В поисках Колина Фёрта Марч Миа

– И у тебя получилось?

– В первые пять месяцев получилось. А потом я обнаружила, что беременна. – Она включила двигатель и, проехав три мили до дома, в котором выросла, припарковалась на другой стороне улицы. – Видишь тот синий дом номер сорок пять? Там я и жила. У меня задержались месячные на неделю, и я просто тряслась, делая тест на беременность. Я так перепугалась, когда появился плюсик. Сказала себе, что это не может быть правдой – мы пользовались презервативами. Но позднее в тот же день сделала еще один тест, и он тоже оказался положительным. Мне потребовалось двое суток, чтобы собраться с духом и сказать матери. Я так боялась произнести вслух эти слова. Но как-то утром мы с родителями ели блины, и я все выложила.

Беа перевела взгляд с дома на Веронику.

– И они не очень хорошо это восприняли?

– Это еще мягко сказано. Никогда не забуду лицо матери. – Воспоминание было настолько живо, что, повторяя Беа слова своей матери, Вероника словно заново пережила тот момент.

«Твоя бабушка сейчас в могиле переворачивается», – кричала мать, а отец только качал головой и все бормотал: «Как ты могла быть такой глупой, такой беспечной?» Снова и снова.

Всей душой Вероника хотела тогда, чтобы бабушка была жива, чтобы именно ей она все рассказала. Она знала: бабушка обняла бы ее, успокоила, сказала бы, что все будет хорошо, они это переживут, ведь они – Руссо, а Руссо сильные люди.

Вместо этого мать тыкала пальцем ей в лицо и говорила: «Ты просто дрянь. Не лучше той гнусной девчонки, дочки Моры, которая забеременела и теперь в семнадцать лет сидит с ребенком. А я этого не потерплю».

Вероника стояла потрясенная.

«Что, черт тебя побери, все подумают?! – закричала мать. – Проклятие!» И дала ей пощечину.

Вероника дернулась, как будто мать ударила ее сейчас.

– О, Вероника, – прошептала Беа.

– Я побежала… в единственное место, где чувствовала себя в безопасности, в наше с Тимоти «местечко».

Вероника завела автомобиль, вернулась назад на Главную улицу, недалеко от школы, и встала напротив переулка Чаек, кирпичной дорожки, ведущей к заливу. Здесь они с Тимоти наконец поцеловались, в первый раз. Место их встреч.

Место, где она сказала ему, что беременна.

– Я нашла телефон-автомат и позвонила ему. Меня сотрясали такие глубокие рыдания, что я едва могла говорить. Он примчался ко мне… вон туда, – уточнила она, показывая на переулок. – А мне было страшно открыться. Несмотря на нашу близость, на все разговоры и планы убежать вместе после окончания школы, мне страшно было произнести эти слова. Его мать забеременела в шестнадцать лет, и из-за этого жизнь у нее сложилась неважно, и я понимала, что новость его расстроит.

– Что он сказал? – спросила Беа.

– Он долго молчал. Потом сказал, что это не может быть его ребенок. И много всего другого. – Она на секунду прикрыла глаза. – Но он был от него. Просто не мог быть ни от кого другого. Я была так потрясена, мне было так больно, потом я вернулась домой как в тумане, и мать велела мне собрать вещи, сказала, что для меня есть место в «Доме надежды». На следующий день я уехала.

– На следующий день, – повторила Беа. – Не могу поверить, что все это случилось так быстро. Не представляю, что ты пережила.

Вероника проехала пять миль до «Дома надежды», длинная грунтовая дорога и очаровательный белый фермерский дом с диваном-качелями на крыльце показались такими же знакомыми. На земле кое-где еще оставался снег, когда она прибыла сюда в начале апреля шестнадцатилетней девочкой.

– На самом деле это место осталось светлым пятном. Я прожила здесь семь месяцев.

Вероника рассказала Беа, каким был тогда «Дом», как некоторых девочек отправляли сюда, потому что их семьи стыдились беременных дочерей-подростков, но большинство родителей приезжали каждую неделю, привозя разные вкусности, свитера от Л. Л. Бин и книги о беременности и о том, что происходит с твоим телом, хотя их полно было в библиотеке «Дома надежды». И эти девочки вернулись домой, родив и отдав детей на усыновление, а дома придумали истории, будто они на два семестра уезжали за границу на учебу по обмену.

Она рассказала, что за семь месяцев пребывания здесь никто не приехал ее проведать. Мать позвонила ей дважды – один раз натянуто спросила, не надо ли ей чего-нибудь, и второй раз сообщила, что умерла их собака. Мать, совершенно очевидно, хотела заставить Веронику страдать, но даже после этого она надеялась, что та снова позвонит, однако этого не произошло. И каждый раз, когда Вероника звонила домой, никто не брал трубку и не перезванивал потом. Поэтому в конце концов она перестала звонить.

– О боже, – проговорила Беа, ловя ее взгляд. – Тебе, наверное, было так одиноко.

Вероника не сводила глаз с белого фермерского дома, с дивана-качелей.

– Ну, честно говоря, со своими родителями я постоянно чувствовала себя одиноко, даже до беременности. С ними трудно было сблизиться, они всегда держались холодно, благопристойно, отчужденно. В лице отца моя мать нашла родственную душу. Они даже отказались от опеки надо мной, чтобы не нести за меня никакой ответственности.

Беа покачала головой.

– Но подружки в «Доме надежды» у тебя были?

Вероника кивнула.

– С некоторыми девочками не всегда удавалось ладить, но в целом мы жили дружно. Персонал был чудесный.

– Хорошо, – откликнулась Беа. – Я рада это слышать. Схватки начались у тебя в «Доме», но я появилась, когда ты была в «Скорой»?

– Я так орала – ужасно больно было, до смерти страшно, – но фельдшер, который тебя принял, прекрасно ко мне отнесся. Он сказал, что до больницы мы не успеем, и наставлял меня в течение всех родов. Потом ты родилась. Я подержала тебя две минуты, и он забрал тебя, чтобы обмыть.

– А по дороге в больницу? – спросила Беа. – Ты смогла еще меня подержать?

– Ехавший с нами социальный работник сказала, что правила безопасности это запрещают и, кроме того, это неразумно.

– Значит, ты хотела?

Вероника судорожно вздохнула.

– Да.

Минуту Беа молчала.

– У тебя были мысли не отдавать меня?

Вероника не ответила; снова двинулась в путь, на этот раз к больнице. Остановилась на основной парковке, и они обе посмотрели на внушительное кирпичное здание.

– У меня были разные фантазии. О побеге с тобой. Но мне было шестнадцать, мне некуда было идти, я не имела семьи, ничего. А социальные работники очень хорошо знали свое дело, заверяя меня, что для тебя так будет лучше всего, что я самоотверженная, а не эгоистка.

– И что было после моего рождения? Тебе удалось еще меня увидеть?

Вероника отвела глаза. Эти вопросы ей не нравились.

– Только один раз. Уходя из больницы. Хотя мне и сказали, что смотреть не следует – это может оказаться слишком болезненным, поскольку последним моим воспоминанием будет то, как я тебя оставляю. И медсестра была права. Даже мысли, как я держала тебя на руках в течение двух минут в «Скорой», было достаточно, чтобы доконать меня. И я научилась все это блокировать. Спустя какое-то время даже с трудом представляла.

Беа помолчала.

– Значит, ты ушла из больницы, что потом?

– Я вернулась в «Дом надежды», уложила вещи и уехала во Флориду. А перед отъездом позвонила в агентство по усыновлению, оставила для досье свое имя и сказала, что позвоню и сообщу все данные, когда найду жилье. Я думала, что если не оставлю своего имени, то однажды мне покажется, будто вообще ничего не случилось, и я не родила ту девочку. Но оказавшись во Флориде, я в итоге так много работала, что невольно так себя и чувствовала – будто ничего не было.

– Это я могу понять, – сказала Беа. – После всех испытаний. Как ты самостоятельно выжила во Флориде? Как ты вообще туда попала? Тебе же было семнадцать лет.

Об этом говорить было легче. Вероника снова включила двигатель и поехала на автостанцию в Уискассете.

– В тот момент я была самостоятельной несовершеннолетней, спасибо моим родителям, подготовившим для меня все документы. У меня имелось около шестисот долларов, отложенных за время моей подработки, поэтому я попросила подвезти меня сюда и купила билет в один конец до Флориды.

– Почему до Флориды?

Вероника объяснила, что Флорида, где нет метелей и много апельсиновых рощ, была старой мечтой ее бабушки. Хотя Вероника любила зиму, любила снег, она всегда считала, что жаркая и солнечная, полная апельсинов мечта звучит волшебно. Оказавшись там, она солгала насчет возраста, получила работу официантки, более или менее ей понятную, и нашла милую девушку, на пару с которой снимала квартиру в жилом комплексе с пальмами и бассейном. Она прожила во Флориде год, встречалась с одним парнем, потом с другим, ни одного из них не любила и, само собой, ни с кем не делилась своей историей. Когда один из парней обвинил ее в измене, чего Вероника никогда в жизни не делала, это напомнило ей о Тимоти, и она снова двинулась в путь. К этому времени ей было почти восемнадцать и лгать о возрасте не приходилось. Стало легче. Она направилась на запад, пересекая южные штаты, по несколько месяцев живя в разных городах, пока не узнавала про какое-то место и не перебиралась туда. Дольше всего она прожила в Нью-Мексико, но потом бывший кавалер бросил ее в Лас-Вегасе, когда она отказалась выйти за него замуж, и Вероника поняла, что придется вернуться домой, если она надеется обрести себя.

– Я уже ждала, что мы сейчас поедем во Флориду, – улыбнулась Беа.

Вероника улыбнулась в ответ.

– Ты еще разговаривала со своей мамой?

– В течение многих лет я пыталась наладить контакт, звонила в день ее рождения, в день рождения отца. На Рождество. Но разговоры выходили натянутыми. Шли годы, а они не могли меня простить, не могли преодолеть те события и жить дальше. – После пятнадцатиминутной поездки Вероника остановилась перед своим домом. – Тогда я переехала сюда.

Перед самым переездом в Бутбей-Харбор она сообщила матери, что возвращается в родной город и надеется примириться с прошлым. Вероника решила, что давно следует отказаться от матери, как та отказалась от нее. Но едва услышав материнский голос, снова затосковала по ней, по переменам. Однако ничего не изменилось. За двадцать два года Вероника кое-что поняла о сроках давности: иногда, даже если ты крайне нуждаешься в любимых людях, они не могут через себя переступить. Или не хотят. Ее мать ответила ей по телефону: «Думаю, прошло слишком много времени, но я желаю тебе всего хорошего», – и ошеломленная Вероника повесила трубку. Господи боже, неудивительно, что ее мать такая. Как действовать правильно с подобным сердцем?

– Я отвезу тебя в гостиницу, – произнесла Вероника. Она была как выжатый лимон. Даже больше, чем представляла.

Когда они остановились у «Трех капитанов», Беа сказала:

– Спасибо тебе за все это. Я хотела знать и, хотя кое-что слышать было нелегко, рада, что услышала правду. Ты как, нормально?

– Со мной все будет хорошо. А ты как?

Беа кивнула.

– Я выдержу. Мне просто нужно освоиться со всей этой информацией. У меня свидание, оно поможет. Думаю, мне надо сказать, что я встречаюсь с одним человеком, который работает на съемках фильма. С Патриком Улом. Он кажется мне чудесным парнем. У нас было только одно свидание.

Переплетение двух миров показалось удивительным.

– Ну да, я знаю Патрика. Он отвечает за массовку и хорошо с нами обращается, следит за нашей работой и нашим комфортом.

– Я не сказала ему, что ты моя родная мать. То есть сообщила, что настоящая причина моего приезда в этот город – встреча с родной матерью и ты статистка на съемках, но фамилию не назвала. Я строго соблюдаю твою тайну.

– Спасибо. Может, это не так уж важно, но, как говорила, мало кто знает, что я отдала своего ребенка на усыновление, и мне хотелось бы сохранить это в тайне.

Как же она измучилась. Почему не чувствует себя лучше? Почему воскрешение тех событий не помогло ей раскрыться изнутри?

Она посмотрела на Беа, выражение лица которой переменилось. Неужели ее тревожит, что Вероника хочет сохранить все в секрете? Она так долго жила, ни с кем не делясь своим прошлым, не говоря о нем, накрепко заперев в себе.

– Беа? Я что-то не то сказала, ты огорчена?

– Просто думаю о своей матери. Про все те моменты, когда она могла открыть мне правду – в два года, в три, четыре. Она хотела стереть это все, сделать вид, будто удочерения никогда не было. Она поступила так ради себя… и ради меня.

Веронике хотелось сказать, как любовь, надежда и необходимость могут иногда заставить тебя сделать – или не сделать – то, что следует, и тебе это прекрасно известно. Порой, чтобы защитить других. Порой – чтобы защитить себя. Но она не смела обсуждать мать Беа, женщину, которая ее воспитала. А о Коре Крейн в итоге знала лишь, что она была прекрасной матерью и вырастила чудесную молодую женщину, только что совершившую экскурсию по жизни шестнадцатилетней Вероники.

– Что теперь? – спросила Беа. – Я не совсем понимаю, кем мы должны быть, кто мы друг другу.

– Мы – часть нашей общей истории.

– Однако, полагаю, это не обязательно должно быть связано с будущим.

«Это прозвучало как утверждение, а не как вопрос», – заметила Вероника, и сердце у нее сжалось.

Закусив губу, Беа выбралась из машины.

– Спасибо за сегодняшний день, Вероника, – сказала она в открытое окошко. – Я знаю, что для тебя это было очень нелегко.

«Не обязательно должно быть связано с будущим…» Так, значит? Она никогда больше не увидит Беа?

– Это того стоило.

Беа вздохнула.

– Я просто не понимаю, как должна к тебе относиться. Я лучше пойду. Еще раз спасибо за сегодняшний день. – И она торопливо устремилась к гостинице.

«Я знаю, как к тебе отношусь, – подумала Вероника, глядя на исчезающую за дверью дочь. – Как всегда к тебе относилась с того момента, когда тебя, новорожденную, положили мне на грудь».

Вероника любила Беа, всегда любила. И сейчас поняла: вот чему она была не в состоянии посмотреть все эти годы в лицо.

В середине дня в понедельник Патрик Ул, на которого Вероника не могла взглянуть, чтобы не подумать о Беа, распустил статистов из-за каких-то неполадок с освещением. Вероника обрадовалась; в палатке – среди людей, отгороженная белой тканью, одолеваемая мыслями – она испытывала что-то похожее на клаустрофобию. По дороге домой она зашла на фермерский рынок за персиками для занятия этим вечером и запаслась клубникой и лаймами для особых пирогов, которые должна была испечь на этой неделе.

Дома она положила купленные персики в две большие миски на кухонном столе, но даже красивые, свежие плоды, одни из ее любимых летних фруктов, не смогли развеять гнездившуюся в сердце тревогу.

«Я не совсем понимаю, кем мы должны быть, как я должна к тебе относиться».

Это было сложно. И – просто.

Неужели Беа никогда больше не позвонит ей? Неужели она получила то, за чем приехала, ответы на свои вопросы, человека, которого в реальности можно связать со словами «биологическая мать», и теперь уедет, не заинтересованная в отношениях?

Ей понятно было затруднение Беа; она и сама не совсем понимала, кем они должны быть друг для друга. Они не были матерью и дочерью. Не были они и… подругами. Тем не менее связь их проходила на биологическом, фундаментальном уровне. Возможно, Беа решит, что на биологии отношений не построишь. Но для Вероники дочь никогда не была вопросом биологии и рождения. Она всегда являлась олицетворением будущего – будущего, участие в котором было для Вероники закрыто.

В дверь позвонили, и она понадеялась, что это приехали Ник и Ли. Он не предупреждал, будут они или нет, и в полной учеников кухне у нее в любом случае не получится поговорить с ним о личной жизни, но его присутствие помогло бы ей. Вероника уговаривала себя, что дело просто в привлекательности Ника, но причина лежала глубже. Ее пробуждающиеся чувства к Нику Демарко очень походили на потребность в нем.

За дверью действительно стояли Ник и Ли, в руках девочка держала завернутый в пленку пирог. «Спасибо», – мысленно поблагодарила Вероника Небеса.

– Я приготовила для тебя шоколадный пудинг, – сказала Ли. – Он ничего не делает. Он просто вкусный. Ну, я на это надеюсь. Вчера я тоже его пекла, но, по-моему, забыла положить ваниль. На этот раз я ничего не забыла.

Вероника с улыбкой приняла подарок.

– Я люблю шоколадный пудинг и тронута, что ты испекла его для меня. Спасибо.

Она чувствовала на себе взгляд Ника, а вид его лица, фигуры, его присутствие оказывали на нее обычное воздействие. Она чувствовала облегчение, и счастье, и волнение.

– Ли, если хочешь выбрать на кухне фартук и почитать рецепт, действуй. Сегодня мы печем персиковый пирог. Я назначаю тебя ответственной за ингредиенты.

– Я люблю персики! – воскликнула Ли, исчезая в кухне.

Вероника закрыла входную дверь.

– Я рада, что вы оба здесь, – сказала она Нику.

– Я не собирался приходить, но потом вспомнил, что, позволяя другим людям контролировать тебя, диктовать, как тебе жить, ты сдаешься. Признаю, возможно, я и опасаюсь немного родителей бывшей жены, но пирога не боюсь.

Вероника с улыбкой обняла его. К счастью, зазвонил телефон, удержав ее от возможных нежелательных проявлений симпатии, и она ушла на кухню, чтобы ответить. Это оказалась Изабел, сообщившая, что они с сестрой сегодня не придут: Джун, ее муж Генри и их сын Чарли сильно простудились, и она за ними ухаживает.

Раздался звонок в дверь, приехала Пенелопа, снова тихая, не столь яркая и эффектная. Она была все такой же маленькой и худощавой, но исчезла масса дорогих украшений. На шее висел простой золотой крестик. Одета она была более консервативно. А идеально мелированные волосы казались естественными. И снова Пенелопа вела себя дружелюбней некуда, похвалив футболку и прическу Ли, сказав Нику, что он великолепно выполняет свою работу, охраняя безопасность жителей Бутбей-Харбора, и поблагодарив Веронику за «такие интересные и информативные занятия по приготовлению пирогов».

Трое учеников расположились вокруг кухонного стола и принялись за пирог с персиками. Ник и Пенелопа резали фрукты, а Ли отмеряла сухие и жидкие ингредиенты. Если только Веронике не казалось, Пенелопа пристально ее рассматривала, а если та перехватывала ее взгляд, улыбалась и быстро отводила глаза. Вероника уже давно перестала гадать, что происходит в голове Пенелопы Вон Блан. В школе она совершенно игнорировала Веронику – никак ей не вредила, просто делала вид, что той не существует. Но за последний год, сталкиваясь с ней то в городе, то в закусочной, как на днях, Пенелопа пристально смотрела на Веронику или шепталась с матерью.

– Ой, как вкусно пахнет, – проговорила Ли, нюхая с закрытыми глазами содержимое емкости миксера, в воздухе витал аромат персиков, мускатного ореха, ванили и коричневого сахара.

Пенелопа выложила начинку на тесто, а Ник накрыл ее другим пластом и защипнул края. Когда пирог поставили в духовку, Вероника вновь в течение пятнадцати минут рассказывала о тесте для коржей, о том, как важно не перемесить его, не слишком взбить, а потом, по просьбе Ли, они потренировались в приготовлении решетки из теста для открытых пирогов, хотя для персикового она не требовалась.

– Ну как, шу-флай у всех сработал? – спросила Ли, собирая пальцем остатки начинки из миски и отправляя в рот. – Мой сработал. Ой, мне нельзя об этом говорить! – И она прикрыла рот ладонью.

– Ты можешь говорить о чем хочешь, – сказал Ник. – Я рад, что пирог тебе помог. Рад всему, что поможет тебе почувствовать близость с матерью.

– А вот бабушка считает это чепухой вуду, – сказала Ли. – Я перечислила ей все, что мы клали в пирог, каждый ингредиент, и хотя ничего связанного с черной магией здесь нет, она все равно говорит: дело в идее, а не в продуктах.

– Мне кажется, это сродни молитве, – вдруг вступила Пенелопа. Последние сорок пять минут она держалась в тени. – Главное ведь в том, чтобы обрести покой.

– У вас получилось? – спросила у нее девочка.

– Не знаю, – ответила она и на секунду совсем погрустнела.

Звякнул таймер, и Вероника и Ник выдвинули решетку, чтобы Пенелопа сделала три надреза на поверхности пирога. Затем они убавили температуру в духовке, и пирог вернулся туда еще на тридцать минут.

– А у вас, Вероника? – поинтересовалась Ли. – Вы почувствовали себя ближе со своей бабушкой?

– Шу-флай всегда мне помогает, – ответила Вероника. – Даже при одном взгляде на этот пирог, на посыпку с коричневым сахаром я думаю о ней. Ощущаю запах ее духов «Шалимар», как будто она рядом со мной. Слышу голос, рассказы о ее детстве и о том, как она училась печь пироги. Я чувствую ее присутствие и, как сказала Пенелопа, ощущаю полный покой.

– Так было и со мной каждый раз, когда я ела шу-флай, – сказала Ли. – Как будто мама рядом. Иногда мне даже казалось, будто она во мне. Это так же хорошо.

– Конечно, – произнес Ник, гладя дочку по красивым каштановым волосам.

Полчаса спустя пирог извлекли из духовки, едва дождались, чтобы он хоть немного остыл, и Ник отрезал каждому по куску. Все объявили, что пирог получился восхитительный, и Вероника разделила остатки между Демарко и Пенелопой. В половине девятого занятие окончилось, и Ник сказал, что должен отвезти своего маленького кондитера домой, потому что на следующее утро Ли идет в летний лагерь. Веронике не хотелось, чтобы они уходили. Ей нравилось присутствие Ника в ее доме, у нее на кухне, и Ли она обожала.

– Скоро поговорим, – сказал Ник, на мгновение задержав на Веронике взгляд.

Стоя в дверях и глядя, как отец и дочь идут к машине, Вероника сообразила, что Пенелопа осталась в доме.

Она нашла ее на кухне подметающей пол.

– О, Пенелопа, это очень любезно с твоей стороны, но я сама все сделаю.

Пенелопа убрала щетку за дверь, прошла к раковине, смочила бумажное полотенце и начала протирать кухонный стол.

– Когда ты была школьницей, то жила в «Доме надежды», верно?

Если Пенелопа Вон Блан и наводила чистоту, пусть даже для видимости, делала она это не для того, чтобы поговорить о беременности Вероники в шестнадцатилетнем возрасте. Речь шла о ней самой. Вероника почувствовала, что данный разговор требует чая, и поставила чайник на огонь, подлив в него воды.

– Да, в течение семи месяцев.

– А… девочки не разговаривали о том, каких приемных родителей они хотели бы для своих детей?

Вот оно что. Теперь Вероника начала понимать, что за всем этим кроется.

– Большинство из нас отдавали своих детей вслепую, поэтому нам не приходилось выбирать, но, конечно, мы об этом говорили.

Пенелопа терла чистый участок поверхности.

– И чего же все вы хотели от приемных родителей?

– Ну, чтобы они были любящими и добрыми. С хорошим характером, в отличие от некоторых наших отцов.

– Что еще? – В голосе Пенелопы слышалось отчаяние.

Вероника выключила конфорку и заварила чай «Эрл Грей».

– Да, пожалуй, все. Ключевое слово – «любящие».

Пенелопа перестала тереть.

– Но как ты узнаешь, любящий человек или нет. Ведь нужно хорошенько узнать его, разве не так? Этого не поймешь по коротким встречам.

– Однако в целом можно сразу понять, кто перед тобой, ты не согласна?

Казалось, Пенелопа сейчас расплачется. Она бросила на стол скатавшееся в комок бумажное полотенце.

– Мы с мужем много лет пытаемся зачать ребенка. Мне уже тридцать восемь, и мои шансы все уменьшаются. Поэтому мы решили подумать об усыновлении, а я знаю, сколько пар надеются получить ребенка, нам сказали, что это может занять много времени. Но потом нас выбрала девушка из «Дома надежды». Не могу передать, как я обрадовалась, может, никогда в жизни не была так счастлива. Но теперь она может от нас отказаться. Мой муж ей нравится, но, по ее словам, она сомневается, получится ли в итоге из меня хорошая мать для ее ребенка.

Отвернувшись, она закрыла лицо руками.

О господи.

– Почему она вообще выбрала вас с мужем?

Пенелопа посмотрела на Веронику.

– Честно? Из-за нашего богатства. Девочка эта из неблагополучной семьи, у нее было суровое, бедное детство – она и до сих пор еще ребенок, – и для нее очень важно, чтобы ее малыш рос в достатке и никогда ни в чем не нуждался – завтрак это или айфон. Для нее это принципиально, и она хочет богатую католическую семью непременно из Бутбей-Харбора. Мы познакомились, и я старалась ей понравиться, но, мне кажется, чем больше времени мы с ней проводим, тем больше она во мне разочаровывается.

Вероника разлила чай по чашкам и жестом предложила Пенелопе сесть.

– Чем, по-твоему, она недовольна?

– Муж говорит, что мне надо держаться естественней, быть самой собой. Но я знаю, как меня воспринимают – как сноба. Я пытаюсь это изменить.

«Я заметила, – подумала Вероника. – Но подделать это нельзя».

Пенелопа добавила в чай сливки, положила кусочек сахара.

– Я знаю, что не самый дружелюбный в мире человек. И, возможно, имею репутацию сноба. Но я люблю этого ребенка всем сердцем – а сердце у меня большое, Вероника. Может, этого никто не видит, но мой муж об этом знает. И моя мать. И моя сестра тоже – для родных я сделаю все, что угодно. А для этого младенца, этого драгоценного ангела, которого я хочу любить, растить, разделить с ним свою жизнь, – я буду самой любящей матерью. Я в этом не сомневаюсь.

– Вот это все и надо сказать ей, Пенелопа. Сказать именно так, как ты сейчас говорила. Обратиться к ней отсюда, – прикоснулась к груди Вероника. – Ей нужны не просто твои слова. Ей нужно почувствовать твою искренность.

– Я пыталась… трижды. Я ей не нравлюсь. – В глазах Пенелопы стояли слезы.

– Мне кажется, тебе следует повидаться с ней наедине. Будь настоящей. Предстань перед ней во всем блеске истинной Пенелопы Вон Блан. Объясни, от всего сердца, что значит для тебя этот ребенок. Как ты хочешь воспитать его. Расскажи, почему сделаешь это лучше, чем кто-либо другой. Поделись с ней тем, о чем думаешь каждую ночь перед сном. В это время мысли обычно правдивы.

Пенелопа кивнула и обняла Веронику.

– Может, я возьму домой рецепт твоего пирога «Надежда».

Вероника достала из папки рецепт чизкейка с соленой карамелью.

– Не думаю, что тебе понадобится чудо-пирог, Пенелопа. Я чувствую исходящие от тебя волны надежды.

Около одиннадцати в тот вечер Вероника сидела на кровати, втирая в сухую кожу локтей пахнущий сиренью лосьон, когда зазвонил телефон. Ник? Может, Пенелопа?

– Алло?

Беа. Вероника так удивилась, услышав ее голос, что чуть не выронила трубку. После кратких приветствий и обмена впечатлениями о необычно жарком дне и о том, как сложно при такой погоде печь пироги, Беа сказала:

– Я поразмыслила и хотела бы связаться с Тимоти Макинтошем.

– Я ожидала, что ты этого захочешь.

Интересно, что случится, когда Беа ему позвонит. Как он отреагирует.

– Ты не можешь подсказать, с чего начать? Я проверила Макинтошей в этом районе, и их тут довольно много. Но Тимоти Макинтоша нет.

– Я знаю человека, у которого может быть его нынешний адрес. Я сейчас тебе перезвоню.

Вероника повесила трубку, и сердце сдавило. Она позвонила Нику, и у того действительно оказался адрес Тимоти. Он жил в Уискассете, всего в пятнадцати минутах езды от Бутбея, в том самом городке, где Вероника и Беа побывали вчера во время их короткой остановки на автостанции. Ник случайно встретился с ним там в прошлое Рождество, делая покупки в магазине электроники, и Тимоти дал ему свою визитку. Он работал механиком на катере.

Механик на катере. Живущий всего в пятнадцати минутах езды отсюда.

Вероника глубоко вдохнула и, перезвонив Беа, сообщила все, что узнала от Ника. Ей было нехорошо.

Она поднялась наверх, пошла в дальнюю кладовку, где стоял ее заветный сундучок. В нем она хранила вещи, которые взяла с собой в «Дом надежды», и те, что сберегала от переезда к переезду последние двадцать два года. С самого дна она извлекла фотографию Тимоти Макинтоша и посмотрела на нее. Шестнадцатилетний Тимоти стоял на их месте, в кожаной куртке, руки в карманах джинсов, приятная улыбка на лице.

Фотография не ранила так, как всегда представлялось Веронике, возможно, благодаря тем откровенным признаниям, которые она сделала. Боже, как же похожа на него Беа. Она – живое доказательство его отцовства.

Вероника вложила фотографию в маленький коричневый конверт, написала на нем имя Беа, добавила записку: «Я подумала, возможно, ты захочешь это иметь. Тимоти Макинтош, март 1991 года».

Утром она дойдет до гостиницы и бросит письмо в почтовый ящик. Приняв решение, Вероника улеглась в постель и спокойно уснула.

Глава 18

Джемма

Посвятив утро поискам разных данных и интервью, включая душещипательный завтрак с женщиной, отдавшей ребенка на усыновление в 1963-м, в год открытия «Дома надежды», и мучительный час с беременной пятнадцатилетней девочкой, желавшей найти для своего малыша богатых родителей, однако же испытывавшей трудности с подбором достаточно любящей пары, Джемма подъехала к съемочной площадке. Она надеялась хоть одним глазком взглянуть на Колина Фёрта и уговорить его на интервью. Редактор «Ведомостей» сказала, что назначила репортера для освещения съемок в городе, но это не мешало Джемме попробовать добиться у этого актера интервью. Почти закончив со своими исследованиями, она готова была написать длинную среднюю часть статьи в ближайшие несколько дней, а потом отдать удостоверение, выданное ей Клер, снова став безработной.

Придется вернуться домой и разбираться со своим будущим.

Но интервью с Колином Фёртом может послужить ей пропуском на работу. Личная беседа со звездой первой величины, обладателем «Оскара», всеми уважаемым красивым англичанином – это несколько оживит подборку ее статей… и вполне может поспособствовать осуществлению мечты. Может, даже вернуть ей место в «Нью-Йоркском еженедельнике». А как только она снова станет репортером, Алексу придется смириться с ее планами остаться в городе.

Только теперь он Нью-Йорк ненавидит – и вынуждать его жить там несправедливо.

– Эй, народ! Колин Фёрт раздает автографы в «Лучшей маленькой закусочной»! – крикнул какой-то мужчина, и огромная толпа рванула к гавани по Главной улице.

Джемма изумилась, как быстро добралась до закусочной – она сократила путь через мощенный кирпичом переулок, который помнила еще со времен летних каникул, и, запыхавшись, влетела в заведение, а толпа уже наступала ей на пятки. В закусочной было людно даже в одиннадцать утра, и Джемма обежала ее взглядом, надеясь заметить Колина Фёрта и добраться до него раньше остальных. «Простите, мистер Фёрт, – скажет она, – я бы с удовольствием угостила вас десертом, например вон тем восхитительным черничным пирогом на стойке, если бы могла задать несколько вопросов для “Ведомостей”». Но его нигде не было видно: ни в кабинках, ни у стойки, ни у стены в попытке остаться неузнанным в ожидании своего кофе.

– Ну где же он? – крикнула какая-то женщина, отталкивая Джемму.

За соседним столиком официантка наполняла сахаром маленькую сахарницу.

– Кто именно?

– Колин Фёрт. Кто-то сказал, что он здесь, раздает автографы.

Невысокая рыжая официантка сорока с небольшим лет подняла бровь.

– Опять? Да если бы Колин Фёрт был здесь, думаете, я раскладывала бы пакетики с заменителем сахара? Да от одного его вида я бы стояла тут и таяла!

– Это все отговорки! – завопила другая женщина и бросилась обыскивать туалеты, в том числе и мужской. – Наверное, он прячется на кухне!

– Не прячется, клянусь, – обратилась к ней официантка. – Если вы пришли сюда не для того, чтобы поесть, прошу уйти.

«Может, удастся подловить его на съемочной площадке», – думала Джемма, покидая закусочную с большим стаканом травяного чая со льдом. За недавнее время она посмотрела два фильма с его участием: «Дневник Бриджит Джонс» и «Так она нашла меня», – а несколько других видела в последние годы: «Король говорит», «Реальная любовь» и «Мамма миа!». Поработав над статьей сегодня вечером, она посмотрит один из его новых фильмов и набросает план интервью. Обладатель «Оскара» прибывает в маленький город в штате Мэн. Мистер Дарси приезжает на съемки. Англичанин в Бутбей-Харборе. Возможно, он поделится впечатлением об уже увиденных достопримечательностях Мэна, если, конечно, он их видел, и Джемма могла бы подать это в формате путевых заметок. И как поклонница, конечно. Она обожала Колина Фёрта и, без сомнения, сама растаяла бы, стоя в шаге от него, слушая этот его потрясающий акцент. Идеи роились в голове, и на подходе к Лягушачьему болоту Джемма достала блокнот, чтобы их записать, и тут зазвонил ее телефон. На экране высветилось имя свекрови. О нет.

– Джемма, что, бога ради, происходит? – спросила Мона Хендрикс голосом, полным праведного гнева.

Джемма закатила глаза. Неужели Алекс сказал, что она беременна? Правда, они не обсуждали, сообщать или не сообщать всем на ранних сроках, но чем позже узнает Мона, тем лучше.

– Не понимаю, о чем вы, Мона.

– Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Ты беременна и три недели носишься по Мэну? Ты доставляешь Александру неприятности в связи с переездом в Доббс-Ферри!

Господи боже! Неужели он натравил на нее свою мать?

– Конечно, он пытался представить дело так, будто это для него неважно. Он сказал, что в конце концов вы можете и остаться в городе, раз уж ты так непреклонна. Где же, черт возьми, предел твоему эгоизму?

– Простите, Мона, но почему это Александр не эгоист, хотя хочет переехать в Уэстчестер, когда я предпочитаю остаться в городе?

– Не глупи. Ты прекрасно знаешь почему. Ты беременна. Ты несешь жизнь в этот мир. Дело не только в тебе.

Что сын, что мать. Александр сказал то же самое.

– Мона, это касается только нас с Александром.

Страницы: «« « ... 678910111213 » »»