Солдат великой войны Хелприн Марк
— Кто?
— Облака разошлись примерно полчаса назад, и мы увидели над тобой огни.
— Надо мной?
— Да. Они, должно быть, поднялись с другой стороны.
— Ночью? — изумился Алессандро.
— Мы наблюдали за ними, но потом все затянуло облаками. Ты, наверное, захочешь подготовиться.
— Спасибо, — ответил Алессандро. — Сколько их?
— Четверо.
Алессандро задумался, прислушиваясь, пытаясь сквозь завывания ветра и треск помех уловить звук шагов на крыше или клацанье металла.
— Спасибо, — повторил он и положил трубку.
Под завывания в щелях между скалой и железными ставнями он всматривался в темноту и не видел ничего, кроме непонятных вспышек в глазах.
Он зажег лампу, пододвинул деревянный патронный ящик поближе к кровати, переставил лампу на него. Положил раскрытый томик «Новой жизни» обложкой вверх на пол неподалеку от изголовья. Потом отбросил одеяло, заправил рубашку в штаны, застегнул пряжку, надел самый толстый свитер и сел на пол, чтобы зашнуровать высокие ботинки. Пальцы двигались со скоростью веретен в прядильной машине. Никогда еще он не делал ничего так быстро, а покончив со шнурками, тут же вскочил, чтобы снять со стены револьвер и штык. Затягивая ремень, на котором висела кобура, вспомнил, что никогда не стрелял из револьвера. Потратил драгоценные секунды, чтобы достать револьвер, откинуть барабан. Шесть круглых торцов патронов, расположенных по кругу, успокоили его. От этих кругляшей зависела теперь его жизнь, точно так же, как прежде — от стальных заостренных штырьков, вбиваемых в скалу.
Он набросал на койку пустые рюкзаки. Двигаясь с невероятной скоростью, соорудил из них муляж спящего человека, лежащего на боку, лицом к стене. Не забыл и о том, что ноги должны быть уже, чем бедра и плечи. Накрыл муляж двумя одеялами, и получилось достаточно убедительно, но в пещере не нашлось ничего, за исключением его головы, даже отдаленно напоминающего шар. Алессандро ограничился тем, что набил одежду в носок и конец выставил из-под одеяла, словно верхушку ночного колпака. Счел бы это забавным, если б располагал временем повеселиться.
Услышав, как мелкие камешки посыпались на гранитную крышу и металлический люк, он замер. Их сшибли те, кто спускался, и оставалось только надеяться, что они не обратили на это внимания.
Как можно быстрее — сердце билось в два раза чаще, чем обычно, — приставил два бревна к стене под углом, сдвинул стол в сторону, а крышку привалил к бревнам. Схватил металлический лист — его с немалым трудом затащили в пещеру, но применения так и не нашли, — и прикрыл им стол. Повесил сверху веревки и прочее подвернувшееся под руку снаряжение, схватил аптечку и оставшееся одеяло, протиснулся между получившимся навесом и стеной.
Засовывая в уши вату, вспомнил, что крышка люка закрыта на засов. Выругавшись про себя, выполз из своего убежища и отодвинул засов. Когда стоял, вскинув голову и глядя на крышку люка, услышал, как над головой на крышу опустился сапог.
Сжав зубы, с гулко бьющимся сердцем, Алессандро тихонько вернулся в бронированное убежище. Заткнул уши ватой и зажал клок между зубами. Достал из кобуры револьвер и положил перед собой, вытащил из ножен штык. Шесть выстрелов, подумал он, и четыре человека. Или он будет сохранять спокойствие и не промахнется, или придется в темноте работать штыком.
Казалось, прошла вечность, прежде чем они подняли крышку люка, — и как же медленно они ее поднимали! Стараясь почти не дышать, Алессандро наблюдал, как снег сыплется на пол, образуя маленькие горки. Увидел лицо человека, появившееся в люке. Тот тоже старался дышать как можно тише. Посмотрел на лампу, на кровать, потом отступил назад.
Сначала ничего не произошло. Потом, после двух тяжелых металлических ударов, крышка люка захлопнулась. Алессандро стиснул зубы и накрыл голову одеялом, зажав уши руками.
Начал отсчет: один… два… три… четыре… И хотя пытался считать медленно, на самом деле считал очень быстро, так что взрывы прогремели на двадцати. Второй сразу же за первым. Они вдавили Алессандро в гранитную стену, подбросили металлический лист к потолку, однако столешница почти не сдвинулась с места. Челюсти Алессандро сжали вату, и он получил удар в солнечное сплетение, от которого перехватило дыхание. Несмотря на вату, одеяло и прижатые руки в ушах звенело, в глазах рябило.
Он отбросил одеяло, выплюнул вату, вытащил затычки из ушей. Схватил револьвер, но рука так дрожала, что его пришлось опустить на пол. Алессандро не знал, сумеет ли вовремя унять дрожь, и попытался убедить себя, что сумеет, как уговаривал бы лошадь взять препятствие. Пока они спрыгивают через люк, крышку которого откинуло взрывом, не оставалось ничего другого, кроме как лежать рядом с револьвером и надеяться, что в решающий момент рука достаточно окрепнет, чтобы сжимать рукоятку револьвера и наводить на цель.
Прежде чем спуститься, они посветили в пещеру шахтерскими лампами, и один пять раз выстрелил в укрытые одеялами рюкзаки из полуавтоматического пистолета.
Первый австриец спрыгнул вниз. Едва его ноги коснулись пола, он поднял пистолет и разрядил обойму в, как он полагал, голову Алессандро. Все еще с пистолетом в руке, огляделся,луч скользнул по обломкам, и солдат расслабился. Пещеру заполнял дым.
В голосе, которым австриец позвал остальных, слышались облегчение и торжество. Они спрыгнули один за другим, принялись радостно болтать в полной уверенности, что их миссия успешно завершена.
Лучи их ламп скрестились на мертвом солдате, лежавшем на койке, потом разбежались в разные стороны. Под один луч попал телефон. Корпус разнесло вдребезги, но провод по-прежнему тянулся к потолку.
— Смотрите, телефон. Давайте позвоним итальянцам по телефону.
Они сгрудились вокруг телефонного аппарата и стали крутить ручку. Смеялись, точно малые дети, направив лучи на разбитый аппарат, который пытались оживить, и тут рука у Алессандро наконец перестала дрожать.
Он схватил револьвер. Рука стала неестественно твердой, такой твердой, какой не была до взрывов гранат, более твердой, чем на боевой практике в тире.
Прицелившись в того, кто держал в руке разряженный пистолет — не оптимальный вариант, — он оттянул курок.
Услышав щелчок, они повернулись. В темноте и дыму, не понимая, откуда исходит звук, замерли. Даже когда первый упал, остальные трое скорее удивились, чем вознегодовали, и едва шевельнулись. Алессандро взвел курок и выстрелил в сердце второму. Когда он упал, остальные двое бросились в разные стороны. Но попасть в них не составляло труда, потому что они не успели сбросить шахтерские лампы. Алессандро небрежно всадил две пули в того, кто находился слева, когда тот только доставал оружие.
