Зимняя луна Кунц Дин

Птица взмахнула крылом, раскрыв его наполовину.

— Ты хуже, чем ворон у По. Ты даже ни единого слова не скажешь, просто сидишь. Что ты за тварь?! Смотришь и смотришь. Как там у Эдгара По:

Хотя По и не был никогда его любимцем, но у По были места, которые ему нравились, и он начал громко читать пернатому часовому, придавая словам страсть, которая обуревала персонажа, созданного гением поэта:

Внезапно он осознал, слишком поздно, что птица и стих, и собственные предательские мозги привели его к встрече с той ужасной мыслью, которая давила на него с тех пор, как он убедился, что пришелец действительно появился на Земле. В центре поэмы По «Ворон» был  молодой человек, потерявший свою возлюбленную, юную Линору, и чувство безнадежности и невозможности счастья, которым переполнена поэма, перекликалось с тем, что ощущал Эдуардо, только он распространял это чувство безнадежности и невозможности счастья на все человечество.

Зарычав от ярости, он швырнул пустую бутылку из-под пива. Он попал в ворону.

Птица и бутылка полетели в ночь.

Он вскочил со стула и бросился к окну.

Птица потрепыхалась на лужайке, затем взмыла, бешено размахивая крыльями, в темное небо.

Эдуардо закрыл окно с такой силой, что едва не разбил стекло, и обхватил руками голову, как будто хотел вырвать из нее страшную мысль.

Этой ночью он был очень пьян. Сон, который наконец к нему пришел, был сродни смерти.

Если птица и приходила к нему на внешний подоконник окна спальни, пока он спал, или прогуливалась по крыше над ним, он ничего этого не слышал.

Первое июля, полдень. Эдуардо проснулся только в десять минут первого. Остаток дня прошел в борьбе с похмельем, что удержало его мозг от мрачных строк давно умершего поэта.

Ворон был с ним и первого июля, и второго, и третьего: с утра до ночи, без перерывов, но старик пытался его не замечать. Больше никаких игр в гляделки, как с другими часовыми, никаких односторонних разговоров. Эдуардо не сидел на крыльце. Почти не выходил наружу. Находясь внутри дома не глядел в окна. Его жизнь стала еще более ограниченной, чем когда-либо. А в его голове, почти беспрестанно:

В три часа дня четвертого числа, измучившись клаустрофобией от стольких дней, проведенных в четырех стенах, он решил совершить прогулку, спланировал маршрут и, захватив с собой ружье, вышел наружу. Он не глядел в небо над собой, а только вперед — на далекий горизонт. Дважды, однако, видел быструю тень, проскользнувшую по земле перед ним, и знал, что гуляет не один.

Возвращался домой и был лишь в двадцати метрах от крыльца, когда ворона рухнула с неба. Ее крылья беспомощно бились, как будто она разучилась летать. Она врезалась в землю как камень, упавший с той же высоты. Она  кричала в траве, но была уже мертва, когда он подошел к ней.

Не вглядываясь, Эдуардо поднял ее за кончик крыла и отнес на луг, решив бросить там же, где оставил четырех белок двадцать четвертого июня.

Он ожидал найти зловещую кучку останков, расчлененную любителями мертвечины, но белки исчезли. Он не удивился бы, если бы кто-то утащил одну или даже две тушки, чтобы сожрать их где-то в другом месте. Но большинство падальщиков разорвали бы белок там, где их и нашли, оставив несколько косточек, несъедобные лапки, куски покрытой мехом кожи и хорошо поклеванные и поцарапанные зубами черепа.

Полное исчезновение останков, означало только то, что белок или сам утащил пришелец, или  управляемые им колдовским образом животные.

Вероятно, путешественник хотел изучить их тела, чтобы выяснить, почему именно они погибли, — чего он не сделал с енотами, поскольку Эдуардо успел отвезти их ветеринару. А может быть, он считал, что белки, как и еноты, — свидетельство его присутствия и он хотел чтобы таких свидетельств было как можно меньше, до тех пор, пока его положение в этом мире не станет более уверенным.

Он стоял посреди луга, уставившись в то место, куда бросил белок. Размышлял. Потом поднял левую руку, в которой болталась разбившаяся ворона, и только теперь поглядел в ее незрячие глаза, — блестящие, как полированное черное дерево, и выпученные.

— Ну что же, посмотрим, — прошептал он и понес ворону в дом. У него были на нее виды. Был план.

Эдуардо достал из кладовки  дуршлаг объемом три литра из проволочной сетки и конструкцию из нержавеющей стали — прочное кольцо на трех ножках. Эдуардо использовал их для сцеживания макарон, когда готовил макароны в большом количестве просто про запас. Две длинные стальных ручки с теплоизолированными местами для рук  были прикреплены к верхнему кольцу дуршлага, за ручки он тряс дуршлаг, когда тот наполнялся парящими макаронами. При работе дуршлаг клался сверху на кольцо, стоящее на трех ножках на столе.

Покрутив дуршлаг в руках, Эдуардо обдумал свой план еще раз и затем начал действовать.

Стоя у кухонного стола, он сложил крылья мертвой вороны и засунул птицу целиком в дуршлаг.

С помощью иглы и нитки он прикрепил ворону в трех местах к сетке. Когда он отложил иголку с ниткой в сторону, ворона вдруг вяло дернула головой и вздрогнула.

Эдуардо отшатнулся и удивленно отступил на шаг от стола.

Ворона издала слабый, дрожащий крик.

Он знал, что птица была мертва. Как камень. Хотя бы оттого, что ее шея была сломана, а разбухшие глаза фактически вывалились из глазниц. Очевидно, что она умерла еще в полете, от обширного апоплексического удара. Такого же, как и те, что убили енотов и белок. Свалившись с большой высоты, она ударилась о землю с жуткой силой, получив еще другие повреждения. Была мертва, как камень.

Теперь, пришитая к сетке дуршлага, ожившая птица была не способна оторвать голову от груди не потому, что этому мешали нити, которыми он ее закрепил, а потому, что ее шея была сломана. Переломанные лапы бесцельно трепыхались. Искалеченные крылья пытались биться и в этом им опять больше, чем стягивающие нити, мешали повреждения.

Преодолевая страх и отвращение, Эдуардо прижал руку к груди вороны. Он не почувствовал сердцебиения.

Сердце каждой маленькой птицы должно биться чрезвычайно часто, чаще, чем сердце любого млекопитающего. Маленький мечущийся мотор: пых-пых-пых! Всегда легко это определить по тому, как дрожит тельце от быстрых ударов.

Сердце вороны определенно не билось. Насколько он мог определить, птица также и не дышала. И шея была сломанной.

Он надеялся, что станет свидетелем способности пришельца чудесным образом возвращать мертвых к жизни, такого рода чуда. Но правда была гораздо мрачнее. — Ворона была мертва, но шевелилась.

Дрожа от омерзения, Эдуардо отнял свою руку от маленького корчащегося тельца.

Пришелец мог управлять трупом, не оживляя. В какой-то степени он обладал властью как над живым, так и над неживым.

Эдуардо отчаянно пытался не думать об этом.

Но он не мог выключить свой мозг. Не мог больше не задавать себе вопросы. Ведь если бы он не отвез енотов тогда к ветеринару, они бы тоже начали шевелиться и снова бы встали на ноги. Холодные, но двигающиеся, мертвые, но выполняющие команды?

В дуршлаге голова вороны свободно крутилась на сломанной шее, и ее клюв открывался и закрывался со слабым клацанием.

Вероятно, никто вовсе не утаскивал четырех белок с луга. Может быть, их тела уже были охвачены трупным окоченением, когда прозвучал настойчивый зов «кукольника». Тут их холодные мышцы напряглись, засокращались, суставы захрустели и трупики, дергаясь и поднимая головы, поползли конвульсивными толчками с луга в лес, к берлоге того, кто им дал команду.

Может отвязать ворону от дуршлага и вынести ее наружу, — она на своих сломанных ногах и крыльях отправится в путь к своему хозяину? Осмелится ли он пойти за ней в сердце тьмы?

Нет, что за страшные мысли. Нет, если должна быть последняя встреча, то пусть она произойдет на его территории, а не в каком-нибудь странном логове, что устроил себе пришелец.

Эдуардо неожиданно был поражен леденящим кровь подозрением, что пришелец был до такой степени чужд, что даже не разделял человеческое понимание жизни и смерти, не проводил черты между ними вообще. Вероятно, его род никогда не умирает, или они умирают в подлинном биологическом смысле, но снова возрождаются в какой-то другой форме из собственных гниющих останков — и пришелец ожидает, что то же самое окажется правдой и для созданий в этом мире. Тогда природа их вида — по одному этому их отношению к смерти — должна быть невообразимо более чуждой, извращенной, отталкивающей, чем он мог себе представить.

В бесконечной вселенной потенциальное число форм разумной жизни тоже бесконечно — этому его научили книги, которые он читал в последнее время. Теоретически, все, что можно вообразить, должно существовать где-то в безграничной реальности. Когда говоришь о внеземной форме жизни, чужое значит чужое, максимально непохожее на привычное. Одна странность, обернутая в другую, вне легкого понимания и, возможно, вне всех надежд на понимание.

Он размышлял на эту тему и раньше, но только теперь отчетливо осознал, как мало у него шансов понять этого путешественника, реально понять его, — примерно столько же сколько шансов у мыши понять человека, понять его душу, его мысли.

Мертвая ворона подрагивала, шевеля сломанными лапами.

Из ее искалеченного горла вырывалось несуразное карканье, гротескная пародия на крик живой птицы.

Мрак заполнил душу Эдуардо. Он знал о «госте», убедился в его о существовании, с той ночи, десятого июня когда был оставлен отвратительный след в доме. Пытался заглушить свой страх перед пришельцем алкоголем. Пытался гнать от себя мысли о том, что неизвестное скрывается в соседнем лесу. Но до сих пор Эдуардо не боялся умереть. Он был почти рад смерти. И вдруг, глядя на эту птицу, слыша это карканье мертвеца, испугался умереть.  Это был даже не страх, а неконтролируемый животный ужас. Эдуардо задрожал и вспотел. — Хотя пришелец не демонстрировал способности управлять живым человеком, но что произойдет, когда он умрет?? Нет, умирать здесь нельзя

Старик взял ружье со стола, снял ключи от «Чероки» с крючка и пошел к двери, соединяющей кухню и гараж. Он должен уехать немедленно, не теряя времени, убраться подальше. К черту дальнейшее изучение пришельца. К черту надежды на встречу. Ему нужно просто сесть в «Чероки», вдавить педаль газа в пол и, сметая все на своем пути, оказаться как можно дальше от того, что вышло из черной двери в ту монтанскую ночь.

Распахнув дверь, он остановился на пороге между кухней и гаражом. — Ему некуда было бежать. Семьи не осталось, друзей нет, он слишком стар, чтобы начинать новую жизнь. И ведь с Земли не убежишь, а путешественник останется в этом мире, проводя свои извращенные, оскверняющие эксперименты.

Нет, бежать нельзя. Он никогда не бегал ни от чего в своей жизни. — Гордость мешала ему шагнуть в гараж, гордость и чувство, что неправильно трусливо перекладывать на других проблему с пришельцем. Если он побежит, то потеряет уважение к себе и больше не сможет глядеть на себя в зеркале. Быть старым и одиноким плохо. Но быть старым, одиноким и снедаемым ненавистью к самому себе — лучше умереть. Отчаянно хотелось уехать, но это невозможно.

Отступил с порога. Закрыл дверь в гараж и вернул ружье на стол. В душе — мрак, сущий ад. Интересно, такое кто-нибудь когда-нибудь испытывал?

Мертвая ворона билась, стараясь вырваться из дуршлага. Эдуардо использовал толстую нитку и вязал надежные узлы, а мышцы и кости птицы были слишком сильно повреждены, чтобы разорвать их.

Его план показался теперь глупым. Акт бессмысленной бравады и безумия. Но однако он продолжил его воплощение, предпочитая делать что-то, а не ждать смиренно конца.

На заднем крыльце прижал дуршлаг вплотную к внешней стороне двери на кухню. Пленная ворона царапалась и трепыхалась. Эдуардо отметил карандашом места на двери по отверстиям в ручках.

Затем вбил в те места два стандартных гвоздя и повесил на них дуршлаг.

Ворона все еще слабо сопротивлялась, она была видна сквозь проволочную сетку. Но дуршлаг можно легко снять с гвоздей.

Загнул концы гвоздей на которых висел дуршлаг, так чтобы они впились в дерево. — Вот теперь дуршлаг надежно прибит к массивной дубовой двери. Стук молотка разнесся по двору и отразился эхом от близстоящих стеной сосен  леса.

Чтобы сдвинуть дуршлаг и забрать ворону, путешественнику или его посланцу придется отжать гвозди-скобы. Единственной альтернативой было разрезать сетку большими ножницами и забрать пернатый трофей.

В любом случае, мертвую птицу нельзя вытащить быстро и бесшумно. Эдуардо казалось, что многое подтверждает чужую заинтересованность в содержимом дуршлага, — поэтому он собирался провести на кухне всю ночь, если потребуется.

Хотя не было уверенности, что путешественник жаждет получить мертвую ворону. Может быть, существу  нет никакого дела до вороны. Однако птица прожила дольше чем белки, которые прожили дольше енотов, и «кукольник», должно быть, найдет поучительным исследование тела птицы, чтобы выяснить почему она погибла, в чем его недоработка.

Если он пришлет кого-нибудь вместо себя это будет не белка и даже не хитрый енот. Гораздо большая сила и проворство требуются для решения задачи, которую предложил ему Эдуардо. Он молил Господа, чтобы сам пришелец принял вызов и явился. А вдруг, он пришлет мертвеца  — приковыляет Линора из поэмы По… Ведь и такой какой вариант возможен. Но он выдержит. Удивительно, что может выдержать человек, даже в состоянии животного ужаса, наполненный глубочайшим отчаянием. 

Ворона больше не двигалась. Мертвая, как камень. Тишина.

Ну же. Иди, ты, ублюдок. Покажи мне свое лицо, покажи мне свою вонючую уродливую морду. Ну же, выползай туда, где я могу тебя видеть. Не будь таким трусливым, ты, проклятый урод.

Эдуардо зашел внутрь. Закрыл дверь, но не запер ее. Опустил жалюзи на окнах так, что никто не мог заглянуть к нему без его ведома, сел за кухонный стол, чтобы сделать запись в дневнике . Заполнив еще три странички ровным почерком, он подумал, что, должно быть, это его последняя запись.

В случае, если с ним что-нибудь произойдет, он хотел, чтобы этот блокнот нашли, — но не слишком легко. Он положил блокнот в пластиковый пакет на молнии, застегнул его, чтобы не попала влага, и  положил в морозильник, среди пакетов с замороженной едой.

Наступили сумерки. Момент истины приближался. Он не ждал, что существо из леса явит себя при дневном свете. Чувствовал, что оно привыкло к ночи и предпочитает ночь — существо, порожденное во тьме.

Эдуардо взял из холодильника пива. Какого черта? Это первая бутылка за несколько часов!

При предстоящей конфронтации нельзя быть абсолютно трезвым, лучше пусть чувствительность будет немного притуплена.

Сумерки едва опустились и он не успел разделаться даже с первой бутылкой пива, как услышал какое-то движение на заднем крыльце. Тихий глухой звук и скрип, потом снова глухой звук. Определенно, это шевелилась не ворона. Что-то неуклюже и неловко взбиралось по трем деревянным ступенькам крыльца.

Эдуардо встал на ноги и взял ружье. Его ладони стали липкими от пота, но он мог держать оружие.

Еще один глухой звук.

Его сердце билось со скоростью птичьего, быстрее чем у вороны, когда та была жива.

Гость — откуда бы он ни был, как бы он ни звался, живой или мертвый — достиг верхней ступеньки и двинулся по крыльцу к двери. Больше никаких глухих звуков. Только волочение и шарканье, скольжение и скрип.

Видимо, благодаря литературе того сорта, что он читал все последние несколько месяцев, голова Эдуардо наполнилась образами различных неземных созданий, которые могли бы производить такие звуки вместо обычных шагов. Каждый был более зловещим по виду, чем предыдущий, и в конце концов от всех этих монстров у него закружилась голова. Одно из этих чудовищ не было неземным, образ был навеян скорее  По, чем Хайнлайном или Брэдбери. Готическим, а не футуристическим, не только с Земли, но и из-под земли.

Оно шло к двери: все ближе и ближе. И, наконец, достигло ее и замерло у двери. Незапертой двери. Тишина.

Эдуардо нужно было сделать только три шага, схватиться за ручку и дернуть ее на себя, и тогда он бы оказался лицом к лицу с «гостем». Но он не мог сдвинуться с места, словно врос в пол, как дерево в землю. Хотя он сам придумал такой план, который ускорил встречу, хотя не убежал, когда у него была возможность, хотя он убедил себя, что чтобы не сойти с ума и жить дальше достойно, он должен встретить этот беспредельный ужас лицом к лицу. Но сейчас «лицом к лицу» не получалось — он был почти парализован и совсем не уверен, что бегство было таким уж неправильным вариантом.

«Это» молчало. Оно было там, но молчало. В нескольких сантиметрах от двери.

Что оно делало? Просто ждало, что Эдуардо двинется первым? Или изучало ворону в дуршлаге? Крыльцо было темным, и только свет с кухни просачивался через закрытые окна. Может ли оно вообще видеть ворону?

Да! О да, оно видит в темноте! Можно держать пари, оно видит в темноте лучше чем самая глазастая кошка, потому что оно само из темноты.

Услышал, как тикают кухонные часы. Хотя они всегда были здесь, он не слышал их годами, — тиканье стало частью фона, белым звуком. Но теперь он его слышал, громче, чем когда-либо. Этот звук вызвал у Эдуардо ассоциацию с ударами барабана в похоронном марше.

— Ну же, ну, давай! — На этот раз он не призывал пришельца показаться, а подгонял себя самого. — Давай, ты, ублюдок, ты трус, ты старый тупой дурак, шевелись!

Он двинулся к двери и остановился так близко, что мог бы открыть ее одним движением.

Чтобы взяться за ручку, надо было держать ружье только одной рукой, но он не мог сделать этого. Никак не мог.

Его сердце болезненно билось среди ребер, в висках стучало, — пульс зашкаливал.

Он ощутил «это» через закрытую дверь. — Тошнотворная вонь, запах кислого и гниющего. Такого ему, не доводилось ощущать никогда в жизни.

Ручка двери перед ним, за которую он мог заставить себя ухватиться, — круглая, полированная, желтая и блестящая, — начала поворачиваться. Сверкнувший свет, отражение кухонных ламп потек по мягкому изгибу ручки, пока она медленно вращалась. Очень медленно. С едва слышным скрежетом работал механизм.

Стучало в висках, гулко стучало в груди, дыхание стало затрудненным, болезненным. Вот, вот, — сейчас…

Но ручка вернулась в прежнее положение, и дверь осталась неоткрытой. Миг появления откладывался, может быть, навсегда, может быть, гость уходит!

С мучительным криком, который удивил его самого, Эдуардо крутанул ручку и распахнул дверь одним бешеным, судорожным движением и оказался лицом к лицу со своими самыми худшими страхами. — Мертвая женщина. Жесткая, скрученная масса серых волос с грязью, безглазые впадины. Мясо отвратительное, сгнившее и потемневшее, невзирая на сохраняющее действие бальзамирующей жидкости, проблески чистых костей посреди иссохшей воняющей ткани. Губы, обнажившие зубы в широкой, но не веселой улыбке. Труп стоял в своем рваном и изъеденном червями саване: сине-голубая материя, покрытая пятнами трупной жидкости. Она потянулась к нему рукой. Ее вид вызвал не просто ужас и отвращение, но и отчаяние. Боже! Он погрузился в море холодного черного отчаяния — это Маргарита. Она превратилась в это, согласно непреклонной судьбе всех живых существ.

Нет! Это не Маргарита — она не эта грязная кукла. Его жена давно в лучшем месте, на небесах, у Бога. Может быть, сидит рядом с Богом! Маргарита это заслужила и сидит рядом с Богом, далеко от своего тела. Сидит рядом с Богом!

Прошли первые мгновения столкновения, и он подумал, что с ним теперь все будет в порядке, что он сохранит рассудок и сможет поднять ружье и снести ненавистную тварь с крыльца. Слать в нее пулю за пулей, пока она не потеряет последнее сходство с Маргаритой, пока не станет просто кучей из крошева костей и кусков мяса, не способных повергнуть его в отчаяние.

Затем он увидел, что к нему пришел не только этот отвратительный заменитель, но и сам путешественник: две встречи вместо одной. Пришелец был вплетен в труп, повис на спине, и проник во все впадины, уселся на мертвую женщину как на лошадь и залез ей внутрь. Его собственное тело казалось каким-то мягким и плохо приспособленным для столь сильной гравитации, которую он здесь встретил. В этих условиях он нуждался в подпорке, в некоем транспортном средстве. Сам был черным, черным и гладким, кое-где покрытый красными пятнами. Казалось, состоял только из массы вплетенных и извивающихся отростков, которые казались то текучими и гладкими, как змеи, то такими же шипастыми и суставчатыми, как ноги краба. Не мускулистые, как змеиные кольца, и не бронированные, как у краба, а сочащиеся и желеобразные. Эдуардо не успел разглядеть ни головы, ни рта, никаких знакомых черт, которые могли подсказать, где низ, а где верх, за те несколько секунд, которые у него были.

Увидев эти блестящие черные щупальца: как они шевелятся в грудной клетке трупа, он понял, что на трупе после трех лет могилы осталось гораздо меньше плоти, чем ему показалось вначале и что большая часть, того что он видел перед собой, было пришельцем, оседлавшим скелет. Его переплетенные щупальца выпирали от туда, где когда-то были ее сердце и легкие, обвивались, как виноградная лоза вокруг ключиц и лопаток, вокруг плечевой и лучевых костей, вокруг берцовых. Даже заполняли пустой череп и вращались в пустых глазницах!

Это было больше, чем он мог выдержать, страшнее, чем та чужеродность к которой его приготовили книги. Он слышал свой крик, слышал его, но не мог остановиться, не мог поднять ружья, потому что вся его сила ушла в этот крик.

Хотя казалось, что прошла вечность, на самом деле миновало только пять секунд с тех пор, как он распахнул дверь, до того, как сердце сжал смертельный спазм. Несмотря на страшную картину за порогом, невзирая на мысли и ужасы, которые пронеслись в его мозгу за этот момент времени, Эдуардо знал, что секунд было ровно пять. Потому что-то в нем продолжало слышать тиканье часов, — похоронный марш, — пять тиканий, пять секунд. Затем опаляющая боль взорвалась в нем, мать всех болей, вызванная не силой пришельца, но поднявшаяся изнутри. — Белый свет, яркий, как вспышка ядерного взрыва. Все стирающая белизна, которая смыла и пришельца и все тревоги мира из сознания. Покой. Мрак. Тишина…