«Трое на качелях» и другие пьесы Лунари Луиджи

Розмэри. Когда я сбежала из дома на машине…

Альдо (шутливо). Когда ты решила поиграть в блудницу?

Розмэри (с улыбкой). Прекрати.

Альдо. Прекращаю. Так что в тот вечер?..

Розмэри. Сына! Я хотела имеет сына! Не секса, не мужских ласк… Ничего из того, что делали отец, мать, братья. Сына! Господи, как я хотела, чтобы у меня был сын! Красивый, рослый, сильный, умный… как мои братья! И даже лучше: еще красивее, еще умнее. Я бы носила его, потом родила, он рос бы, как растут большие дубы в нашем парке… А однажды, я пришла бы к моему отцу и сказала: вот он! Это мой сын! Я его вырастила! Я! Потому что я не хочу отрываться от нашей семьи! Он будет достоин ее, вот увидишь! Он будет таким же, как Джо, как Джон, как Роберт! Ты не должен держать его вдали от всех, не должен стыдиться и прятать его! Полюби его, папа… и прости меня!.. (Тихо заплакала).

Альдо (едва сдерживается, чтобы не заплакать тоже). А после… когда я оказался в клинике, ситуация, как говорится, радикальным образом изменилась. Там не в кого было влюбляться, а интерес к шлюхам быстро сошел на нет.

Розмэри (приходя в себя). Чего бы я только не отдала, ради того, чтобы подойти к отцу и сказать: это мой сын… красивый, сильный, как твои сыновья… он даже лучше, чем они…

Альдо. Вот этого я бы на твоем месте не делал!

Розмэри. Ты не можешь меня понять!

Альдо. А ты сама понимаешь, какую судьбу ты уготовила бы своему сыну, а? Он будет таким, как Джо, как Джон, как Роберт! Твои слова? Ну и где они все? Где все твои братья?

Розмэри. А где ты?

Альдо. Причем тут я? Я не красавец, не силач, я никакой! И потом, я ничья-то жертва! В конце концов, я прожил прекрасную жизнь… спокойную, вне всяческих безумий, замкнувшись в себе, как в аквариуме… Различие между нашими отцами в том, что мой отец рисковал собой, своей жизнью ради других. Когда в него стреляли, мы с матерью примчались в Рим. Он был на краю смерти… в этом состоянии ему был не до меня… он думал о партии, о людях, о будущем, и подбадривал своих товарищей: спокойнее, не теряйте головы! Он сказал то же самое и мне, даже, по-моему, не узнав меня: сохраняй спокойствие, сказал он мне, не теряй головы. А я … у меня была такая голова, которую и потерять не жалко…

Розмэри (с легким вызовом). Ну, а мой отец?

Альдо. Твой отец… Твой отец посылал рисковать жизнью своих сыновей.

Розмэри. Ты говоришь о вещах, о которых понятия не имеешь.

Альдо. Твой отец напоминает мне Мамашу Кураж.

Розмэри. Кого?

Альдо. Мамашу Кураж. Есть такая пьеса… или точнее, героиня одной пьесы, которую я читал однажды. Бертольда Брехта. У Мамаши Кураж была повозка с товарами. С ней она передвигалась вместе с каким-то войском во время то ли тридцатилетней, то ли столетней войны, не важно. Продавала, покупала. Для нее война означала работу и заработок. На этом она вырастила трех детей: двух парней и одну девушку. Парни «красивые и сильные», а дочь глухонемая и слабоумная. Мамаша была уверена, что всем обязана войне. И боялась даже подумать, что однажды может наступить мир… А потом случилось так, что погиб сначала один, затем второй сын, и наконец, глухонемая дочь. Война забрала всех ее детей.

Розмэри. Какое отношение это имеет к моему отцу!

Альдо. Я полагаю, он тоже не задумывался, чем все может кончится… он был убежден в том, что все в его кармане: богатство, успех, власть… А тем временем его сыновья… один за другим… как у Мамаши Кураж…

Розмэри. За исключением слабоумной дочери…

Альдо. … и без смягчающих вину обстоятельств, как у Мамаши Кураж.

