Напролом Фрэнсис Дик
Она коротко и резко кивнула и скрылась за лиловой дверью, а я пошел в указанном ею направлении.
Я нашел Перрисайдов — их действительно было нетрудно узнать — выходящими из маленького деревенского магазинчика. В руках у них было по кошелке, и шли они очень медленно. Я не спеша подошел к ним и спросил, не надо ли помочь.
— Очень любезно с вашей стороны, — ворчливо ответил майор, протягивая мне свою кошелку.
— Что-то продаете? — с подозрением спросила Люси, вручая мне свою.
— Имейте в виду, мы ничего не покупаем.
Кошелки оказались совсем не тяжелые — содержимое их было весьма скудным.
— Я ничего не продаю, — сказал я, примеряясь к черепашьему шагу — у майора явно было не все в порядке с ногами. — Имя Филдинг вам что-нибудь говорит?
Они покачали головой. Люси действительно была в потрепанной твидовой рыбачьей шляпе. У нее было худощавое надменное лицо. Годы изрезали его морщинами, но губы ее по-прежнему были повелительно сжаты. Она говорила с отчетливым произношением, свойственным аристократии, и держалась неестественно прямо, как бы бросая вызов старости. В разных обличьях, в разные века Люси Перрисайд противопоставляла гордость злокозненной судьбе и проходила через все испытания, не склоняя головы.
— Меня зовут Кит Филдинг, — сказал я. — Мой дед тренирует скаковых лошадей в Ньюмаркете.
Майор остановился как вкопанный.
— Филдинг! Да. Я помню. Мы не любим говорить о лошадях. Так что, будьте любезны, помалкивайте об этом.
Я слегка кивнул, и мы пошли дальше тем же шагом по холодной узкой аллее. Голые деревья щетинились в предчувствии дождя. Через некоторое время Люси сказала:
— Клемент, но ведь он именно затем и приехал, чтобы поговорить о лошадях.
— Это правда? — опасливо спросил майор.
— Боюсь, что да.
Но на этот раз майор не остановился. Похоже, он смирился со своей участью. Я остро ощутил, сколько раз ему приходилось разочаровываться, на какие уступки идти, как часто он должен был сдерживать боль, чтобы, несмотря ни на что, вести себя с достоинством и сохранять мужество перед лицом несчастий.
— Вы журналист? — спросила Люси.
— Нет, я… я жокей.
Она смерила меня взглядом.
— Вы слишком высокий для жокея.
— Стиплер, — пояснил я.
— А-а! — она кивнула. — Мы не держали лошадей, которые участвуют в скачках с препятствиями.
— Я снимаю фильм, — сказал я. — Фильм о неудачах, связанных со скачками. Я надеялся, что вы поможете мне с одним эпизодом. За деньги, разумеется.
Они переглянулись, спрашивая мнения друг друга на своем языке, понятном лишь им двоим, и, видимо, решили не отклонять предложения, не выслушав его.
— А что нам надо делать? — прозаично спросила Люси.
— Просто говорить. Говорить перед камерой, — я указал на сумку, которую нес вместе с кошелками. — Совсем не трудно.
— А о чем? — спросил майор и, прежде чем я успел ответить, вздохнул и сказал сам: — О Метавейне?
— Да, — ответил я.
Лица у них сделались как перед расстрелом. И конце концов Люси сказала:
— Вы нам заплатите?
Я назвал сумму. Они ничего не сказали, но по тому, как они кивнули, было ясно, что это их устраивает, что для них это очень хорошо, что деньги им очень нужны.
Мы все тем же черепашьим шагом прошли автостоянку и подошли к ярко-голубой двери их домика. Меня провели внутрь. Я достал камеру и вставил кассету.
Они привычно уселись рядом на обтянутом ситцем диване, местами залатанном лоскутами другого цвета. Комната оказалась неожиданно просторной.
Напротив дивана были большие поднимающиеся окна, а за ними — крохотный мощеный дворик, куда в хорошую погоду можно было выйти посидеть на солнышке.
