Век Екатерины Великой Волгина София

Но Григорию все же не терпелось похвастать:

– Одно скажу: мы с Катей и с нашей шальной любовью можем шалить часами, случается и всю ночь напролет – и все не надоедаем друг другу!

– Шалят они, – пренебрежительно усмехнулся Алехан. – А коли обрюхатишь? Пойдут разговоры.

– Да, – поддержал его Федор, – ведь головы-то полетят у всех.

Григорий нахмурился.

– Брюхатая она, братцы. Весной родит.

Алехан подскочил со стула, нервно прошелся.

– Шалун ты наш! А я-то вижу – попышнела, округлилась наша Великая княгиня. – Он исподлобья посмотрел на старшего брата. – Берегись бед, пока их нет, дурень! Вуде Великий князь Петр прознает – не миновать нам расправы. А буде государыне Елизавете доложат? – спросил он, строго оглядывая Григория.

Тот, сердито выпятив губу, пробубнил:

– Больна Елизавета, не до невестки ей. Другое меня, братцы, беспокоит.

– Что именно, Гришак? – встревожено спросил Федор.

– Сами роды, Федя, беспокоят. Вдруг не выдержит, закричит.

Братья переглянулись.

– Сама она уехать не может – сразу хватятся, да и неизвестно пока со всей точностью, когда подойдет срок, – продолжал Григорий.

– Надобно что-то учинить, дабы Петра не оказалось во дворце, – твердо заявил Алехан.

Григорий и Федор повернулись к нему, спросили одновременно:

– Что?

Тот пожал плечами.

– Не знаю, что и как, но надобно выманить его из дворца, как токмо шалунья твоя скажет про первые боли.

Григорий оживился, благодарно похлопал брата по плечу.

– А ежели устроить пожар? – вдруг подал голос Федор.

Все застыли на месте. Спустя мгновение Алехан громко расхохотался.

– Верно! – воскликнул он, давясь смехом. – Все очень просто: нашего чудика, Великого князя, хлебом не корми, а дай поглазеть на пожарище. Среди ночи встанет и бегом побежит. Диво-дивное – где бы ни был, как узнает, что где-то горит, так он тут как тут.

– Вот мы и устроим пожар, – радостно подхватил Григорий. Он хлопнул Федора по плечу и молодцевато подкрутил свои усы. Все облегченно вздохнули и, перебивая друг друга, заговорили о деталях. Расставаясь, по очереди обнялись.

– Дай Бог, все получится, как мы тут вместе наметили, – сказал Григорий в дверях, словно бы в напутствие.

Восьмого сентября, в день Рождества Богородицы императрица Елизавета, решив, что ей стало лучше, отправилась пешком в приходскую церковь. Слушая обедню, она вдруг почувствовала себя нехорошо. Не беспокоя придворных, она вышла из церкви и, спустившись по ступенькам, вдруг упала без чувств. Никто из свиты не последовал за ней, а толпа народа, пришедшая на праздник с окрестных сел, окружила ее, не смея подойти ближе. Довольно быстро приближенные хватились ее и нашли у церковной лестницы. Накрыв императрицу белым платком, тут же первым делом пустили кровь и отправили посыльного за придворным хирургом, французом Фузадье, и лейб-медиком, греком Павлом Захаровичем Кондоиди, который сам хворал уже несколько дней. Государыня пришла в себя через полтора часа. Она с трудом говорила, не понимая, что с ней. Ее перенесли во дворец на канапе. Двор погрузился в великую печаль: раньше они скрывали хворобу императрицы, держали ее в большом секрете. Теперь же, когда свидетелями приступа болезни стало столь много людей из простого народа, случай сей стал общеизвестным, и скрыть его стало совершенно невозможно. Екатерина Алексеевна узнала об оном несчастном случае из записки, присланной Левушкой Нарышкиным.

Петр, с болезнью государыни почувствовав свободу, становился все более несдержанным. Он распоясался до того, что дело доходило до кулачной расправы с лицами из его свиты, даже с высокими сановниками и верными слугами. Позволял он себе оное публично, на глазах у всего двора. Князья Нарышкин, Мельгунов, Гудович и статс-секретарь Волков подвергались поочередно подобным оскорблениям. Екатерина же, напротив, являла собой воплощение доброты и обходительности. Придворные, соприкасавшиеся с ней, оставались в восторге от ее приветливости, ровности нрава и любезности. В противоположность грубости мужа, от коей ей самой постоянно приходилось страдать, Екатерина держала себя с достоинством, пробуждая в окружающих уважение. Она так умела держать себя, что ни у кого не возникало чувства жалости к ней от того, что муж ее ни во что не ставил. Более того, к самому концу года Екатерине удалось создать видимость нормальных отношений с Великим князем. Всем казалось, будто между августейшими супругами все в порядке. Улыбающаяся, со светящимися счастьем глазами (было от чего!), Великая княгиня стала появляться на ужинах Петра, где много пили и курили. Она мужественно переносила запах табака, тяжелое дыхание перепившихся голштинцев и их грубые шутки. Екатерина терпела. Ведь имелась причина: во что бы то ни стало скрыть от всех свое положение, в особенности – от Петра Федоровича. Надобно было, дабы он ежедневно видел ее – и не смог заметить резкой перемены в ее фигуре, как, вестимо, вышло бы, встреть он свою супругу спустя некоторое время.