Но, прежде чем он успел повернуться, последний австриец уже открыл беспорядочную стрельбу. От испуга палил куда придется, иной раз даже не в сторону Алессандро. Тот упал на колени, заполз под защиту навеса. Вражеский солдат палил в крышку стола, и пули пробивали дерево впереди Алессандро. Когда выстрелы прекратились, Алессандро, дрожа от страха, поднялся, глубоко вдохнул, поднял револьвер и дважды выстрелил в шахтерскую лампу. Она погасла, и в пещере воцарилась тишина. Три шахтерские лампы лежали на полу, лучи светили под разными углами, дым рассеивался. В воздухе пахло порохом и кровью. Алессандро перезарядил кольт и прислушался: кто-то дышал.
Хотя взрывами Алессандро не ранило, внезапно ему стало дурно. Боль сосредоточилась во лбу и в глазах, согнула его пополам, и его вырвало. Он не мог двинуться и подумал, что умрет от удушья. И когда дым окончательно рассеялся, Алессандро лишился чувств.
Очнулся через час после рассвета, в чистом и холодном воздухе. Солнечный свет проникал сквозь щели и люк на крыше. Через какое-то время Алессандро расслышал дыхание. Такое слабое, что даже засомневался, а слышит ли его.
Но нет, один из австрийцев был еще жив. Он лежал на спине, сложив руки, и зажимал рану на правой стороне груди. Высокий, сильный, с грубым и бледным лицом, пухлыми губами, тяжелыми веками и короткой светлой бородой. Чем-то напоминал альпиниста. Вероятно, они все были альпинистами.
— Больно? — спросил Алессандро по-итальянски, ему было слишком плохо, чтобы говорить на другом языке, хоть он и собирался.
Австриец кивнул.
— Умираешь?
— Nein[79], — краткость ответа Алессандро связал не с грубостью, а с запасом жизненных сил.
Он огляделся. Три трупа уже начали коченеть, и лужи крови около них уже замерзли. Как обычно, мертвые застыли в позах потрясения и печали.
Все, что Алессандро аккуратно раскладывал по местам, разлетелось вдребезги. Фасоль и рис устилали пол, точно градины или гравий, прилипли к свернувшейся крови, от ветра горками скопились в углах. Патронташи разорвало, полки расщепило, банки рыбных консервов сплющило до такой степени, что из некоторых капало масло. Все было везде: страницы «Новой жизни» разлетелись, точно листовки, сброшенные с самолета, инструменты и куски металла вонзились в дерево и согнулись, половина надписей на стене зачернило копотью. Алессандро понятия не имел, как он выжил, но заметил, что все скругленное: патроны, гранаты, цилиндрические банки, все, что могло катиться, выглядело куда лучше, чем предметы с углами и ровными поверхностями. Телефон напоминал смертельно раненного: одна из катушек раскрутилась и торчала сбоку, словно чертик из перевернувшейся табакерки.
— Я спущу тебя вниз, — пообещал он выжившему.
Австриец скривился, словно сомневаясь в способности Алессандро выполнить обещание.
— Не волнуйся, — заверил его Алессандро. — До самого низа вбиты крепкие крюки. Все с тобой будет хорошо. Если останешься здесь, точно умрешь.
Алессандро сунул револьвер в кобуру, спустил курок, достал аптечку. Пуля не вышла, похоже, сломала ребро и застряла. Нарезав бинты, чтобы сделать накладку, Алессандро разложил их перед собой. Потом промыл рану, приложил к ней ватный тампон, велел австрийцу крепко прижимать его к ране. Потом принялся искать подходящую деревяшку.
Нашел несколько дощечек, размотал еще один рулон бинта, огляделся в поисках ножниц. Посмотрел направо, помня, что оставлял их у правой руки, налево. Сдался, решил разорвать бинт, развел локти характерным жестом, когда рвут бинт или пленку. Замялся — и опоздал.
Изо всех оставшихся сил раненый вскинул правую руку и вонзил ножницы в грудь Алессандро. Тот повалился на спину, схватившись за лезвия, которые вошли в мышцу выше сердца, крича от боли. Случившееся его потрясло, и он не сразу понял, что происходит, когда солдат пытался вытащить револьвер из кобуры. Алессандро отпрянул, в итоге оказавшись на одном из трупов. Грудь болела невыносимо, а когда он выдернул ножницы, едва не потерял сознание. Рубашку и свитер заливала кровь.
Австриец пытался добраться до него, жадно хватая ртом воздух. Полз по трупам друзей и остановился, заметив в руке одного пистолет — все еще заряженный. Алессандро покачал головой, словно давая австрийцу еще один шанс, но тот не поверил, потянулся к пистолету.
Алессандро выхватил револьвер из кобуры. Ситуация позволяла не торопиться. К тому моменту, когда полуавтоматический пистолет перекочевал из пальцев покойника к австрийцу, Алессандро успел поднять револьвер и прицелиться. Он взвел курок.
Поняв, что опоздал, австриец рассмеялся и повернулся к Алессандро.
— Мне хочется пить, — сказал он и озорно улыбнулся, словно жить ему оставалось долго-предолго.
С еще звенящим в ушах грохотом выстрела Алессандро подошел к ставне, которая закрывала «дверь», и поднял ее. Его встретил ярко-синий мир, холодный и чистый воздух. «Все еще живой», — сказал он себе, оглядел горные хребты, и началась настоящая работа.
Рану он перевязать не мог, приходилось зажимать ее рукой. Он мог бы приложить к ней большой клок ваты, щедро смоченный спиртом, и лечь на койку, но впереди было много дел.
Прежде всего он выбросил трупы, и в чем-то это оказалось даже сложнее, чем убить этих людей. Они не протестовали, когда он подтаскивал их к «двери», но, когда он пытался вытолкнуть их, цеплялись за все руками и ногами, уставившись непонятно куда. Он выбрасывал их, и они падали, словно пушечные ядра. Алессандро знал, что в итоге увидит их на леднике внизу, наполовину присыпанных снегом, со сломанными конечностями и разбитыми черепами, посеревшей кожей. Только последний еще был теплым.
Алессандро закрыл люк и одно из окон, чтобы ветер перестал продувать его разгромленное жилище. Потом принялся сортировать мусор, выбрасывая безнадежно испорченное и откладывая то, что еще могло пригодиться.
Поскольку половина контейнеров с керосином разнесло взрывом, он понимал. что придется греться у костра, а потому складывал все щепки и куски дерева в угол. Оружие, патроны, альпинистское снаряжение, инструменты, одежду и кухонную утварь сортировал, вещи, требующие ремонта, откладывал в сторону.
Он снова собрал стол, поправил койку, привел в относительный порядок книги, которые по большей части вырвало из переплетов. «Новую жизнь» пришлось собирать дольше всего, некоторые листы так и остались на полу, прилипшие к крови и лимфе.
Все обломки телефона он собрал на столе. Деревянный корпус разлетелся, металлические части внутри погнуло, провода в зеленой изоляции порвало. Алессандро подумал, что сможет починить аппарат, если поймет предназначение каждой части. Он никогда не видел нутро телефона. По существу, от него требовалось заново изобрести телефон, пройти тот же путь, который в свое время привел к созданию телефона. Ему не терпелось этим заняться, но он понимал, что надо подождать, пока вернутся силы. Покуда он собирал обломки на столе рядом с выложенными аккуратными рядами инструментами.
Потом пришел черед продуктов. Десять часов он подбирал с пола зерна риса, а также макароны, сахар и чай. Он не собирался есть ничего, замаранного кровью, и от прежних запасов осталась только треть. Кое-что собрать не представлялось возможным, или это унесло ветром, скажем, порошок какао. Оставшегося керосина хватало, чтобы каждый день кипятить котелок с водой и один час жечь лампу. Несколько одеял пробило пулями.