Люси сказала мне, что в доме есть еще спальня и кухня.
— В общем, тут довольно уютно, сами видите.
Я видел, что мебели у них немного, но она старинная. В комнате было только самое необходимое — похоже, все, что можно продать, они продали.
Я настроил камеру, как мне показывали, и установил ее на стопке книг на столе, встав на колени за нею и глядя в объектив.
— Хорошо, — сказал я. — Теперь я буду задавать вам вопросы. Когда будете говорить, смотрите, пожалуйста, сюда, в камеру.
Старики кивнули. Люси взяла мужа за руку — похоже, не столько ища ободрения, сколько затем, чтобы подбодрить его. Я тихо включил камеру на запись и сказал:
— Майор, расскажите, пожалуйста, как вы приобрели Метавейна.
Майор сглотнул и поморгал. Он держался с достоинством, но вид у него был несчастный.
— Майор, — повторил я мягко, но настойчиво, — пожалуйста, расскажите, как вы приобрели Метавейна.
Он прокашлялся.
— Я… э-э… мы почти всегда держали лошадей. Не больше одной за раз — этого мы себе не могли позволить, понимаете? Но мы их любили. — Он помолчал. — Мы просили нашего тренера — его фамилия была Аллардек — покупать для нас на аукционе жеребят. Не слишком дорогих, понимаете? Не больше чем за десять тысяч. Десять тысяч — это был потолок. Но за эти деньги мы получали уйму радости. Несколько тысяч за лошадь раз в четыре-пять лет плюс расходы на обучение и содержание. И все шло очень хорошо, понимаете?
— Продолжайте, продолжайте, майор, — тепло сказал я, когда он замешкался. — Вы очень хорошо рассказываете.
Он снова сглотнул.
— Аллардек купил для нас жеребенка, который нам очень понравился. Не слишком впечатляющий на первый взгляд, довольно мелкий, но хороших кровей. Вполне в нашем вкусе. Мы были очень рады. Зимой его объездили, а весной он принялся быстро расти. Аллардек нам сказал, что до осени выставлять его на скачки не стоит, и мы, разумеется, его послушались. — Майор помолчал. Летом он прекрасно развивался, и Аллардек нам говорил, что он чрезвычайно резвый и что, если все пойдет хорошо, мы можем оказаться обладателями великолепного коня.
От старых воспоминаний о тех головокружительных днях глаза майора вспыхнули слабым светом, и я увидел его таким, каким он, должно быть, был тогда: полным мальчишеского энтузиазма и невинной гордости.
— А потом, майор? Что было потом?
Свет угас. Он пожал плечами.
— Ну, не повезло нам, знаете ли.
Он, похоже, не мог решить, что именно стоит говорить, но Люси рассчитывала на деньги и потому смущалась меньше.
— Клемент был членом страхового общества Ллойда, — сказала она. — Одного из тех синдикатов, которые погорели… в них состояли многие из людей, имеющих отношение к скачкам, помните? Ну и, разумеется, с него потребовали окупить свою долю потерь.
— Понятно, — сказал я. Да, действительно. Состоять в страховом обществе хорошо до тех пор, пока с тебя не потребуют возмещать убытки.
— Сто девяносто три тысячи фунтов! — тяжело произнес майор, словно заново переживая тогдашний шок. — Куда больше, чем я вложил в общество. Там было всего двадцать пять тысяч. Конечно, у меня отобрали и это. А продать свою долю было невозможно — не то время. Акции резко упали. Мы метались, не зная, что делать, понимаете? — Он мрачно помолчал, потом продолжал: — Наш дом уже был заложен. Понимаете, финансовые советники нам всегда говорили, что дом выгоднее заложить, чтобы вложить деньги в акции. Но тогда все акционерные общества были на грани разорения… некоторые так и не оправились.
Его старческое лицо осунулось при одном воспоминании о тогдашних невзгодах. Люси с тревогой взглянула на него и успокаивающе погладила пальцем по руке.
— Ладно, не стоит об этом долго говорить, — сказала она. — Я вам расскажу, что было дальше. Аллардек узнал о наших проблемах и сказал, что его сын Мейнард может нам помочь, потому что он разбирается в финансах. Мы пару раз виделись с Мейнардом — он был весьма обаятелен. И вот он пришел к нам и сказал, что поскольку мы так давно имеем дело с его отцом, он может, если нам нужно, ссудить нам денег. Банк согласился дать нам пятьдесят тысяч под залог наших акций, но все равно оставалось еще сто сорок. Вам не скучно обо всем этом слушать?
— Нет, что вы! — горячо ответил я. — Продолжайте, пожалуйста.
Она вздохнула.
— Через полтора месяца Метавейн должен был участвовать в скачках. Наверно, мы цеплялись за соломинку — мы надеялись, что он выиграет. Нам это было так нужно! Мы не хотели продавать его задешево до того, как он поучаствует в скачках. Если бы он выиграл, он бы стоил куда больше! Поэтому предложение Мейнарда нас буквально ошеломило. Это решало все проблемы! Мы так обрадовались! Мы приняли его чек, и Клемент расплатился с обществом Ллойда.
На губах Люси появилась саркастическая усмешка, но голову она по-прежнему держала высоко.
— А проценты Мейнард взял? — спросил я.
— Очень низкие, — сказал майор. — Всего пять процентов. Мы думали, что это чертовски любезно с его стороны… — На его губах появилась такая же усмешка. — Мы, конечно, знали, что придется нелегко, но были уверены, что со временем снова встанем на ноги. Ну, экономить будем. Продадим кое-что. И постепенно расплатимся с ним, понимаете? Метавейна продадим, когда он выиграет.
— Понятно, — сказал я. — А что было потом?
— Потом примерно месяц ничего не происходило, — сказала Люси. — И вдруг является к нам Мейнард, буквально не в себе, и говорит, что у него для нас две очень плохих новости. Во-первых, ему придется забрать у нас часть денег, которые он одолжил, потому что у него у самого трудности, а во-вторых, его отец просил нам передать, что Метавейн повредил ногу, причем так серьезно, что ветеринар говорит, до конца сезона не оправится. Это был конец сентября. Мы рассчитывали, что в октябре он будет участвовать в скачках. Мы были абсолютно подавлены. Мы ведь дольше не могли себе позволить платить за его содержание до самого марта, пока снова не начнутся скачки. И хуже того: за хромого двухлетка, не участвовавшего в скачках, в конце сезона много не выручишь. Это значило, что мы не сможем продать его даже за те деньги, которые мы за него уплатили.
Она помолчала, вспоминая былое потрясение.
— А дальше? — спросил я. Она вздохнула.
— Мейнард предложил избавить нас от Метавейна.
— Это он так сказал?
— Да. Именно. Он предложил нас от него избавить. И пообещал к тому же сбавить десять тысяч с нашего долга, как будто жеребчик по-прежнему стоит этих денег. Но он сказал, что ему отчаянно нужны деньги, и не могли бы мы сейчас выплатить ему сто тысяч. — Она посмотрела на меня пустыми глазами. — А мы не могли. Просто не могли, и все. Мы ему все объяснили. Сказали, что можем отдать, только если займем деньги у ростовщика, под чудовищные проценты, и Мейнард сказал, что ни в коем случае этого не допустит. Он все понимал, и был так обаятелен, и выглядел таким озабоченным, что в конце концов мы уже сами принялись его утешать и заверять, что сделаем все, что в человеческих силах, чтобы заплатить ему, как только сможем.
— А потом?
— Потом он сказал, что лучше оформить все это документально, и мы подписали бумаги, передающие ему Метавейна. А он изменил сумму долга со ста сорока на сто тридцать тысяч, и мы подписали банковский ордер на ежемесячные выплаты. Это, конечно, было очень тяжело, но это казалось лучшим, что можно сделать.
— Вы отдали ему Метавейна без всяких условий? — спросил я. — Например, убавить сумму долга, если с конем будет все в порядке?
Люси устало покачала головой.
— Да нет, мы не думали об условиях. Кто думает об условиях, когда лошадь хромает?
— Мейнард сказал, что ему придется повысить проценты до десяти, — сказал майор. — Он очень извинялся, говорил, что ему неловко…
— Возможно, ему и в самом деле было неловко, — заметил я. Люси кивнула.
— От собственной подлости. Мы были в большом горе, но это все было ничто по сравнению с тем, что мы почувствовали две недели спустя. Метавейн участвовал в скачке двухлеток в Ньюмаркете и обошел всех на три корпуса. Мы просто глазам своим не поверили! Мы прочли об этом в газетах. Мы сразу позвонили Аллардеку. И можете себе представить, что он нам сказал?
Я кивнул.
— Он сказал, он представления не имеет, с чего мы решили, будто Метавейн хромает. Он вовсе не хромает. И никогда не хромал. Все последнее время он прекрасно работал на Поле.
Глава 12
— Вам, видимо, даже не пришло в голову справиться у ветеринара? — мягко спросил я. — Или у самого Аллардека?
Люси покачала головой.
— Мы поверили Мейнарду на слово.
Майор тяжело кивнул.
— Мы ему верили. Он же был сыном Аллардека, понимаете?
— Мы, конечно, пытались протестовать, — сказала Люси, — мы заявили, что Мейнард нам откровенно солгал, но Мейнард сказал, что ничего подобного не было. Он просто все отрицал. Сказал, он нам никогда не говорил, что Метавейн не сможет участвовать в скачках до марта. У нас просто глаза на лоб полезли. Клемент пытался жаловаться в Жокей-клуб, но ничего не добился. Мейнард и их тоже обаял. Сказал, что мы просто его не так поняли. Распорядители были очень холодны с Клементом. И знаете, что мне кажется? Мне кажется, Мейнард им сказал, что мы пытаемся вытянуть из него еще денег, когда он так благородно вытащил нас из этой ужасной ситуации.
Оба они помрачнели, и я сам почувствовал легкие укоры совести. Но все же сказал:
— Пожалуйста, расскажите, в каком состоянии находятся ваши дела на сегодняшний день и сколько Мейнард уделил вам из выигрышей Метавейна и из доходов от его продажи.
Оба изумленно уставились на меня.
— Ничего! — удивленно сказал майор.
— То есть как «ничего»?
— Он нам не дал ни фартинга.
— Он выручил за лошадь несколько миллионов, — сказал я. Майор кивнул.
— Мы об этом читали.
— Я ему написала, — призналась Люси, и щеки ее слегка порозовели. — Просила его, по крайней мере, избавить нас от остатков долга.
— И что?
— Он не ответил.
— Люси ему два раза писала, — неловко сказал майор. — Во второй раз она отправила письмо заказным, так что мы уверены, Мейнард его получил.
— Но не ответил, — сказала Люси.
— Долг есть долг, и дело с концом, — вздохнул майор. — С нашего счета по-прежнему снимается большая часть доходов в счет уплаты долга и процентов. Боюсь, мы с ним так никогда и не расквитаемся.
Люси открыто погладила его по руке.
— Нам обоим уже по восемьдесят два года, понимаете? — сказала она.
— А детей у вас нет? — спросил я.
— Детей нет, — с сожалением сказала Люси. — Так получилось…
Я упаковал камеру, поблагодарил стариков и отдал им деньги, которые взял, чтобы, выдать плату работникам Бобби. Деньги получил для меня по чеку мой помощник. Помощник, ходячий банк, не нашел ничего удивительного в моей просьбе и пообещал привезти деньги, полученные по остальным чекам, в Тоустер. Майор и Люси взяли деньги с некоторым смущением, но с большим облегчением. Возможно, они боялись, что я уйду, не заплатив. Они получили горький урок…
Я посмотрел на часы и спросил, нельзя ли позвонить от них через кредитную карточку. Они одновременно кивнули, и я позвонил своему банкиру.
— Джон! — сказал я.
— Да, Кит?
— Джон, я тороплюсь. Я сейчас еду в Тоустер, но мне тут пришло в голову… Может ли кто-то положить деньги на мой счет без моего ведома?
— Да, с помощью прямого перечисления из другого банка, так, как тебе перечисляют плату за работу. Но ты узнаешь об этом во время следующей проверки счета.
— Ладно, — сказал я, — а не мог бы ты сделать так, чтобы, кроме моей оплаты, никаких денег на мой счет не поступало? Можешь ли ты отказаться принять деньги, которые мне пришлют?
— Да, могу, — с сомнением сказал он, — но только зачем?
— Вчера вечером кто-то предложил мне взятку, — сказал я. — Это было слишком похоже на ловушку. Я не хочу вдруг обнаружить, что мне тайком всучили деньги, о которых я не знал. Я не хочу доказывать распорядителям, что не брал никаких взяток.
Джон немного помолчал, потом спросил:
— Что, снова твоя интуиция?
— Я просто подумал, что на всякий случай стоит принять меры.
— Да, — сказал он. — Хорошо. Если что-то придет, я спрошу твоего согласия, прежде чем класть эти деньги на счет.
— Спасибо, — сказал я. — Ну, до встречи.
— И, может быть, ты выдашь мне это распоряжение в письменном виде? На всякий случай, если дело вдруг дойдет до распорядителей.
— Просто не знаю, что бы я без тебя делал! — сказал я.
Я простился с Перрисайдами и уехал. По дороге я размышлял о том, что именно их неосторожность навела меня на мысль о том, что мне следует быть осторожнее.
Для начала им следовало бы застраховаться от катастрофы, постигшей общество Ллойда. И еще им следовало позвать независимого ветеринара, чтобы осмотреть Метавейна. Как легко рассуждать о таких вещах потом! Но вся штука в том, чтобы предвидеть их заранее.
Тоустер расположен в глухой провинции, среди пологих зеленых холмов, милях в шестидесяти от Лондона. По дороге туда я думало чем угодно, только не о лошадях.
Больше всего я думал о предосторожностях. В машине, кроме моей ночлежной сумки с вещами у меня были кассеты с Мейнардом, кассета с Перрисайдами, видеокамера и небольшой саквояж, позаимствованный у Холли, в котором лежали пиджаки и прочее имущество Джея Эрскина и Оуэна Уаттса. Без этого мне нечего было и надеяться получить компенсацию для Бобби и Холли и обеспечить им спокойное будущее, и мне пришло в голову, что стоит позаботиться о том, чтобы никто их не украл.
Сэму Леггату или кому-то еще из сотрудников «Знамени» вполне могло прийти в голову, что украсть вещи журналистов будет куда дешевле и проще, чем платить деньги, печатать опровержение и потом еще развозить его по Ньюмаркету. К тому же Оуэн Уаттс и Джей Эрскин наверняка жаждут мести за причиненный им ущерб, а они могут явиться куда угодно и сотворить бог весть что.
Место, куда я ехал, и время, когда я там буду, сообщались по меньшей мере в половине ежедневных газет; мое имя значилось в колонке спортивных новостей, где говорилось, что я участвую в скачках в час тридцать, два часа, три часа и три тридцать.
Мне пришло в голову, что на месте Джея Эрскина я бы именно в это время попытался взломать «мерседес» Кита Филдинга. А на месте Оуэна Уаттса я бы в то же самое время вломился в коттедж Кита Филдинга в Ламборне. Может быть. А может быть, и нет.
Я думал о том, что мелкий грабеж не вызовет у них ни малейших угрызений совести, тем более что прослушивание телефонных разговоров пахло двумя тысячами фунтов штрафа, либо двумя годами тюрьмы, либо и тем и другим одновременно.
Я не знал, смогу ли я узнать их в лицо — ведь я видел их всего один раз, во время той ночной драки. Однако они наверняка позаботятся о том, чтобы узнать меня в лицо. Отследить мое прибытие на стоянку для жокеев. Вычислить мою машину.