Розмэри. Тебе не дано понять, какие амбиции может иметь отец по отношению к собственным сыновьям!

Альдо. Боже, спаси и сохрани нас от подобных амбиций, если они приносят такие результаты! Хорошо, что у моего их не было.

Розмэри. Зато имена моих братьев вошли в историю! Я горжусь ими! А вот твое…

Альдо. Да, моего имени нет ни в какой истории, и нет никого на свете, кто гордился бы мной. Это справедливо! Как и то, что это я, на самом деле, горжусь своим отцом! Но видишь ли? Если бы не было твоего отца… с его амбициями и с его деньгами… твой брат никогда не стал бы президентом Соединенных Штатов. Им бы обязательно стал кто-то другой. У страны доложен быть президент, так записано в Конституции. Но если бы мой отец не делал того, что делал: сражался, сидел по тюрьмам, страдал за свои идеалы… то дело, которому он себя посвятил: свобода, братство, равенство, не победило бы…

Розмари. А оно разве победило?

Альдо. Пока нет. Но оно победит. Непременно. Улавливаешь разницу?

Розмэри. Нет.

Альдо. Разница в том, что если мой отец жертвовал собой, то твой, в результате, пожертвовал тремя детьми… четырьмя, если считать тебя…

Розмэри. Меня не трогай, пожалуйста.

Альдо (продолжая). …и все ради того, чтобы сделать то, что в любом случае могли сделать другие. Чистая математика! А моего отца, если и можно упрекнуть в том, что он немного запустил своего сына, то исключительно ради дела, которое вместо него не смог бы сделать никто.

Розмэри. И у него получилось?

Альдо. Получилось что?

Розмэри. Построить тот мир, о котором ты говоришь? С господством свободы, равенства, братства…

Альдо. Нет, но он заставил человечество сделать шаг вперед. Небольшой, согласен. Даже очень маленький. Но это лучше, чем никакой. Здесь-то и зарыта собака: если бы идеи моего отца, скажем так, победили… реально… раз и навсегда победили во всем мире, твои братья были бы живы! Твой отец, даже побеждая, просто бы сбросил карты со стола! Победа здесь и сейчас, а не там и неизвестно когда…

Розмэри. У меня голова разболелась от всего, что ты тут наговорил.

Альдо. Прости! Со мной порой такое случается, говорю и говорю. Хотя болтливость совсем не в моем характере. По сути своей я человек необщительный… скорее, молчун. Я знаю это за собой, знаю, что нехорошо быть таким, и стараюсь походить на нормальных людей… но иногда, как видишь, перебираю.

Розмэри. У нас есть что-нибудь от головной боли?

Альдо. Сейчас посмотрю. (Идет к шкафчику, открывает, перебирает лекарства, находит нужное, наливает в стакан воду, бросает в него таблетку, затем протягивает стакан ей). И чтобы закончить тему, скажу: на самом деле, я никогда не чувствовал себя жертвой. Мысль об этом ни разу не посещала меня. Я прожил безмятежную жизнь. Сначала рядом с моей матерью

до самой ее смерти… потом в клинике… в пансионе, ни разу не покидая его и никогда не работая, потому что я ничего не умею делать. А после, когда умер и мой отец, я подумал: вот, теперь я в полном порядке, теперь мне вообще больше не о чем думать. Я полностью свободен!

Розмэри. У тебя не было других родственников?

Альдо. Нет.

Розмэри. А твоя сестра?

Альдо. Какая сестра?

Розмэри. Та, которая иногда приходила навещать тебя?

Альдо пристально смотрит на нее.

Альдо. Ах, вот ты о ком! Я должен был ждать этого! Коварные вы все-таки существа, женщины! Сидите в уголке кроткие, мирные, словно луна в нежной ночи… Но едва разговор вам не нравится, у вас сразу же начинает болеть голова, а если, что не так, сразу неожиданно: плюм! будто серной кислотой в физиономию!

Розмэри пытается возразить, но это не останавливает Альдо.

Как только я заговорил о твоем отце и его актрисах, ты сразу, раз, и перевела стрелки на развод моих родителей, что вообще не имело отношения к теме разговора. И теперь задаешь глупый вопрос, только для того, чтобы смутить меня… Нет у меня сестер и никогда не было!

Розмэри молчит.

Поняла? Я сказал тебе, что у меня нет никакой сестры!

Розмэри молчит.

А та, что несколько раз приходила меня навестить, не была ни дочерью моего отца, ни дочерью моей матери. Тогда, скажи мне, с какой стати она должна считаться моей сестрой!

Розмэри молчит. Альдо фыркает, нервно, вытирает пот со лба. Он не знает, как вести себя дальше.

Я… я иду спать. Спокойной ночи.

Розмэри. Спокойной ночи.

Альдо уходит по лестнице на антресоль.

Розмэри проводив его взглядом, встает, идет к кукле, берет ее на руки, садится в кресло и начинает причесывать куклу, поправлять ей платье, словно это ребенок, которого нужно уложить в кроватку.

Альдо вновь спускается по лестнице, смиренный, словно ощущает вину за что-то. Останавливается за спиной Розмэри.

Розмэри. Извини меня.

Альдо. Тебе не за что извиняться. Ты права. Я… прицепился к словам и истолковал их так, как было удобно мне. Такое часто случается во время споров… особенно, когда споришь с самим собой. Моя сестра… та, что иногда навещала меня… она, на самом деле, мне не сестра… Хотя, в какой-то степени, ее можно называть родственницей. Признаюсь, мне было даже приятно, когда она приходила… я был совсем один на этом свете… несчастный горемыка, одинокое человеческое существо… Зато когда она приходила, я мог переложить вину за все это на нее. «Если я такой, какой есть, это потому что ты такая! Ты в этом виновата! Понимаешь, ты! И зачем ты приходишь ко мне? Сиди у себя дома! Мне ничего не надо! Единственное, что мне хочется, чтобы тебя вообще не было!» Но все это ерунда: никакой ее вины в том, что случилось со мной, не было. Я это я знаю наверняка. Знаешь, кто она была? Дочь рабочего, коммуниста, погибшего во время демонстрации. Он вышел на площадь со своими товарищами. Для этого у них было тысячи причин. Их решимость наводила страх на тех, у кого нечистая совесть. И они отдали полиции приказ стрелять. Погибло одиннадцать человек, и среди них отец этой женщины, которая тогда была еще девчонкой. Вероятно, и у других погибших остались дети, но речь не о них, а о ней. Все потому, что моему отцу, секретарю компартии и его новой жене, она тоже занимала высокий пост в партии, пришла в голову мысль сделать красивый жест. Они взяли эту девочку, которую преждже ни разу не видели, и удочерили! Здорово, правда? Твой отец мог бы поступить так? Коммунист он или не коммунист, во внимание не берем. А мой смог! Он подумал: у них с этой женщиной уже не тот возраст, чтобы заводить своих детей, а ребенка в доме иметь хочется, сделаю-ка я символический жест, все попадет в газеты, и, глядишь, моя репутацию в глазах партии поправится! Она серьезно пошатнулась после этой историей, когда он бросил в Москве жену с полоумным сыном. И не просто жену – боевую подругу по многим баталиям. Пришлось оправдываться перед партией. А партия оправдание принять приняла, но не простила! А тут мой отец, лидер партии удочеряет ребенка скромного рабочего, павшего от пули церберов плутократическо-фашистской власти. Должен ведь он иметь полноценную семью! И вот однажды я беру в руки газету… я это хорошо помню, потому что это была последняя газета в жизни, которую я брал в руки… и вижу фото счастливой семейки! Мой отец, его новая жена и девочка. Примерно такого же возраста, как я тогда в Москве. Кстати, моих фотографий с отцом и матерью у меня нет и никогда не было. Мы не снимались вместе ни в Москве, ни в каком другом месте. Я помню, что тогда пролил кофе, так меня трясло. Это был единственный раз в моей жизни, когда я назвал своего отца засранцем. Я смотрел на его сияющую физиономию на газетной фотографии, на его новую жену с ребенком на руках и кричал: «Нет, черт тебя подери! Я молча переносил твои постоянные длительные отлучки и короткие наезды! Я прощал тебе и страх за твою жизнь в Испании и в сталинской России, и необходимость все время скрываться, и фальшивые фамилии, и даже то, что ты бросил мою мать, а вместе с ней меня! Но сейчас, когда у тебя есть все то, что ты хотел, ты дома, в Риме, твое имя на слуху, тебя знают в лицо, миллионы людей смотрят на тебя, как на бога, ты лучший в том и лучший в этом, и твои противники до дрожи боятся тебя, а когда они пытаются уничтожить тебя, а ты не умираешь, ты становишься еще страшнее для них, настолько, что они от страха дерьмом исходят… но если тебе и этого мало, и ты привел в дом сироту, то ли, чтобы компенсировать потерю сына, то ли, чтоб, и правда, заиметь полноценную семью, и ты сделал это, то ты засранец, вот ты кто, и твой красивый гребаный жест – полное дерьмо!»

Розмэри безучастно смотрит прямо перед собой.

Альдо достает из кармана пузырек, высыпает из него несколько таблеток в ладонь, берет стакан воды, стоящий на столике перед Розмэри, некоторое время смотрит на таблетки, затем решительно бросает их в мусорную корзину, за ними пузырек. Успокаивается, пьет воду. Другим тоном:

Обычно я не употребляю непристойных выражений. Мне трудно произносить их. Тем не менее, они существуют, и выполняют определенную функцию. Разумеется, ими не стоит злоупотреблять, но не из-за внешней благопристойности, а потому, что тех, кто через каждые два слова говорит: твою мать! и тех, кто постоянно вставляет выражения типа: ведь правда? или: ты меня понимаешь? роднит убогость языка, отсутствие фантазии в подборе слов и просто не умение выразить свои мысли. Как бы то ни было, бывают ситуации, когда непристойность выражает именно то, что ты хотел сказать, и в этом случае не может быть заменено любым другим словосочетанием, будь оно даже трижды…

Звонит телефон.

Это должно быть тебя. Я закончил.

Розмэри встает, подходит к телефону, медленно поднимает трубку, слушает, молча кивая, кладет рубку. Возвращается на диван, берет куклу, прижимает ее к груди.

Пауза.

Альдо ждет.

Альдо. Твоя очередь говорить.

Розмэри (морщится, словно от боли). Не сейчас, прошу тебя… Давай завтра…

Альдо. Я же сказал, что я закончил! Дело за тобой! Или я должен оставаться здесь вечно, ожидая, когда мисс соблаговолит…

Розмэри. Прошу тебя, потерпи… Тебе тоже было трудно говорить, разве нет? Ты даже пытался уйти, поднимался к себе наверх… Вспомни, как ты вел себя вчера… а когда вернулся, я была вынуждена попросить у тебя прощения… Иначе ты никогда не закончил бы…

Альдо (берет ее за руку). Не надо заговаривать мне зубы!.. Я тебе рассказал все, что должен был? Рассказал! Теперь твоя очередь. Так что, говори!.. Я что, должен клещами вырывать слова из твоего рта?.. (Яростно трясет ее, она вырывается, и плачет. Он нежно обнимает ее, ожидая, когда она успокоится, теперь ласково). Ну же, Розмэри, давай… сделай это… сделай это ради себя… Начни, а дальше все пойдет, как по маслу, вот увидишь… (Подсказывая ей). «Меня никто ни о чем не просил…»

Розмэри (делая над собой усилие). Меня никто ни о чем не просил. Только объяснили, что я должна подписать одну бумагу… я была уже совершеннолетняя, и мое мнение значило столько же, сколько и мнение других членов семьи… речь шла о моем согласии на операцию. Причем говорилось об операции по стерилизации, а вовсе не об операции на мозге! Я не знаю, как они это сделали. Видимо, как обычно, это сделали деньги моего отца. Ради семьи он не сдерживал себя в расходах! А он, как сказал мой брат, как огня боялся, что мы могли оказаться в лапах журналистов. Я его понимаю. Хотя я уверена, что если бы была необходимость, ради меня мой отец пожертвовал бы даже моими братьями. Но такой необходимости не было. Все было абсолютно наоборот. Согласно семейному девизу: один за всех, все за одного. Так что, несколько дней спустя после той злополучной ночи, меня отвезли в клинику. Вспоминая позже свой отъезд из дома, я поняла, почему братья, мама и даже слуги как-то странно прощались со мной… вроде бы, как обычно, но будто сдерживаясь, чтобы не расплакаться…

Пауза.

Кажется, у нее больше нет сил продолжать.

Альдо (раздражаясь, но сдерживая себя). «В клинике меня передали врачам…»

Розмэри. В клинике меня передали врачам. (Протягивает куклу Альдо). А день или два спустя, я тогда не знала, с какой целью, приехал профессор, то ли из Австралии, то ли из Южной Африки. Очень вежливый, воспитанный. Он принялся задавать мне вопросы… это были, скорее, не вопросы, а легкая беседа. Он интересовался мной, моей жизнью, моими мыслями. Потом просмотрел бумаги, которые подготовили для него врачи клиники. В какой-то момент появился мой отец. Мне сделали укол. Это просто успокаивающее, сказал мне профессор, я делаю его даже детям. Мой отец был бледен и его рука, которой он гладил меня, слегка дрожала… до меня это дошло позже, когда я вспоминала об этом… или нет, может быть, это дошло до меня только сейчас. Все было предопределено, как всегда, когда отец принимал решение, особенно если это касалось блага семьи. Потом он отвел профессора в сторону, видимо, думал, что под действием успокоительного я уже не в состоянии соображать… и сказал ему: я очень прошу вас, профессор, только аккуратнее, ни больше, чем необходимо…

Розмэри. Не беспокойтесь, мы хорошо умеем делать нашу работу, и я прекрасно понимаю, в чем проблема, ответил профессор. И они вскрыли мне голову, словно перед ними была кукла. (Объектом «операции» станет кукла, которую Розмэри держит крепко-крепко) … Чем-то похожим на карандаш профессор прикасался к моему мозгу то там, то здесь, и спрашивал, чувствую ли я что-нибудь и если да, то, что я чувствую. Потом я услышала, как он сказал…

«Профессор». Скальпель… Мисс, вы знаете молитву Отче наш?

«Кукла». Да.

«Профессор». Прочтите ее.

«Кукла». Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; Да приидет Царствие Твое; да будет…

«Профессор». Достаточно, спасибо.

Розмэри. И вдруг я почувствовала, как совсем не больно… то ли что-то вонзили мне в мозг, то ли отрезали от него кусочек…

«Профессор» (будто подсказывая). Отче наш…

«Кукла». Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; Да…

«Профессор». Хватит, спасибо.

Розмэри (берет руку куклы). Медсестра меня держала за руку, а профессор резал и резал… и его голос становился все глуше, мне было все труднее понимать, что он говорит…

«Профессор» (опять подсказывает). Отче наш…

На этот раз кукла не отвечает.

Мисс!.. Отче наш… Попробуйте прочитать Отче наш…

«Кукла». Отче наш, сущий на небесах… да будет благословенно лоно твое… а когда ты вернешься из Парижа… приходи посмотреть на моего сына… передай привет Джону… и да будет воля твоя… сейчас и в час нашего последнего ужина… Кто это поджег простыню?..

«Профессор». Спасибо, достаточно. (Показывает ей руку). Что это?

«Кукла». Это бабочка.

«Профессор» покатывает ей три пальца.

«Профессор». Сколько их?

«Кукла» (смеясь слегка развязно). Они все мертвые… ты что, не видишь, придурок?

«Профессор». Достаточно. (Другим тоном). Все в порядке. Закрывайте и сшивайте. Интубацию и морфин.

Долгая пауза. Розмэри прижимает куклу к груди. Пауза длится столько, сколько нужно, чтобы персонажи пришли в себя после этой сцены.

Альдо выглядывает в окно.

Альдо. Какой красивый закат. Облака бегут… Скоро ветер прогонит их совсем и ночь будет ясной. (Подходит к Розмэри). Устала?

Розмэри. Да.

Альдо. Но, признайся, тебе стало легче.

Розмэри. Да… намного.

Альдо. И ты чувствуешь себя свободной. Как в тот день.

Розмэри. Да, как тогда.

Альдо. Это значит, что скоро мы можем уходить. Откроем окно? (Распахивает окно). Слушай… Слышишь, как приближается весна. Еще немного и луга покроются цветами… А потом придет лето…

Розмэри. Я хотела сказать… мне было хорошо с тобой.

Альдо. А мне с тобой.

Розмэри. А что будет дальше?

Альдо. Ничего. А что бы ты хотела? (Садится на диван). Иди ко мне.

Розмэри становится на колени на диван рядом с Альдо, потом кладет голову на его колени.

Дальше станет темно… и мы заснем… наконец-то, без страха.

Розмэри. А потом?

Альдо. А потом… можно мы будем рассказывать друг другу разные истории.

Розмэри. А можешь рассказать мне какую-нибудь прямо сейчас.

Альдо (размышляя). Какую-нибудь… какую-нибудь… сейчас подумаю… Вот эту. (На два голоса). Ты и я проснемся завтра утром и скажем друг другу: Привет, дорогой!.. Привет, дорогая! Ты хорошо спала?.. Я сейчас приготовлю тебе кофе!.. Не успеешь, я уже убегаю, у меня встреча в девять утра… Оденься потеплее, сегодня холодно… А ты не забудь о детях… Я приеду на вокзал в шесть и заберу их… А вечером я отвезу тебя куда-нибудь побезумствовать!

Розмэри смеется.

Или же мы спрячемся в шкаф, на несколько веков или несколько тысячелетий… и в один прекрасный день, неожиданно, «возродимся»… Я может быть буду спортсменом, чемпионом, с кучей денег…

Розмэри. О нет, только никаких денег!

Альдо. Да-да, не возражай. С деньгами лучше. А ты будешь бедной… серой мышкой, секретаршей в жалкой фирмёшке, но я влюблюсь в тебя, и мы поженимся.

Розмэри. А помнишь, в тот день, когда мы появились здесь, ты сказал мне поговорку твоей страны?.. Браки совершаются…

Альдо. … на небесах.

Розмэри. К нам это тоже может иметь отношение?

Альдо. Наверное.

Розмэри. А если так, то почему Бог не мог поженить нас немного раньше?

Альдо. Ну… существуют пределы и его всемогуществу. Он и так сделал почти невозможное. Ты не считаешь, что мы были очень-очень далеки друг от друга? Найти и свести нас – это, действительно, гигантский труд… даже для Бога. Теперь мы вместе, и нужно уметь довольствоваться этим.

Розмэри. Мы с тобой никогда не занимались любовью.

Альдо. Я помню. Очевидно, в этом не было необходимости.

Розмэри. Будь мы герои фильма, это бы случилось.

Альдо. Когда станем ими, так и сделаем.

Розмэри. Хочется спать.

Альдо. Поспи.

Розмэри. Послушай, а ты не мог бы спеть мне колыбельную?

Альдо. Колыбельную?!

Розмэри. Ну да, мне было бы приятно.

Альдо. Как те, что тебе пела твоя мать?

Розмэри. Няня, если быть точной.

Альдо. Но я… я не знаю ни одной колыбельной! У меня не было нянек!.. Хотя подожди… да-да, однажды… я плохо помню… мне это рассказали, когда я уже вырос. Я был совсем маленький и не хотел засыпать, и тогда мой отец взял меня на руки и – так мне рассказывали – и попробовал спеть что-нибудь, чтобы я заснул. Но и он тоже не знал ни одной колыбельной. И тогда он спел… на ритм колыбельной… это семь восьмых, если тебе интересно… он, бедняга, спел мне ту песню, которую знал… Он спел мне Интернационал…

Розмэри. Интернационал? А что это за песня?

Альдо. Уж точно не колыбельная. Слова и всё совсем другое. Это главный революционный гимн. Не думаю, что он звучал когда-нибудь в твоем доме…

Розмэри. Ты мне ее споешь?

Альдо. Интернационал?!

Розмэри. Колыбельную…

Альдо. Если только без слов, ладно?

Розмэри. Давай только мелодию. Так: «ммммм».

Альдо. Хорошо. Попробую. На семь восьмых.

Розмэри поудобнее устраивается в его объятьях.

Альдо, медленно баюкая Розмэри, запел Интернационал на семь восьмых, превратив его в колыбельную. Поет сначала с закрытым ртом. Потом добавляет слова типа: нинана-нанана, нинана….

Розмэри засыпает.

Пение продолжается еще некоторое время, понемногу затихая, пока Альдо не засыпает сам.

Мелодию подхватывает скрипка. Сначала робко и едва слышно, затем все громче и увереннее, пока свет не погаснет.

Конец

Постскриптум

Театральная работа в принципе не нуждается ни в каких-либо пояснениях и какой-либо дополнительной информации.

Когда вы смотрите «Ромео и Джульетту», вам вовсе не обязательно знать что-то об Италии XV века: есть две враждующих семьи, и два юных существа, которые любят друг друга, несмотря на ненависть, разделяющих их семьи. Вот и все. И этой драматической ситуации достаточно. Если вы, к тому же еще и знаток этого периода итальянской истории, это пойдет вам только на пользу, но не является обязательным и необходимым условием для понимания происходящего в пьесе и на сцене.

Сказанное относится и к пьесе «Во имя Отца». Здесь тоже два человека, Альдо и Розмэри, встречаются в своего рода «прихожей вечности, чистилище». Очевидно, что они завершили свой земной путь, и для того, чтобы достичь Вечного Покоя, который обещают человеку все религии, они должны «очиститься, освободиться» от груза прожитых лет, рассказывая друг другу собственные истории. Словно исповедуясь перед священником или психоаналитиком.

Первое, что отмечает зритель, что оба героя принадлежат к противоположным полюсам социальной лестницы. Она – дочь могущественного человека, столпа мира силы и денег, он – сын нищего революционера, который борется с этим миром, и долгое время вынужден жить политэмигрантом. Упрощая, можно сказать: она «капиталистка», он «коммунист». То есть, еще более разделенные между собой, чем Джульетта и Ромео.

Второе, что начинает понимать зритель: есть нечто объединяющее героев пьесы – оба они являются жертвами амбиций своих родителей. Несмотря на абсолютную противоположность идеалов и целей отцов, оба героя оказываются принесенными в жертву на алтарь этих идеалов, оба самым жестоким образом испытали на себе последствия отцовского фанатизма. И в этом, на мой взгляд, главный мессидж пьесы и спектакля.

И тот очевидный факт, что в жизни оба героя диаметрально далеки друг от друга, лишь усугубляет тяжесть цены, которую дети должны платить за амбиции своих отцов – благородные или пошлые, идеальные или приземленные, божественные или дьявольские.

Рассказанная со сцены история завершается «счастливым концом», как в «розовых» голливудских фильмах. Альдо и Розмэри находят много общего в своей судьбе, обнаруживают, что созданы друг для друга.

Все это мне кажется достаточно очевидным и не нуждающемся в пояснениях.

Мне могут заметить, что история Розмэри – это рассказ о семье Кеннеди и ее драматической и трагической судьбе, и было бы неплохо дать каким-то образом побольше дополнительной информации, с ней связанной. Может быть. Но, на мой взгляд, уже те факты, которые упоминает Розмэри, настолько повсеместно известны, что зрителю не требуются других сведений, для понимания о ком и о чем идет речь. Что касается Альдо, здесь другое дело:

Альдо – персона реально существовавшая. Он сын лидера Итальянской компартии прошлого века, Пальмиро Тольятти, эмигрировавшего в Советский Союз во время господства в Италии фашистов. Тольятти являлся одним из главных действующих лиц итальянской и европейской жизни 50-х годов.

Все факты, которые приводятся в пьесе, абсолютно к месту. И не имеет никакого значения, правдива ли рассказанная история, как в случае с Альдо, или выдумана, в случае с Розмэри. Этот нюанс, повторяю, зритель может спокойно игнорировать, поскольку он не добавляет драматичности истории рассказанной в пьесе и на сцене.