Он разрезал рубашки и свитера, чтобы обрабатывать рану, не раздеваясь на холоде, и сложил одеяла и покрывала так, чтобы обеспечить максимальное сохранение тепла. С тремя слоями шерсти под собой и шестью сверху, он надеялся, что ему будет тепло, не начнет бить дрожь и он не впадет в ступор.
Он приготовил все для того, чтобы поесть, налил воды в кастрюльку на керосинке, положил спичку рядом с коробком, насыпал пять ложек сахара в кружку с чаем и ложкой. У него осталось только двенадцать квадратиков шоколада, но рядом с кружкой он положил два. Съел все, что осталось в расплющенной банке сардин, выкинул исковерканную жестянку, слизал масло с пальцев. Отрезал себе кусок сыра, выпил литр воды. Жажды не испытывал, но знал, что жидкость ему необходима.
Ожидая, пока вода пройдет весь путь по организму, чтобы потом не пришлось вылезать из теплой постели, он надел несколько пар носков, натянул на себя свитера, на голову натянул шерстяную шапку. Потом подошел к окну, отлил и на какое-то время согрелся.
Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь щели при закрытых ставнях, пронзали темноту, подсвечивая множество серебристых частичек пыли. Алессандро сел на кровать. Промыл рану спиртом. Ножницы для резки бинтов вошли в тело на ноготь большого пальца. Не будь в этой части груди крепкой мышцы, острие, возможно, добралось до сердца.
Он проспал три дня, но ему казалось, что гораздо дольше. Когда он проснулся, едва мог пошевелиться, и лежал, как ему показалось, в топке. Одеяла его согрели, только лицо ощущало прохладу, а нос заледенел. Он проваливался в сон и просыпался, дышал неглубоко, но ровно. Когда откинул одеяла, голова закружилась. С трудом зашнуровал ботинки, все тело болело. Прежде чем надеть шинель, осмотрел рану. Она затянулась, выглядела маленькой, но опасность воспаления оставалась.
Пока Алессандро пил чай, он вспомнил, что постоянно видел сны, но какие именно, так и осталось тайной, за исключением одного: он шел по галерее, в которой цвета картин окрашивали зрителей.
Он занялся ремонтом, начав с телефона. Наблюдательный пункт играл важную роль для войны, которая шла внизу, а поскольку враг знал, что попытка вывести его из строя провалилась, он, вероятно, предполагал, что его сообщения по-прежнему доходят до адресата. Это вытекало из действий австрийцев, которые вели себя тихо и не высовывались. Алессандро считал, что обязан оправдать их ожидания.
Прежде, чем пытаться собрать телефон, предстояло понять принцип его работы и иметь под рукой все необходимое для ремонта. Сначала он приготовил клей. Два дня не ел и не пил ничего горячего, используя керосин, чтобы расплавить переплеты, которые он превратил в вязкую жидкость, добавляя сахар, муку и керосин. Теоретически керосину следовало испариться после того, как полученная смесь вылилась бы из воздухонепроницаемого контейнера и клей бы застыл.
Он вытащил все гвозди из маленьких патронных ящиков, наколол щепок, чтобы использовать их как шплинты, обшарил все в поисках проволоки, достаточно малой в диаметре, чтобы скреплять детали. Проволоку он нашел, уже совсем было собираясь отказаться от поисков, она была намотана вокруг линз подзорной трубы, которые он вытащил в поисках компонентов для клея.
Собирая инструменты и материалы, он начал решать механические задачи, методично подбираясь к внутренностям телефонного аппарата — от проводов и тех частей, которые оставались на виду: микрофон, динамик, рычаг, звонок. Он говорил сам с собой, чтобы убедиться, что с логикой все в порядке, прикидывая варианты и в рассуждениях находя наиболее правильный, подбадривая себя. Микрофон, теперь пустой, раньше наполняли угольные гранулы, которые он собрал после взрывов гранат в кружку. Под воздействием тонкой медной диафрагмы они сходились и расходились, пропуская более сильный или слабый ток. Этот ток, вероятно, очень слабенький, поступал в катушку, где усиливался, прежде чем отправиться вниз по горной стене.
Первым делом он склеил ту часть трубки, в которой находились угольные гранулы. Потом восстановил связь с катушкой, перемотал ее и поставил на место, используя гвозди, проволоку и шплинты. Проделал то же самое с динамиком, который представлял собой магнит у металлической диафрагмы, и перемотал магнитные катушки.
На все это ушло несколько дней, потому что приходилось выпрямлять детали, придавать им нужную форму, соединять, находить правильное расположение друг относительно друга или даже заменять. Когда Алессандро закончил ремонт, телефон, стоявший на столе, казался хрупким и жалким. У него не было ни времени, ни материалов, ни сил разобрать его и предпринять вторую попытку. На ремонт ушла почти неделя, и его вахта заканчивалась менее чем через неделю. Так что телефон мог заработать или сейчас, или никогда.
Алессандро смотрел на него, боясь прикоснуться. Потом, уверенный, что все старания пошли прахом, снял трубку и крутанул ручку.
— Алло? — изумленно ответил кто-то.
— Вы меня слышите? — спросил Алессандро, изумленный еще больше.
— Кто это?
— Вы меня слышите?
— Да, слышу. Кто это?
— Это я.
— Кто — я?
— Алессандро. Алессандро Джулиани. Я починил телефон.
Последовала долгое молчание.
— Мы были уверены, что тебя убили.
В этот момент Алессандро дернуло током, словно молния ударила в провод или огонь святого Эльма заполнил пещеру, и к нему вернулась часть сна, который он никак не мог вспомнить.
Он никогда не летал ни на самолете, ни на воздушном шаре, а потому не мог видеть Венецию с воздуха, потому что в отличие от многих других итальянских городов в окрестности Венеции нет ни гор, ни холмов, откуда можно было бы полюбоваться панорамой города. Во сне, однако, он летал над Венецией по широкому кругу, ощущая воздействие центробежной силы.
Сверху город казался оранжевым, каналы сверкали в солнечном свете синим, сине-зеленым и даже белым позади моторок, которые мчались, словно гончие. Алессандро видел каждую деталь города, каждый оттенок цвета и головокружительную небесную синеву вокруг себя.
Улицы напоминали темные каньоны, время от времени озаряемые солнечными лучами, которые заливали площади, а иногда улицы разворачивались, открываясь свету. Розовые и оранжевые крыши пылали на солнце, купались в его сиянии. Никогда прежде Алессандро не видел ничего подобного: похожий на скарабея город лежал на воде, благоухая красотой, не подвластный времени. Казалось, он являл собой источник жизненной силы.
Хотя нести дрова и разжигать огромный костер пришлось целому взводу, Алессандро разрешили принять горячий душ, которым он наслаждался чуть ли не час. Ледниковая вода нагревалась над костром из толстенных еловых поленьев, которые трещали, точно винтовочные выстрелы. Пар от душа смешивался с туманом и смолистым дымом и плыл над окопами и бункерами.
Алессандро побрился, надел новую форму. Поскольку ничего другого ему дать не могли, он облачился в форму альпийских стрелков: подбитые гвоздями сапоги, белые обмотки, зеленые шерстяные штаны, китель с красным кантом и алым воротником и шляпу с перышком. Красивую, более теплую и куда менее удобную, чем армейская. После обеда, состоявшего из бульона и жареного окуня, он вышел на вечерний воздух. Звезды пульсировали между тяжелых облаков, которые плыли ниже окружавших долину пиков.