От деревни, где жили Перрисайды, до Тоустера сорок пять минут езды, и половину этого времени я говорил себе, что у меня чересчур разыгралась фантазия.
А потом я внезапно остановился в центре городка Блетчли и зашел в старинную и, похоже, процветающую гостиницу «Золотой лев». Моя кредитная карточка их впечатлила, и меня проводили в уютный номер. Я повесил на вешалку пиджаки Уаттса и Эрскина, разложил на полочке в ванной свою бритву и зубную щетку и сунул все остальное в ящик шкафа. Портье безразлично и вежливо кивнул, когда я на обратном пути повесил ключ на доску. Кроме него, никто на меня внимания не обратил. Я взглянул на часы, поморщился и помчался в Тоустер с превышением скорости, но чувствуя себя куда спокойнее.
Новички принцессы участвовали в первой и последней из моих скачек.
Третья лошадь была от Уайкема, четвертая — от одного тренера из Ламборна, Принцесса ждала в паддоке во всем своем обычном блеске. Рядом с ней стояла Даниэль, по случаю холодной погоды одетая в ярко-красную блестящую куртку и черные брюки. Видимо, моя радость отразилась у меня на лице. Во всяком случае, обе они снисходительно улыбнулись, как улыбаются женщины, которые знают, что ими восхищаются, и Даниэль, вместо того чтобы пожать мне руку, чмокнула меня в щеку. Это было всего лишь неожиданное легкое прикосновение, и я удивился тому, насколько долго оно осталось во мне. Она рассмеялась.
— Как поживаете? — спросила она.
— Нормально. А вы?
— Замечательно!
— Кит, — мягко спросила принцесса, — чего нам ждать от Кинли?
Я не сразу сообразил, о чем идет речь, и только потом вспомнил, что Кинли — это ее лошадь. Та, на которой мне сейчас предстоит скакать: трехлеток, еще не участвовавший в скачках, серый в яблоках, второй фаворит в нынешней, первой в жизни скачке. «Да, — подумал я, — пора переключиться на работу».
— Дасти говорит, он хорошо перенес поездку. Он возбужден, но не в мыле, — сказал я.
— А это хорошо? — спросила Даниэль.
— Хорошо, — кивнула принцесса. — Он весьма зрелый для трехлетка.
Дома он берет препятствия просто превосходно, и, по-моему, он очень резвый, — сказал я.
— Наверно, все зависит от того, насколько ему понравится сегодняшняя скачка.
— Да, — сказал я. — Я сделаю все, что в моих силах.
— Понравится? — удивленно переспросила Даниэль.
— Большинство лошадей любят скачки, — объяснил я. — Те, которые не любят, никуда не годятся.
— Помните Снежинку? — спросила принцесса.
Я кивнул.
— Снежинка, — объяснила принцесса для Даниэль, — это была кобыла, которую я держала много лет назад. Она была очень красивая и раза два-три брала призы на гладких скачках. Я купила ее для барьерных скачек — надо признаться, отчасти из-за ее клички. Но ей не нравилось прыгать. Я держала ее два года, потому что у меня была к ней слабость, но это была пустая трата денег и надежд. — Она улыбнулась. — Уайкем пробовал сажать на нее других жокеев — помните, Кит? У второго она вообще отказалась стартовать. Это меня многому научило. Если лошадь не любит скачки, не стоит с ней и возиться.
— А куда делась Снежинка? — спросила Даниэль.
— Я ее продала на племя. Двое из ее жеребят потом брали призы в гладких скачках.
Даниэль посмотрела на тетю, на меня, потом снова на тетю.
— Вам обоим это очень нравится, да?
— Очень! — сказала принцесса.
— Очень, — согласился я.
Я сел в седло и медленно провел Кинли вдоль трибун, давая ему время привыкнуть к запахам и звукам ипподрома, потом направился к старту, по дороге показывая ему препятствия, подводя вплотную, позволяя заглянуть на ту сторону. Кинли настораживал уши, раздувал ноздри, и я чувствовал пробуждающийся в нем инстинкт скакуна, врожденный порыв, что струится в крови, словно песня, нарастающее желание бороться и побеждать.
«Вот, Кинли, — думал я, — ты знаешь о препятствиях все, чему я мог тебя научить, и если ты сегодня не сумеешь этим воспользоваться, значит, все наши тренировки этой осени пропали впустую».
Кинли встряхнул головой. Я погладил его по шее и направил коня к старту, смешавшись с двумя-тремя такими же, как он, новичками и десятком трехлеток, которые уже участвовали в скачках, но еще ни разу не выигрывали. В Британии к осенним скачкам допускаются лошади, родившиеся не позднее августа позапрошлого года, и Кинли должен был участвовать в скачке для трехлеток, которые еще ни разу не выигрывали.
Многие жокеи не любят участвовать в тренировках, но я никогда ничего не имел против: если я сам обучу лошадь, я буду знать, что она может, а чего не может. Есть тренеры, которые посылают на скачки совсем зеленых трехлетков, которые едва знают, с какой стороны подходить к препятствию, но мы с Уайкемом были согласны в том, что не стоит ожидать виртуозной игры на публике, не поупражнявшись в гаммах дома.
Уайкем имел обыкновение называть Кинли Кеттерингом (это был конь, которого он тренировал много лет тому назад). Я даже иногда удивлялся, как это Уайкему удается присылать на скачки тех лошадей, которых надо. Очевидно, заслуга Дасти.
Кинли подошел и стал в ряд, нервничая не более, чем это было уместно, и, когда лента упала, бешено рванулся вперед. Все было ново для него, все неведомо: дома, на проездке, ничто не может подготовить лошадь к ошеломляющей реальности соревнований. Я осторожно успокаивал его руками и мыслями, стараясь не перегнуть палку, не показать ему, что то, что он сейчас ощущает, — плохо и не правильно. Мне нужно было лишь контролировать этот порыв, не давать ему перехлестывать через край, выжидать… Он безупречно подошел к первому барьеру, взял его чисто, и я отчетливо ощутил его реакцию: он почувствовал себя в знакомой обстановке и испытал прилив уверенности. На подходе ко второму барьеру Кинли позволил мне немного умерить его скорость — ровно настолько, чтобы правильно взять его и не сбиться после прыжка; а на третьем прыжке он пролетел так далеко за препятствие, что дух мой воспарил, точно птица. Кинли будет хорош. Иногда это видно с самого начала, как великий актер бывает виден с первой же приличной роли.
Я давал ему как следует рассмотреть каждое препятствие, в основном благодаря тому, что держал его у внешней бровки. С технической точки зрения внутренняя бровка — более короткая, но она же и более сложная. Ничего, у нас еще будет время проскальзывать в щели — пусть сперва научится как следует скакать, когда никто не мешает.
«Кинли, старина, — говорил я ему, — ты, главное, скачи! Ты все правильно делаешь. Да, верно, вот здесь соберись, соберись перед прыжком… А теперь давай! Давай!.. Ах, Кинли, черт возьми, я же так из седла вылечу!
Ну-ка погоди, я снова устроюсь; а почему бы нам и не выиграть, а, Кинли? Ну и что, что в первый раз? Такое ведь и раньше бывало! Давай, Кинли! Если ты будешь так прыгать, мы наверняка выиграем!»
Перед последним подъемом я дал ему передохнуть, и он был явно разочарован тем, что я его сдерживаю; но за последним поворотом, когда лишь одно препятствие отделяло нас от финишной прямой, я встряхнул его, вслух крикнул ему: «Давай!», дал ему шенкеля, ритмично посылая его поводом, говоря ему: «Хорошо, сынок, вот теперь лети, скачи, вытяни свою длинную шею, давай, сынок, давай, это твой час!» Когда мы пересекли финишную прямую и я придержал его, он буквально лопался от гордости. Он сразу понял, что сделал все как следует, что я похлопываю его в знак одобрения, что шум и аплодисменты, сопровождавшие его прибытие к месту, где награждают победителей, — это знак его триумфа. Такое всегда опьяняет новичка; и я подумал, что благодаря этому дню он теперь всю жизнь будет выкладываться сполна.
— Ему понравилось! — сказала сияющая от радости принцесса.
— Определенно.
— Как он брал препятствия!
Я снял седло и взял его на руку.
— Он очень хорош, — сказал я. — У вас в самом деле замечательный конь.
Она посмотрела на меня вопросительно, и я кивнул:
— Да, заранее никогда не скажешь. Наверняка еще ничего не известно.
— Господи, о чем вы? — спросила Даниэль.
— О Триумфальной Арке, очень ответственные скачки, — пояснила ее тетя.
Я пошел взвеситься, переодеться, снова взвеситься и повторить всю процедуру со второй лошадью Уайкема, которая принадлежала не принцессе, а престарелым супругам — обоим было за семьдесят, и они не меньше принцессы тревожились за свое сокровище.
У них был только один конь, стареющий стиплер, которого уже однажды отправили на пенсию, но он так затосковал, что его вернули на скачки. Я был искренне рад за них, когда старичок благодаря своему опыту великолепно прошел все три мили и вопреки всем ожиданиям беззаботно пришел первым.
«Может, Уайкем и не ездит на соревнования, — с благодарностью думал я, — может, он и путает настоящее с прошлым, но ведь он по-прежнему готовит победителей!»
Следующую скачку я смотрел с жокейской трибуны, а следующую снова выиграл, для тренера из Ламборна. «Мой день! — с удовлетворением думал я. Три победы подряд!» Такое случалось раза два-три за сезон, никак не чаще.
Когда я расседлывал коня, мне вдруг пришло в голову, что Эрик Олдержон, гордый владелец лошади, который стоит рядом и лучится радостью, имеет какое-то отношение к высшему составу государственной гражданской службы. Я знал это только потому, что он время от времени жаловался на государственные дела, которые не дают ему любоваться своей радостью и гордостью так часто, как хотелось бы.
И я, побуждаемый внезапным порывом, спросил, не уделит ли он мне несколько минут после того, как я взвешусь и переоденусь к следующей скачке; и он, подобно лорду Вонли, экспансивно воскликнул: «Сколько угодно!» — и, когда я вышел из весовой, ожидал меня снаружи.
Некоторое время мы потолковали о победе — мысли его сейчас были заняты в основном ею, — а потом он спросил, что мне было нужно. Я ответил, что мне нужны ответы на пару вопросов и, возможно, он их знает.
— Давайте выкладывайте, — сказал он. — Я слушаю.
Я рассказал о нападках газет на Бобби и Мейнарда, и, к моему изумлению, он кивнул.
— Да, я слышал. Ну и о чем же вы хотели спросить?
— Ну, во-первых, действительно ли Мейнарду хотели дать рыцарский титул, и, во-вторых, если да, то кто об этом мог знать?
Он хмыкнул.
— Только-то и всего? Однако скромные же у вас просьбы!
Он покачал головой.
— Государственные награды — это не моя сфера.
Он посмотрел на небо, посмотрел на меня — я был одет в цвета принцессы.
— А какая вам будет польза от того, что вы это выясните?
— Не знаю, — откровенно ответил я. — Но кто-то должен поплатиться за то, что сделали с Бобби и моей сестрой.
— Хм-м. А почему бы им не задать эти вопросы самим?
Я пожал плечами.
— Они просто не смогут.
— Они не смогут, а вы, значит, можете?
Он смотрел на меня оценивающе и в то же время насмешливо.
— Эти статьи были жестокими и подлыми, — решительно сказал я. — Бобби и моя сестра Холли — мягкие, тихие, добросовестные люди, которые всего-навсего пытаются развивать свое дело и не делают никому ничего дурного.
Читать бесплатно другие книги:
