КРУК Бердичевская Анна

Подвиг амебы

Образ больше понятия… Кузьма, как ему казалось, хорошо знал Хапрова. Но того, что прочел в его письме, не ожидал… Не ожидал, что Степан Петрович вот так всерьез будет писать, как трактат для посвященных… И ясно было, что, кроме как Илюше да Андреичу, писать ему некому. И еще Кузьма понял, что он сейчас не в шутку «Андреич». Он сын отца. И дома его ждет письмо отца, тайное зеркальное… И хапровское продолжает ждать, потому что ничего он в нем пока не понял. Время не пришло. Но придет – и поймет. Как сегодня на озере совпав с поверхностью воды, став Плоским человеком, стал не то чтобы понимать умопостроения отца, а просто физически почувствовал – о чем он думал и что чувствовал, на что надеялся… Отцовскй рисунок отчетливо проступил в памяти сына. Был он не как у бабушки, не младенец с пупом-изюминкой. На нем были штаны… и очки. И он был похожий… на отца. Вот на кого! А рядом с ним что за черная палка?.. Да нет же! Не шест и не палка – это была вертикальная щель, трещина в плоском пространстве! Щель, в которую Плоский человек, именно как письмо, мог проскользнуть… в другое пространство переставиться…

Кузьма глубоко задумался и не заметил, как сзади к нему подошла Соня, она обняла его, и он охнул от неожиданности. «Я опять ее забыл!» – подумал и испугался, будто Соня сейчас его услышит, и немедленно произойдет этот ужасно памятный «поворот все вдруг!»… Кузьма мгновенно обернулся, схватил Соню в охапку и посадил к себе на колени. Это вышло так легко и точно, как будто он всю жизнь тренировался. И Соня, сонная и теплая, в его серой майке, надетой на голое тело, не могла никуда подеваться. Только спросила его:

–Ты где был?

–Я в озере плавал.

–Ты плафать умеешь?! – сразу проснулась и обрадовалась она. – Это как летать, и я так хочу! Меня научишь… только чтоб тепло… А что ты рисуешь?

–Да так, ерунда. Я и не заметил, рука сама нарисовала. – Действительно, пред ним лежал гостиничный бланк, изрисованный плоскими человечками, кругами и треугольниками. Соня тихонько засмеялась:

–Ничего не ерунда. Похоже на армянский ребус: «НЕ СЫРЧАЙ ПЕЧЕНКА ЛОБНЕТ», мне Фольф на фокзале рисофал. Сказал – это такая загадка. И что каждый челофек – загадка другому. Но челофека легко понять, если любишь его. И челофеческие загадки легко понять, если любишь этих самых… людей…

Кузьма снова различал эту ее нерусскую букву Ф и видел ту самую девочку, слабую и сильную, прекрасную, которую разглядел сам в полумраке Крука… Хотя и не без Вольфа, не без его изумленного: «Кто это!»… Сейчас она была опять сирота, которую некому было научить плавать. А он – научит. Кузьма, подхватив Соню, встал со стула. Он чуть в воздух вместе с ней не поднялся, чуть не полетел под потолок – от сразу всего – от нежности, от желания и от огромной, только что возникшей, бесконечно важной, может быть, главной догадки – про любовь и жизнь.

Как просто, как само все совпадает, если любишь. «Оттого и дети, от того же. Дети – главное совпадение!»… Никогда он так коротко и просто, так окончательно и по-дурацки про это не думал. Он хотел свою Соню. Но хотел не только для себя, и даже не для нее, а еще для чего-то… огромного, следующего… Ребеночка он хотел, чтобы как он и как она, но чтобы – новый человек возник из этого мгновения, как луч из точки, и стал – сам. Чтоб младенец. С глазами как у Сони.

В полдень они мчались из Веве в Женеву под холодным дождем и оба вместе молчали. Слева от них летело озеро, то и дело исчезая за домами, деревьями, серыми холмами.

–Здорово. Правда? – сказал Кузьма в середине пути.

Через минуту Соня ответила:

–Здорофо… – и спросила: – О чем думаешь?

–А ты как думаешь, о чем я думаю? – переспросил Кузьма, очень собой довольный.

–О женщине.

Он мог сказать: «Да, о женщине – о тебе!» Но он не думал сейчас о Соне, он ее знал. Она была с ним и в нем, чего ж тут думать?.. Он сказал:

–Я думаю о бессмертии. И… да, ты права, о женщине… У нас в седьмом классе биологиня была… странная. Таких не бывает. Она нам рассказывала о возникновении жизни, про одноклеточных, про всяких инфузорий туфелек… А потом изобразила амебу, очень здорово, просто потрясающе. «Представьте, ребята, что я – амеба!.. У меня ни рук, ни ног, ни головы, ни формы, только ядро и протоплазма. Органов – никаких. Но я – живая, вся колеблюсь, чувствую окружающую среду, обволакиваю, поглощаю и перевариваю пищу, может быть, даже мечтаю и думаю – всею собою…» – Кузьма рассказывал и смотрел вперед, на дорогу. – Ну вот… Тут кто-то спросил о выделении отходов пищеварения, и мы все хихикать… Она же говорит: «Да!» – и стала отбрасывать руками эти самые отходы – из коленки, с плеча, с локтей, с бедер… Все просто лежали, так было удивительно и смешно. А она стояла у доски, высокая, тощая, красивая, и глаза к носу, то есть – представляла себя амебой… Наконец, когда мы поутихли, она говорит: «Ребята, послушайте, вы не понимаете! Эта одноклеточная амеба была бессмертна». Мы все заткнулись. А она продолжила: «Когда одноклеточное существо набирает критическую массу, включается механизм деления ее ядра, и она превращается… в две амебы. И так далее… Так что – никакой смерти. То есть понимаете, смерть для жизни была вовсе не обязательна. И сейас вечно живые одноклеточные преспокойно себе продолжают делиться!»… Мы совсем уж притихли. Был, правда, у нас один умный парень Гоша, он спросил: «Как же тогда смерть вошла в жизнь, как она получилась?»

–И что она отфетила? – спросила Соня.

Кузьма затормозил на пустом перекрестке в каком-то маленьком городке, дождался зеленого света и тронулся дальше.

–Она ответила… она ответила очень просто: «Нашлась амеба, которая совершила подвиг. Она пожертвовала своим бессмертием».

–Как это? Зачем?..

–Я не знаю. Для всего такого придумано туманное слово – мутация. А вот – зачем?.. Наша странная учительница сказала нам, что амеба пожертвовала своим бессмертием ради эволюции. Чтобы воссоздавать и множить не все ту же самую, бесформенную, единственную и общую на всех жизнь, а творить другую, следующую. Каждый раз отличную, новую, со своим, новеньким, расширяющимся опытом, новой памятью и следующим Я… А может, и для другого…

На подъездах к Женеве дождь перестал и даже солнце проклюнулось. Озеро под гигантским сизым облаком блеснуло чистым серебром и исчезло слева, за пейзажем пригородным, расхристанным, промытым дождем.

–Фот, ты опять… – сказала Соня, глядя в окно. – Как в Круке. Фсе мы тебя слушали… Как я сейчас.

Кузьма молчал, сосредоточившись на дороге, которая ожила, появились пешеходы на перекрестках, автомобили, велосипедисты…

–И ты ф эту женщину тогда флюбился… – помолчав, добавила Соня.

Кузьма нажал на тормоз. «Ниссан» заверещал шинами на мокром асфальте и остановился у белой черты с надписью STOP.

–Да. Я полюбил ее на всю оставшуюся жизнь… – сказал Кузьма с растерянной улыбкой и посмотрел на Соню. Он сознался впервые и нечаянно.

Соня на него поглядела, в самые глаза. На перекрестке горел красный свет. Зажегся зеленый, Кузьма нажал на газ и сказал, строго глядя на дорогу:

–Ты единственный человек, которому я в этом признаюсь: я люблю всех, кого когда-либо полюбил. Их не так уж много. Но они есть всегда. Я из них состою.

Уж очень серьезно он это сказал. Но какая-то счастливая искра в нем пролетела. «Ишь, каков я!» – подумал Чанов, улыбнулся и покосился на Соню. Ему казалось, что и Соня подумала о нем примерно то же и так же.

–Я ф отпаде… – через некоторое время сказала Соня голосом серьезной женщины Лизки, студентки Вышки.

Жизнь была легка! Она только начиналась, она двигалась, расширялась, и все в ней росло и менялось с каждым мигом…

Спас в силе

До самого дома священника они больше не разговаривали.

Жилище отца Георгия Кузьму удивило. Во-первых, это был не домик священника, а квартира в современном шестиэтажном доме. Чанов нажал на кнопку под фамилией Dadashidze, дверь отворилась, и Кузьма с Соней оказались не на лестничной площадке, а сразу в кабине лифта, который поднял их на шестой мансардный этаж. Они вышли через раздвинувшуюся противоположную стенку кабины и очутились прямо в просторном холле, лицом к лицу с отцом Георгием. Он был в белой рубахе с засученными рукавами, в джинсах и в фартуке. Едва поздоровавшись, он сказал:

–Кузьма, ты мне нужен.

Из гостиной вышла молодая женщина, видимо, попадья, милая и маленькая. Она взяла Соню за руку и, щебеча по-французски, повела за собой. Кузьма, сняв куртку, отправился с хозяином на кухню, где посередине стояла электроплита с панелью черного стекла и вообще царил хай-тек. Но пахло вкусно.

–Все уже за столом, а мне необходим помощник. Я заложил в гриль шампуры с осетриной, их пора вынимать, и делать это лучше вдвоем. Вот эта штука – под шампуры, держи ее и подставляй мне всякий раз новое свободное отделение, вот так… Понятно?

–Понятно, – послушно согласился Кузьма.

Хозяин открыл гриль-шкаф и быстро-быстро выложил из него в странное архитектурное сооружение, напоминающее фасад Парфенона, дюжину горячих шампуров-колонн из бело-розовой, чуть дымящейся осетрины.

Затем отец Георгий снял фартук, перекрестился на небольшую темную иконку Николая Чудотворца и отправился к гостям. Следом за ним двинул Кузьма, держа за рукоятку в виде портика осетровый Парфенон.

Вокруг стола сидели по одну сторону Кульбер, Марго и Давид, по другую Блюхер и Соня, рядом с нею – свободный стул для Чанова. По торцам стола – хозяин с хозяйкой. Кузьма поставил Парфенон в центре, уселся с Соней. Прямо перед ним на белой стене висел хороший список рублевского «Спаса в силе».

Кузьма переглянулся с каждым, сидящим напротив.

Кульбер глянул приветливо, кивнул и перевел взгляд на Соню. Марго интересовалась зеленым пхали и расспрашивала Давида о рецепте. Она отвлеклась на миг, помахала рукой Кузьме. Дада тоже отвлекся и сказал:

–С Новым годом!

–И тебя! – ответил Кузьма. И заметил, как Давид перевел взгляд на Соню и смотрел на нее, пока не дождался ответного взгляда. Он ей кивнул и улыбнулся, каким-то таким образом, что у Кузьмы отлегло от сердца. Нет, этот нынешний, задумчивый, сдержанный человек, всего три месяца назад пытавшийся покончить с собой, не был несчастен… Отец Георгий встал, прочитал молитву, перекрестился и сказал:

–Друзья, с Новым годом! Сегодня праздник светский, к тому же идет Рождественский пост, так что я со своей седой бородой уместен за этим столом разве что как напоминание о Деде Морозе. Посему с радостью поручаю почтенную роль тамады Василию, он будет править нами за этим столом… Но чуть позже. Сначала пусть Давид скажет несколько слов. Как раз сегодня ему пришло известие, о котором стоит сообщить друзьям.

Давид поднялся.

–Действительно. Я вступаю на новое поприще. После Рождества улетаю в Тбилиси… где встречусь с патриархом Ильей. Такова его воля. А потом поселюсь в монастыре Зедазени для покаяния и послушания.

Давид улыбнулся, как будто со стороны услыхал, как это звучит, обвел взглядом всех за столом и остановился на Соне. «Уйдет в монастырь!» – вспомнил Кузьма слова Васи и опять увидел, как Давид смотрит на Соню. Взгляд его был так глубок, что у Кузьмы снова заныла душа. Именно душа. Кузьма полностью ощутил, что душа есть, он почувствовал ее физически. Душа и была, оказывается, он сам, Кусенька, только больше тела, времени и судьбы… Но чувство это длилось меньше мгновения. Давид снова заговорил:

–Я должен попросить прощения у моих друзей. Василий, Кузьма, Соня!.. Мы встретились сегодня, в первый день нового года. Мы пережили за короткий срок вместе много такого, чего и представить себе не могли… Началось все с моего греха, с моей вины… и я чуть не погиб, не только телом, но и душой. Простите мне. Если б я знал…

Повисло молчание. Голос Блюхера прервал его:

–Аминь.

Давид сел, а Василий начал править всеми, как и поручил ему отец Георгий.

В Веве они возвратились не слишком поздно, хозяин рано покинул застолье – ему нужно было в храм. Блюхер уговорил Соню сесть с ним рядом, и всю дорогу они шептались, хихикали и обсуждали подарочки – кто кому что подарил. Вася напялил маску Эйнштейна, и они с Соней пели – «В лесу родилась елочка», «Боже, храни королеву» и «Ах, майн либер Августин» на трех языках в два голоса… Трезвый Чанов слушал их, как саунтрек к любимому фильму, в то время, как «кинолента» – ночная дорога – разворачивалась перед ним. По приезде в отель Блюхер сразу отправился спать к себе, а Чанов предупредил портье, что в номер, который прежде был за ним, завтра приедет новый постоялец из России. Все это мило и легко перевела для турка на немецкий язык позевывающая Соня, и они тоже пошли спать.

Соня раздевалась на ходу и уснула раньше, чем дошла до кровати, – едва успела плюхнуться в нее поперек. Но кровать была такая, что на ней можно было спать и поперек, Кузьма не стал Соню переворачивать, поцеловал в розовую пятку и свалился рядом.

Он закрыл глаза, сразу же привычно полетели ему навстречу ночные огни, и зашуршало, уползая под колеса, полотно дороги. Так продолжалось долго, Кузьма все не засыпал… Потом в этом знакомом ночном кино начал мелькать какой-то «двадцать пятый кадр», Кузьма долго пытался его поймать и наконец разглядел «Спаа в силе», икону в доме отца Георгия, висевшую посреди белой стены. Вспомнил, что это любимый образ Хапрова. Мастер рассказывал, что писал «Спаса в силе» по рублевскому канону сколько-то раз, постигая и проникаясь. «Так вот откуда хапровское «Графическое устройство Божьего мира»… – думал Кузьма. – В этой иконе все его образы. Точка… линия… круг… квадрат… и слово в самом центре. Я понял! Понял мысль Хапрова: для передачи полной информации вполне достаточно плоскости. Поверхности бумаги, доски, бересты, глиняной таблички…

Кузьма рассматривал икону «Спас в силе», как бы запечатленную изнутри сомкнутых век. Спаситель с книгой на коленях сидит на троне, фоном ему красный квадрт, вписанный в синий круг, но все не прямолинейно, не точно, а… как в жизни. Живое. Красный фон за спиной Христа изогнут, как парус, круг чуть вытянутый, почти овал, который, в свою очередь, вписан в красный квадрат с вогнутыми внутрь сторонами. На плоскости доски изображено изогнутое пространство-время… Сын Человеческий сидит естественно, именно как человек. Книгу, поставленную на левое колено, он придерживает рукой. Нимб вокруг головы вписан в круг фона, золотой кружок в синий… Не симметрия, но равновесие и свобода, плоскость, но и глубина бесконечная. В бездонном синем круге едва различимые лики ангелов и архангелов, как пар, клубятся. Сила небесная…

«Таким Спаситель явится в Судный день всем живым и всем мертвым, и мертвые оживут, а живые будут как мертвые, и обрушится на них слово Его, вся сила Его, и все образы мира Его…» – говорил Степан Петрович.

С тем Кузьма и уснул.

Тишайший снегопад

Кузьма, еще не просыпаясь, протянул руку и почувствовал, что Сони рядом нет. Он сразу открыл глаза.

Соня стояла у балконной двери. Серая майка Кузьмы была и ему-то велика, а у Сони она едва на плечах держалась. «Какой я, оказывается, огромный, а она совсем маленькая», – думал он. И чувствовал, как холодно в номере. Он встал и, прихватив одеяло, подошел к Соне.

За ночь выпал снег. И продолжал падать.

Мир за стеклом стал монохромным, ни пятнышка цвета, только белое, серое и черное. Черное – это деревья, будто углем нарисованы. Каплю бы солнца, и тогда висящие на ветках плоды хурмы в белых шапочках снега зажглись бы алым… Кузьма, укутав Соню и себя одеялом, смотрел в окно, пытаясь разглядеть хоть слабый оттенок цвета в снежном мире…

Он поцеловал Соню в висок и прочел, прижимаясь шершавой щекой к ее уху:

– Это Фольф? – спросила Соня.

–Нет. Павел знает, чье это. Он читал про рябиновый сад, а я вспоминал про наше Хмелево, у нас там за окном рябина. Это было в Круке, в тот день, когда Магду увезли на Пироговку. Он читал свое и чужое, а я все бегал звонить на улицу, у вас никто трубку не брал… Вот что! – пора Васю будить и за Павлом в аэропорт ехать.

На трассе в аэропорт машины стояли в снежных пробках. Чанов рулил, пытаясь прорваться сквозь пробку. Кузьма скосил глаза на Соню, она смотрела на дорогу сквозь ветровое стекло, по которому ерзали дворники.

–Не помогай, – попросил он Соню. – Нам с «Ниссаном», когда помогают – только мешают. Отдохни.

Соня откинулась на спинку кресла. Сзади раздался голос Блюхера:

–Ладно, я тоже расслаблюсь. Чего, в самом деле, вам помогать? У «Ниссана» триста лошадиных сил, у тебя баранка… – Блюхер помолчал и добавил: – Все-таки она нас догнала…

–Кто? – спросила Соня.

–Зима! – ответил Кузьма.

Они приехали в аэропорт, когда самолет из Москвы уже приземлился. Блюхер попытался позвонить Павлу.

–Телефон не включен! Деревенщина!.. Поэт!.. Раззява! – погромыхивал Блюхер, разгуливая по залу прилетов и крутя большой головой.

Кузьма с Соней стояли у стойки информации.

–Я боюсь. За Пафла… – сказала она.

Кузьма сжал Сонину руку, спросил:

–Ты знаешь, что страх заразен?

Соня кивнула.

–Пожалуйста, запомни: не теряй телефон, не выключай его и не забывай заряжать. Слышишь?.. – Кузьма сам стал бояться. Заразился.

В этот момент раздался торжествующий вопль Блюхера:

–Асланян! Павел!

Он нашел его. Кузьма с Соней пошли на голос, Блюхера они увидели сразу, а от Паши только чемодан торчал. Вася поглотил поэта. Как пожиратель младенцев из Берна.

–Отпусти его, мы тоже хотим.

–С Новым годом, Чанов! – раздалось из-под Васиной подмышки.

Паша вырвался, у Блюхера только чемодан и остался.

–Ты вырос, – сказал Кузьма. – И похудел. Но не изменился!

Он обнял поэта, хлопнул его по плечу и передал Соне.

–Сонь! Это ты, ли чо? – Паша растерянно оглянулся на Блюхера. – Она же красавица!

–А ты не знал! – отозвался Вася.

Соня чмокнула Пашу в щеку, сорвала с него бурую шапку в белую крапинку, натянула ему на голову подарок – красный колпачок с белым крестом и поздравила:

–С Нофым годом!

–А Дада где?.. А Вольф приедет?..

–Вольф обещал на Рождество. Дада… он сейчас на заутрене… или вечерне… – Чанов подтолкнул Асланяна к выходу. – Пошли уже, Паша, в машине все расскажем.

–Поэта надо покормить и показать заграницу… – Вася уже волок Павла и его чемодан, поэт тормозил, по сторонам глазел. Сильнейшее впечатление произвел на него синий Нисан. В машине прилип носом к окну. Заграница из-за снегопада видна была плохо, но Паша все равно ею восхищался. Обедать решили в «Золотой рыбке», но прежде захотели показать Асланяну Женевское озеро и Женевский фонтан. Приехали, когда метель уже кончилась, снег торжественно падал на шелковую воду медленными пушистыми хлопьями. В туманной пелене, стелющейся над озером, плавала огромная стая лебедей. Их отражения тоже плавали в темной воде, а на берегу шапки снега вырастали на чугунных перилах, фонарях, скамьях, деревьях…

–Фонтана-то нету, должно быть, отключили из-за снегопада, – огорчился Блюхер.

–Да и Бог с ним! Фонтанов я не видал… – легко и полной грудью вздохнул Паша. Огляделся. Да и прочел, обращаясь к лебедям, как к публике в зале:

– Твои? – спросил Чанов.

–Нет, Александра Межирова, только у него не «в Женеве», а «в столице», – Асланян снова вздохнул, собрал с перил снег, слепил снежок и запустил в лебедей… Не докинул… И прокомментировал:

– Ты лебедей-то видал раньше? – спросил поэта Блюхер.

–Видал. Но больше диких гусей. Каждую осень, когда они на юг летят, и каждую весну, когда на север. Вот такая же громада на Колву садится, но ваши лебеди молчат, а наши гуси гогочут. Когда поднимаются в воздух, километров десять летят над Колвой, низко летят, перьев свист и гогот далеко слышен… У меня гусиных перьев дома полно. Бывало, диктанты в классе ими писал… Ой, гляди-ка! Чего это с ним?.. Да он же снег клювом ловит! Молодой…

Действительно, один из лебедей выгнул шею, голову запрокинул и, раскрыв клюв, пытался поймать крупные хлопья. Паша и сам запрокнул голову, стал топтаться и кружить, ловя ртом снежинки. Пока не поскользнулся и не рухнул на заснеженный газон. На него тут же свалился Вася с криком «Не стреляйте в белых лебедей!», натер ему снегом физиономию, но тоже получил сугроб за шиворот, уже от Кузьмы.

–Les petits garsons![41] – сказала старушка под зонтиком, проходя мимо Сони, и внимательно посмотрела в глаза кудрявой девочке.

Соня, как будто от этого взгляда, вдруг замерзла.

Les petits garsons навалялись в снегу и побежали к машине. В «Золотой рыбке» их уже ждали отец Георгий с Давидом.

Паше понравились рыбки в аквариуме, но по-настоящему его поразило преображение Давида Луарсабовича Дадашидзе. Темно-серый подрясник, в котором Давид был сегодня, ему, широкоплечему и худому, очень шел.

–Знаешь, Дада, ты на Руставели похож… У меня в Чердыни репродукция из «Огонька» есть, давно висит, лет сто. Тебе еще бы шапочку из мерлушки, как у него, и перышко за ухо… Я раньше не замечал, что ты похож… А Лизка-то как удивится! И огорчится ужасно. Ты правда в монастырь уходишь?

Давид только посмеивался в усы и бородку.

Но Соня смотрела на Пашу, на Давида, на Васю все печальней и печальней, И согреться она никак не могла, хотя пила уже третью чашку чая.

–Что с тобой? – тихо спросил ее Чанов.

Она посмотрела на него, придвинулась поближе, Кузьма обнял ее за плечи. И тут его осенило: она же заболевает! Он взял ее руки – холодные. Поцеловал в лоб – горячий. Заглянул в глаза – вроде бы даже косят слегка. И негромко сказал Блюхеру:

–Вася… Она заболела.

–Нет. Непрафда. – Соня попыталась вскочить, но Кузьма ее не пустил.

–Не рыпайся! – Блюхер, остановив на полуслове веселый треп, уже снимал с Сони ботиночки на шпильке. – Конечно! Мокрые насквозь! А чулочки-то, бог ты мой, в сеточку…

Он встал с колен и разглядывал ее, жалея. Даже руками всплеснул по-бабьи:

–И платьишко ажурное! Дыра на дыре… – Он помял в руках Сонину замшевую курточку с барашковой мягкой и кучерявой оторочкой и резюмировал: – Дубленка со «смехом», без меха и без подкладки… Чанов! Ты что, уморить ее хочешь?! На дворе зима! В магазин за одежей и в аптеку, немедленно!..

–Здесь за углом магазин спортивной одежды. И аптека рядом, – сказал Дада.

Обед завершили в десять минут, расплатились и отправились вон. Но разделились: оба Дадашидзе и Блюхер пошли в храм Божий, а Чанов, Соня и Асланян – в магазин спортивной одежды.

Это был правильный магазин, торговали в нем толковые барышни. За полчаса с чувством глубокого удовлетворения Чанов накупил всего всем. Соне – термобелье, свитер, закрывающий попу, брюки со штрипками, три пары вязаных носков, ботинки на толстой подошве с протектором, длинный шарф, шапку с ушами и перчатки, превращающиеся с помощью пуговки в варежки. Еще – спортивную сумку, в которую магазинные барышни аккуратно сложи «дубленку со смехом» и все остальное Илонино наследство. Соня в обновах выбирала в основном цвет, а также чтобы «не кололось», «не скрипело протифно» и не мешало при ходьбе.

Паше купили опять же ботинки, красные в белую полоску носки (Паша на них запал, потому что «как у Буратино»), синюю куртку, красный шарф и перчатки. Барышни с поэтом возились с особым интересом и участием, заглядывая в его круглые ярко-коричневые глаза и хихикая.

Чанов, подумав, купил и себе ушанку с искусственным лохматым мехом. Ботинки у него и так были в порядке.

Все как-то повеселели. Свою раскисшую обувку и старую ветровку Паша засунул в пакет и велел барышням выбросить. Велел по-немецки и с шиком, типа «пальто не надо».

И Соня – согрелась! Про аптеку они забыли и отправились в церковь, где достояли службу, которую вел отец Георгий, помогал ему Давид.

В Веве приехали не поздно. Малхаз на ужин приготовил хинкали, сам вынес блюдо и даже посидел за столом на веранде. Паша выпил шампанского за Новый год, наелся, после чего совсем затих. Стал носом клевать – он летел с пересадками и в самолете не спал. Блюхер разговаривал с Малхазом о тонкостях кабельного хозяйства подводных лодок и звал грузина на работу в CERN – «кабельного хозяйства у нас там – завались!..» Соня слушала, положив голову на стол, как, бывало, в Круке. Кузьма не слушал и смотрел на Соню… По номерам разошлись рано.

–Что это было там, в «Золотой рыбке»? – спросил Кузьма, лежа в темноте с теплой Соней под теплым одеялом. – Ты заболела или не заболела?

Соня не отвечала.

–Ты не забеременела?

Соня еще помолчала и сказала:

–Не знаю.

–Я бы хотел, – на всякий случай сказал Кузьма.

–Знаешь, что там было, у рыбки?.. – Соня вздохнула. – Мне показалось, что фсе мы расстанемся, скоро, фот-фот. Фсе уедут. Каждый будет сам по себе. И наша общая душа погибнет.

–Ни за что. – Кузьма словно сам вдруг замерз или испугался, что Соня замерзла, он встал, закрыл балконную дверь и вернулся к Соне. У него ныло под ложечкой, но голос его не выдал. – Душа бессмертна. Каждая. И общая – тоже.

–Ты прафда так думаешь?

–Правда.

Он мог и растолковать про эту правду. Он бы смог, начиная с Платона. Но не захотел. Соня и так ему верила. А сам-то он разве всегда чувствовал это бессмертие?.. Но сейчас на плече его лежала Сонина кудрявая голова, и общая их душа точно была бессмертна.

День сурка

Снова настало утро. Соня всю ночь спала плохо, то было ей жарко, и она откатывалась на край постели, а Кузьма просыпался от страха, что она свалится на пол; то она замерзала и прижималась к нему, чтоб согреться, и тогда Кузьма обнимал ее и тут же засыпал. К утру он выспался совершенно, а Соня только-только на рассвете стала дышать глубоко и ровно, заснула как следует.

Он выскользнул из-под одеяла и вышел на балкон. Снегопад кончился, но солнца не было, и снег лежал уже не праздничный, обыкновенный. Стояло нормальное серенькое зимнее утро средней полосы России. Вот только горы за озерной гладью, да яхты, да знакомая пара лебедей у причала. Хурмы на деревьях осталось мало, за ночь попадала большая часть. «Надо бы собрать…» – подумал Кузьма.

–Ого-го-го!.. – раздалось с соседнего балкона. Поэт трубил, как олень на заре.

Кузьма закрыл балконную дверь и негромко сказал:

–Паша, не ори.

–Да как же можно не орать-то!.. – Он стоял на балконе в сатиновых трусах. – Слышишь, какое эхо!..

–То-то и оно. Восьми еще нет. Соня спит. Да и Вася тоже. Спускайся лучше, хурму соберем.

–Чего-чего?

Кузьма объяснять не стал, вернулся в номер, оделся, задумался на миг, прихватил фаянсовое блюдо из буфета, еще задумался и прихватил полотенце. Решил, как всегда, искупаться. Привык.

Соня спала, укрывшись с головой…

Хурма на снегу оказалась заледеневшей, стеклянной. Чанов собрал несколько и отправился к озеру, к заснеженному лежаку. На него и поставил блюдо с хурмой. И призадумался. Раздеваться? Становиться теплыми босыми ногами на снег?.. И все-таки он снял ботинки, попробовал. Ничего, вполне терпимо. Стащил штаны, свитер. И содрогнулся. На поверхности воды угадывались тонкие острые льдинки. «Нет, – решил он твердо, – сегодня не буду!» Но тут сзади раздались пыхтенье и радостные крики Павла:

–Я тоже! Я тоже!

Что делать? Кузьма вздохнул поглубже и с отчаяньем бросился в воду.

«Щас умру», – подумал Кусенька, плывя под водой, но вынырнул. Он услышал, как сзади ухнулся в воду поэт, оглянулся, увидел темную волнистую гладь, льдинки, видимо, водились пока еще только у берега, и поплыл саженками. Паша вынырнул, как Иван-дурак из кипящего котла, красный, с выпученными глазами. И снова ушел под воду. Долго не появлялся, но вынырнул вдруг настоящим Иваном Царевичем: брови черные, глаза сияют, рот румян, зубы белые. Плавал он лучше Кузьмы, догнал и перегнал. И уже далеко впереди кукарекал, квакал и кувыркался. Кузьма развернулся и спокойно поплыл к берегу. Когда он вышел к лежаку, увидел, что на балконе стоит Соня, завернутая в одеяло, и призывно машет рукой. Он запаниковал, наспех оделся и побежал, бросив полотенце.

–Фольф зфонил, – сказала Соня.

Кузьма немедленно успокоился, крикнул:

– Отлично! – и сразу юркнул в ванную, принять горячий душ. Вышел и обнял Соню. – Я был холодный, – сказал он. – А ты простужена.

–Уже нет, – ответила Соня, не давая целовать себя в губы. – Видишь, лихорадка высыпала. Значит, простуда прошла. Магда так говорит… Но целоваться больно.

Кузьма отпустил ее и убедился – да, лихорадка высыпала.

–Бедная моя урода… – Он знал, что «урода» по-польски значит «красавица».

Дверь кто-то задергал, пытаясь ворваться.

–Пашка? – громко спросил Кузьма.

–Я полотенце принес! И эту – ягоду зимнюю!

–К нам нельзя, – строго сказал Кузьма. – Хурму тащи на завтрак, прямо в ресторан. Понял?..

Через час, когда они спустились завтракать, за столом сидели Паша с Блюхером, перед ними стояло блюдо, на котором лежали два последних растаявших, растекающихся плода.

–С пломбиром очень вкусно, – виновато сказал поэт.

–Здесь есть пломбир? Я хочу! – Соня обрадовалась, но слезы из глаз брызнули – говорить и улыбаться было больно.

–Тебе нельзя, ты простужена, – важно сказал Паша. – А я еще одну съем.

И тут же получил от Блюхера по затылку.

–Еще однууу!.. – передразнил он поэта. – Ты их штук пять слопал. Даже я – меньше.

–Ладно, одну ешь, – разрешил Кузьма Паше, – я хурму не буду, горячего хочу, кашу хочу…

–«Буратино закрыл глаза и увидел тарелку манной каши пополам с малиновым вареньем…» – пропел Паша детским голосом, уволакивая с блюда предпоследнюю хурму. Последнюю Кузьма разрешил съесть Соне. Но без пломбира.

–Ну, все, – сказал он, когда Соня съела хурму и выпила горячего чаю, – расскажи им.

–Фольф зфонил, – сообщила Соня.

–И ты взяла трубку! – восхитился Вася.

–Фзяла… Фольф обрадовался: «Ты уже там!» И сказал: «Тогда я зафтра прилечу».

–А когда? Каким рейсом?

–Не знаю, я трубку пофесила.

–Я уж думал, мир рухнул, и Соня научилась по телефону разговаривать… Нет, мир пошатнулся, но устоял.

–Я перезвоню Вольфу вечером. – Кузьма допил крепкий душистый кофе и добавил: – Сегодня не прилетит. Он просто услышал Соню и решил, что пора. Только и всего.

Этот день для Чанова стал «выходным». «Ниссан» был завален снегом, расчищать который никому не захотелось, все отправились «шляться своим ходом». Вышло так, что они пешком дошли лишь до той самой башни, у которой стояла красная телефонная будка. На стекло будки было прилеплено скотчем объявление в синей рамочке и по-английски. Блюхер перевел: ПАРК СУРКОВ НА ГОРНЫХ ВЕРШИНАХ! Дальше был нарисован толстый мохнатый зверь с маленькими глазками, возможно, сурок. И никаких пояснений, только маршрут: Лозанна, вокзал, поезд № 47. До Лозанны было рукой подать. Блюхер вызвал из красной будки местное такси, и через несколько минут они уже были на вокзале. А еще через четверть часа сели в маленький поезд № 47 и покатили «на горные вершины» по заснеженным долам, сквозь длинные тоннели. Поезд был с какими-то необыкновенными колесами, которые на крутых и очень крутых подъемах не пытались катить по рельсам, а шагали по шпалам, типа того. Блюхер еще на вокзале запасся хересом и бутербродами, так что ехали они в пустом вагончике очень весело. Только однажды в каком-то городке, до крыш заваленном снегом, в вагончик проникло семь гномов в ярких колпачках с лыжами, санками и скейтбордами – румяные детишки от трех до двенадцати. Едва поезд тронулся, все они прилипли к окошкам и вскоре загалдели и забарабанили в окна. Поезд неспешно катил по высокой насыпи на уровне заснеженных крыш городка, и прямо в нескольких метрах от физиономий малолетних швейцарцев поплыла мансарда с распахнутым окошком, из которого по пояс торчала пухлая старушка и махала платочком. Старушка посылала ребятишкам воздушные поцелуи.

Все это было как-то слишком… но – было! Поезд миновал городок и стал карабкаться вверх мимо огромных елок в снегу.

–Век не забуду! – воскликнул Паша, откинувшись от окна. – Неужто они правда так живут, так сами для себя счастливо!.. Надо будет в Чердыни маме рассказать.

Уже за облаками Чанов увидел малолетних попутчиков в деле. Они и десятки других детишек со свистом носились по крутым и пологим склонам, и даже крутили на скейтбордах сальто на трамплинах… Может, это и был «парк сурков»? Никакого другого «парка» и никаких прочих сурков они под водительством Блюхера не нашли…

Обедать спустились в Лозанну, и там на набережной обнаружили «блошиный рынок». Блюхер раздал Паше и Соне по стофранковой бумажке на карман. Договорились покупать все только недорогое, стеклянно-оловянно-деревянное и небольшое. Разбрелись. Чанов с интересом глазел на самые неожиднные вещи, особенно сильное впечатление произвел на него грубый и тяжелый солдатский ранец времен наполеоновских войн, крытый сверху оленьей шкурой. Захотелось купить. Но ранец был не деревянный-стеклянный-оловянный, и большой, и тяжелый… Рядом старушка распродавала фотографии прошлого века, Кузьма купил у нее за пять франков фото на твердом картоне – молодой человек с усиками и девушка в белом платье. 1911 год… И заметил вдруг у старушки же на лотке очень нужную вещь, именно стеклянно-оловянную – зеркало на подставке в потемневшей металической рамке. За двенадцать франков. Оно-то Кузьму и ждало, чтоб вскоре прочесть зеркальный дневник отца…

За обедом в испанском ресторанчике за огромным блюдом севильской паэльи хвастались покупками. Соня подарила Кузьме стеклянную собачку. А он ей фотографию парочки. И показал старое, размером в школьную тетрадь мутноватое зеркало.

–Зеркала не дарят! – сказал Асланян. – Вдруг разобьется!

–Это не подарок… – Кузьма почувствовал, что испугался…

Гуляли по набережной вдоль берега озера. Оттуда, с набережной, Чанов, отдалившись от друзей, позвонил Вольфу. Старик ответил сразу. Был он строг и краток, сказал, что прилетает завтра, четвертого в четыре, попросил встретить и сообщил, что 5 января, в сочельник, состоится презентация «Розовощекого павлина» в литературном салоне его тетки в Лозанне, и она велела ему созвать всех друзей. Он, Вольф, всех как раз и приглашает. Пророкотал «Оревуар!» и повесил трубку.

–Василий, ты знаешь, что у Вольфа есть тетка в Лозанне? – спросил Кузьма, вернувшись к компании.

–В первый раз слышу, – ответил Блюхер.

–У нее литературный салон, послезавтра там состоится поэтический вечер, презентация книги Вольфа… А завтра в четыре он прилетает в Женеву, – сообщил Кузьма.