В широкой низине, где сходились несколько траншей, у костра собрались два десятка пехотинцев и несколько офицеров. Они медленно поворачивались, чтобы тепло доставалось всему телу, и отсветы мерцающего огня чередовались на их лицах с пятнами темноты.
Щетинистые усы и запавшие сверкающие глаза говорили, что это солдаты с передовой. Кожаные портупеи и патронташи перекрещивались на шинелях, винтовки висели на плече, штык торчал вверх и под углом, напоминая единственное оставшееся крыло раненого ангела.
Алессандро подошел к костру и протянул к нему руки. Его лицо блестело в отсвете огня, и новый китель скоро пропитался сладким запахом дыма. Другие солдаты таращились на него, когда он этого не видел, потому что все знали о том, что с ним случилось, и все это обросло невероятными подробностями.
Ветер со свистом гнал влажный туман, иногда такой плотный, что он застилал костер, облака проплывали так низко, что отражали свет. Когда туман расступался, виднелись черные силуэты гор.
Солдаты и офицеры собрались у костра погреться перед тем, как разойтись по холодным постелям. Некоторые спали на деревянных нарах в сырых бункерах, а те, кто находился в передовой траншее, — прямо на земле, завернувшись в одеяла и дрожа от холода.
У самых гор осветительная ракета из австрийских траншей поднялась по сверкающей дуге, а когда раскрылся парашют, искры превратились в солнце. Оно раскачивалось на ветру, опускаясь и скользя влево, подальше от скал, которые отражали свет.
Свет отражали и подбрюшья облаков, словно в темноте всходило солнце. Потом вторая ракета прочертила изящную арку, а когда раскрылся парашют, закачалась из стороны в сторону. За второй последовала третья. Все три поплыли под облаками, напоминая алтарные лампы и отбрасывая черные тени, пока ветер не отнес их за пик.
Взлетели новые ракеты, но с итальянских позиций их едва могли разглядеть, потому что их накрыло облаком. Два офицера отошли от костра в темноту и подняли бинокли, оглядывая горный склон. Австрийцы открыли огонь по горам, вызвав камнепады и лавины, но склон Шаттенхорна, по которому стреляли, оставалась ровным и крепким.
Австрийцы обстреливали каменную стену, по которой Алессандро с Рафи взбирались дважды. Гигантская изогнутая расщелина тянулась чуть ли не до самого верха. На склоне хватало широких уступов, карманов под навесами, даже в ненастную погоду он позволял не отказываться от восхождения, потому что альпинисты всегда могли найти укрытие, если вдруг налетала буря. Однажды Алессандро и Рафи наблюдали из расщелины, как мимо пролетали слепящие молнии, а гром рвал им барабанные перепонки.
— Чего это они стреляют? — спросил Алессандро офицера, который вроде не возражал против нарушения субординации и ответил, не опуская бинокля:
— Пытаются обрушить камнепад или лавину на одного из наших. Мы его видим, а они — нет, потому что смотрят под большим углом. Они промахнулись на пятьдесят метров. Но он все равно погибнет.
— Почему?
— Его ранили еще при дневном свете, убили напарника. Он забрался в расщелину на выступе, и они его потеряли. Прошлой ночью он подал сигнал. Они увидели, и теперь пытаются добраться до него. Он поднялся туда, чтобы создать аванпост над ними.
— И что он сообщил?
— Вернувшись на выступ, откуда австрийцы не могли видеть его свечу, он передал. Сам он ранен, а напарник мертв, висит на веревке двадцатью пятью метрами ниже. У него прострелено бедро, и он попросил не идти за ним, потому что умрет, прежде чем мы туда доберемся. И он знает, что это невозможно. Он в расщелине, где она загибается влево. Траверс, который ведет к нему, самая трудная часть маршрута. К тому времени, когда мы доберемся туда, будет слишком поздно. Да и значения это не имеет, потому что, будь он жив, его бы пришлось спускать вниз, прямо в австрийские окопы. Он говорит, что точно знает, где он, и ниже нет крюков или естественных точек опоры.
— Это неправда, — твердо сказал Алессандро. — Если он точно знает, где находится, то ему должно быть известно, что линия надежных крюков вбита до самого низа. Я знаю этот склон Шаттенхорна. Он на линии спуска.
— Зачем же ему врать?
— Думает, что любого, кто пойдет за ним, убьют.
— Он прав, и майор запретил туда идти.
— Позволите глянуть в бинокль?
В сумраке Алессандро разглядел знакомую расщелину, которая поднималась чуть ли не на тысячу метров, и в свете удаляющихся осветительных ракет прошелся взглядом по высокому траверсу до уступа, где раненый проводил вторую ночь, если еще не умер.
— Плохо, — признал Алессандро. — Мне его оттуда не снять.
— Холод добьет его, если уже не добил, — сказал офицер. — Прошлой ночью его спросили, не позвать ли священника, так он ответил отказом. Мы подумали, что ему ни к чему отпущение грехов, передаваемое миганием свечи в темноте, но он отказался не по этой причине. Через какое-то время начал сигналить вновь, и мы едва поверили своим глазам.
— Почему? — спросил Алессандро.
— Ему нужен раввин. Можешь себе представить — еврей в рядах альпийских стрелков? Просто невероятно.
Пересекая в тумане широкое снежное поле, Алессандро думал о том, что на этот раз армия не отправит его в «Звезду морей», а просто поставит к ближайшей стенке и расстреляет. Но, учитывая обстоятельства — утерянный навык скалолазания и вражескую стрельбу, — не сомневался, что такой возможности у нее не будет.
Круг замкнется для всех, кроме Лучаны, которая выживет и родит детей, сильных, как жеребчики. Война для них станет сказкой или сном, Алессандро и все остальные — призраками, туманными изображениями на фотографиях, которых люди вскоре не смогут разглядеть, даже если будут на них смотреть.
Хотя его придавливали к земле двести пятьдесят метров веревки и прочее снаряжение, снежное поле он пересекал быстро. Куртку альпийских стрелков сменил на свитер, но не мерз, пребывая в постоянном движении. В разрыве тумана увидел, как ему показалось, австрийский патруль, медленно пересекающий его тропу, по пути вниз, достаточно далеко, чтобы размером не превышать винтовочный патрон. На миг они вынырнули из тумана и тут же исчезли.
Чтобы избежать встречи с ними, ему следовало взять вправо и позволить им продолжать путь влево, но он торопился и не возражал против того, чтобы схлестнуться с врагом. Вытащил револьвер, который уже опробовал на наблюдательном посту. Не сбавляя шага, двинулся к ним. Увидев его, они остановились. Не понимали, в чем дело: он один, тяжело нагружен, идет быстро, не пытается спрятаться, к тому же — это они разглядели, когда он подошел близко, — у него нет винтовки.
Они решили, что он один из них, а может, какой-то безумный нейтрал, индонезиец или перуанец, пересекающий зону боевых действий в зимнюю ночь, и не встревожились: он один, их четверо, все с винтовками, а он — без.
— Эй! Эй! — закричали они. Потом, поскольку он не ответил и продолжал идти, переглянулись, все в теплых куртках с капюшонами, и разом решили, что лучше его пристрелить.
В ту самую секунду, когда начали снимать винтовки с плеч, Алессандро вскинул револьвер и открыл огонь.
