты что, считаешь? — удивился Алессандро.

— Записываю в книжку. Так со сколькими, Гварилья?

— Только с одной, моей женой.

— Тогда мне не о чем с тобой разговаривать, Гварилья! — торжествующе воскликнул Фабио.

— Она меня любит, — сообщил Гварилья волнам.

После того как скотовоз пришвартовался к длинному пирсу военной базы, неподалеку от красных флагов, речные гвардейцы сошли на берег и по каменистому холму поднялись к навесу, под которым на столбах висели гамаки. Когда они ели, Фабио пустил слух, что их на несколько дней отпустят в город. Даже сам в это верил, пока им не сказали, что для разминки они могут побегать вверх-вниз по склону, но уплывут к вечеру, когда прибудет полковник.

Алессандро вызвали в угол навеса, где обосновались офицеры.

— Алессандро, пойдешь к полковнику и доложишь о нашем прибытии. Говоришь ты хорошо, и я уверен, что произведешь на него должное впечатление, — услышал он от лейтенанта.

— Необходимо произвести, — добавил младший лейтенант. — Для нас большая честь служить под командованием полковника. Я думаю, тебе следует знать, почему мы посылаем тебя, и я готов быть откровенным.

— Я готов быть Алессандро, и уже знаю.

— Знаешь?

— Вы хотите, чтобы я сыграл роль громоотвода.

— Только потому, что ты достаточно умен, чтобы знать, как это делается.

— А вы — нет.

— Если пойдет кто-то из нас, он отнесется к нам, как к капралам. Если мы отправим тебя и он увидит нас рядом с нашими солдатами, возможно, отнесется как к майорам. В конце концов, он привык иметь дело с майорами. Скажешь ему, что мы здесь и готовы. Он в отеле «Монополь». Естественно, мы не знаем его фамилии, но сколько полковников могут остановиться в одном маленьком отеле?

— И что я скажу насчет того, кто мы?

— Просто мы.

— Но кто мы?

— Мы сами не знаем, Алессандро, а если бы и знали, ты же понимаешь, что не имели права сказать тебе.

— Я не могу сказать, что мы — речная гвардия?

— Нет. Я думаю, он знает, кто мы, хотя даже мы сами этого не знаем.

— А если не знает?

— Вот почему мы и выбрали тебя, Dottore[49].

Выйдя за территорию базы, Алессандро оказался среди скотобоен и кладбищ, за которыми скрылся Бриндизи. Добравшись до самого города и прежде чем пойти к отелю «Монополь», он купил килограмм прошутто, попросив разделить на три части, одну для Гварильи и две — для себя.

В отеле «Метрополь», который находился напротив отеля «Монополь», портье сказал Алессандро, что полковник занимает номер сорок три на четвертом этаже.

Алессандро поднялся на четвертый этаж, остановился у окна, посмотрел на город и море. Постоял на истертом персидском ковре, лежащем на лестничной площадке, впитывая в себя яркие цвета. Как и всегда, в самые жаркие часы город отдыхал, тишину нарушало лишь гудение двигателей да паровые свистки, доносившиеся из порта. По правую руку он видел не боевые корабли, а бесчисленные крыши, пальмы, вспаханные поля на полуострове, вдающемся в бурлящее море. Алессандро прислушался к сухому посвисту ветра.

Он повернулся, услышав шаги, и увидел женщину, спускавшуюся с верхнего этажа. Плохо выкрашенные волосы цветом напоминали апельсин, а синее платье, явно сшитое не по фигуре, уменьшало одни части тела и увеличивало другие. Ростом она была чуть выше карлицы, а на лице читалось вечное недоумение. Увидев Алессандро, она вдруг начала странным образом покачиваться, продолжая спускаться.

— Где твоя мама? — спросил он.

— Дома, — ответила она.

— А папа?

Она вроде бы не поняла, тупо уставилась на него.

— Твой папа.

Она ничего не отвечала.

— Иди домой! — приказал ей Алессандро, словно собаке, которая увязалась за ним на проселочной дороге, и она побежала вниз.

Он нашел номер полковника, одернул форму, вытянулся в струнку, резко постучал. Не услышав ответа, постучал вновь и продолжал стучать, пока не услышал нетерпеливый голос:

— Что такое?

— Посыльный.

— Черт побери! — Для рядового такое раздражение в голосе не сулило ничего хорошего. — Подожди минуту.

Алессандро по-прежнему стоял навытяжку, прислушиваясь к приглушенному разговору за дверью. Хлопали ставни, открывались двери, задвигались ящики. Через десять минут Алессандро отдал себе команду «вольно». Через полчаса начал мерить шагами коридор. Через час сел на пол, вытянув ноги на ковровую дорожку, достал один кусок прошутто и начал есть.

Потом услышал, как открываются замки. К тому времени, когда полковник отпер все, Алессандро уже вскочил, пытаясь завернуть остаток прошутто, но не получалось, поэтому, буквально перед тем, как распахнулась дверь, он решил съесть остаток, хотя кусок был слишком велик. Даже не влез в рот, щеки раздулись, но немалая часть торчала чуть ли не до ключицы. Дверь открылась.

Женщина в шляпке, с зонтиком и в драгоценностях проскочила мимо Алессандро к лестнице. Выглядела как жена какого-нибудь известного в городе человека.

Полковник вышел в парадной форме, при всех регалиях, страшно злой. Протянул руку, словно в нее требовалось вложить конверт. Увидел раздутые щеки Алессандро, торчащую изо рта ветчину, и его передернуло от отвращения.

— Это что такое?

Алессандро поднес руку ко рту, выплюнул слюнявый кусок прошутто. Вновь вытянулся в струнку и щелкнул каблуками, спрятав прошутто за спину.

— Господин полковник!

— Заткнись! — прокричал тот. Указал на курьерскую сумку, которую Алессандро захватил с собой, чтобы положить в нее покупки. — Давай мне донесение и вали отсюда к чертовой матери!

— Господин полковник, я…

— Заткнись! — заорал полковник. Схватил сумку, порвав лямку и оставив ссадину на шее Алессандро. Раскрыл ее, вытащил два свертка. Мгновение подержал их в руках. Потом развернул один. Когда полковник увидел прошутто, Алессандро подумал, что его сейчас убьют.

— Донесение не письменное! — выпалил он.

— Не письменное? — повторил полковник, закрыв один глаз и прищурив второй, сжимая ветчину в кулаке.

— Да, господин полковник!

— Что за донесение? — Дышал полковник тяжело, словно находящийся при смерти больной.

— Мы здесь.

— Кто мы?

— Мы, господин полковник.

— Кто это, мы?

— Моя часть, господин полковник.

— Какая часть, идиот?!

— Не могу сказать.

— Не можешь сказать или не знаешь? — спросил полковник. — Кто тебя послал? У тебя нет знаков отличия. Почему ты не в форме?

— Меня послали лейтенанты, господин полковник.

— Какие лейтенанты?

— Со скотовоза.

— Я тебя убью, — пообещал полковник, — но сначала я хочу знать, что ты задумал. Какое название твоей части?

— Вы должны его знать, даже если я и не знаю.

— Как фамилия лейтенанта, который послал тебя?

— У него нет фамилии, и вам это известно!

— А ты? У тебя есть фамилия?

— Разумеется, нет! — прокричал Алессандро.

— И у твоей части нет названия?

— Нет.

— И вы не носите знаков отличия.

— Нет.

— Ты служишь в армии?

— Да.

— Так чего ты хочешь от меня?

— Мне приказано передать вам, что мы прибыли.

— Откуда?

Алессандро подумал, что полковник или идиот, или разыгрывает его.

— Я знаю, что вы знаете, что я не знаю, а вы знаете.

— Где размещается твоя часть? Ты удрал из госпиталя? — Полковник определенно опечалился.

— Мы нигде не размещаемся. Мы на плаву. Я рядовой, но предупреждаю вас, не надо надо мной смеяться. — Полковник моргнул. — Мы ждем вашего прихода.

— Зачем мне к вам приходить?

— Чтобы принять командование.

Полковник был боевым офицером. Ленточки свидетельствовали о ранениях в бою. Он отступил за порог, с обидой посмотрел на Алессандро и захлопнул дверь.

— Прошутто! — вскричал Алессандро. — Верните мне мою ветчину. — Услышал не ответ, а щелканье закрывающихся замков. Принялся молотить кулаками по двери. — Моя ветчина! Верни мне мою ветчину, ублюдок! Моя ветчина! — Женщина, проходившая по коридору к лестнице, торопливо прижалась к стене.

Алессандро бросился вниз, по пути оттолкнув ее к перилам. Он скрипел зубами всю дорогу до вестибюля. Его трясло. Он чувствовал себя униженным и оскорбленным. Переложив недожеванный кусок прошутто из левой руки в правую, швырнул изо всей силы в портье. Тот нырнул за стойку, и ветчина влетела в одну из ячеек для ключей на стене за стойкой. Ключи, лежавшие в других ячейках, звякнули. Портье выпрямился, протянул руки, словно спрашивая: «Что такое?» — но Алессандро уже вылетел за дверь.

А ступив на тротуар, увидел вывеску на противоположной стороне улицы: «ОТЕЛЬ МОНОПОЛЬ».

Они отчалили около полуночи, миновали мысы Отранто и Санта-Мария-ди-Леука и по Ионическому морю шли на юг под жарким, синим, безоблачным небом, по воде того же цвета. Во второй половине дня ветер стих, остался только бриз, который происходил от движения скотовоза. Все разделись до пояса и заменили брюки армейскими шортами, которые, воюя в Венето, надевали только для плавания. Несмотря на жару, приходилось оставаться в высоких ботинках: иначе сожгли бы ноги о раскаленную палубу.

— После выхода из Бриндизи мы ни разу не повернули, — заметил Фабио.

— Откуда ты знаешь? — спросил Алессандро. — Тут же нет неподвижных точек привязки.

— Что такое точки привязки?

— Неважно.

— Да пошел ты. Мы ни разу не поворачивали.