Как всегда, во время беременности она хорошела не по дням, а по часам, и получала частые восхищенные комплименты.

Но что же ждало ее дальше, в будущем? Сего она сама не представляла себе ясно. Она знала, конечно, что тайная приверженность ее друзей должна будет когда-нибудь выйти на свет и что безумства мужа должны спровоцировать кризис – тогда она сможет начать действовать. И станет действовать, пожалуй, без всякого колебания – оное такожде она за собой знала. Но пока, как она и говорила княгине Дашковой, ей надобно было всецело положиться на Божье Провидение. Собственно говоря, ей ничего другого и не оставалось. Благодаря своему складу характера, Екатерина Алексеевна могла рассчитывать токмо на случай, который смог бы ей помочь. На ее взгляд, Орловы были именно тем самым случаем. Екатерине было нечего терять: и так, и эдак – ничего хорошего ее не ждало, поелику, вручая свою судьбу Орлову, Екатерина отдалась воле судьбы. Пусть та приведет Екатерину к ее цели. Впрочем, она была обязана достижению оной не одному токмо Орлову, а еще и своему безвольному мужу.

«Как странно все складывается, – отмечала она про себя. – Что касается меня – все идет мне навстречу, что касается Петра – все противу него же. Воистину: терпеливый победит сильного».

На сей раз беременность проходила не слишком гладко. Мучала изжога, и Екатерина избегала лишний раз поесть, хотя поправилась изрядно – аппетит был отменный. День прошел в тревоге за жизнь императрицы, с каждым днем все более угасавшей. Екатерина улеглась пораньше в надежде скорее заснуть, дабы отвлечься от своего голода и не думать обо всех беспокойствах. Она перешла на широкие одежды и старалась как можно реже принимать у себя гостей. К счастью, пока никто не догадывался о беременности – так она считала. Екатерина гладила живот, размышляя о своем Григории; даже в мыслях она произносила его имя с нежностью. Вдруг в дверь постучали. Дежурный офицер сообщил, что прибыла княгиня Дашкова и просит об аудиенции с Ея Высочеством. Екатерина, застигнутая врасплох, в первую минуту даже не знала, что и делать: то ли встать и надеть свои широкие одежды, то ли не принять Дашкову вовсе. Но, испугавшись, что, возможно, подруга ее хочет сообщить что-то важное и не терпящее отлагательств, Екатерина махнула рукой, приглашая сразу же войти. Закутанная в меха, Дашкова кинулась к кровати и с разбегу упала на колени. Заломив руки, вся дрожа, она было заговорила, но Екатерина жестом остановила ее, сказав:

– Ни слова, княгиня. Сначала сбросьте с себя шубу и забирайтесь ко мне под одеяло. Вам надо согреться – а то вы так дрожите, что навряд ли сможете связно говорить сейчас. К тому же, я совсем не желаю, дабы вы заболели.

– Но я уже болею, – печально пролепетали потрескавшиеся от мороза губы.

«О Господи», – подумала Екатерина и настояла все-таки на том, чтоб Дашкова залезла под одеяло.

Скинув шубу, Дашкова вмиг избавилась от верхней одежды и юркнула под одеяло. Екатерина успела подоткнуть под себя нижнее пуховое одеяло, дабы княгиня не могла слишком тесно к ней прильнуть и ненароком обнаружить ее беременность. Обняв гостью на мгновение, она сразу же отодвинулась, так как знала, что сейчас последуют бесконечные поцелуи княгини. Приподняв голову над подушкой, спросила нарочно весело:

– Что же привело вас, дитя мое, в сей неурочный час?

– Ах, Ваше Высочество, любимая моя наставница! Сегодня я получила столько неприятных новостей, которые могут повлиять на жизнь нашей любимой Отчизны, и на вашу жизнь в ней, что я решилась на сей опрометчивый шаг, надеюсь, вы поймете и простите меня.

Горящие глаза посетительницы окончательно обеспокоили и одновременно растрогали Екатерину. Она быстро обняла Дашкову.

– Я готова вас выслушать, милая княгиня.

– Драгоценная моему сердцу, дорогая моя Екатерина Алексеевна! Я думаю о вас денно и нощно! Меня страшит ваше будущее, понеже моя скверная сестрица и ваш, простите, странный супруг распространяют слухи, будто бы после смерти императрицы все изменится – политика внутренняя и внешняя, придворная жизнь. Что особливо печально, будущий император твердит, что отправит вас и вашего сыночка в монастырь, а сам женится на Лизавете.

Слезы брызнули из глаз Дашковой. Великая княгиня молча смотрела прямо перед собой, нахмурив брови. Не дождавшись реакции, молодая княгиня продолжала:

– Я здесь, у вас, Ваше Высочество, умоляю довериться мне, сказать, есть ли у вас какие-нибудь планы али намерения хоть каким-либо образом обезопасить себя и Павла? Ежели нет, то позвольте мне заняться вашим спасением. У меня есть друзья, коим не безразлична ваша судьба, как и судьба России. Токмо дайте знак и, поверьте, все обернется в вашу пользу, уж я постараюсь, клянусь вам!

Искренность маленькой княгини была явно неподдельной. Екатерине в ту минуту хотелось прижать ее к себе, довериться, сказать, что не так все плохо, что есть у нее люди, готовые поддержать, не дать в обиду, и среди них любимый ею Гришенька, но… но нет. Неможно поддаваться чувствам. Неможно впустить ее в круг людей, готовых отдать жизни за нее. Не следует забывать, что она сестра злосчастной Воронцовой. К тому же, ей нет и девятнадцати лет.

Обратив глаза к отважной подруге, Екатерина прервала ее:

– Катенька, помилуйте меня, дорогая! Ну как я могу что-то предпринять, когда кругом даже у стен есть уши? И не стоит верить досужим слухам… Поверьте, в последние дни отношения с супругом моим пошли на лад. Чаю, все изменится к лучшему. Бог милостив, он все направит в нужное русло. Единственное, чего хотелось бы мне – дабы ничто меня не скомпрометировало в глазах Великого князя, поелику в последнее время, когда императрица столь больна, я никуда почти не выхожу и не принимаю. Кроме того, вы ведь знаете: все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.

Дашкова поднялась с подушек, пытливо посмотрела на подругу и кивнула. Вытерев слезы, поднялась с постели.

– Понимаю, вы делаете все правильно! Господь не оставит вас, но и мы, ваши друзья, о вас позаботимся.

Она порывисто обняла подругу.

Спустив ноги, Дашкова принялась обуваться. Великая княгиня заботливо поправила ей пуховый шарф.

– Удачно вам, дорогая, добраться до дома! Пожалуйста, запахнитесь, как следует. Возьмите с собой вот сие одеяло, дабы накрыть ноги: в карете холодно. И спокойной ночи. Будем молиться и надеяться на Провидение.

Облачившись в шубу, княгиня взяла из рук Екатерины одеяло и прижала к себе.

– Спасибо за вашу добрую заботу, Ваше Высочество. Но, в самом деле, жизнь моя мне не дорога, лишь бы вас спасти.

Голос ее дрогнул, она с трудом сдерживала слезы. Екатерина принялась увещевать ее:

– Княгиня, душа моя, я очень вам благодарна, но вовсе не хочу, дабы вы так рисковали из-за меня.

Дашкова благодарно склонилась и, поцеловав на прощание руку, решительно выговорила, отходя к двери:

– Не могу долее компрометировать вас столь поздним рандеву. А вы спите спокойным сном. Я же буду молиться – и действовать, дабы все устроилось как можно лучше для вас.

Екатерина даже вздрогнула: столько силы и несокрушимой преданности прозвучало в ее словах. Паки на секунду захотелось рассказать о том, что предпринимает граф Орлов. Дверь за Дашковой закрылась, и Екатерина облегченно вздохнула. Господи, откуда столько смелости в худенькой молодой женщине?

Вытянувшись в постели, она размышляла над поступком Дашковой и о возможных грядущих событиях в своей жизни, о коих думать ей совершенно не хотелось. Нет, она и в самом деле не могла представить себе, что сулит ей завтрашний день. Как жаль, что Бестужев в опале, – и как хорошо, что воспитатель сына, Никита Панин, на ее стороне! Как славно, что у Гришеньки еще два брата, имеющие вес в армии – и не где-нибудь, а в гвардейских ее частях. И совсем не плохо, что княгиня Дашкова просто обожает ее. «Слава Богу, – думала Екатерина, засыпая, – кажется, в пылу своей заботы княгиня не заметила моей беременности». И как все же печально, что рядом нет графа Алексея Бестужева. Сего многоопытного деятеля и мудрого советника трудно было заменить, и Екатерина решила воспользоваться немалым багажом знаний графа Панина – тем паче, что тот считался учеником бывшего канцлера. Ходил слух, что десять лет тому назад Бестужев даже намечал его в фавориты государыне Елизавете. Панин был тогда красивым молодым человеком двадцати девяти лет от роду, и императрица посматривала на него с интересом. Однако Панин опростоволосился, заснув в дверях ванной императрицы в тот ответственный момент. После сего эпизода его отослали в Копенгаген, затем – в Стокгольм, где он играл довольно важную политическую роль, принимая самое деятельное участие в борьбе против французского влияния. Но со сменой внешней политики, когда Россия и Франция стали в один лагерь против общих врагов, его пришлось отозвать. По его возвращении в прошлом году, государыня Елизавета Петровна решила назначить его на пост воспитателя шестилетнего Великого княжича Павла, который остался свободным после отставки наставника Бехтеева. На сей раз Шуваловы ничего не имели против него.

Никита Иванович Панин слыл человеком холодного ума и легкого ленивого нрава. Став наставником цесаревича, Панин весьма к нему привязался, и, как обыкновенно бывает, считал, что никто, включая его мать, так не любит Павла, как любит он.

Не прошло и полугода, как Панин понял, что влюблен в Великую княгиню, причем влюблен безответно. Он понимал, что Екатерина Алексеевна токмо рассталась с графом Понятовским. Он чаял, что не все потеряно, надобно лишь подождать – и все сложится. Но тут на пути обозначился бравый молодой красавец Григорий Орлов, коего Никита Иванович сразу же возненавидел всем сердцем, почитая его безродной выскочкой. Екатерина замечала страдания Панина, но сердце ее принадлежало Орлову. Панин оставался ее поклонником, и ей льстило, что он совершенно отличался от остальных восторженных и пылких молодых людей из ее окружения. Ей нравилось, что он, как и она, не разделял прусских симпатий Великого князя. Панин оставался сторонником Австрии, как и Бестужев.

Никита Иванович много беседовал с Екатериной Алексеевной; они обсуждали положение дел в стране, говорили о близкой кончине императрицы, которая многое изменит не токмо в России, но и в других странах.

Великая княгиня ведала, что у графа Панина зрели свои планы на воспитанника, посему всегда держала с ним ухо востро. И сие понятно: ежели б сын Павел стал императором, а Екатерина лишь регентом при нем, то каково же было бы влияние у воспитателя на малолетнего правителя! Нет, такого она допустить не может. Однако Екатерина прощала Панину его амбиции. Бог с ним, пусть мечтает! Тем паче, что ни говори, а голова его стоила многого. Да и маленький Павел Петрович его обожал.

Панин же всерьез задумывался над будущим цесаревича Павла. Пусть и решал его, не учитывая тайные устремления Екатерины, но, во всяком случае, находил нужным защищать ее интересы супротив ее врагов, коих было предостаточно. Например, с Воронцовыми было весьма непросто: они хотели, по меньшей мере, развести Екатерину с Петром и объявить Павла незаконным ребенком, после чего наследник мог бы жениться на фрейлине Воронцовой. К счастью для Екатерины, намерения Воронцовых не пришлись по душе Шуваловым, которые предполагали выслать Петра в Германию и возвести на престол Павла при регентстве Екатерины. Никита Панин занимал среднее положение между ними, высказываясь за законный порядок вещей, рассчитывая обеспечить таким образом и Екатерине, и себе возможность благотворно влиять на правление будущего императора. Екатерина выслушивала его, но ничего не говорила, понеже у нее были собственные планы, связанные с Орловыми.

Планами же умирающей императрицы Елизаветы Петровны никто не интересовался. Великая княгиня знала, что они у нее имелись, и совсем не в пользу племянника. Для Екатерины стало большим сюрпризом, когда почти год назад, воспользовавшись отъездом Великого князя на охоту, императрица Елизавета неожиданно приказала показать русскую пьесу в ее театре и, против обыкновения, не пожелала пригласить туда ни иностранных послов, ни придворных. Императрица явилась в театр токмо с небольшим числом лиц ближайшей свиты. Маленький Великий княжич был вместе с ней, а Великая княгиня, единственная из всего двора, получившая приглашение, уже находилась там. С началом представления хитроумная императрица начала жаловаться на то, что в зале мало зрителей, и велела раскрыть двери для гвардии. Театр наполнился солдатами. Тогда императрица, усадив на колени Великого княжича, словно бы представила им ребенка. Она обратилась к некоторым из тех старых гренадеров, которые помогли ей обрести корону, рассказывая им о всех хороших качествах своего внучатого племянника. Солдаты рассыпались комплиментами на его счет, а императрица с удовольствием слушала их. Государыня нежничала с цесаревичем почти весь спектакль. Екатерине Алексеевне был понятен прозрачный намек императрицы на то, кого бы она хотела видеть на троне, посему она ждала перемен в завещании государыни. Однако доселе та, тяжело больная, так пока ничего и не поменяла.

Императрица Елизавета находилась в тяжелейшем состоянии. Весь мир затаил дыхание, понеже уход ее сулил большие перемены на политической арене. Их ждал прусский король Фридрих Второй: после взятия Кольберга, в декабре сего года, его ожидало полное поражение, ежели бы русские и австрийцы продолжали наступление какой-то месяц или два. Побежденный при Гросс-Егерсдорфе и Кунерсдорфе, король прекрасно сознавал оную неизбежность. Но было ясно, что восшествие на российский престол обожающего его Петра Третьего помогло бы Фридриху удержаться на троне.

Григорий Орлов жил в доме банкира Кнутсена, неподалеку от Зимнего дворца. Добраться за десять минут к Великой княгине ему не составляло никакого труда.

Довольный полученным от братьев советом касательно родов Екатерины Алексеевны, Григорий Орлов, пробравшись в покои Великой княгини на следующую же ночь, поделился с ней сим планом. Восторженные глаза Екатерины мгновенно посерьезнели.

– Пожар? Как страшно! Как я боюсь, свет мой, Гришенька! И кто согласится на оное?

– Был бы у меня дом, не секунду не задумался бы!

Екатерина нежно повела рукой по его пышным кудрям.

– Любишь меня?

– Люблю!

Она благодарно прижалась к нему.

– Посмотри, – сказала она, – как вырос твой сыночек.

Она положила его ручищи поверх ее живота. Он ласково провел по нему, вдруг резко отдернул ладонь. Удивленно уставился на нее.

– Трепыхается… – прошептал он недоверчиво, снова положив руку на живот.

Екатерина улыбнулась.

– Ему уже там пять месяцев, пора дать о себе знать. Бьет ножками. Ты послушай, что он там вытворяет. Приложи ухо.

Григорий осторожно пристроился к телу. Через минуту, оторвавшись, растерянно посмотрел на княгиню.

– Каковое дитя! Бултыхается в чреве зело шустро!

– Говорю тебе, сынок будет, Гришенька.

– Скорей бы уж!

– Разрешусь через четыре месяца. Одно жаль – приходится скрывать счастие мое. Благо, ношу широкую траурную одежду. Морю ребенка голодом, дабы заметно не прибавлять весу. И то в последнее время стали говорить мне, что похорошела – оттого, вестимо, что телом крупнее стала.

– Похорошела-похорошела, не сомневайся, красавица моя. Терпи, Като. Сильно не перетягивайся, задушишь чадо наше.

– Да уж, колико ради тебя терплю, милый мой. Всем рискую!

– Оба мы с тобой рискуем.

Екатерина нежно обвила его руками, крепко поцеловала.

– Ни о чем не жалею, свет мой, Гришенька. Орел мой! Будь, что будет.

– Будь, что будет, – повторил он за ней.

Перебирая его вьющиеся волосы, она спросила, пытливо заглядывая в глаза:

– Тем паче, что знаю я – ты меня спасешь.

– Жизнь за тебя положу, – без тени сомнения ответил Григорий.

Екатерина в благодарность паки крепко обняла его.

Идея с пожаром после нескольких ночей раздумий пришлась Великой княгине по душе. Она посоветовалась с Шаргородской. Та, недолго думая, предложила обратиться к Василию Григорьевичу Шкурину.

– Он живота своего не пожалеет, – сказала она. – Ради тебя, матушка, все сделает, и даже собственный дом свой подожжет.

– А не жаль будет ему, Екатерина Ивановна?

– И чего там жалеть? Выведет семью, сам запалит свой домишко, а уж ты, голубушка, опосля поможешь ему паки отстроить достойный дом.

Она поминутно что-то оправляла в одежде Екатерины, оглядывала ее фигуру с пристрастием.

– Что, Екатерина Ивановна, заметно я округлилась?

– Ничего, милая, ничего не видно. И не думайте. Да берегите себя, не ходите скорым шагом, как привыкли. Не приведи Господь, споткнетесь, упадете… Типун мне на язык, – шлепнула камер-фрау себя по губам.

Декабрь выдался суровым, на улицу невозможно было и носа высунуть. Орлов приезжал ночью, еле-еле шептал застуженным голосом. Она просила его не появляться, пока не пройдут сильные холода. Всякий раз он клятвенно обещал; но потом все равно приезжал.

– Ну, как ты нынче выдержала свой пост у постели больной? – спрашивал он.

– Как всегда. Уже который день она, бедняжка, еле дышит. Народу около нее хватает, многие в слезах.

– А что лекари?

– Медикусы пожимают плечами, говорят, возможно самое страшное.

Григорий, разомлев у жаркой керамической печи, едва держал глаза открытыми.

– Да-а, и ведь не так много ей лет…

– Месяц назад исполнилось пятьдесят два.

– Печально… Говорят, наследник буквально не дождется ее смерти? Граф Панин сказывал…

– Да, – перебила его Екатерина. – Безобразная сцена произошла. Мне уже поведали, как он обошелся с Никитой Ивановичем.

– Что Панин! Наш наследничек престола со всеми разговаривает, как ему заблагорассудится.

Орлов положил свою огромную ладонь на маленькую ручку Екатерины, нежно пожал ее.

– Хорошо, душенька, что ты там каждое утро. Люди видят твое доброе отношение к государыне, а сей шут, – Григорий мотнул головой в сторону покоев Великого князя, – скоро дошутится. Не станут русские терпеть царя без царя в голове.

– Не понимаю, о чем говоришь ты? Коли не поздоровится ему, то и мне несладко будет. Меня-то за ним отправят.

– Не отправят, – сердито проговорил Григорий. – Не допущу, дабы мать моего ребенка где-то мыкалась.

Она подошла к нему, села на колени. Дрожащими пальцами принялась гладить его темно-русые кудри, разрумянившееся лицо.

Орлов поднял на нее глаза и вздрогнул.

– Да ты, никак, плачешь!

Крепко обняв ее, он стал уговаривать ее успокоиться.

Екатерина отвернулась, быстро вытерла платком набежавшие слезы, вымученно улыбнулась:

– Гриша, сам понимаешь – положение мое самое что ни на есть безвыходное. Петр Федорович лютует. Слышала, хочет сослать меня в монастырь вместе с сыном. – Она всхлипнула, но, взяв себя в руки, успокоилась. Встала, сцепив руки, и прошла к своему креслу, шурша тяжелым платьем.

Григорий такожде встал, беспокойно прошелся по комнате. Подошел, присел перед ней на корточки.

– Не бойся, ничего плохого с тобой не случится. У тебя есть я – положись на меня! Ты же знаешь, я придумаю, как выйти даже из самого безнадежного положения.

Екатерина слабо улыбнулась.

– Но как? Ужели ты и в самом деле думаешь, что с двумя братьями сумеешь поднять армию? Или хотя бы гвардию?

Орлов выпятил губу, сказал самонадеянно:

– Да и один смогу, без братьев.

Екатерина всплеснула руками:

– Малейшая неувязка – полетят головы. И твоя, и моя, и наших друзей…

Орлов подошел, крепко прижал ее к себе одной рукой. Другой погладил по волосам, успокаивая ее.

– Все будет хорошо. Главное – родим дитя, а там нам и море по колено.

Он паки сел, усадил ее. Екатерина улыбнулась сквозь слезы.

В дверь постучали, и Екатерина, встав с колен Григория, разрешила войти.

Вошел Василий Шкурин.

– Ваше Высочество, будут ли какие-нибудь еще распоряжения?

– Нет, Василий Григорьевич. Благодарю вас. Ступайте домой.

– Как прикажете, Ваше Высочество!

Шкурин склонился в глубоком поклоне перед ними обоими и скрылся за дверью.

– А знаешь, – вспомнив, быстро сказала Екатерина, – Шкурин мой нынче сделал мне прелюбопытнейшее предложение.

Орлов вскинул брови:

– Да-а?

– Ему рассказала моя камер-фрау Шаргородская, с коей я обсудила сию идею. Токмо начнутся схватки – Василий подожжет свой дом. Его сын будет последнюю неделю всегда со мной, он и сообщит отцу. Даст Бог, Петр не изменит своей привычке и помчится смотреть пожар.

С минуту Григорий озадаченно молчал. Покачав головою, сказал:

– Ну, Василий! Ну, молодец! Как надобно боготворить свою императрицу, что собственный дом быть готовым поджечь.

Великая княгиня посмотрела на него исподлобья:

– Ты же сказывал, будто ради меня сам поджег бы жилище свое.

Орлов не смутился, наоборот, крепче прижал ее к себе.

– Что мне дом? Я ради тебя жизни не пожалею. Ради тебя готов царя свергнуть. А ты, стало быть, не доверяешь мне!..

Смутившись, Екатерина Алексеевна уткнулась ему в плечо.

– Прости, прости, милый. Знаю, ты готов на все ради нас с дитем. Просто… страшит меня, вдруг сделаем что не так – тогда все обернется противу нас.

Орлов взял ее лицо в свои руки, сказал с улыбкой:

– Я же говорю – положись на меня, и все будет хорошо. Вспомни, как государыня Елизавета взошла на престол. Что оне могли без гвардии? А теперь каждый год в благодарность приглашает всех их, триста человек, за свой стол отметить сей благословенный для нее день. Не так ли?

Екатерина шмыгнула носом, паки вытерла платочком слезы.

– В том-то и дело, что боюсь – дважды такое не может случиться в одной и той же стране.

– В России все может учиниться, – заверил ее Григорий.

Стараясь успокоить Екатерину, он паки и паки гладил ее по голове.

– Не печалься, все устроится в самом лучшем виде.

Он на минутку погрузился в мысли свои, затем спросил:

– Какие разговоры изволит вести наш общий друг?

– Особливо ничего примечательного. Кроме как, пожалуй, обещания тетушке по ее смерти не трогать Шуваловых и Разумовских.

– Более ничего? – Орлов пытливо смотрел в глаза княгини.

Она отвела взгляд, поведала с насмешкой:

– Такожде молила она его жить со мной в любви и согласии.

Орлов злорадно усмехнулся.

– Он сам себе враг, сам с собой, уродец, не в ладу – каково ему ужиться с умной и красивой супругой? Горбатого токмо могила и исправит!

Распалившись, Орлов вскочил. Екатерина ухватила его за рукав камзола.

– Успокойся, Гришенька! Не стоит сей человек твоих волнений! Заранее ведаю – все сложится наилучшим образом! Нешто у меня не на кого опереться, коли ты у меня есть?

Мгновенно успокоившись, Орлов криво, но улыбнулся.

– И то правда!

Беспокойно пройдясь по комнате, встал перед княгиней.

– Пойду, Катенька. Братья меня ждут ночью.

Екатерина нежно поцеловала его.

– Иди, радость моя! Иди! Токмо поберегись, прошу тебя, от холода. Твое здоровье нынче бесценно для всех нас.

Екатерина что-то хотела еще сказать, но Орлов уже скользнул в коридор и неслышно прошел к следующей двери.

В Святое Рождество Христово, 25-го декабря 1761-го года пришла печальная весть – императрица Елизавета скончалась. Сказывают, в оный день в Царское село прискакал всадник в черной одежде на черном же коне. Он описал круг перед дворцом, упал наземь перед воротами и исчез – точно так же, как, сказывают, случилось и в день смерти Анны Иоанновны, двадцать один год назад. Подобная мистика покоробила Великую княгиню Екатерину Алексеевну. Ужели отныне перед каждой кончиной монарха будет появляться сей странный мифический всадник?

Буквально день назад еще живая императрица призвала их с Великим князем к себе, попросила их жить в любви и согласии и иметь в виду интересы сына Павла. Указывала никак не преследовать Разумовских и Шуваловых.

В момент смерти они с мужем стояли при государыне Елизавете Петровне. Старший сенатор князь Никита Юрьевич Трубецкой вышел из покоя преставившейся императрицы и объявил о вступлении Петра Третьего на престол. Весь двор оплакивал любимую, веселую даже в болезни и добрую императрицу Елизавету Петровну. В следующие за кончиной императрицы Елизаветы дни Екатерина участвовала во всех обрядах с особливым благоговением. В оном, окромя ее искренней печали, был и некоторый расчет. Она знала, что Петр с небрежностью и насмешливостью относился к вере и ее обрядам, хотя и понимал, что сие никому не нравилось. Наследник никогда не обращал внимания на мнение общества. На следующий день провозгласили, видно, уже давно готовый манифест о воцарении Петра Третьего. В нем не было ни слова о ней, Екатерине, – впрочем, как и о Павле. Вестимо, ее отношения с супругом были весьма натянуты, но все же, прочитав манифест, Екатерина долго не могла прийти в себя, обеспокоившись судьбой, кою готовит ей муж, новый император. Что же будет с ней и ее сыном?

Еще во время болезни императрицы Елизаветы Петровны – особливо в декабре месяце, когда императрица совсем сдала – Шуваловы заметались, понимая, что без покровительства императрицы им никак не удержаться в нынешнем своем положении. Дабы хоть как-нибудь обеспечить себе достойное будущее, они предприняли шаги, которые должны были, по их разумению, воплотиться в жизнь по смерти государыни. Им весьма не хотелось иметь дело с непредсказуемым наследником, поскольку они ясно понимали – на него полагаться опасно. Окромя того, фаворит императрицы, Иван Иванович, непременно хотел выполнить желание покойной – отрешить от престолонаследия Петра в пользу ее внука Павла, под регентством Екатерины Алексеевны. Но Шуваловы боялись Великой княгини, понимая, что не в чести у нее. Продумав все возможные варианты, они положили, что лучше для них принять сторону Великого князя. Через любимца Петра Федоровича, генерал-майора Алексея Петровича Мельгунова, произошло их примирение – не без денежного подтверждения их симпатий к наследнику. Государыня скончалась без иных распоряжений: Шуваловы постарались. Даже перестарались, понеже через две недели от сих перипетий скончался глава их клана, граф Петр Иванович Шувалов.

Петр Федорович благополучно вступил в императорские права и самозабвенно принялся за управление своим государством. Перво-наперво, в самую ночь своего восшествия на престол, ни на минуту не забывавший о плачевном положении своего кумира, Петр, не мешкая, разослал гонцов в различные корпуса русской армии с приказом прекратить военные действия против прусского короля. Всевышний услышал молитвы прусского короля Тем войскам, что стояли вместе с австрийской армией, был отдан приказ немедля отделиться от нее. Император послал к Фридриху своего любимца, генерал-адъютанта, Андрея Васильевича Гудовича, с письмом, в коем содержались заверения о самых дружеских намерениях. Не оставил Петр без внимания и врагов своего кумира. Франции, Испании и Австрии были переданы декларации, в коих указывалась основная политическая линия русского императора – приверженность прусскому королю. Словом, с самого своего начала правления Петр Третий не замедлил оправдать всеобщие предвидения. Действовал он, как всегда, бесцеремонно. Легко отвернулся от союзников, легко выдворил придворный французский театр, легко сослал всех неугодных чиновников и раздумывал, как бы такожде легко избавиться от своей супруги. Но все-таки надобно было сначала похоронить тетушку, а уж затем приняться за жену. В ее отношении император не спешил: времени у него имелось, на его взгляд, предостаточно. Он не ведал, что токмо стало известно о кончине государыни Елизаветы, только начали читать Евангелие, как через одного из гвардейских капитанов новая императрица Екатерина Алексеевна получила записку от Михаила Ивановича Дашкова со словами: «Вели, и мы тебя взведем на престол».

Екатерина Алексеевна не удивилась, сразу предположив, что инициатива сия скорее всего исходила от его жены. Новоиспеченная императрица приказала передать мужу своей подруги: «Бога ради, не начинайте вздор; что Бог захочет, то и будет, а ваше предприятие есть рановременная и несозрелая вещь» – хотя на самом деле ей нестерпимо хотелось поменять и свою, и государственную жизнь. Князь Дашков дружил с любезным сердцу ее фаворитом Орловым, с его братьями и с десятком других верных людей, но имелось немало и врагов: окромя Шуваловых, к примеру, Елизавета Воронцова, фаворитка императора, ее брат Семен Воронцов, весьма привязанный к сестре и к ее любовнику, императору Петру Федоровичу.

Такожде очень удивило придворных (и особливо Екатерину Алексеевну), что вместо панихиды по императрице служили благодарственный молебен в честь нового императора. Новгородский митрополит, Дмитрий Сеченов, почти выпрыгивал из своих одежд от радости, вещая о счастье восшествия на престол Петра Федоровича. Екатерина Алексеевна, новая императрица, наблюдая за ним, поражалась тому, что священник такого ранга, немало гримасничая, произносит совершенно не соответствующие его сану речи. Расстроенная всем увиденным, после молебна императрица пошла в свои покои, где до самого ужина горько плакала о покойной государыне, которая всегда была, не смотря ни на что, столь милостива к ней. Ближе к вечеру того дня ей принесли приглашение на ужин в куртажной галерее. Стол накрыли на человек более полутора сотни. Галерея всех не вместила, и многие, оставшись без места, ходили около стола. Екатерина Алексеевна сидела возле нового императора, а рядом с ней – князь Никита Юрьевич Трубецкой, который бесконечно твердил о великом счастии того, что Петр Федорович отныне русский государь. Были люди, которые радовались, но за столом было такожде и множество дам и кавалеров с заплаканными глазами. Среди придворных Екатерина Алексеевна заметила бывшего фаворита покойной государыни – Ивана Шувалова. С помятым лицом, заплаканными глазами, он стоял, разговаривая с генерал – майором Мельгуновым, рассыпался шутками и смеялся. Екатерина побыстрее отвела от него глаза, подумав – вот как бедному «не спится, не лежится, все про милую грустится».

Две ночи без сна императрица Екатерина провела у тела покойной императрицы. На третью ночь Екатерина легла в постель, но не могла заснуть до утра. Не давали покоя мысли о событиях последних дней, о действиях ее мужа, об его указах и политике – как внутренней, так и с соседними государствами. Император Петр, на удивление, вставал спозаранку и неустанно занимался государственными делами. Екатерина Алексеевна поставила себе ни во что не вмешиваться, окромя похорон покойной государыни, по коим ей было велено докладываться траурной комиссии – что Екатерина и делала, используя советы старых дам, графини Марьи Андреевны Румянцевой, графини Анны Карловны Воронцовой, графини Аграфены Леонтьевны Апраксиной.

К вечеру четвертого дня императрица Екатерина подивилась, как скоро Петр распорядился послать курьеров для освобождения и возвращения в Петербург Эрнста Бирона, Христофора Миниха, Иоганна Лестока и Лопухиных. Императрица на сие саркастически заметила подруге своей Екатерине Дашковой: «Дела весьма поспешно идут».

Проведши в очередной раз час у изголовья почившей императрицы, горестно размышляя о ранней ее смерти, Екатерина направилась в покои графа Алексея Григорьевича Разумовского. Она застала его всего больного от горя. Граф хотел встать на колени перед ней как пред новой императрицей, но Екатерина не допустила сего. Они обнялись и заплакали. Несколько минут оба не могли произнести и слова. Каждый из них прощался с удивительной женщиной, которая когда-то избрала их, приблизила к себе и к трону и любила их всем своим щедрым сердцем.

Великолепная Елизавета была достойной дочерью своего отца, Великого Петра Первого. Доказательством тому стала верноподданническая любовь к ней всего русского народа, ибо весь народ оплакивал безвременно ушедшую государыню.

Весь вечер, расставшись с графом Разумовским, императрица Екатерина находилась в подавленном состоянии, кое еще усугубило сообщение Екатерины Шаргородской о том, что император приказал приготовить рядом с ее покоями покои для Елизаветы Воронцовой. Екатерина была близка к обморочному состоянию от гнева и от бессилия. Она совершенно ничего не могла поделать со сложившимся положением. Может быть, кто-то на ее месте попытался бы отравить кого-нибудь из них, Петра или Воронцову. Да, ей казалось, что кто-то бы именно так и поступил, но оное – не для нее. Что ж, будет и у нее когда-нибудь праздник, и лишь от нее зависит, как скоро сей праздник, наконец, состоится. Все в ее руках, и день сей она могла бы устроить себе. Но еще не подошло время. Пока же император Петр Третий разъезжает в городе по гостям, празднуя Святки.

Парадные покои Екатерины Алексеевны обили черным сукном. Император принимал там посетителей, а по вечерам ездил в гости к знатным сановникам, которые были рады встретить его за своими изобильными столами.

Император, занятый питием и празднованием, завел себе новых фаворитов среди доселе малоизвестных офицеров, как, например, капитан – поручика Преображенского полка, князя Ивана Голицына, коего император вдруг наградил орденом Святой Анны. Такожде взял в кабинет секретарем Дмитрия Волкова.

Через две недели двор узнал, что умер граф Петр Иванович Шувалов. При дворе шептали, что императрице скучно на том свете и она, пожалев молодого своего фаворита Ивана Ивановича, забрала себе его брата.

Несмотря на то, что указ покойной государыни запретил пышные похороны, все же господа Шуваловы выпросили у императора Петра отменного погребения для графа Петра Ивановича Шувалова: сам император обещался быть. В день похорон его долго ждали; он появился к полудню. Было весьма холодно, но народ стоял с самого утра. Ожидая похороны, вспоминали табачный откуп Шувалова, в шутку сетуя, что не везут его так долго, потому как табаком осыпают. Другие возражали, что осыпают солью, понеже по его проекту последовала накладка на соль. Иные утверждали, что его кладут в моржовое сало, понеже у него имелся откуп на моржовое сало и ловлю трески. Вспомнили, что в ту зиму треску из-за него невозможно было купить. Потихоньку начали Шувалова бранить и всячески ругать. Наконец, тело его повезли из его дома на Мойке в Невский монастырь. Генерал – полицеймейстер Николай Андреевич Корф ехал верхом пред толпой, и, слыша против покойника всяческую ругань, вышел из себя и велел схватить некоторых из толпы, но народ не позволил, отбив их.

Полмесяца спустя после кончины императрицы Елизаветы Петровны Екатерина почти не выходила, чувствуя себя неважно. Панихиды у тела покойной старалась не пропускать. Как-то, проходя чрез переднюю, она встретила князя Михаила Ивановича Дашкова, плачущего и вне себя от радости. Подбежав к Екатерине, он взволнованно сообщил:

– Государь достоин, дабы ему воздвигли золотую статую, понеже он всему дворянству дал вольность, и нынче едет в Сенат, дабы там объявить.

Екатерина Алексеевна, немного опешив, спросила:

– Разве вы были крепостные?

– Нет.

– Разве вас продавали доныне?

– Нет.

– В чем же тогда сия вольность?

– Теперь мы можем служить или не служить по воле своей, – восторженно ответствовал тот.

– Сие и прежде было, ибо кто хотел, тот шел в отставку. Что тут нового? – настойчиво выспрашивала она.