Они покатились вниз по склону и, когда он пересекал их следы, были уже очень далеко. Бросившись на снег, открыли стрельбу по Алессандро, но того уже скрыли облака, а когда рассеялись, его силуэт затерялся на фоне черного неба.
До стены он добрался в одиннадцать вечера. Без промедления снял ремень с револьвером, надел и закрепил на ногах и талии обвязку, разместил снаряжение, съел шоколадку, глотнул воды, надел перчатки из оленьей кожи с шерстяной подкладкой, достаточно теплые и позволяющие чувствовать скалу. Начал подъем в надежде, что дно и уступы тысячеметровой расщелины будут в достаточной степени свободны от снега.
Требуются недели, не месяцы, чтобы освоить скалолазание. В противном случае уходит слишком много энергии, когда прижимаешься к скале, выискиваешь прочную опору, стремишься хоть немного расслабиться и не бояться. Со временем альпинист находит общий язык с горами, может без особых усилий проделывать все, что раньше выжимало до последней капли, и все по одной простой причине: высота постепенно теряет значение. На краю пропасти глубиной в две тысячи метров он чувствует себя так же комфортно, как в плетеном кресле на Капри, потому что есть возможность обрести уверенность в себе, свойственную горным козлам, которые могут часами стоять на крошечном уступе над бездной.
Алессандро практически сразу почувствовал именно такое состояние души. Он не мерз, несмотря на холод и островки снега, которые хрустели, когда он перебирался через них. Чем быстрее он поднимался, тем жарче ему становилось. Лицо пылало, подкладка перчаток намокла.
Его окружала темнота, и он мало что видел над собой, но все-таки достаточно, чтобы продвигаться вверх по скале, которая казалась такой удобной, крепкой и знакомой. Лишь когда приходилось пользоваться ледорубом, чтобы пересечь островок слежавшегося снега, который иначе не отлеплялся от камня, он понимал, что какое-то время совсем ни о чем не думал, и, словно пробуждаясь от сна, начинал вновь оценивать свои шансы и представлять, что он сумеет опустить Рафи вниз. Он вонзал ледоруб в снег, который поблескивал под светом звезд, и вновь проваливался в блаженное состояние, где не было места мыслям или надежде, а оставалось только движение и удаль.
Задолго до войны Алессандро и Рафи придумали систему страховки для одиночного восхождения. Будь у него время, он бы воспользовался ею по ходу подъема, но он пытался добраться до Рафи как можно скорее и хотел на заре оказаться так высоко, чтобы орудия австрийцев могли достать его лишь на отдельных, наиболее открытых участках маршрута.
Альпинист вправе подниматься без страховки, пока не почувствует, что она необходима. Тогда он вбивает в скалу крюк и цепляет к нему специальный карабин с двумя петлями из ленты, натянутыми перпендикулярно от центра защелки до места смыкания и к скобе карабина. Веревка бежит между петлей ленты, где она крепится к скобе, и точкой, где защелка прижимается к скобе. Если альпинист падает, веревка разрывает нижнюю ленту, возвращает карабин в правильное положение и позволяет защелке захлопнуться. В отсутствии падения резкий рывок сверху разрывает ту же ленту, проводит веревку мимо защелки, располагает вторую петлю из ленты на отверстии крюка так, что еще один рывок разрывает ее и освобождает карабин. Вторая петля всегда будет расположена должным образом, потому что рюкзак и веревки, свисая с карабина на короткой петле, обеспечивают сопротивление и возвратную силу.
При разрыве второй петли защелка закроется, и к альпинисту вернется все, за исключением крюка, вбитого в скалу. Его возможности ограничены только количеством крюков, но он может подняться только на пять метров от предыдущей страховки, потому что падение с высоты более десяти метров вырвет крюк из скалы, порвет веревку или сломает позвоночник.
Алессандро быстро взбирался по широким уступам, на удивление свободным от снега. В темноте он не мог видеть ничего под собой, отсутствие света и туман лишали его подробностей, вызывающих головокружение, создавали ощущение, будто он по-прежнему на земле, способствовали стремительному продвижению к цели. До войны он бы назвал такой подъем безрассудным. Иллюзия непрерывного движения способствовала тому, что альпинист думал только о следующей опоре, и особо крепкие опоры ему не требовались, потому что задерживаться на них он не собирался.
Именно так Алессандро одолел более трехсот метров, разговаривая сам с собой, мгновенно оставляя опоры ради следующих, шумно дыша, забывая отдохнуть, когда добирался до уступа или трещины, отходящей в сторону от расщелины. Не переводя дух, продолжал подъем, хватая ртом воздух.
Остановился в начале самой сложной части маршрута, которую они с Рафи называли перевернутой воронкой. Здесь расщелина перестала отклоняться влево и пятьдесят метров шла вертикально вверх, после чего опять начинался наклон. Сорок метров подъема особых проблем не вызывали. Размером расщелина напоминала трубу, и опор хватало с лихвой. Но первые десять метров вертикального участка формой напоминали воронку, открытую слева. Здесь требовалась точная координация движений рук и ног, большая сила и рост. Рафи, гораздо выше Алессандро, всегда шел первым, надежно застрахованный от падения, при дневном свете, без льда и снега. Но и тогда участок давался им не без труда.
Закрепив рюкзак и веревку, Алессандро достал молоток и проверил большой крюк, ранее вбитый в скалу. Затем установил самостраховку, привязался и повернулся к воронке.
Другую сторону покрывал лед. Он не сомневался, что ничего у него не получится. Однако Рафи дважды проходил воронку первым, а Алессандро вторым. Руки, мышцы живота и бедра болели, но вниз он не свалился.
Начал Алессандро осторожно и предельно внимательно. Опоры были узкими, некоторые покрывал лед, и скоро он добрался до места, где сила тяжести начала оттягивать назад, отрывала от воронки. Хотя он и пытался контролировать мышцы, его била дрожь, словно у него начался припадок. Еще пять секунд, и его бы сбросило с горы. Если бы веревка выдержала, он бы остался в живых, но не исключено, что сломал бы ребра. А если бы и ничего не повредил, едва ли смог вскарабкаться назад и раскачивался бы на веревке, пока не умер.
Прошло две секунды. Он почти смирился с худшим. Поднял голову. И прямо над собой увидел крюк, до которого мог дотянуться. Кто-то проходил воронку более обстоятельно, чем они с Рафи, и вогнал крюк в скалу. Алессандро понятия не имел, выдержит ли крюк вес его тела — еле мог его разглядеть, — но других вариантов не было.
В последнюю секунду он глубоко вздохнул, чтобы унять дрожь. В случае неудачи падение было неминуемо. Он начал отрываться от скалы, используя опорную ногу как ось вращения. У него было лишь мгновение, доля секунды, чтобы превратить падение в прыжок, и он это сделал.
Закричал, расслабив легкие и придав телу большую гибкость. Правая рука схватилась за крюк, средний палец вошел в центральное отверстие.
Он повис на пальце, изогнулся и уперся ногами в противоположную стену воронки. Они сшибли сосульку, соскользнули, и он опять повис на пальце. Еще раз изогнулся и выбросил ноги вперед. На этот раз нашел опору ниже крюка, схватился за нее левой рукой и оттолкнулся, чтобы придать ногам дополнительный импульс.
Сосулька висела на краю выступа, достаточно большого, чтобы на нем можно было присесть. Так что ноги Алессандро теперь держались крепко.
Не решаясь отпустить крюк, Алессандро начал ощупывать стену левой рукой. Нашел достаточно прочную опору, чтобы отцепиться от крюка и двинуть вверх уже правую руку. Напрягая мышцы живота, начал подниматься, хотя стену по большей части покрывал гладкий лед.
Наконец правой рукой нашарил уступ с небольшой выемкой. Схватился за нее, потом левой нашел трещину, в которую засунул три пальца. Оттолкнулся ногами, возвращая их к той стороне воронки, по которой поднимался, поискал и нащупал опору, после чего уверенно продолжил подъем.
На рассвете, когда облака поднимались и напоминали белые короны на фоне синего неба, он добрался до напарника Рафи, который висел на веревке, покачиваясь на ветру. Алессандро не видел ни лица, ни рук. Нога в ботинке торчала под странным углом. Он поднял капюшон, чтобы не мерзла голова, и его присыпало снегом.
Перережь Алессандро веревку, в полете тело могло несколько раз стукнуться о выступы скал. А потом исчезнуть в реке, которая бежала у подножия горы. А не перережь, тело болталось бы в воздухе много месяцев, пока веревка не сгниет или не перетрется о скалы, когда тело раскачивает ветром. И телу все равно пришлось бы биться о выступы, прежде чем упасть на землю или в воду. Шансы, что тело обнаружат, были сейчас, пожалуй, выше, и тогда о гибели альпийского стрелка сообщили бы жене в Падуе или Вероне или родителям в Милане, лишив их напрасной надежды. Алессандро раскрыл нож и восемью ударами перерезал веревку. Тело беззвучно полетело вниз. Только что висело в метре под ним, и разом исчезло.
К тому времени, как он добрался до Рафи, солнце уже поднялось из-за гор. Рафи лежал неподвижно в позе зародыша, прижавшись спиной к каменной стене, прикрываясь рюкзаком вместо одеяла.
Алессандро на четвереньках пополз к нему. Наклонился к Рафи, открыл его лицо.
— Рафи. — Потряс его, но Рафи не открывал глаза.
Дрожащими, покусанными морозом руками Алессандро достал из своего рюкзака маленькую фляжку с граппой, открутил крышку. Поднес горлышко к губам Рафи, надеясь, что огонь граппы приведет его в чувство.
— Рафи, — взмолился он, потирая рукой холодные щеки.
Когда граппа полилась по подбородку, он сердито тряхнул друга. Он же видел, как грудь Рафи поднимается и опускается. Расстегнул куртку Рафи. Сунул руку внутрь. Сердце не билось, кожа замерзла.
Алессандро так устал, что, даже не привязавшись, лег на уступ и заснул. Солнце светило так ярко, что ему пришлось прикрыть глаза рукой. Если б он повернулся во сне, отправился бы в последний полет.
Когда он проснулся, ветер стих, а солнце жгло его обгоревшее лицо. Он повернулся к Рафи. Алессандро хотел спустить его вниз и полагал, что ему это по силам. Еще не наступил полдень, было тепло, руки он не отморозил, веревки хватало.
Как выяснилось, самое трудное — оторвать руки Рафи от боков, чтобы обвязать грудь веревкой. Тело окоченело. Попытка дернуть за кисти ничего не дала: до локтя рука двигалась, выше — нет. Алессандро пришлось воспользоваться ледорубом, как рычагом, чтобы оторвать верхние части рук. Обращение с телом Рафи, точно с бревном или доской, ужасало, вызывало тошноту, печалило. В книгах и в театре к покойникам относились с нежностью: прикасались легонько, целовали, накрывали невесомым саваном, который ложился на лицо как пушинка. В литературе древних с телом обращались даже с большей осторожностью, чем с младенцем, а в то утро Алессандро сбросил одно тело на лед и камень с высоты тысячи метров, а у второго ледорубом отрывал руки от боков. Только Бог, похоже, умел обращаться с мертвыми, поднимал, не повреждая, выказывал должное почтение.
Он попросил прощения, обматывая веревку вокруг Рафи и завязывая узел между лопаток, извинился за то, что собирался сделать. Линия крюков и уступов, которые они использовали при спуске, находилась на траверсе в двадцати метрах впереди. Это был идеальный путь вниз, и крюки располагались так, что каждый отрезок спуска заканчивался на уступе, достаточно большом, чтобы на нем можно было стоять.
Тело Рафи предстояло тащить, как мешок с песком, к тому месту, откуда начинался спуск. Трупу при этом, конечно же, досталось бы, а он не заслуживал столь жестокого обращения. Алессандро надел рюкзак и пополз к нужному месту.
Камень нагрелся от солнца, гора закрывала уступ от ветра, и только иногда легкое дуновение проносилось по уступу, чтобы тут же сорваться в пропасть. Ветерок ерошил волосы Алессандро и охлаждал голову. Он останавливался дважды. Один раз, чтобы надеть шапку, второй — чтобы снять, а когда снял, уронил. Она исчезла только после того, как он, наверное, с минуту наблюдал за ее полетом.
Когда он добрался до места, откуда начинался спуск, солнце и наклон горы позволили врагам увидеть его высоко над ними, и они отреагировали незамедлительно. Тут же загремели выстрелы, эхом отражаясь от окружающих гор, осыпая лед и снег. Австрийцы использовали снаряды с фосфором, которые сложили у орудий еще вчера вечером, и после их разрывов щупальца белого дыма тянулись навстречу ветру. Итальянцы ответили огнем, но не смогли удержать австрийцев от обстрела снежных навесов и ледников, так что эхо только усилилось.
Под огнем врага решимость Алессандро лишь нарастала, разрывы, от которых вибрировала грудь, взбодрили его как ничто другое. Крюк в верхней части спуска выглядел крепким. Двумястами метрами ниже, почти вне зоны видимости, находился широкий выступ. Для спуска использовался легкий шнур, который немцы, и только немцы, называли Reepschnur[80]. Вместо того чтобы сдвоить веревку, шнур пропускался мимо кольца для спуска на крюке. Конец веревки завязывался «обезьяньим кулаком», чтобы не проскочить в кольцо для спуска. Шнур привязывался между «обезьяньим кулаком» и кольцом. Когда снизу тянули за шнур, из кольца вытягивалась и более тяжелая веревка, если шнур не рвался от веса или трения при первых рывках. Если рвался, не оставалось ничего, кроме как подниматься вверх. Конечно, подъем на двести метров занял бы не один час. Алессандро надеялся, что шнур выдержит, пусть и более тонкий, чем те, которыми он обычно пользовался, ведь никакого другого у него не было.
Он пропустил веревку в кольцо для спуска, которое закрепил на крюке с помощью петли, а когда она натянулась, столкнул тело Рафи с уступа. Оно, казалось, спускалось целую вечность, ударяясь о стену, вращаясь, набирая скорость. Алессандро медленно травил веревку, откинувшись назад, хотя его тянуло вперед и вниз. Опускал тело человека, за которого Лучана собиралась замуж.
Австрийцы не могли знать, что он там делает, но открыли огонь. Снаряды не долетали до него, взрывались на полпути, как бы предупреждая, что спуск запрещен.
Алессандро опустил Рафи на первый уступ. Делать это пришлось медленно, и ему пришлось останавливаться каждые несколько минут, потому что от трения кольцо для спуска так нагревалось, что могло сжечь веревку.
