Зимняя луна Кунц Дин
— …покойного Иосифа Сталина…
— …лягушонка Кермита…[30]
— …и Клики раввинов-наркоманов Нью-Джерси, — закончил Джек.
Они расхохотались, потому что ситуация была слишком нелепой, чтобы реагировать на нее как-нибудь иначе, и потому, что смеясь они ставили себя выше всего этого. Смех придавал им силы.
— Им лучше не вводить меня в свой чертов фильм, — сказал Джек после того, как справился с приступом кашля, в который перешел смех , — или я этих мерзавцев буду преследовать по суду.
— Они изменят твое имя, сделают тебя азиатом-полицейским по имени Вонг, на десять лет старше, на пятнадцать сантиметров ниже, женатым на красной по имени Берта, и ты не сможешь их преследовать за клевету.
— Люди все равно узнают, что это был я в реальной жизни.
— В реальной жизни? О чем ты говоришь, кино важнее и сильнее, — там истинная правда.
— Боже, как они могут делать героя из этого парня?
Кроуфорд сказал:
— Они сделали героев из Бонни и Клайда.[31]
— Антигероев.
— Ладно, тогда, Бутч Кэссиди и Сандэнс Кид.[32]
— То же самое.
— Они сделали героями Джимми Хоффа [33] и Багси Сигеля [34]. Энсон Оливер — это раз плюнуть для них.
Этой ночью, после того как ушел Лайл Кроуфорд, Джек попытался игнорировать тысячу неудобств и хоть немного поспать, но он не смог прекратить думать о фильме, о миллионе долларов, о преследованиях, которым Тоби подвергся в школе, о подлых граффити, которыми покрывают стены их дома. О недостаточности их сбережений, о его статусе калеки, о Лютере в могиле, об одинокой Альме с ее арсеналом. А Энсона Оливера на экране будет изображать какой-нибудь молодой актер с изысканными чертами лица и печальными глазами, излучающими ауру святого сострадания. Покажут и его благородные цели, величину благородства которых будет превышать только его сексапильность.
Джека охватило чувство беспомощности, гораздо более сильное, чем то, которое он испытывал раньше. Причиной этого лишь частично было его заточение в гипсе и кровати. Большей частью в этом были виноваты мысли. Мысли связанные с Лос-Анджелесом, с домом, который упал в цене и который теперь будет трудно продать на рынке в условиях кризиса. Мысли о своей профессии. — Он был хорошим полицейским в то время, когда героями становятся гангстеры. Смысл жизни до сих пор ему виделся в том, чтобы«служить и защищать», и чем еще зарабатывать на хлеб, в чем будет его новый смысл жизни он пока не знал. Он был пойман этими мыслями, как крыса в гигантском лабораторном лабиринте. Но, в отличие от крысы, у него даже не было иллюзии свободы.
Шестого июня гипс сняли. Перелом позвоночника зажил. Джек был полон ощущений от обеих ног. Несомненно, он снова научится ходить.
Однако сначала он не смог даже встать без помощи одной из двух сиделок и ходунков на колесиках. Его бедра высохли. Хотя икроножные мышцы и получали небольшую пассивную нагрузку, они значительно атрофировались. Первый раз в жизни Джек был расплывшимся и дряблым в талии — единственном месте, которое прибавило в объеме.
Прогулявшись по комнате на ходунках с помощью сиделки он вспотел так, что этим потом можно было бы наполнить двухсотлитровую бочку. Тем не менее этот день был праздником. Жизнь продолжается. Он почувствовал себя возрожденным.
Он остановился у окна и увидел как над высокой пальмой, крону которой он видел, когда лежал и был прикован к кровати, появилось в небе трио чаек, прилетевших вглубь страны. Эти морские птицы парили в восходящем потоке воздуха с полминуты, как три белых воздушных змея. Птицы покружились свободно в синеве и исчезли на западе. Джек следил за ними, пока они не пропали из виду, его зрение затуманилось, — ему бы так.
Хитер и Тоби навестили его этим вечером и принесли мороженое с арахисовым маслом и шоколадом. Несмотря на расплывшуюся талию Джек съел свою порцию.
Этой ночью ему снились чайки. Три. С великолепно широкими размахами крыльев. Такие же белые и сияющие, как ангелы. Они медленно летели, взмывая и ныряя, смело выписывая петли, а он бежал по полям внизу, пытаясь не отставать от них. Он снова был мальчиком, раскидывал руки, как крылья, взбегал на холмы, сбегал по заросшим травой склонам. Полевые цветы хлестали его по ногам, и ему представлялось, что он вот-вот взмоет в воздух, свободный от земного притяжения, и полетит вместе с чайками. Пока он глядел на чаек поля закончились, и он обнаружил, что крутит ногами в воздухе, за краем обрыва с острыми и торчащими скалами, а далеко внизу о них разбиваются мощные волны, белые брызги летят высоко в небо, и он падает, падает…
Он знал, что это лишь сон, но не мог проснуться, как ни старался. Падает и падает, — все ближе и ближе смерть. Падает и падает, — все ближе и ближе иззубренная черная пасть скал, холодная глубокая глотка жадного моря. Падает, падает…
Через четыре дня повышенно энергичной терапии в Вестсайдской больнице Джека перевезли в реабилитационный центр Феникса. Это было одиннадцатого июня. Хотя перелом позвоночника зажил, он вызвал некоторые повреждения в нервах. Тем не менее прогнозы были превосходными.
Его комната была, как в гостинице. Ковер вместо линолеумного пола, полосатые зелено-синие обои, гравюры в красивых рамах с буколическими пейзажами, яркие, но веселые шторы на окне. Две больничные кровати, однако, противоречили образу «Холидей-Инн».[35]
Кабинет физиотерапии, куда его доставили впервые в инвалидном кресле в шесть тридцать утра двенадцатого июня, был хорошо оборудован тренажерами. Здесь пахло больше гимнастическим залом, чем больницей, что было неплохо. Оценив это так, Джек, представив, что ему здесь предстоит, подумал, что обманывает себя, что это место скорее не гимнастический зал, а камера пыток.
Его физиотерапевту Моше Блуму было под тридцать, рост метр восемьдесят, тело такое накачанное и хорошо сложенное, что он выглядел так, словно тренировался один на один с армейским танком. У него были кудрявые черные волосы, карие глаза с золотыми крапинками, а темная кожа под калифорнийским солнцем стала просто роскошно-бронзовой. В белых тапочках, белых широких брюках и белой футболке он был похож на сияющее видение, парящее в преломлении света в сантиметре над полом, пришедшее, чтобы передать послание от Бога, которое прозвучало коротко: «Нет боли, нет достижений».
— Не очень-то похоже на наставление, то, как вы это произносите, — заметил ему Джек.
— Что?
— Звучит как угроза.
— Вы будете плакать как младенец после первых нескольких занятий.
— Если вы только этого хотите, я могу заплакать как младенец прямо сейчас, и мы мирно разойдемся по домам.
— Вы будете бояться боли до начала тренировки.
— Я проходил терапию в Вестсайдской больнице.
— Это была просто игра в песочнице! Ничего похожего на тот ад, в который я вас собираюсь ввести.
— Вы так умеете успокоить…
Блум пожал своими огромными плечами.
— У вас не должно быть иллюзий о какой-то легкости реабилитации.
— Я изначально человек без иллюзий.
— Хорошо. Вы будете бояться боли, ужасаться ее, избегать, просить отправить вас домой полукалекой, не заканчивая программы…
— Вот здорово, я едва могу дождаться начала!
— …но я научу вас ненавидеть боль вместо того, чтобы бояться ее…
— Может быть, я лучше пойду на уроки по шитью, или испанским языком займусь?
— …а затем я научу вас любить боль, потому что это единственный явный признак того, что вы прогрессируете.
— Вам нужно пройти новый курс по агитации пациентов.
— Вы сами должны себя вдохновить, Макгарвей. Моя основная задача — это бросить вам вызов.
— Зовите меня Джек.
Терапевт покачал головой.
— Нет. Для начала я буду звать вас Макгарвей, а вы зовите меня Блум. Такие отношения всегда враждебны в начале. Вам нужно ненавидеть меня, чтобы сфокусировать на мне свою ярость. Когда это время придет, будет легче ненавидеть меня, если мы не будем пользоваться именами.
— Я уже вас ненавижу.
Блум улыбнулся:
— Вы правильно делаете, Макгарвей.
12
После той июньской ночи, когда он обнаружил посещение его дома представителем иного мира, Эдуардо жил не желая размышлять о своей дальнейшей судьбе. Впервые за свою жизнь он не желал смотреть в лицо реальности, хотя и знал, что сейчас это важнее, чем когда-либо прежде. Для него было просто необходимо посетить одно место на ранчо, где нашел бы — или, наоборот, не нашел бы — доказательства, подтверждающие его самые черные подозрения о природе «гостя», который зашел в его дом, когда он сам находился в конторе Тревиса Поттера. Но он старательно избегал этого места, даже не глядел в сторону того холма.
Пил слишком много и совершенно об этом не тревожился. Семьдесят лет жил под девизом «Умеренность во всем», но сейчас, находясь в состояния унизительного одиночества и страха, он отверг этот рецепт. Он хотел, чтобы пиво — которое он время от времени перемежал хорошим бурбоном — оказывало на него максимально возможное отупляющее действие. Но он приобрел жуткий иммунитет к алкоголю. И даже когда заливал в себя дозу, достаточную для того, чтобы ноги и позвоночник стали резиновыми, то мозг все еще оставался слишком ясным.
Теперь Эдуардо читал исключительно книги того жанра, к которому недавно пристрастился: Хайнлайн, Кларк, Брэдбери, Старджон, Бенфорд, Клемент, Уиндем, Кристофер, Нивен, Желязны. Точно так же, как он когда-то обнаружил к своему удивлению, что фантастика может быть стимулирующей размышления и содержательной, теперь он узнал, что она может быть и наркотической, лучшим наркотиком, чем любой объем пива, и менее обременительной для мочевого пузыря. Эффект — просветление и удивление, или интеллектуальное и эмоциональное отупение — зависел строго от желания читателя. Космические корабли, машины времени, кабины телепортации, инопланетные миры, колонизированные луны, инопланетяне, мутанты, разумные растения, роботы, андроиды, клоны, разумные компьютеры, телепатия. Флот военных космических кораблей, отправленный сражаться далеко в другую галактику, гибель вселенной, обратное течение времени, конец всего! Он терялся в этом тумане фантастики, в этом завтра, которого никогда не будет, только чтобы не думать о немыслимом в настоящем.
Пришелец никак не проявлял себя, затерявшись в лесу, и дни проходили без новых происшествий. Эдуардо не понимал, неужели тому потребовалось преодолевать миллиарды километров пространства или тысячелетия времени только для того, чтобы завоевывать Землю черепашьими темпами..
Конечно, пришелец мог быть настолько чуждым человеку, что мотивации его поступков могли быть загадочны и даже совершенно непостижимы для человека. Завоевание Земли, возможно, вообще никак не интересует того, кто прошел через дверь, а его концепция времени может быть так радикально отличной от концепции Эдуардо, что дни для пришельца похожи на секунды.
В фантастических рассказах существовало три вида пришельцев. Хорошие желали помочь человечеству достичь полной реализации своего потенциала как разумного вида, чтобы тогда уж им сосуществовать, как приятелям, вечно. Плохие хотели поработить людей, употреблять их в пищу, откладывать в них яйца, охотиться ради спорта, или уничтожить человечество из-за трагического непонимания или же по одной только злобности натуры. Третий — и реже всего встречающийся — тип пришельцев был ни плохим, ни хорошим, но настолько чуждым, что его цели и предназначение были для человечества так же загадочны, как и существование Бога. Этот тип обычно оказывал человеческой расе большую услугу или причинял жуткое зло, просто проходя мимо, по краю своей галактической трассы (как автобус проезжает по колоннам деловитых муравьев на дороге) и даже не подозревал о встрече, не говоря уже о том, что она повлияла на жизнь других разумных существ
Эдуардо ничего не знал о дальнейших намерениях существа-наблюдателя в лесу, но инстинктивно, на подсознательном уровне ощущал, что тот не желает ему добра. Оно не искало вечного товарищества. Оно явно знало о его существовании, так что к третьему типу пришельцев не относилось. Оно было странным и недоброжелательным и собиралось, рано или поздно, убить его.
В романах добрые пришельцы встречались чаще злых. Фантастика в основном была литературой надежды.
Но пока длились июньские теплые дни, надежды на ранчо Квотермесса явно было меньше, чем на страницах этих книг.
После полудня семнадцатого июня, когда Эдуардо сидел в кресле в гостиной, потягивая пиво и читая Уолтера М.Миллера, зазвонил телефон. Он отложил книгу, но не пиво, и прошел на кухню, чтобы снять трубку.
Звонил Тревис Поттер:
— Мистер Фернандес, вам не о чем волноваться.
— Не о чем?
— Я получил факс из гослаборатории — результаты тестов с образцами ткани этих енотов: они не были инфицированы.
— Но от чего они умерли:
— Не от бешенства. И не от чумы. Ни от чего такого, что можно назвать инфекцией и что передается через укусы блох.
— Вы сделали вскрытие?
— Да, сэр.
— Так что, их скука убила, что ли?
Поттер ответил помолчав:
— Единственное, что я смог найти, — воспаление и сильный отек мозга.
— Но это не было инфекцией?
— Не было. Ни ран, ни нарывов или гноя, просто воспаление и сильный отек. Чрезвычайно сильный.
— Может быть, гослаборатория сможет протестировать мозговую ткань?
— Мозговая ткань входила в тот набор, что я послал им в первый же раз.
— Понятно.
— Я никогда не сталкивался ни с чем подобным. Очень странно — недоумевал Поттер. — А сколько их было?
— Мертвых енотов? Только три.
— Я собираюсь провести некоторые токсикологические исследования, посмотреть, не имеем ли мы здесь дело с ядом.
— У меня нет никаких ядов.
— Это может быть промышленный токсин.
— Может быть? Да здесь, черт возьми, нет никакой промышленности!
— Ну… тогда природный.
Эдуардо сказал:
— Когда вы их вскрыли…
— Да?
— …то открыли череп и увидели воспалившиеся и распухшие мозги…
— Очень сильное давление, даже после смерти, кровь и спинномозговая жидкость била струей, когда я распилил череп.
— Живой образ.
— Извините. Но именно поэтому у них были выпучены глаза.
— Так вы просто взяли образцы мозговой ткани или…
— Да?
— …действительно вскрывали мозг?
— Я действительно провел церебротомию двум из них.
— Вскрыли целиком им мозги?
— Да.
— И ничего не нашли?
— Только то, о чем я уже вам сказал.
— И ничего… необычного?
Озадаченность в молчании Поттера была почти слышимой. Затем он спросил:
— А что вы думали, я должен был найти, мистер Фернандес?
Эдуардо не отвечал.
— Мистер Фернандес?
— Что с их позвоночником? — спросил Эдуардо. — Вы осматривали их позвоночник, по всей длине?
— Да, осматривал.
— Вы нашли что-нибудь… присоединенное?
— Присоединенное? — переспросил Поттер.
— Да.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, могло выглядеть… могло выглядеть как опухоль.
— Выглядеть как опухоль?
— Скажем так — опухоль… что-то в этом роде?
— Нет. Ничего похожего. Вообще ничего.
Эдуардо отнял трубку телефона от головы на время, достаточно долгое, чтобы глотнуть немного пива.
Когда он снова поднес ее к уху, то услышал слова:
— …знаете что-то, что не сказали мне?
— Сказал все, что знал знал, — солгал Эдуардо.
Ветеринар на время умолк. Может быть, он сам баловался пивом. Затем сказал:
— Если вы наткнетесь еще на таких животных, то позвоните?
— Да.
— Не только енотов. Вообще любых животных
— Хорошо.
— Не трогайте их, — сказал Поттер. — Я хотел бы увидеть их на месте, прямо там, где вы их увидите.
— Как скажете.
— Что ж…
— До свидания, доктор.
Эдуардо повесил трубку и пошел к раковине. Он поглядел за окно на лес. Он задавался вопросом, как долго ему придется ждать. Ему до смерти надоело ждать.
— Ну давай, вперед — сказал он тихо спрятавшемуся в лесу наблюдателю.
Он был готов. Готов к аду, или раю, или вечному ничто, ко всему, что бы ни случилось..
Он не боялся умереть.
Его пугало только то, как он умрет. Что ему придется выдержать. Что с ним сделают в последние минуты или часы его жизни. Что он может увидеть.
Утром двадцать первого июня Эдуардо завтракал и слушал мировые новости по радио. Он поднял глаза от тарелки и увидел в окно белку. Она сидела на подоконнике с внешней стороны и глядела через стекло на него. Очень спокойно. Пристально. Как еноты.
Он смотрел на нее некоторое время, затем снова сконцентрировался на своем завтраке. Каждый раз поднимая глаза, видел, что белка по-прежнему на своем посту.
Вымыв посуду, он подошел к окну, пригнулся, и оказался лицом к лицу с белкой. Только стекло было между ними. Зверя, казалось, не встревожило подобное бесцеремонно-близкое рассматривание.
Постучал ногтем по стеклу прямо перед мордой белки. Зверь не шелохнулся.
Поднялся, открыл щеколду, и начал приподнимать нижнюю часть фрамуги.
Белка соскочила с подоконника, немного отбежала, развернулась и снова уставилась на него.
Эдуардо закрыл на задвижку окно и вышел на парадное крыльцо. Две белки уже были здесь, в траве, ожидая его. Когда Эдуардо сел в кресло-качалку из орешника, одна из маленьких тварей осталась в траве, но другая взобралась на верхнюю ступеньку крыльца и продолжила наблюдение за ним с этого места.
Ночью, лежа в кровати в своей снова забаррикадированной спальне, пытаясь заснуть, он слышал, как белки носятся по крыше. Маленькие коготки царапали черепицу.
Когда он наконец засунул, ему приснились грызуны.
Следующий день, двадцать второго июня, белки были постоянно с ним. У окна. Во дворе. На крыльце. Когда он выходил прогуляться, они следовали за ним на расстоянии.
Двадцать третьего было то же самое, но утром двадцать четвертого он нашел мертвую белку на заднем крыльце. Сгустки крови в ушах. Высохшая кровь в ноздрях. Глаза, вывалившиеся из впадин. Он нашел двух других на дворе и четвертую на ступенях переднего крыльца, всех в таком же состоянии.
Они выжили под контролем больше, чем еноты.
Очевидно, что пришелец учился.
Эдуардо подумал, не позвонить ли доктору Поттеру. Но вместо этого, собрал четыре тельца и отнес их в центр восточного луга и бросил в траву, где любители падали могли их легко найти и пожрать.
Подумал еще о воображаемом ребенке на далеком ранчо, который мог видеть фары «Чероки» две недели назад, когда он возвращался от ветеринара. Он сказал себе, что должен ради этого ребенка — или других детей, которые действительно существуют, — рассказать Поттеру всю историю. Да, он должен попытаться ввести власти в курс дела, даже если для того, чтобы ему кто-либо поверил, придется пережить бесполезные и унизительные обследовани.
Может быть, дело было в пиве, которое он все еще глотал с утра до ночи, но он больше не мог вызвать в себе то чувство общности, которое испытывал той ночью. Он провел всю свою жизнь, избегая людей. Он не мог внезапно найти в себе желание слиться с ними.
Кроме того, все изменилось, когда он вернулся тогда домой и нашел свидетельства присутствия «гостя»: крошащиеся шмотки земли, мертвых жуков, земляных червей, полоску голубой ткани на углу дверцы духовки. — Его охватил ужас, его измученный мозг в ужасе отказывался размышлять. Ужас был слишком личным, он не мог разделить его с незнакомыми людьми. Когда, наконец, эта страшная схватка произойдет, пусть он будет один.
Он все еще записывал в дневник происходящее, и в желтом блокноте появился отчет от белках. Но ни желания, ни сил фиксировать свои наблюдения так же детально, как делал это вначале, у него не осталось: писал так сжато, как возможно, не отбрасывая ни одной имеющей отношение к делу информации. Считая всю свою жизнь ведение дневника обременительным, теперь он был неспособен прекратить писать.
Записывая все это, он пытался понять пришельца. Пришельца… и себя.
В последний день июня он решил съездить в Иглз Руст — купить продуктов и кое-что еще. Теперь, когда он считал, что живет глубоко в тени неизвестного и фантастического, ему казалось, что каждое обыденное действие — готовка пищи, заправка постели каждое утро, покупки — какая-то бессмысленная, пустая трата времени и сил, абсурдные попытки придать вид нормальности странной и скаженной действительности. Но жизнь брала свое.
Когда Эдуардо выводил «Чероки» из гаража на дорожку, большая ворона соскочила с перил парадного крыльца и пролетела над капотом машины, широко размахивая крыльями. От неожиданности он нажал на тормоза и заглушил мотор. Птица взмыла высоко в пятнистое серое небо.
Позже, уже в городе, когда Эдуардо вышел из супермаркета, толкая впереди себя тележку с покупками, ворона сидела на капоте его автомобиля. Он подумал, что это та же самая птица, что напугала его два часа назад.
Она оставалась на капоте, разглядывая его через ветровое стекло, когда он подошел к «Чероки» сзади и открыл багажник. Пока он запихивал сумки, ворона не спускала с него глаз. Она продолжала смотреть и тогда, когда Эдуардо отогнал пустую тележку в супермаркет, вернулся и сел за руль. Птица поднялась в воздух, только когда он завел двигатель.
Весь обратный путь ворона следовала за ним. Он мог видеть ее либо нагибаясь к рулю и глядя вверх через лобовое стекло, либо просто выглянув в боковое окно, в зависимости от того откуда существо наблюдало за ним в данный момент. Иногда она летала параллельно, рядом, а иногда уносилась вперед так далеко, что превращалась в пятнышко, почти исчезая в облаках, только затем, чтобы снова вернуться.
Пока Эдуардо ужинал, птица сидела на подоконнике с внешней стороны окна кухни, там же, где он видел белку-часового. Когда он оторвался от еды, чтобы поднять нижнюю половину фрамуги, ворона убралась с окна, подобно белке.
Он оставил окно открытым, пока заканчивал ужин. С сумеречных лугов подул освежающий ветерок. Прежде чем Эдуардо съел свой последний кусочек, ворона вернулась. Птица продолжала сидеть на открытом окне, пока он мыл посуду, вытирал ее и ставил на место. Она отслеживала каждое его движение блестящими черными глазками.
Он взял бутылку пива из холодильника и вернулся за стол. Уселся на другой стул, не тот, на котором был во время ужина, а ближе к вороне. Они сидели на расстоянии вытянутой руки друг от друга.
— Чего ты хочешь? — спросил старик, удивляясь, что не видит ничего дурацкого в подобной беседе с мерзкой птицей.
Конечно, он разговаривал не с вороной. Он обращался к тому, кто ей управлял. К пришельцу.
— Ты хочешь просто смотреть на меня? — поинтересовался он.
Птица глядела.
— Тебе хочется поболтать?
Птица подняла одно крыло и, засунув под него голову, клювом принялась перебирать перья.
Глотнув еще пива, Эдуардо произнес:
— Или ты хочешь управлять мною так же, как этими тварями?
Ворона попереминалась с ноги на ногу, встряхнулась, вздернула голову и уставилась на него одним глазом.
— Ты можешь вести себя как обычная пичуга сколько хочешь, но я-то знаю, что ты не такой, совсем не такой.
Ворона сохраняла спокойствие.
За окном сумерки уступили место ночи.
— Ты можешь управлять мной? Или, может быть, только простыми существами, с менее сложной нервной системой?
Черные глаза блеснули. Острый клюв слегка раскрылся.
— Или ты, может быть, изучаешь пока экологию, флору и фауну. И только примеряешь, как твоя сила работает здесь, оттачиваешь мастерство? Может быть, ты прокладываешь себе путь ко мне? Так?
Ворона смотрела.
— Я знаю, что в птице нет ничего от тебя, ничего физического. Так же, как и в енотах. Вскрытие это установило. Не оправдалось мое предположение, что ты помещаешь что-то в животных, чтобы управлять ими, какой-нибудь электронный приборчик, не знаю, может быть, что-то биологическое. Могло быть и так, что вас там много в лесу — целый улей, и, может быть, один из вас действительно входит в животное, чтобы управлять. Я, честно говоря, ожидал, что Поттер найдет что-нибудь странное — личинку, живущую в мозгах енота, какую-нибудь сороконогую тварь или неземного вида паука, который впился в позвоночник, что-нибудь такое. Но ты так не работаешь, да?
Он глотнул немного «Короны».
— А… Хороший вкус.
Он протянул пиво вороне.
Птица уставилась на него поверх бутылки.
— Трезвенник, да? Это я запомню. Очень любопытные твари мы, люди. Быстро учимся и хорошо используем то, что выучили, умеем отвечать на вызов. Тебя это ничуть не волнует?
Ворона подняла хвост и обосралась.
— Это был комментарий, — удивился Эдуардо, — или просто часть имитации птичьего поведения?
Острый клюв открылся и закрылся, открылся и закрылся, но никакого звука птица не издала.
— Как ты управляешь на расстоянии? Телепатия, что-то в этом роде? На приличном расстоянии, в случае с этой птичкой. Двадцать шесть километров до Иглз Руст. Ну, может быть, двадцать три километра полета вороны.
Если пришелец и понял, что Эдуардо произнес скверный каламбур[36], то никак не дал об этом знать через птицу.
— Ты умен, если это телепатия или что-то такое. Но ведь это очень сказывается на объектах управления, не так ли? Однако, ты улучшаешь свои знания о возможностях местных обитателях.
Ворона вновь занялась чисткой перьев.
— Ты уже делал попытки управлять мной? Если и делал, то я этого не замечал. Не чувствовал никакого зондирования моего разума, не видел инопланетных образов перед глазами, ничего такого, о чем пишут в этих романах.
Ворона продолжала заниматься туалетом.
Эдуардо вытряс остатки «Короны» в рот. Вытер губы рукавом.
Птица безмятежно наблюдала за ним, как будто готова была сидеть всю ночь и слушать его болтовню.
— Мне кажется, что ты двигаешься слишком медленно в своих экспериментах. Этот мир кажется достаточно нормальным для тех, кто родился здесь, но, может быть, для тебя это одно из самых странных мест, которые ты видел. Наверное, ты чувствуешь себя здесь не очень уверенно.
Он не начинал разговор в надежде, что ворона станет ему отвечать. Это же не какой-то диснеевский фильм. Но ее продолжающееся молчание начинало расстраивать и раздражать его, возможно, потому, что весь день он провел накачиваясь пивом и теперь был полон пьяной злости.
— Ну же! Кончай тут вынюхивать. Давай — действуй.
Ворона просто смотрела.
— Иди сюда сам, нанеси мне визит, ты — настоящий, не в виде птицы или белки, или енота. Приходи сам. Никаких костюмов. Сделай это. Давай покончим с этим.