Красный замок Дуглас Кэрол
Из-под лацканов фрака Брэма торчал воротник белой рубашки, но Ирен накрутила писателю на шею темное кашне, чтобы завершить работу по маскировке.
Квентин в своем костюме превратился в сплошное угольное пятно на листе белой бумаги. Под жакетом у него был такой же, как у Ирен, черный свитер, а довершали картину мягкая темная шляпа, кашне и черные кожаные перчатки, как у кучера.
Он даже прихватил банку черной обувной ваксы на тот случай, если мы захотим затемнить лица, но Ирен посчитала, что шляп и шарфов вполне достаточно.
Мы выглядели бандой взломщиков, которая собралась в скромном гостиничном номере вокруг стола, накрытого картой Праги, – вскоре хитросплетению этих улочек предстояло стать полигоном нашей деятельности.
– Никакой полиции, никаких представителей Ротшильдов? – спросил Брэм, несколько нервно поглядывая на нашу необычную компанию.
При своих крупных габаритах автор мрачных сказок и театральный импресарио явно предпочитал, чтобы в батальных сценах участвовало побольше статистов. Он не понимал, что мы готовим новую версию «Жанны д’Арк», где исполнительница главной роли и ее дублер составляют половину действующих лиц.
Ирен достала из кармана револьвер:
– Мы вооружены лучше, чем кажется на первый взгляд.
Квентин кивнул и показал дуло пистолета, которым гордился бы сам Буффало Билл.
Естественно, Брэм Стокер посмотрел и на меня, ожидая, что я тоже достану пушку из кармана жакета.
Огнестрельного оружия у меня не было, но я прихватила вместо него трость-кинжал Годфри, стоявшую у бюро, и теперь обнажила клинок почти наполовину, чтобы продемонстрировать оскал стали. Я чувствовала себя знаменитым французским пиратом Жаном Лафитом.
– Я не вооружен, – с сожалением сообщил мистер Стокер. – В путешествиях меня защищает разве что посох для ходьбы по болотам и горам, но я ни разу не сталкивался ни с проблемами, ни с теми, кто их приносит.
– Одни ваши габариты уже оружие, – сказала Ирен. – И я надеюсь, нам не понадобится пускать в ход пистолеты. В данный момент я ищу лишь след, а не тех, кто его оставил.
– Тех? – вскинулся Квентин. – Значит, ты преследуешь не Потрошителя? Или ты полагаешь, что у него сообщники?
– Не знаю, – пожала плечами примадонна. – Я знаю только одно: если мы найдем здесь, в Праге, какой-нибудь знак, у нас появится хотя бы призрачный шанс понять, почему пропали Нелл и Годфри.
Квентин вытянул что-то из кармана… невинный клочок бумаги.
– Я отметил места в городе, где недавно нашли убитых женщин – по крайней мере, тех, сведения о которых дошли до общественности. Вот что интересно: о резне в Уайтчепеле раструбили в новостях по всему миру, но пражские убийства и недавние, но не менее ужасные преступления в Париже по-прежнему охраняются служебной тайной.
– Не удивительно, – сказала Ирен. – Лондонская паника научила власти осторожности. Громкий скандал лишь осложнил задачу отслеживания убийцы. К тому же, – добавила она, – ни одно здравомыслящее правительство не желает давать волю антисемитским настроениям, которые неизменно тлеют в глубине европейских гражданских беспорядков.
Я вставила свое профессиональное замечание:
– Сколько ни осторожничай, повторение в Париже граффити с Гоулстон-стрит несомненно добавило бы хлопот кое-кому из сильных мира сего. Не удивлюсь, если вас с Годфри призвали, чтобы скрыть правду после недавней волны убийств, а не обнародовать ее.
Я ожидала, что вслед за моим замечанием последует фейерверк отрицаний столь эгоистичных мотивов Ротшильдов, однако Ирен просто кивнула:
– Всегда существует подобная опасность, когда работаешь на людей, имеющих власть, Пинк. Разве не так, Квентин?
– Хитрость заключается в том, чтобы способствовать хорошему делу и не участвовать в продвижении плохого, – пожал плечами Стенхоуп. – Я ничего не принимаю на веру и даже допускаю, что Годфри был изолирован от мира самими Ротшильдами, особенно в том случае, если его расследования пражских убийств вели в нежелательном для них направлении.
– Возможно также, – добавила Ирен, – что беспорядки в Париже были организованы с целью отвлечь внимание от происходящего в Уайтчепеле. И тогда кое-кому очень не понравится, что чиновники столь успешно скрывают их от публики и прессы.
– В этом случае, кстати, – встряла я, – присутствие представителя прессы окажется весьма к месту.
И снова Ирен удивила меня, кивнув в знак согласия:
– Столь сенсационное заявление лучше всего обнародовать в стране, которая не участвует в действии напрямую.
Не стану врать: сердце у меня забилось, когда я представила грядущие перспективы. Мне и раньше было ясно, что Ирен взяла меня с собой, чтобы контролировать мои действия и, вероятно, чтобы отчасти заменить Нелл, и такой расклад меня возмущал. Однако теперь я осознала, насколько полезной наставница может оказаться для меня, если поможет отправить репортаж в мою газету о грязных парижских делишках. И я тоже ей пригожусь, чтобы повлиять на могущественных работодателей, скрывающих истину ради собственной безопасности.
Мое изначальное восхищение примадонной, подпорченное недавней неразберихой, с триумфом вернулось обратно. Как и я сама, Ирен в конечном счете служила на благо общества. Впрочем, не помешает помнить и о собственных интересах, чтобы как следует послужить обществу в подходящий момент…
– Так или иначе, – продолжил Квентин, – я не могу предложить столь строгую схему, как те, что ты… и Нелл выстроили для английской и французской столиц. – Он махнул рукой в перчатке над картой Праги. – Как Лондон, Париж и большинство крупных городов мира, Прага разделена пополам рекой. Однако, в отличие от более крупных мегаполисов, Прага не столь однородна. На левом берегу Влтавы расположены сравнительно небольшие Мала Страна и Пражский Град, в то время как в восточной и южной частях города районы более протяженные.
Мы смотрели на указанные участки и с умным видом кивали, соглашаясь с очевидными фактами.
– Убийства в Уайтчепеле, – объясняла Ирен, – ограничены небольшой территорией печально известного, но довольно маленького участка в пределах не менее печально известного лондонского Ист-Энда. В Париже убийца держался правого берега, но зато охватил весь город на этой стороне.
– Здесь он также не пересекает реку, – сказал Квентин, – только тут у нас не Сена, а Влтава. И места преступлений до сих пор были ограничены многолюдным районом в излучине реки, к северо-востоку от Йозефова квартала в Старом городе до ратуши и к юго-востоку от Старо-Новой синагоги до Национального музея. Улицы древние, узкие и грязные, и очень просто исчезнуть в них… и из них.
– Как в Уайтчепеле, – добавила я.
– Было ли какое-либо из тел перемещено с места убийства, после чего его нашли на другой улице? – спросила Ирен.
– Никто не интересовался этим, – сказал Квентин. – Конечно, трупы обнаружили сразу же: их оставили прямо на улице, как и в Лондоне. А почему ты спрашиваешь? В Париже было по-другому?
– Некоторые тела перевезли в парижский морг для опознания. Хотя уайтчепелские жертвы тоже вскоре нашли свой путь в городские покойницкие, морг Парижа является не только официальным хранилищем мертвых тел, но и достопримечательностью. Если в Париже кого-то убивают, труп обязательно предъявят общественности, хоть и анонимно. И пока одно тело пытались уберечь от подобной анонимной демонстрации, в известный парижский музей восковых фигур сознательно принесли другой труп, заменив им муляж в экспозиции.
– Смело! – заметил Квентин почти с восхищением. – Но знаешь, в Уайтчепеле жертвы тоже не избежали всеобщего обозрения, пусть и не в столь очевидной форме. Гражданские убийства – не моя сфера компетенции, но ведь жертвы были обнаружены чуть ли не сразу после убийств, на открытых местах, где о них могли споткнуться самые обычные жители Уайтчепела, чья работа начинается в предрассветные часы или далеко за полночь, верно?
– Именно, – вставила я, желая присоединиться к дискуссии. – Все решили, что женщины брошены там, где были убиты, но их вполне могли притащить из-за угла к более людному месту. На некоторых участках полицейский патруль проходит каждые несколько минут или хотя бы раз в полчаса.
Снова вступил Брэм Стокер, так как наши размышления наконец-то коснулись его области знаний:
– Вы хотите сказать, что Потрошитель тщательно выстраивает сцену, будь то на Ханбери-стрит или у подножия Эйфелевой башни в Париже? Но чтобы тело появилось при свете рампы в самом начале акта, потребуется не только режиссер.
Наступило молчание. Никто не думал о Потрошителе как о режиссере.
– Квентин, – наконец произнесла Ирен, – где были найдены тела в Праге?
Указательный палец Стенхоупа заплясал над пятью точками восточного берега Влтавы:
– Здесь, у Новой ратуши, и напротив по диагонали в дальнем северо-восточном углу Старого города.
Ирен схватила перо и телеграмму от Майкрофта Холмса с уже запачканным чернилами краем, а затем провела линию.
– И здесь, – продолжал Квентин, – на Староместской площади, и по диагонали вниз рядом с музеем.
– Это последовательность совершения преступлений?
– Да. – Стенхоуп смотрел на вторую темную черту, пересекавшую первую. Они сложились в предательскую букву «Х».
Как он и говорил, рисовать крестики на карте было проще простого. Но выстроить из них символ «Хи-Ро» оказалось труднее.
Ирен постучала ручкой по бумаге, оставляя россыпь черных точек:
– Как мы заметили, старинный Йозефов квартал во многом похож на Уайтчепел: древний клубок улиц, где ютятся бедняки и изгои. Духовный центр этого района – старое еврейское кладбище. Мы с Нелл и Годфри уже однажды посетили его не без пользы. Там мы и начнем поиски сегодня ночью.
– На кладбище? – недоверчиво уточнила я. – Что нам могут рассказать мертвецы?
– Люди постоянно ходят на это кладбище, оставляя записки на могиле рабби, – пояснила примадонна. – И в записках полно вопросов, мольбы и молитв.
– Вы говорите о раввине Лёве? – нетерпеливо перебил Брэм Стокер. – Известном пражском маге, который якобы создал Голема? Но вы же знаете, Ирен, эта история, как и большинство городских легенд, притянута за уши. Раввин умер за две сотни лет до того, как по городу начали блуждать слухи о Големе.
– За две сотни лет! – воскликнула я. – И когда же именно скончался раввин?
Ирен повернулась к Брэму Стокеру, который моментально заважничал, как счастливый школьник, которому удалось дать у доски правильный ответ.
Сначала он улыбнулся мне:
– Вы американка. Сто лет – целая эра для вашей молодой страны. Европа старше, и ее древние, глубокие корни уведут вас далеко на восток, если, конечно, вы сможете их найти. Когда умер раввин Лёв бен Бецалель? В самом начале семнадцатого века, и Старо-Новая синагога, где, как гласит легенда, был создан Голем, уже тогда существовала. Да, даже Новый город здесь дышит стариной. Прага овеяна одними из самых красивых легенд в мире, в том числе благодаря ее славе как центра средневековой алхимии. – Мистер Стокер пожал массивными плечами: – Некоторые легенды не такие милые, но мне они нравятся даже больше: превосходный источник сюжетов для моих историй.
– Расскажите нам какие-нибудь из них, – попросила Ирен, – пока не настало время отправляться в путь.
В свое время мне доводилось слушать нескольких высококлассных ораторов, включая Оскара Уальда и полковника Коди, но Брэм Стокер мог бы потягаться в искусстве рассказчика с кем угодно. Неудивительно, что своим магическим даром он смог развлечь пассажиров целого парохода во время пересечения Атлантики.
Мы устроились на диване и в креслах, собравшись пить чай, а мистер Стокер примостился на обитом гобеленом стуле. Рассказывая, он живо помогал себе активной жестикуляцией и мимикой, а порой даже вскакивал со стула, чтобы разыграть особенно волнующую сцену.
– Дела, которые нынче привели меня в Город сотни шпилей, весьма печальны, но я рад, что мне удалось познакомиться с богемской столицей, – начал он. – Прага известна не убийствами, а, скорее, своими тайнами и мистикой, обусловленной веками войн и религиозных конфликтов. Ирен, вы упоминали шаткое положение евреев в настоящее время и говорили, что они часто служат козлами отпущения в политических играх. Однако так было всегда и везде, и в Праге в том числе. Я говорю об отдаленных пятнадцатом-шестнадцатом веках, когда завоеватели с Запада соперничали с ожесточенными ударами Востока в заднюю дверь Европы. Османское царство крепко давило на ряд стран, которые позже образовали могучую Австро-Венгерскую империю. И религиозные различия для многих оказались смертельными. Стоило оказаться на неправильной стороне извечного треугольника католики – евреи – протестанты, и вас могли ждать пытки и мучительная смерть на костре.
– Похоже, наши индейцы с Дикого Запада – всего лишь последний вздох тех ужасов, что веками случались во всем мире, – сказала я.
– Зло, творимое людьми, беспредельно, – согласился мистер Стокер, – независимо от их расы и вероисповедания. Прага оказалась призом, который переходил из рук в руки польских и габсбургских королей, да и турки всегда имели на нее виды, пока в конце пятнадцатого века молодой двадцатичетырехлетний Габсбург не стал первым правителем Богемии, ко всеобщему неудовольствию, в том числе и собственному.
Ирен прервала рассказ уточнением:
– Император Священной Римской империи Рудольф Второй.
– Рудольф интересен тем, что не стал коротать дни в Вене, а перенес свой двор в Прагу – вместе с художниками, ювелирами, резчиками по камню, учеными и астрономами, которые в то время включали алхимиков. Среди блестящих умов, работавших здесь, были Тихо Браге и Иоганн Кеплер, но наиболее известными гостями Рудольфа Второго стали два англичанина, Джон Ди и Эдвард Келли.
Ирен покачала головой:
– Еще один Келли! Антонин Дворжак пытался сочинить оперу о печально известных Ди и Келли – алхимиках, оккультистах и мошенниках, – но не мог придумать, как включить в партитуру женские голоса. Я выступала в Праге в то время, а он искал музыкальные темы, которые сохраняли бы богемский характер и подходили для моего очень сложного драматического сопрано. Он даже предлагал мне спеть партию Келли, молодого человека.
– В самом деле? – спросила я в изумлении. – Великий Дворжак хотел сочинить оперу специально для тебя?
– Давно, – сказала она коротко. – Еще до всех моих приключений в Богемии я занималась европейской оперной карьерой, и дела шли успешно.
– А вот я никогда о тебе не слышала.
– Я полагаю, – с некоторой строгостью заметил Квентин Стенхоуп, – что молодой особе с вашими не особенно широким кругозором и значительной удаленностью от европейских культурных центров, «ничего не слышавшей» о многих важных делах и персонах, не стоит кичиться собственной ограниченностью.
– Ирен – грандиозная, величайшая певица, – присоединился Брэм Стокер к хору ополчившихся на меня собеседников. – Она была для музыкальной сцены тем, чем Сара Бернар является для драматической, и это истинная трагедия, что обстоятельства сузили аудиторию ее слушателей до круга самых близких друзей.
У меня действительно и мысли не возникало, что Ирен обладает и другими талантами, кроме детективного, так что мне не оставалось ничего другого, как умолкнуть.
Долгую паузу заполнил Брэм Стокер:
– Ди и Келли интереснейшие персонажи, но вряд ли имеют что-то общее с недавними убийствами. Если честно, мне и сегодняшние наши домыслы насчет современного чудовища, Джека-потрошителя, кажутся неубедительными. – Он неуверенно посмотрел на Ирен: – Вы уверены, что исчезновение Нелл и Годфри связано с делом Потрошителя?
– Нелл в последний раз видели в Париже, когда ее преследовал главный кандидат на роль Дерзкого Джека. Что касается Годфри… – Она сделала паузу, тяжело вздохнула и заговорила снова: – Никто не знает об этом, кроме Пинк. И Шерлока Холмса. Когда я вернулась после внезапного столкновения с диким обрядом, где и пропала Нелл, я нашла у себя на подушке в номере парижского отеля прядь волос Годфри.
– Ты уверена, что?..
Ирен не позволила Квентину закончить:
– Знаю, что ты хочешь сказать. Что мы, может быть, уже навсегда потеряли Нелл и Годфри? Что уже слишком поздно?
Стенхоуп помолчал, а затем внезапно стукнул кулаком о ладонь с такой силой, что мы все затаили дыхание.
– Квентин! – Ирен подошла к нему и взяла за руки: – Неужели ты думаешь, что я не прокручивала в голове всяческие возможные ужасные исходы событий? Тысячу раз. Но разве мы имеем право поддаваться парализующему страху? Разве можем стать такими, какими нас хотят видеть эти душегубы, – беспомощными, полными ужаса, не способными двигаться? Нет! В мире существует зло. Иногда оно направлено непосредственно на нас. В такие моменты мы обязаны преодолеть себя, действовать решительно и отважно. И добиться успеха.
– Ты веришь, что мы сумеем, Ирен?
Она выдержала долгую паузу, прежде чем ответить, и реплика ее прозвучала уныло:
– Обычно верю. Когда не чувствую себя настолько бесполезной и лишенной всякой надежды.
Вот так стратег! Она пыталась закалить нашу твердость, признаваясь в неуверенности, которую мы все временами чувствовали. Из-под темного жакета моя наставница вынула медальон на длинной цепочке, с помощью которого гипнотизировала парижскую жертву тех самых варварских ритуалов, которые мы обсуждали. Открыв его, она продемонстрировала трогательный завиток темных волос:
– Я знаю цвет волос мужа. А кроме того, с чего бы у меня на подушке оказался чужой локон? Особенно после того, как обнаружилось, что незадолго до парижской оргии в пещере Годфри пропал.
Мужчины хранили молчание, но я не выдержала:
– И кому же могло понадобиться его исчезновение? Разве что какой-нибудь умник решил, что ты подобралась слишком близко к Потрошителю, и вознамерился тебя отвлечь, подбросив фальшивую улику. Но я уверена, что дело гораздо проще: на диких просторах вдали от Праги путешественники нередко теряют связь с цивилизованным миром. Как и у нас на Диком Западе до построения железной дороги: от одной весточки до другой проходит много времени.
Ирен мои доводы не убедили:
– Любой, кто хорошо знает мою жизнь и достаточно умен, чтобы попытаться обмануть меня фальшивым локоном волос, мог с легкостью получить и настоящую прядь. Я чувствую, что здесь игра покрупнее, чем просто «найди Потрошителя», почему я и пригласила тебя, Квентин, присоединиться к нашей компании.
– И меня? – спросил Брэм. – Но с меня-то какой толк? Я всего лишь путешественник, да еще опытный организатор представлений и отчасти писака.
– Вы также член Бифштексного клуба Генри Ирвинга и знакомы с нашим путеводителем по охоте на Потрошителя, книгой Крафт-Эбинга «Psychopathia Sexualis».
– Тут нечем гордиться, – понурился Стокер. – Среди творческого сообщества принято увлекаться самыми низменными формами человеческого поведения.
– Не только среди «творческого сообщества», – вставила я. – Вся читающая публика с жадностью заглатывает подобные истории, словно овсянку с черносливом по утрам. Счастливчики любят послушать, как печальна участь другой половины населения. Обычным лондонцам наплевать на «беспутных женщин», как их называют в народе, – тех, кто выходит на улицы, потому что их не берут даже в бордели, где можно за бесценок торговать собой. Но едва бедняжки привлекли внимание Потрошителя, как все тут же с наслаждением принялись смаковать детали: от подробного описания вырезанных внутренностей до перечня никчемного барахла, найденного в жалком скарбе жертв.
Я не часто выступаю с речами, но мне слишком давно не выпадало шанса излить свое возмущение в пламенной статье.
– Вот почему я люблю жить в так называемых нецивилизованных странах, – кивнул Квентин, взглянув на меня с удивлением и сочувствием. – Некоторые тамошние обычаи кажутся дикими, но голод, принудительный труд и рабство существуют у всех на виду, а не прячутся в городских закоулках, где «приличные» люди могут их не замечать.
Ирен покачала головой:
– Миру не помешало бы стать лучше, но он таков, как есть. Даже великие оперы повествуют о безумии, скандалах, самоубийствах или смертях, пусть и посредством прекрасной музыки. Я всего лишь певица и вынуждена следовать заданной партии, но почему писатели упиваются темной стороной жизни? – Она обращалась к Брэму Стокеру.
– Я считаю, что вкус ко всему жуткому лежит в природе человека, – пожал плечами тот. – Моему сыну Ноэлю кошмары стали сниться в три года. Демоны неизменно присутствуют в наших самых ранних грезах. И лучше уж позволить им выйти на свет божий, чем пытаться загнать внутрь.
– По-вашему, если дать кошмарам воплотиться в игровой форме, – предположила Ирен, – меньше вероятности, что кто-то совершит их в реальной жизни?
– Уверен, и вам случалось играть такие роли, – сказал Брэм, – слова и действия которых вы никогда не одобрили бы в реальности.
– И кто-нибудь вроде Джеймса Келли, воспитанный в духе строгих моральных правил, которым он не в состоянии следовать, начнет отыгрывать свои грехи в частных ночных спектаклях на улицах Уайтчепела? Согласно Крафт-Эбингу, ненависть к женщинам, ко всему слабому полу и к каждой отдельной невинной его представительнице, вполне обычна среди подобных мужчин.
– Превращение чувства вины в ненависть станет понятнее, – заметил Стокер, – если учесть, что женщины назначены обществом быть нашими строгими судьями в области морали: матерями, женами. Я согласен, что мужчина – зачастую безответственное существо, полное грубых, недостойных потребностей, которые он не в силах контролировать. Неудивительно, что его жадное естество сторонится строгих честных дам и отвращает их от себя. Вот он и ищет испорченных женщин.
– Но не будь слишком «честных» женщин, не было бы и слишком «испорченных»?
Брэм выглядел озадаченным, не зная, как расценить комментарий Ирен.
– Честные женщины подобны ангелам, – наконец выпалил он. – А мужчины – дураки и грубияны, потому что являются причиной всех проблем. Мужчина должен быть достоин естественной чистоты женщины.
– А как же, – подумала вслух я, – шлюхи в домах свиданий? Куда девались их естественная чистота, честность и благодать?
Тут писателя как громом поразила мысль, что большую часть нашей компании он впервые повстречал в борделе. И если к его присутствию в публичном доме относились снисходительно, потому что он был известным респектабельным человеком с хорошей репутацией в театральных кругах, то мое появление в доме терпимости однозначно вызывало всеобщее осуждение. Я была падшей женщиной, и точка, в то время как он, согласно неписаным правилам, считался вполне невинным, хотя оба мы оказались в одно и то же время на одном и том же месте преступления. Впрочем, конечно, он до сих пор не знал истинной профессиональной цели моего появления в борделе.
На этот раз Брэм побледнел, а не покраснел, как обычно. Долгие дни и ночи после моего неудачного дебюта в парижском заведении я принадлежала к ближайшему окружению Ирен и вела себя как молодая респектабельная девица, каковой себя и считаю. И Брэм Стокер явно забыл, что я тоже отношусь к «недостойным», поскольку он видел меня в maison de rendezvous.
– Итак, – вмешалась Ирен, – получается, что грех и преступление, по сути, одно и то же? Если бы Потрошитель просто платил женщинам за услуги, как поступает большинство прочих мужчин, его никто и не обвинил бы в преступлениях? Ну разве что полиция, если бы ее хоть иногда интересовали темные делишки, которые творятся в Уайтчепеле.
– И не только в Уайтчепеле, – добавил Квентин. – И не только в отношении женщин.
– Ты о чем? – внезапно встревожилась Ирен.
Квентин покачал головой:
– Я повидал многое. В Афганистане я столкнулся с предательством, не имеющим себе равных: лейтенанту Маклейну перерезали горло в битве при Майванде из-за проклятого сговора Тигра и Соболя, который так ни к чему и не привел. Потом я жил в краях, где царило беззаконие, и упивался тамошними нравами. Гораздо южнее Карпат мне встречались такие ужасы, которые заставили бы Джека-потрошителя призадуматься.
– Возможно, у Джека-потрошителя тоже есть подобный опыт. Не сдерживай себя, Квентин. Расскажи нам, каким видят мир те, кто смотрит ему прямо в глаза. О чем ты тогда думал?
– О многих вещах. О многих вещах, которые я поклялся забыть. – Стенхоуп взмахнул рукой перед лицом, словно сметая паутину: – Но я не решаюсь говорить о них, поскольку у нас здесь смешанная компания.
– Нет. Мы едины. – Ирен была полна такой мрачной решимости, какой я у нее прежде не видела, что говорило о многом. – Среди нас нет места щепетильности. Нельзя раскисать и опускать руки лишь потому, что тут присутствуют леди. Расскажи нам о своем опыте, ведь именно ради него ты и провел столько лет на задворках цивилизации.
– Ну ладно, – сдался Стенхоуп. – Увечья, нанесенные Потрошителем, так потрясли публику, потому что никто раньше не слышал о подобном. Однако в Африке, в арабских странах это обычная практика: уродование молодых девушек.
Мы с компаньонкой слушали с каменными лицами: малейшая гримаса отвращения могла прервать ужасный рассказ.
– Как именно их уродуют? – спросила примадонна.– Отрезают… части женских органов. После этого девушка не чувствует ничего, кроме боли. И муж может быть уверен, что именно он отец ее детей.
– Ясно. – Ирен посмотрела на меня.
Я кивнула. Пытаясь выяснить, как одурачить хозяек борделей касательно моего целомудрия, я наслушалась разных историй.
Брэм Стокер старался не смотреть на нас, но слушал с напряженным вниманием. Квентин также отводил глаза, намеренно глядя в окно, будто наблюдая дальние страны с дикими обычаями.
– А взять арабских невест? Они совсем юны. В некоторых племенах им сначала отрезают чувствительные органы, а потом… зашивают. – Он говорил отрывисто. – В первую брачную ночь жених доводит дело до конца при наличии истинной мужской силы. Менее крепкому приходится сначала использовать нож.
Квентин замолчал и уставился в окно. Брэм Стокер пристально разглядывал карту Праги, будто обратившись в камень.
Мы с Ирен тоже молчали, потрясенные дикостью обычая, который превращал удовольствие в вечную агонию.
– Кто же делает разрезы и зашивает девушек? – наконец спросила примадонна.
– Замужние женщины из племени.
Тут мы и вовсе потеряли дар речи.
В наступившей тишине тиканье каминных часов внезапно стало оглушительным, хотя раньше я его просто не замечала.
– Боже мой, – наконец произнес Брэм Стокер. – Это превосходит любые самые зловещие повороты моего воображения и произведения всех великих драматургов, даже древних греков, чьи трагедии меркнут перед подобными зверствами. – Его голос чуть-чуть дрожал. – Теперь я могу понять, почему женщины даже в нашем цивилизованном веке и в нашей стране не всегда жаждут исполнять супружеский долг.
– «Ляг на спину и думай об Англии», – процитировала Ирен, – как королева неизменно советует своим дочерям на очередной политически выгодной монаршей свадьбе. – Она повернулась к Квентину: – А как насчет арабских наложниц?
– Ты имеешь в виду?..
– Им тоже делают хирургические операции?
– Нет необходимости. Они не вынашивают наследников.
– Какая разница, физически или при помощи морали управлять деторождением? Эффект один и тот же.
– Вы хотите сказать, – начал Брэм Стокер, спотыкаясь на умозаключениях, которые прежде ему не приходили в голову, – что мы по-своему такие же дикари, как арабские племена.
Ирен кивнула:
– И что Джек-потрошитель, как ни дико это звучит, просто пользуется извращенной версией привилегий мужчин других народов.
– Но… Потрошитель не пытается защитить наследников. – Мистер Стокер все еще не мог разглядеть масштабность мысли.
– Вы уверены? – скривилась Ирен. – Некоторые считают, что он заразился венерическим заболеванием от проститутки в Уайтчепеле и убивает других из мести. Мужчина может передать дурную болезнь своей жене, а через нее – детям. Разве нельзя сказать, что он, пусть и таким безумным способом, защищает наследников? Кроме того, ходили слухи, что Потрошитель охотился на проститутку, которая была беременна от него, и что он нашел ее в Мэри Джейн Келли, вырезав плод из ее чрева, как вырезал матку других женщин.
Я полагаю, что он атаковал саму женскую сущность этих несчастных в Уайтчепеле, Париже и Праге, удаляя матку, отсекая грудь и уродуя лицо. Не так уж сильно его действия отличаются от обращения с женщинами в Аравии или еще где-нибудь.
– Чего же тут общего? – спросила я.
– С Потрошителем? Безумие – в первую очередь; но за ним стоят цели, которые встречаются повсеместно. Речь о том, чтобы не допустить измен жен и приспособить наложниц к единственной роли: приносить удовольствие, в котором отказано женам.
Я заметила, что примадонна даже во время беседы продолжает вычерчивать знаки на карте.
Наконец она уставилась на загадочные линии, в хитросплетении которых появился уже знакомый символ.
Перед нами вновь была хризма, символ «Хи-Ро».
– И всюду Бог, каким бы именем Его ни называли – Аллах, Яхве или Христос, – потому что грешники любят оправдываться тем, что совершают свои зверства во имя Бога, – пояснила примадонна.
– Религиозная мания, – кивнул мистер Стокер. – Ее часто упоминали в Лондоне прошлой осенью, но никогда серьезно не рассматривали.
– Теперь придется, – мрачно сказал Квентин. – Ты права, Ирен. В Коране написано, что мужчинам полагается иметь наложниц на земле и на небесах, но жены обязаны исправно поставлять многочисленных сыновей для защиты земли, которую их отцы завоевали и покорили. Я-то считал подобные обычаи необъяснимым чужеземным варварством, но теперь понимаю, что все еще хуже: это стратегия, направленная на поддержание существующего строя.
– Какое хорошее определение зла, Квентин, – похвалила Ирен. – Лучше и не придумаешь.
Стенхоуп внезапно глубоко вздохнул:
– Ты правильно сделала, что заставила меня говорить откровенно. Теперь я могу рассказать вам всю правду о худшем из преступлений, совершенном здесь, в Праге. Я полностью на твоей стороне, Ирен, и отдал бы жизнь за спасение Нелл и Годфри. Но у меня просто язык не поворачивался, когда дело дошло до описания деталей пражских ужасов, пока ты не вынудила меня поведать о том, что я видел в других краях и постарался забыть.
– Ты должен рассказать нам все, – повторила она, – особенно о Праге.
– Речь о последней смерти – или последней перед той, что случилась в борделе прошлой ночью. Никто не знает об этом случае, кроме двух агентов Ротшильда и Годфри, а теперь и меня самого. Да и мне рассказали лишь потому, что в Париже барон де Ротшильд потребовал полного сотрудничества с тобой и твоими людьми, а я был первым, кто добрался до Праги. Но и тогда мне пришлось отправить телеграмму барону, чтобы убедить агентов поговорить со мной. – Квентин горько усмехнулся: – Вот бы воины королевской армии отличались той же непоколебимостью в преданности и послушании.
– Некоторые отличаются, – улыбнулась примадонна.
Квентин пожал плечами, не желая принимать лестный отзыв на свой счет.
– Итак, женщина была найдена живой. Живой, хотя… обезображенной. Но… – Он перевел взгляд с Ирен на меня и обратно. Я поняла, что его нерешительность вызвана замечанием Брэма Стокера, будто «честные» женщины имеют право судить слишком строго. – У нее был ребенок.
– Невредимый? – тотчас вскинулась я. Мне с юных лет пришлось заботиться о многочисленных братьях и сестрах, и рассказы о страданиях малышей всегда задевали меня.
Стенхоуп покачал головой.
– Младенец? – в ужасе уточнила Ирен.
– Нескольких дней от роду. Горло ребенка было перерезано, и он истек кровью.
– Вампиры! – выкрикнул в сердцах Брэм Стокер. – Современные вампиры!
– Истек кровью, – повторила примадонна. – То есть он был жив, когда его…
Квентин кивнул:
– Даже в самых диких областях Востока я не слыхивал о таком, но теперь понимаю, что сцена убийства представляла собой извращенную вариацию Мадонны с младенцем.
– Что известно о матери?
– Совсем юная, около семнадцати. Обследовать ее позволили только доверенному врачу. Он уже не молод, и после такого зрелища его хватил сердечный приступ.
– Женщина случайно не была изуродована? – спросила Ирен бесстрастно, как врач, которому сердечный приступ не грозит.
Меня снова озарило: а ведь женщины зачастую легче переносят кровавые подробности жизни и смерти, чем многие мужчины.
Квентин снова кивнул:
– Левую грудь недавно удалили, а также… имело место иссечение детородных органов.
Ирен резко махнула рукой, не желая углубляться в подробности как ради Квентина, так и ради нас самих. Мы уже давно шли по следу безумца и знали, чего ждать.
Вдруг компаньонка уставилась на меня:
– Пинк! Женщина, которую мы видели в Нойкирхене… порезы. Они образовывали «Х», не так ли? А здесь в Праге? – Она перевела взгляд на Квентина, который молча кивнул с явным отвращением. – А кто-нибудь сообразил посмотреть, поискать… нет ли вертикального разреза, увенчанного полукругом?
Я громко ахнула, хоть и горжусь силой своего духа. Ошарашенные мужчины застыли в тишине от самой мысли, стоявшей за вопросом Ирен.
Мы рисовали знаки хризмы на картах трех столиц. А что, если Джек-потрошитель изображал их на телах своих жертв, и символ просто не заметили за всей этой кровью и грубыми надругательствами, которые он совершил?
Действительно ли всему виной религиозная мания, как утверждают некоторые? И Джек-потрошитель «охотится на шлюх», как написано в одном из его предполагаемых писем, считая, будто следует Божьему Промыслу?
Не скажу, что истово верила в Отца небесного после всех тех бед, с которыми столкнулась наша семья, когда умер мой настоящий отец, судья, оставив нас без средств к существованию. Но тут я и вовсе разочаровалась бы в Боге, коль скоро Он позволяет твориться таким безобразиям от своего имени или, во всяком случае, под своим символом.
В некотором смысле я была даже рада, что наша бедная мирная Нелл, где бы она ни была, находится не здесь и не видит дьявольских по жестокости происков мужчин.
Глава тридцать первая
Меж двух огней
Меня гораздо больше интересует другой – тот страшный человек, который скрывается за ним, ближайший друг Мориарти…
Холмс Уотсону (Артур Конан Дойл. Пустой дом)[65]
Я не упала в обморок, хотя уже давно полагала, что этот человек мертв.
С другой стороны, мне показалось, что лучше не привлекать к себе внимания, держаться в тени и таким образом получить шанс увидеть и услышать то, что не предназначено для моих ушей.
В конце концов, Себастьян Моран вряд ли меня запомнил, даже в тот роковой день, когда Квентин сражался с ним в моем присутствии. Полковник был охотником и привык к крупной дичи, как африканский лев, бенгальский тигр или русский медведь. Я же во всех отношениях ближе к шропширскому кролику. А у кроликов, между прочим, очень большие уши.
И действительно, первым делом Моран злобно уставился на Годфри, хотя я не понимала причины раздражения полковника.
Адвокат также сразу узнал охотника, хоть и вел себя совершенно спокойно, будто присутствие этого человека и его личность не имеют значения ни в малейшей степени. Я решила взять с друга пример.
Поэтому, когда Татьяна кивнула мне, предлагая занять указанное место по правую руку полковника Морана, я покорилась ее воле, как послушная гостья.
Мне сразу не понравилось, когда старый охотник встал за моим тяжелым стулом и придвинул его к столу, так что я не столько села, сколько меня «зачерпнули». Тем не менее я сохраняла безмятежность, как Ирен, когда ей приходилось играть на сцене с бесталанным партнером, который не мог как следует двигаться и говорить, что, как она мне признавалась, часто случалось в представлениях Гранд-опера.
Худой человек в черном сел с левой, «нечестивой» стороны от Татьяны.
Моран метнул в него свирепый взгляд. Хотя от трио за другим концом стола нас отделяли лишь четыре-пять футов, мне показалось, что английский полковник посчитал, будто ему назначено место ниже статуса.
Я же не могла отделаться от мысли, что Татьяна видит во всех женщинах соперниц и старается держать их как можно дальше от себя, как минимум – на расстоянии вытянутой руки. Поэтому меня и сослали на дальний край стола. Также она хотела вывести из равновесия нас с Годфри, рассадив по разным углам.
Полковник Моран барабанил короткими ухоженными ногтями по деревянной столешнице. Голубые глаза отсвечивали льдом, как арктическое небо, а седые волосы расступались, словно айсберги, выставляя напоказ блестящий лысый лоб и медвежьи челюсти с просвечивающими сквозь кожу костями. Казалось, он постепенно превращается в гибрид человека и тех громадных зверей, которых он убивал на охоте: индийского тигра и русского белого медведя. Лысина Морана снова напомнила мне тонзуру фанатичного средневекового монаха из числа тех, кто посылает невинных мужчин на костер. И женщин, конечно. В нем чувствовался строгий, острый ум, женатый на самомнении и целомудрии… или сластолюбии. В первый раз мы с Годфри повстречали полковника на одной из многолюдных вечеринок Сары Бернар, и я могла только надеяться, что он не обратил на нас особого внимания в присутствии Божественной Сары и Ирен в полном блеске, затмевавших всех остальных. И опять у меня мелькнула мысль, что этот перебежчик не признает никаких законов, кроме собственного.
– Parlez-vous franais?[66] – внезапно рявкнул – иначе не скажешь – Моран в мою сторону.
– Un peu, – ответила я совершенно честно. Немного.
Он бросил еще несколько иностранных слов, грубых и отрывистых.