Когда тело добралось до уступа, Алессандро не смог изменить его положение, полностью положить на уступ. Так оно и осталось, наполовину в воздухе, наполовину на скале, а ветер толкал и разворачивал его. Это означало, что веревке придется выдерживать вес и Рафи, и Алессандро, и она будет жесткой и натянутой, проходя в защелке для спуска, которую Алессандро соорудил из четырех карабинов.
Он привязал к веревке шнур и сбросил вниз. Шнур полетел, извиваясь, ударяясь о скалу и отскакивая от нее. Зацепив за веревку защелку для спуска, Алессандро спиной вперед сошел с уступа.
Натяжение веревки, вызванное телом Рафи и весом самой веревки, точнее, трех веревок, объединенных вместе, создало эффект, которого Алессандро не ожидал. При спуске его не болтало, веревка превратилась в туго натянутый трос, и он переставлял ноги по каменной стене, словно шел по ней. Навстречу летели снаряды.
Добравшись до уступа, на котором лежал Рафи, он отвязал тело и потянул за шнур. Тянуть пришлось со всей силы, более того, даже повиснуть на шнуре, но сработало.
А потом пришла пора выдержать удары двухсот метров веревки, падающей сверху, избежать которых он не мог. По ощущениям, его молотила целая толпа. Вторая половина веревки проскочила мимо уступа и дальше вниз. Когда конец пролетел мимо, облегчение Алессандро сменилось паникой: веревка тяжелая. Падала быстро, а он не обеспечил себе страховку. Если веревка дернет слишком сильно, утащит его за собой. А если выпустит ее из рук — останется без веревки.
Он сидел, вжавшись спиной в стену, и рывок поднял его на ноги. Алессандро потянуло вперед, но он нейтрализовал эту силу, дернув веревку кверху.
На этот раз он все подготовил очень быстро. Так торопился, что просто скинул тело Рафи с уступа. Потел, разрывы снарядов звучали гораздо громче, они рвались в сотне метров под ним, по обе стороны веревки. Запахи пороха, лигнита и фосфора поднимались во влажных облаках. Десять тысяч волынок не подняли бы ему настроение, как звуки этих инструментов, жаждущих его смерти. Он дрожал, закрепляя защелку для спуска и спиной вперед спускаясь с уступа, дрожал, сближаясь с разрывами снарядов, но дрожал не от страха. Стреляя в него, враг оказывал ему огромную услугу, и он скользил к разрывам, будто ему не терпелось встретиться с ними.
Чем громче гремели взрывы, тем сильнее нарастало удовлетворение, тем легче давался спуск. Ему не терпелось сразиться с врагом. Артиллеристы на какие-то мгновения прекратили огонь, перенацеливая орудия, а потом вновь принялись стрелять, но он двигался быстро, создавая им все новые трудности.
Первый после паузы снаряд взорвался слева. Грохот разрыва оглушил, взрывная волна качнула. Бросила на стену и развернула на веревке. Он закричал, словно в рукопашном бою, повернулся лицом к стене. С высотой они угадали. И если бы взяли правее…
Он ослабил защелку и упал на двадцать метров, колотясь ботинками и коленями по стене. Руки скользили по веревке, и перчатки из оленьей кожи дымились. Веревка прожгла их и сдирала кожу с ладоней. Капли крови, точно теплая вода, падали с того места, где он только что был. Осколки снарядов и обломки скалы дождем сыпались вниз. Чтобы поддерживать скорость спуска, он отталкивался от стены, если она снижалась, и карабины так нагрелись, что веревка дымилась, проскакивая через них. Несмотря на снаряды, рвущиеся над головой, и жжение в ладонях, он добрался до второго уступа, шлепнулся на камень рядом с телом Рафи и, несмотря на боль и шок от падения, первым делом снял защелку с веревки.
Четверть часа пролежал на уступе, а австрийцы стреляли в стену над ним, чтобы забросать его осколками снарядов и обломками камней. Полдень уже миновал, и воздух сильно прогрелся, хотя в расщелинах, которые оставались в тени, белел снег и сверкал лед.
Стоило ему закрепить веревку и сбросить вниз шнур, австрийцы опять открыли огонь. Переваливая тело Рафи через край, он видел вспышки. Из-за содранной кожи на руках в ответ на каждую такую вспышку в глазах сверкали вспышки боли. Когда Рафи оказался на следующем уступе, Алессандро последовал за ним, большей частью падая, а не спускаясь. Снаряды пытались его догнать, но артиллеристы не успевали наводить орудия на цель.
Опустившись на третий уступ, он чувствовал, будто все внутренние органы отбиты. А лодыжки и руки сломаны. Рот наполнился кровью. Но он твердо решил довести дело до конца. Каждые несколько минут сплевывал, чтобы прочистить горло. Он сдернул веревку и удержал, когда она упала вниз. Готовясь к следующему этапу спуска, обратил внимание, что снаряд оторвал Рафи ступни и из ног сочится смесь крови и лимфы, уже образовав лужицу.
— Ты идешь первым, — и он столкнул Рафи вниз, словно потом они могли обсудить очередность спуска и даже поспорить на предмет правильности принятого им решения. Едва Рафи исчез за краем, стал ждать разрывов снарядов, но австрийцы в свои подзорные трубы уже все разглядели и прекратили огонь, поняв, что Алессандро вместе с грузом спускается к ним в окопы.
Руки причиняли ему такую боль, что, закончив спуск, он намеревался их отрезать. Одежда пропиталась потом, выпачкалась в крови и земле, лицо почернело, волосы спутались. Он двигался, как в тумане, последние двадцать метров в полубессознательном состоянии.
Наконец завис, привалившись к Рафи, который болтался в четырех или пяти метрах выше реки, под скальным выступом. Они медленно поворачивались, обдуваемые ветерком, который поднимался с поверхности ледяной воды.
Сотня австрийцев в шинелях, касках, овчинных полушубках молча наблюдала, как полумертвая, полуживая масса над ними поворачивается из стороны в сторону. Голова Алессандро сначала висела, словно он тоже умер, но потом он поднял голову и оглядел австрийцев. Они стояли на берегу, винтовки лежали на земле или висели за спиной.
Его мочевой пузырь вышел из-под контроля, а когда Алессандро дернулся на веревке, кровь выплеснулась изо рта.
— Вы его похороните? — спросил он, но они не могли его слышать из-за шума воды. Приложили руки к ушам, некоторые встали на цыпочки. — Вы его похороните? — повторил Алессандро. Они утвердительно закивали.
Он сунул руку в карман. Нащупал нож. Знал, что вода будет обжигающе холодной, и, прежде чем перерезать веревку, закрыл глаза.
Глава 8
Зимний дворец
В первую неделю июня 1918 года Алессандро каждое утро будили на заре яростные и тарабарские споры болгарских солдат, которые годились только для охраны пленных. Бывшие рабочие, крестьяне и бандиты носили овчинные жилетки, мешковатые штаны и фески или серые бараньи шапки, совершенно неподходящие для дикой жары, которая обрушилась на венгерскую равнину.
Второго июня они остановились на берегу сизо-синего озера. Земля здесь была такой ровной, что противоположный берег удавалось разглядеть, лишь забравшись на дерево. Стоя на крепкой ветви в окружении вишневых или яблоневых цветов, человек видел равнину, расстилающуюся на противоположном берегу, и безмолвные, похожие на овец облака плыли над океаном еще зеленой пшеницы.
У болгар кровь, похоже, так и кипела, и Алессандро, который не знал ни одного славянского языка, наслаждался каждым необычно звучащим звуком. Опасный, завораживающий и ужасный язык тюремщиков вызывал у него восторг. Он словно смотрел на тигра, который пожирает веревку, связывающую его руки и ноги. Когда болгары разговаривали, он слышал что-то вроде: «Блит скарач пи шполга. Трастрич минойя дравич нажколди апражда. Жарга мажловни буриц».
Проснувшись, они отвешивали друг другу тумаки и оплеухи. Пинались, некоторые доставали ножи, но, накричавшись, убирали их, отдавая предпочтение длинным кнутам, которыми хлестали мулов. Если устраивали поединок на этих кнутах, то вставали так, что не могли достать друг друга, плевались, скрипели зубами, вены и артерии на шее бугрились, как виноградные лозы на доме в Котсуолдс[81].
Они, конечно, горевали, потому что даже они, хоть и не могли читать газет и находились в восьмистах километрах от линии фронта, знали, что война проиграна, Австро-Венгрия обречена и мир рушится. А потом они, в прямом смысле этого слова, заблудились. Знали, что находятся в Венгрии, но более точно установить свое местонахождение не могли. Разделились на четыре фракции, и каждая точно знала, в каком направлении надо двигаться. Более образованные могли определить, где юг и восток, и спрашивали полных невежд, каким образом Болгария может находиться на севере или к западу от Венгрии. Фракции севера и запада не понимали, о чем те толкуют, и просто указывали на горизонт, за которым — с каждым днем их вера в это росла — находилась Болгария. В силу полнейшего равенства всех четырех фракций они оставались на берегу прекрасного озера, голодая в прекрасную летнюю погоду.
Алессандро и несколько сотен других военнопленных — итальянцев, русских, греков, французов, англичан и суданцев, некоторые с высоты своего роста могли видеть другой берег озера — отдали в распоряжение болгар, чтобы строить укрепления на болгарском фронте против греков, французов и англичан.
В конце марта семьдесят одетых в овчину болгар и пятьсот пленных вышли из Клагенфурта[82], направляясь в Софию. Продовольствие им подвозить перестали очень скоро, и уже к маю пятьсот семьдесят человек питались тем, что удавалось раздобыть самим. И в Венгрию забрели, не ориентируясь по солнцу или компасу, а потому, что двигались зигзагом, увидев вдали поле, на котором паслись овцы, или амбар, где, возможно, могли быть куры.
В озере водилась рыба, а вдоль берега расположились богатые фермы. И все равно еды им доставалось совсем ничего, потому что местные крестьяне после нескольких тысячелетий общения с жадными сборщиками налогов и иностранными армиями умели прятать продовольствие как никто. Все понимали, что летом голодать приятнее, чем зимой, тем более в такую жару, они же только голодали — не мерзли, но голод все равно досаждал.
Пленные наравне с охранниками плавали в воде, открывали глаза, в надежде увидеть рыбу. Суданцы плели круглые сети, забрасывали их в воду, а потом тащили к себе, но европейская рыба никак не хотела в них ловиться, а если и попадалась, то совершенно случайно, и ее тут же бросали в общий котел. Тогда из картофельной похлебки получалась рыбно-картофельная. В марте и апреле, когда колонна проходила в непосредственной близости от итальянского фронта и Адриатики, многие ударились в бега. Болгары особо и не пытались их остановить, но если пленный, а такое случалось часто, проблуждав несколько дней под холодным дождем, возвращался, совершенно оголодавший, впадали в дикую ярость и убивали его выстрелом в голову.
У Алессандро и мысли о побеге не возникало. Он все еще приходил в себя от полученных ран. Передвигался с трудом, тело покрывали свежие шрамы, и ему не хотелось снова рвать кожу, продираясь сквозь заросли кустов или скатываясь по каменистой земле. Он гадал, как теперь выглядит, потому что не смотрелся в зеркало уже много месяцев. Когда просил других описать себя, слышал в ответ: «У тебя шрам от щеки до уха». Больше никаких особенностей они не находили, да и вообще не знали, как он выглядел прежде. Один суданец сказал ему по-английски, что он выглядит, как маленькое животное, которое едва спаслось из когтей льва, а шрамы, по словам суданца, были розовыми, как солнечный закат после песчаной бури.
Недалеко от их лагеря стояла церковь, куда болгары водили группы пленных, чтобы те полежали на холодном полу. Час или около того они лежали на спинах, глядя в купол над ними, прячущийся в сумраке, или поворачивали головы к портретам на цветном стекле. В эти минуты молчали даже болгары, да и суданцы тоже, хоть и были мусульманами. Вместо этого, лежа на спинах и ворочая глазами, они словно поднимались вверх и плавали там бок о бок со светящимися святыми и младенцами, запеленатыми в яркую белизну.
Святые и дети, казалось, застывшие в стекле, двигались легко и непринужденно, как и свет, проникающий сквозь них. В своей неподвижности они обладали жизненностью, от которой у Алессандро захватывало дух. Он буквально слышал слова Гварильи: «Бог позаботится о моих детях». Воспоминание о руке отца, в последний раз коснувшейся его руки, заставило его сжать пальцы в кулак. И Ариан плавала в круге серебра, жидком, как вода, в которую суданцы забрасывали сети.
Болгары ели лепестки шиповника с овечьим сыром, луком, оливковым маслом, солью и перцем. Если ягоды еще не созрели, то шиповник уже расцвел. Его кусты непроходимым барьером разделяли залитые солнцем поля, окружали каждый дом и амбар, росли из разбитых каменных стен.
Оливковое масло и сыр полагалось только болгарам, пленные ели цветы незаправленными. Нежные цветки с таким тонким запахом вкусом сильно уступали эскариолю, и от них могло вытошнить. Поскольку пленным требовалась еда, болгары разрешали им выходить на ее поиски за пределы лагеря, но расстреливали тех, кто возвращался после наступления темноты. Двое бедолаг думали, что сумерки — это день, и их жизни оборвались под горькие улыбки остальных пленников. После этого живые предпочитали возвращаться до того, как солнце скатывалось к самому горизонту.
Алессандро побрел к западной стороне озера в поисках чего-нибудь съестного. Хотя он ослаб от голода, ему нравилось бродить одному среди полей, яблоневых садов и синей воды. Иногда он ложился в траву и спал час или два, заглушая голод.
В полдень его отделяли от лагеря четыре часа пути, а ничего съедобного он так и не нашел. Он снова лег, решив проснуться в два или три часа, чтобы успеть вернуться к шести или семи, и это ничем ему не грозило, поскольку солнце садилось только в девять, но заснул так крепко, что открыл глаза только в шесть. Не понимал, где находится, не соображал, что произошло. Обгорев до такой степени, будто провел эти часы в пустыне, он пошел к озеру. Вода плескалась о берег мелкими волнами высотой в палец. Положив руки на два камня, лежащие чуть ниже поверхности, сунул голову в воду. Напившись, сел на берегу, пытаясь окончательно проснуться, и наконец-то осознал, что сделал.
Даже если бы он побежал, а сил бежать у него не было, ему все равно не успеть в лагерь до наступления сумерек. Поэтому оставалось разве что пройти тысячу километров по вражеской территории до Сербии. Или двинуться прямиком к Адриатике. Любой из маршрутов тянул на подвиг. Он выбрал Италию.
Двадцать минут шел на солнце, впереди показался холм, а на вершине появилось шесть всадников-болгар.
Их командир, знакомый Алессандро охранник, сказал, что тот идет не в ту сторону.
Читать бесплатно другие книги:
