Знаменитые писатели Запада. 55 портретов Безелянский Юрий

«В ожидании Годо»

Чего ради мы появляемся на свет? Неужели жизнь — сплошное, бесконечное несчастье?

Артюр Рембо

Когда я пришла, они кончали обедать. Когда я уходила, они все еще сидели. Может быть, они ждали Годо?

Нина Берберова. «Курсив мой»

Когда в 1986 году отмечали 80-летие Сэмюэла Беккета, французский журнал «Лир» так отозвался о нем: «Писатель, драматург, возможно, святой, наконец, человек, единственный в своем роде на этой земле».

У нас в России, где господствовала литература социалистического реализма, с жизнеутверждающим пафосом и неизменным оптимизмом, Беккета долго не признавали. Точнее, поносили. Литературная энциклопедия отнесла писателя к представителям современного декаданса, отметив, что его творчество насквозь пропитано отчаянием, наполнено ощущением бессмысленности жизни, а все речи героев — бессвязный «поток сознания». Советские критики на все лады отмечали, что Беккет — это «апостол отчаянья и одиночества», а его театр — «гнездо патологических комплексов», «мир ледяного ужаса». Короче, нам такой Беккет не нужен! (По аналогии со знаменитым криком спортивного комментатора Николая Озерова по поводу жесткой игры канадцев: «Нам такой хоккей не нужен!»)

Прошли годы. Распался Советский Союз, а вместе с ним канули куда-то официальные пафос и оптимизм. Наступили времена дикого капитализма, и на российских просторах задул ледяной ветер отчаяния. Кинутым властью гражданам некогда великой империи вдруг стало одиноко и страшно, впрямь как героям романов и пьес Сэмюэла Беккета. Оказалось, что и у нас есть «гнезда патологических комплексов», более того, их хорошенько разворошили, и волна преступности с головой накрыла некогда беззаботных обывателей. Стало «страшно, аж жуть!» — как пел Владимир Высоцкий. И вот тут наступил час признания Беккета. Как говорится, он был востребован. Его книги стали издавать, а пьесы ставить в театрах. В 1989 году только в Москве появились сразу четыре различные постановки беккетовского шедевра «В ожидании Годо». Пришедшие в театр зрители попадали в зал ожидания абсурда и испытывали на полную катушку маяту напряженного ожидания, когда надеяться на что-то — уже глупо, но и уйти не можешь, не дождавшись, потому дождаться — нельзя. Однако ни Годо, ни Господь Бог так и не появляются. Ожидание бесполезно. И человек испытывает крах всех надежд и иллюзий. В этом вся суть беккетовского «В ожидании Годо».

О жизни Беккета известно не так уж много. Есть два типа писателей: одни кричат о себе на каждом переулке и закоулке, раздают интервью направо и налево, при этом обнажая себя и всех, «светятся» на телеэкранах; другие предпочитают толпе одиночество, предпочитают молчать и не разглагольствовать. Ко второму типу как раз принадлежит Сэмюэл Беккет. Он был не только молчальником, но и затворником. Сторонился встреч с журналистами, поклонниками своего таланта и просто любопытствующими — все это его раздражало. Беккет не давал интервью, не читал лекции, не вел семинаров, он вообще избегал всякой публичности. Лишь на склоне лет немного «раскололся», а точнее говоря, его «раскалывала» — в течение семи лет! — американская журналистка Дэрд Бейер. Изменив своим правилам, Беккет встречался с ней, охотно разговаривал, но при этом не позволял записывать что-либо, ни тем более пользоваться магнитофоном. На Западе книга Бейер вышла перед новым, 1990 годом. После смерти писателя — появились подробные биографии Беккета — это книги Джерри Дьюкса и Анне Атик.

Немного биографических сведений. Сэмюэл Беккет родился 13 апреля 1906 года в Дублине. Он такой же великий ирландец, как и Джойс, и второй нобелевский лауреат — после Йейтса. Рос Беккет своенравным ребенком. Со школьных лет он привык не подчиняться никому и никогда. Его друзья вспоминают, что он никого не приглашал к себе домой. Он сам определял, где встретиться с друзьями, чтобы в нужный ему момент спокойно и беспрепятственно уйти. Родители, когда он повзрослел, отдали сыну пустующий верхний этаж отцовского офиса, чтобы тот сделал из него студию, где, как они считали, он должен был заниматься литературным творчеством. Однако Сэмюэл больше проводил время в пивных, чем в студии, куда приходил только отсыпаться. Однажды его спросили: «Что же наконец ты хочешь?» На что Беккет ответил: «Все, что я хочу, — это бездельничать и думать о Данте».

Однако его внешнее бездельничанье было не праздным: он обдумывал свои литературные идеи. Свой первый роман Сэмюэл Беккет написал в 1932 году всего за шесть недель и назывался он так: «Мечты о прекрасных и посредственных женщинах». В это время Беккету исполнилось 26 лет. Он отчаянно нуждался в деньгах и признании, мотаясь без гроша в кармане между Парижем, Дублином и Лондоном в поисках издателя. Издатели долгое время не хотели печатать произведения Беккета, в основном это были поэмы и эссе. Одно эссе «Его Пруст» (1931) Беккет сам отказался публиковать, считая себя недостойным языка знаменитого французского романиста. Что касается других своих вещей, то он хотел, чтобы они были опубликованы, но этого не желали издатели, и, как признавался сам писатель, он «отовсюду получал пинки».

Впервые в Париж Беккет приехал в 20-летнем возрасте. Потом вернулся в Дублин. Жизнь в Ирландии не сложилась (причина: теократия, цензура), и в 1936 году Беккет возвратился в Париж, где и обосновался окончательно. Писал стихи, романы, пьесы, сначала на английском, потом на французском. По его признанию, «чувствовал, что так лучше». Одно время помогал своему великому соотечественнику Джойсу, потерявшему зрение: по его просьбе находил в книгах нужные фрагменты и читал вслух.

В 1952 году Беккет написал пьесу «В ожидании Годо», в 1957-м — «Эндшпиль», в 1959-м — «Последнюю ленту Крэппа»; «Счастливые дни» — в 1960-м.

В конце 1969 года, когда Беккету присудили Нобелевскую премию по литературе, он и его жена находились в Тунисе: каждую осень они бежали на юг, спасаясь от сырости и простуды. На телефонный звонок, раздавшийся 23 октября, ответила Сюзанн. Выслушав сообщение о присуждении Беккету высопрестижной премии, сказала: «Это катастрофа». Она поняла, что пришел конец спокойной жизни, что эта премия принесет им массу неприятностей и сложностей.

Беккет не только не поехал в Стокгольм на вручение премии, но все полученные деньги раздал нуждающимся друзьям и сиротам, причем сделал это анонимно, вот почему французский журнал «Лир» назвал его святым человеком.

Да, Сэмюэл Беккет был странным человеком и странно жил, не только без роскоши (в старости он был богатым человеком), но и без мебельных гарнитуров и без автомобилей. Его парижская квартирка была предельно скромной, лишь на стенах — множестве живописных холстов. На садовом участке за городом был разбит всего лишь газон, и никаких бассейнов.

У Беккета были странные отношения с матерью и женой Сюзанн Дюшево-Дюмесни. Без сыновьей привязанности и любовных судорог. Он вообще отличался пассивностью в отношениях с женщинами. К нему питала определенные чувства дочь Джойса — Люсия, но он не пошел им навстречу (возможно, боясь потерять дружбу с Джойсом). Со многими женщинами его связывали какие-то особые отношения. Биограф писателя Дэрд Бейер рассказывала о связях Беккета: «Они были самые разные. Я, например, совершенно точно знаю, как к одной он постоянно приезжал, чтобы поболтать. С другой женщиной его связывали интимные отношения. С третьей любил ходить по ресторанам и напиваться…»

В рассказе Беккета «Первая любовь» есть любопытное определение: «То, что называют любовью, — это ссылка и редкие весточки с родины — вот что я понял в тот вечер. Когда она затихла и мое „я“ вернулось ко мне, утихомиренное мгновенным беспамятством, я оказался в одиночестве…»

Любовь по Беккету — не соединение сердец и душ, а всего лишь краткое беспамятство.

Израильская журналистка Мира Аврех в 1976 году встретилась с Беккетом в Берлине (оба были гостями Берлинской академии искусств). Она вспоминает:

«Около одиннадцати часов вечера в дверь моей комнаты кто-то постучал. На пороге я увидела высокого худощавого человека в очках с золотой оправой. У него были голубые, со стальным отблеском глаза, густые кустистые брови, коротко остриженные седеющие волосы, лицо, изборожденное глубокими морщинами. В одной руке он держал бутылку виски „Джони Уокер“, в другой — два стакана из искусственного хрусталя. „Можно войти?“ — вежливо спросил он. Передо мной был нобелевский лауреат, известнейший драматург Сэмюэл Беккет…»

Так Беккет пришел к израильской журналистке пообщаться, немного поболтать, хотя при этом немного печально пробурчал: «Я не ищу новых знакомств. Ничто не должно доставаться слишком легко, в противном случае утрачивается его значимость».

В ходе беседы выяснилось, что Беккет любит Гайдна и восхищается Кафкой. О себе он сказал, что его беспокоит глаукома и что его старое тело истерзано болезнью и страданиями.

— Скажите, Сэм, — спросила Мира, — чего бы вам хотелось больше всего, что бы вы сделали, если бы чувствовали себя вправе распорядиться своей судьбой?

Пять минут слышалось за столом только звяканье столовых приборов. Наконец Беккет поднял голову и сказал:

— Мира, вы спрашиваете, что бы мне больше всего хотелось сделать? Больше всего мне хотелось бы утопиться.

И это называется интимная встреча? Писатель пришел к понравившейся ему женщине? Но это — Беккет. В рассказе «Конец» написано: «Обессиленный, я размышлял без сожалений о рассказе, который чуть было не написал, намереваясь развернуть в нем правдивую картину всей своей жизни. Той жизни, которую нет мужества оборвать и нет сил продолжать».

Жизнь оборвалась естественным образом. Беккет умер в 83-летнем возрасте 22 декабря 1989 года в Париже, в клинике для престарелых. На его ночном столике лежала «Божественная комедия» Данте на итальянском языке — свою любимую книгу он читал в подлиннике. Думать о Данте было любимым занятием Беккета.

писал Александр Блок. Дантовское inferno. «Его современность неистощима, неисчислима и неиссякаема», — отмечал Осип Мандельштам.

Однако вернемся от Данте к Беккету — от одного культового имени к другому. В своем творчестве Сэмюэл Беккет немного похож на Кафку и Ионеско — те же абсурдистские приемы и мотивы. Но Беккет и отличается от них тем, что все написанное им сродни классической японской поэзии: традиционность темы и словаря при бесконечном разнообразии нюансировки. Каждая фраза концентрирована и несет в себе огромный эмоциональный заряд. Приведем отрывок из стихотворения Беккета (со своеобразным синтаксисом):

У героев пьес Беккета необычное мышление. Оно сбивчиво, противоречиво, все время кружит в замкнутом кругу. У них особый ритм движения, как будто бег на одном месте. И все они, и это главное, в ожидании чего-то. Ожидания события для них — как наркотик. Вся пьеса «В ожидании Годо» — кафкианская пьеса ожидания. Старшее поколение читателей помнит, как мы тоже долгие десятилетия ждали чуда — обещанного коммунизма, а в конечном итоге оказались у разбитого корыта.

У Беккета другое ожидание — апокалиптическое предчувствие надвигающейся гибели мира, тщетность и бессмысленность человеческого существования. Этот неведомый Годо нависает над всем миром. Но и чисто индивидуальный ужас — кошмар существования между рождением и могилой.

«Владимир. А где же мы, по-твоему, были вчера вечером?

Эстрагон. Не знаю. Где-то еще. В другом загоне. Пустоты хватает».

Действительно, персонажи Беккета «В ожидании Годо» находятся в Зоне, где всего лишь одно «украшение» — засохшее дерево.

— Что мы тут делаем, вот о чем мы должны спросить? — рассуждает Владимир. — И мы знаем ответ: мы ждем Годо. Могут ли то же сказать о себе другие? Миллионы?

«В ожидании Годо» — трагикомедия о неведомой цели.

«Слабый крик родившейся жизни, единственный вдох и выдох, второй слабый крик, а затем — молчание. Вот и вся наша жизнь», — заметил Беккет в одном из редких интервью в 1964 году.

Еще одна знаменитая пьеса Беккета — «Конец игры» (1957). Герои — четыре жалких человеческих существа, больных и старых, оставшихся на земле после какой-то катастрофы. Тема чудовищного физиологического и духовного распада человека, злобной разобщенности людей. В этой пьесе Беккет с печалью констатирует, что вегетативная, животная основа человеческого существования превалирует над интеллектом человека. Вегетация выше разума. Одни критики возмутились, назвали «Конец игры» «философским цирком», «философской клоунадой», удачным номером кабаретной программы в «театре трупов». Другие посчитали пьесу Беккета высокой трагедией шекспировского плана.

Беккет отнюдь не издевается над людьми, напротив, он проявляет к своим маленьким и беззащитным героям состраданье, он сочувствует им, таким как, к примеру, Винни, «женщине лет пятидесяти» из пьесы «Счастливые дни»: «Когда приходишь в уныние и завидуешь всякой твари — это чудо как утешает», — говорит Винни, неисправимая оптимистка, своему молчаливому спутнику Вилли. Однако их «счастливые дни» заканчиваются следующей ремаркой драматурга: «…Улыбается, переводя глаза на Вилли все еще стоит на четвереньках, смотрит на нее. Улыбки как не бывало. Они смотрят друг на друга. Долгая пауза».

Пьеса «Последняя лента Крэппа». Герой приходит к выводу, что вся его жизнь была никчемной. А это уже определенное мужество. И почти всех героев Беккета преследуют боли и похоть. И все страдают. Один из персонажей «В ожидании Годо» сравнивает себя со страдающим Христом. На что другой отвечает ему: «Но ведь там жарко было. И распинали быстро!»

У Беккета распятие длится мучительно. Хотя в одной пьесе «Дыхание» он сократил страдания до 30 секунд — ровно столько длится эта предельно короткая пьеса. Никаких актеров: только плач ребенка да чье-то тяжелое дыхание, многократно усиленное динамиком.

Таков Беккет. И несмотря ни на что, «мы обязаны Беккету, может быть, самыми впечатляющими и наиболее самобытными драматургическими произведениями нашего времени», — утверждает Питер Брук. А он — величина в театре.

Мы все в зале ожидания Сэмюэла Беккета. И все ждем появления мифического Годо.

Совесть немецкой нации

В один и тот же день — в разные годы, разумеется, — рождаются герои и злодеи. Так, 21 декабря родился величайший тиран современности Иосиф Сталин и совесть немецкой нации писатель Генрих Бёлль, при чем Бёлль появился на свет в 1917 году, — еще одно сближение с историей России.

Будущий лауреат Нобелевской премии Генрих Бёлль родился в Кёльне, в семье столяра. Родители воспитали в нем простоту, скромность и ненависть к нацизму. В 1939 году студент-филолог Кёльнского университета был мобилизован в вермахт и, хотел он этого или нет, — ему пришлось повоевать, сначала во Франции, потом в Польше и России. Бёлль испытал на себе все ужасы войны. Был трижды ранен, его мать погибла во время бомбежки. Попал в американский плен и в 1945-м вернулся в Кёльн (а если бы попал в русский, то маяться было бы ему и маяться в заснеженной Сибири). После войны Бёлль поступил снова в Кёльнский университет на факультет германистики. Закончил его. Пережил голод, и холод, и разруху послевоенной Германии, тяжелое восстановление экономики. Увиденное и пережитое бурлило в душе и требовало выхода, — и Бёлль стал писателем. Все очень просто и логично.

Одним из первых заметных произведений Бёлля стал антивоенный рассказ «Поезд пришел вовремя» (1949). Затем вышли в свет романы «Где ты был, Адам?» (1951), «Дом без хозяина» (1954), «Биллиард в половине десятого» (1959), сборник рассказов «Хлеб ранних лет» (1955), — все эти творения писателя принесли ему мировую известность. А еще были написаны романы «Глазами клоуна» (1963), «Групповой портрет с дамой» (1971). Неудивительно, что Генриху Бёллю присудили в 1972 году Нобелевскую премию по литературе.

Ранние произведения писателя посвящены теме войны и ее последствий, позднее он средствами литературы выступал против сытости и вялости тех, кто заглушал голос совести, хотел забвения. Бёлль был прекрасным беллетристом, пристальное внимание обращал на подробности и детали, на психологические и бытовые приметы эпохи. И еще ему была свойственна некая дерзость замысла, он часто поражал своими нестандартными писательскими ходами. При этом Бёлль не претендовал на особую философскую глубину и, несмотря на чрезвычайную начитанность, никогда не кичился своими знаниями и мыслями. Напротив, как отмечал критик Дмитрий Затонский, старался выглядеть ровней обыкновенному читателю и не выказывать ему никакого превосходства. И это не было игрой или притворством: Бёлль и правда был простым человеком. Только видел дальше, чувствовал тоньше и умел отразить в своих книгах неожиданные повороты и изломы примелькавшейся обыденной жизни.

Примечательно, что он не рисовал портретов фашистских главарей и идолов, его больше интересовали нелюди иного рода, — менее одиозные, но более актуальные и трудно истребимые. Или скажем иначе: люди с нацистским сознанием, склонным к насилию. Войну Генрих Бёлль классифицировал как занятие нелюдей. В речи, произнесенной в 1957 году по поводу «Дня поминовения героев», он сказал: «Были ли героями те, все те, кто вопил, молился и проклинал в окопах, госпиталях, на лестничных клетках, в погребах, на грузовиках, в повозках, в железнодорожных вагонах?.. Геройская смерть, которую им с такой щедростью приписывают, не более как разменная монета политики, а значит, фальшивые деньги».

Легко вспомнить военные романы советских писателей, где на первый план выпячены геройство и подвиги, и все во имя и за, — во имя Родины, и за Сталина…

Генрих Бёлль рисовал войну совсем другими красками. По поводу одной из своих героинь, Лени, писатель сказал: «Ее нельзя назвать героической или негероической — она такая, какая есть».

В этой фразе ключ ко всему творчеству Генриха Бёлля.

Было ли ему легко работать? А кому бывает легко? Своим русским друзьям, германистам, Раисе Орловой и Льву Копелеву 53-летний Бёлль писал в письме от 12 мая 1970, года вспоминая свои встречи в Москве: «…Смогу ли при следующем посещении пить коньяк, — сомнительно… Моя болезнь, так же как болезнь Аннемари (жена Бёлля. — Ю.Б.), — это, по-моему, просто полное истощение, опустошенность: уже время до 1933 года было невеселым из-за экономической нужды, с 33 до 45-го менее всего веселым, и мы совершенно истощенными, опустошенными, уже с детьми и в напряженной работе, попали в послевоенное говно, которое до 1954–1955 годов тоже не доставляло радости, и все это время работа, работа, работа. Теперь, приводя в порядок архивы, списки и записи, я походя установил, что наши общие „Oeuvres“ (сочинения. — Ю.Б.), включая переводы и мои неопубликованные романы, рассказы, радиопьесы и т. д., статистически достигают примерно 12 тысяч страниц на машинке, не считая, разумеется, писем. А к тому же еще и все путешествия — в большинстве случаев — с детьми — поездами, автомобилем, кораблями, — в общем сумасшествие, „производственные достижения“. Наши болезни, видимо, в том и заключаются, что мы просто не можем избавиться от этого ритма „активистов производства“…»

И любопытная приписка в конце письма: «P.S. Аннемари внизу занята на кухне. Я сижу на втором этаже и гляжу на коров в нашем саду и на цветущие фруктовые деревья. Коровы эти, так сказать, — „коровы на пансионе“. Они в течение полугода пасутся на нашей земле и я, как капиталист, получаю по 50 марок за их пансион, потому что они едят мою траву. Они едят и наши яблоки, когда те падают. Аннемари работает также в огороде и перезванивается с сыновьями, а меня переполняет Lebensangst (страх перед жизнью. — Ю.Б.), потому что расходы на жизнь все растут и растут, и хотя я знаю, что я вроде умен, но знаю, что умен недостаточно.

Благослови вас Бог.

Генрих.»

Первый раз Генрих Бёлль приехал в Москву в 1962 году, затем последовали другие визиты, в СССР у него было много друзей, что не мешало ему резко высказываться о режиме в стране. О внешней политике Советского Союза и тогдашней советской жизни Бёлль высказывался, не стесняясь в выражениях, особенно когда дело касалось положения с инакомыслящими писателями. Генрих Бёлль протестовал против суда над Синявским и Даниэлем, против преследования Виктора Некрасова, Владимова и Войновича. Спустя годы были опубликованы секретные письма, которые шли из Союза писателей СССР в ЦК партии и соответствующие органы, а оттуда рекомендации: «…всем советским организациям целесообразно в отношениях с Бёллем проявлять в данное время (документ датирован 1975 годом. — Ю.Б.) подчеркнутую холодность, критически высказываться о его недружественном поведении, указывать, что единственный правильный для него путь состоит в отказе от сотрудничества с антисоветчиками, которое бросает тень на имя писателя-гуманиста и ведет его в идейно-творческий тупик».

В СССР Генриха Бёлля сначала широко печатали (в театре имени Моссовета с успехом шла его пьеса «Глазами клоуна»), а потом перестали из-за его «плохого поведения». Особенно не понравилось властям отношение Бёлля к Александру Солженицыну, которого планомерно травили в стране (название некоторых публикаций: «Презрение и гнев», «Докатился до края», «Отпор литературному власовцу», «По какой России плачет Солженицын» и т. д.). Солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» был для советской власти страшнее любого зверя.

В немецкой газете «Ди цайт» от 11 января 1974 года Генрих Бёлль писал о будущем ходе событий: «Итак, теперь все повторится заново: клевета, поношения, оскорбления, война нервов против Солженицына. В широко распространяющихся газетах и журналах будут печататься обычные в таких случаях статьи. И снова нас (западных писателей — Ю.Б.) будут обвинять в том, что мы являемся сторонниками холодной войны. Коллеги Солженицына отмежуются от него и примут участие в травле.

Я спрашиваю себя, но также секретарей и членов Союза советских писателей: неужели все это будет вечно продолжаться? Неужели это не прекратится до тех пор, пока Солженицына с его семьей не выбросят или не заставят уехать за границу? Писателя, в своей стране поставленного вне общества и полностью беззащитного?..»

И что предложил Генрих Бёлль?

«Я хорошо понимаю, насколько безумно звучит мое предложение опубликовать Солженицына в Советском Союзе. Но иногда бывает, что самое безумное предложение представляет собой единственный реалистический выход. Такая большая страна, как Советский Союз, которая, по-видимому, действительно заинтересована в разрядке международной напряженности, не может позволить себе в течение длительного времени сохранять эту внутреннюю напряженность, проистекающую из наличия прошлого, но все еще не изжитого ужаса, который воссоздает Солженицын в своей книге…»

Дальнейшее известно. Обнародование статьи Солженицына «Жить не по лжи!» и в тот же день, 12 февраля 1974 года, арест писателя. А 13 февраля Солженицын был выслан за пределы СССР. В Германии, у трапа самолета Александра Солженицына встречал Генрих Бёлль. В связи с этим появилась разухабистая частушка о неожиданной встрече:

Чисто народное восприятие событий, конечно, Генрих Бёлль обратился к Солженицыну со словом «герр», но оно легко по-русски переиначивается в простые обращения — сами, знаете, какие, — ну, а «хрен» самое безобидное. Главное, конечно, другое: немецкий писатель приютил русского писателя в своем доме, во Франкфурте-на-Майне. А уже потом изгнанник из России перебрался в Цюрих.

Генрих Бёлль и Солженицын часто вели споры между собой, и в частности о том, что будет делать Германия в случае внезапной агрессии СССР. Бёлль, как немецкий гуманист, считал, что Западу нужно будет немедленно капитулировать: иначе русские танки, пройдя по узким улочкам европейских городов, разрушат исторический облик Европы. На что Солженицын ехидно спросил:

— А что вы будете делать при советской оккупации?

— Как что? — ответил шутливо Бёлль. — Пить пиво и обсуждать философские проблемы.

— Первое, что вы увидите наутро после прихода советской власти, — сурово ответил Александр Исаевич, — это табличка на дверях баров: «Пива нет».

Солженицын знал, что говорил. Ну, а все западные интеллектуалы, в том числе и Бёлль, сохранили некую наивность в отношениях действий Советского Союза, им ГУЛАГ и не снился…

У Генриха Бёлля были свои проблемы, и ему все время приходилось на них реагировать, а власти Германии, в свою очередь, реагировали на действия и высказывания писателя. Так, Генрих Бёлль осудил практику реакционной газеты «Бильд», принадлежащей издательскому концерну Шпрингера, а в ответ тут же получил порцию злостной критики. Шпрингеровская пресса объявила Бёлля «человеком, симпатизирующим террористам». Всё дело в том, что в те годы Германию терроризировала группа Баадер-Майнхоф, и полиция вела за ними охоту. Так вот, в это время Бёлль высказался за то, что даже на Андреаса Баадера и Ульрику Майнхоф необходимо посмотреть как на людей, а не как на «исчадие ада», и постараться понять мотивы их поведения, что привело их к терроризму. «Террористы, уголовники, иностранцы, беженцы — это все люди, равно и коммунисты, даже капиталисты», — говорил писатель. И это вызвало в стране гнев негодования.

Еще одна волна критики накрыла Генриха Бёлля, когда он стал важной фигурой в антивоенном движении, борясь за сохранение мира и за разоружение. Писатель был в рядах демонстрантов, блокировавших военную базу США в Мутлангене, где размещались американские ракеты «Першинги-2».

Так что Генрих Бёлль не был писателем-затворником и не сидел в своей башне из слоновой кости, он находился с народом, и не случайно его считали «совестью немецкой нации». Он был ярым антифашистом. И как моралист противопоставлял лжеморали, поверхностности и бездушию ответственность, любовь и сострадание. У него было обостренное чувство справедливости, ненависть к войне и искреннее желание помочь ближнему человеку, поддержать простых людей. Получавший большие гонорары, Бёлль оказывал и материальную поддержку начинающим немецким писателям.

В одном из интервью Генрих Бёлль изложил свое кредо: долг писателей и интеллектуалов вмешиваться повсюду, где царит беззаконие, где попирают права человека, зажимают правду…

Так и хочется поставить вопрос: а что делать писателю в условиях несвободы? В речи на открытии городского театра в Вуппертале в 1966 году Бёлль сказал: «Искусству не нужна свобода, искусство само есть свобода». И в той же речи: «Человеку, имеющему дело с искусством, государство не нужно. Ему нужна провинциальная администрация, которую он, как и другие, содержит, платя налоги».

Другими словами, Генрих Бёлль был категорически против ангажированности деятелей культуры.

Последнее интервью Генрих Бёлль дал 11 июня 1985 года, и оно было опубликовано в «Ди цайт» 26 июля уже после смерти писателя и стало своего рода его политическим завещанием, в нем Генрих Бёлль сказал, что ни в коем случае нельзя опираться ни тоталитарную систему, ни на сильную личность — «мы должны полагаться на парламент и на парламент воздействовать».

«Мы живем в расточительном обществе, расточительном во всех смыслах, и расточительство выдаем за развитие. Я думаю, многие политики в нынешнем правительстве, да и в любом правительстве, понимают это. Но у них нет мужества экономить наверху…»

В этом последнем интервью Генрих Бёлль выразил сожаление, что «все больше вымирают свободные профессии», что людей свободных профессий вытесняют «мульти», крупные корпорации, фирмы, объединения, которые все делают быстрее, рациональнее и дешевле.

«Каждый день умирает частица свободы, как отнимается каждый день у земли кусок для дорог и так далее», — печально констатировал Генрих Бёлль. «Индустриализация, концентрация — вот в чем великая опасность».

«В моей профессии — она ведь тоже свободная — большая часть моих коллег каждый день теряет свободу, в том числе и свободу экономическую. Мы ведь всегда замечаем только звезды первой величины, которые производят свои бестселлеры. А они не составляют и двух процентов писателей, остальные работают не меньше, чем „звезды“, порой даже больше. Я ли пишу роман, который, быть может, будет хорошо продаваться, или мой коллега — работает-то он над ним так же, как я, — понимаете, это какое-то безумие, звездомания во всех областям. И здесь тоже разрушается свобода, а вся суета вокруг киноактеров — сплошное сумасшествие, бессмыслица…

Во всех свободных профессиях, в том числе у писателей, художников, только единицы взмывают высь: кинорежиссеры, кое-кто из писателей, кое-какие художники — человек десять, может быть, двадцать, — остальные прозябают. Этим стоит бы заинтересоваться политикам, которые по меньшей мере десять раз на дню говорят о свободе».

Так говорил Герних Бёлль за месяц до своего ухода. Он умер 16 июля 1985 года, в возрасте 67 лет. Похоронен в небольшом селении Мертен, расположенном между Бонном и Кёльном. На могилу поставлен простой деревянный крест, на нем написано: «Генрих Бёлль, 1917–1985».

Его последний роман «Женщины перед речным пейзажем» остался недописанным. Но и то, что написано Генрихом Бёллем и увиденное им «глазами клоуна», вполне достаточно для мировой славы.

Умберто Эко — забытый член «Клуба 1932»

Умберто Эко — безусловно, культовое имя последних двух десятилетий. Многогранный деятель культуры. Но лично я его воспринимаю на свой лад. Для меня он прежде всего забытый член «Клуба 1932».

Кому довелось познакомиться с моей книгой «Клуб 1932» (издана в 2000 г.), тому объяснять ничего не надо. Ну, а если нет, то надо сказать, что это придуманный мною виртуальный клуб, в который входят все звезды и знаменитости, родившиеся в 1932 году. В этом-году родился и я, поэтому мне было интересно рассказать о своих ровесниках, а заодно сопоставить свою судьбу с другими. Когда вышла книга, то я с ужасом обнаружил, что кое-кого забыл (точнее, не забыл, а не нашел в имеющихся справочниках точной даты рождения). Среди «забытых» оказался и Умберто Эко. И не один он. Еще Джон Апдайк, певица Майя Кристалинская, художник Виктор Попков, скульптор Олег Комов, астронавт Дейвид Скотт, писатель Леонид Жуховицкий, журналисты Алла Гербер, Ярослав Голованов и Лев Колодный, Евгений Дунаевский, сын композитора Исаака Дунаевского, актер Джонни Кэш, дирижер Владимир Федосеев, эстрадный артист Вадим Тонков. На этом поставим окончательную точку и вернемся к Умберто Эко, который стал настоящим классиком, и, как ровесник, я горжусь этим.

Наша знаменитость Юрий Лотман (увы, член другого Клуба) представлял Умберто Эко так: «Семиотик, эстетик, историк средневековой литературы, критик и эссеист, профессор Болонского университета и почетный доктор многих университетов Европы и Америки, автор десятков книг, число которых он увеличивает со скоростью, поражающей воображение, Умберто Эко — один из самых бурлящих кратеров вулкана современной интеллектуальной жизни Италии…»

К этому следует добавить, что Умберто Эко — автор четырех романов-бестселлеров: «Имя розы» (1980), «Маятник Фуко» (1988), «Остров накануне» (1995) «Бодолино» (2000). Помимо этого, Умберто Эко печатает сборники публицистических и научных статей, работает над огромными энциклопедиями культуры («Семнадцатый век», «Восемнадцатый век»). Каждую неделю ведет рубрику «Почта Минервы» в журнале «Экспрессе» (наши «Итоги» — аналог итальянского издания). Выдумывает компьютерные экзамены для отбора студентов на свой семинар в Болонском университете (конкурс — 70 человек на место) и читает курсы лекций, на которые стекаются такие толпы, что не хватает и залов соседствующих кинотеатров, куда по видео транслируются лекции.

Но это не все. Умберто Эко беспрерывно путешествует — с конференции на конференцию, с континента на континент. В 1998 году он приезжал в Россию, прочел две лекции, дал пресс-конференцию. На вопросы отвечал, небрежно стряхивая пепел, в стакан с боржоми и отчаянно, по-итальянски, жестикулируя.

Живет в Милане. Его дом на Замковой площади смотрит окнами на Кастелло, точную копию Московского кремля (когда я увидел замок, то ахнул — «как похож!» — но это совсем не удивительно, ибо наш Кремль — точная копия миланского замка, их строил один и тот же архитектор — Солари). Квартира профессора напоминает средневековую аббатскую библиотеку: она круглая, посередине двор-колодец, а вокруг высятся книжные стеллажи. Море, нет, океан книг.

И, конечно, страшно любопытно, как Умберто Эко относится к такому культовому писателю, как Кафка. Выясняется, что он его чтит, но не разделяет при этом главную идею писателя: «Все в мире черное». Аналогично относится к Джойсу, у которого «в мире все серое». Умберто Эко ратует за многоцветие мира — это раз, а во-вторых, очень ценит русскую литературу, в которой Льва Толстого ставит выше Достоевского, а как драматурга выделяет Чехова. А еще, признавался Умберто Эко, когда пребывал с визитом в Москве, в ранней юности он прочитал всего Дмитрия Мережковского, а это, на всякий случай, 12 томов! И больше всего «Смерть богов. Юлиан Отступник», а в нем, как и в другом романе Мережковского «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи», не только историческая ткань повествования, но и философские дискуссии. Именно эти две линии Умберто Эко перенес во все свои романы — они исторические, философские, но, в отличие от Мережковского, еще и детективные.

У Мережковского есть стихотворение «Morituri» («Идущие на смерть» — лат):

Эти строки написаны в 1891 году, а Умберто Эко — этот «новый пророк», «вещий певец» и «божественный поэт» — появился на свет через 41 год — в 1932-м. И еще из Мережковского:

Но хватит параллелей. Лучше выясним, как Умберто Эко относится к русскому кино. Он краток: «Дивная формальная красота с невыносимым занудством».

А теперь о политике. Умберто Эко придерживается левых политических взглядов. Во время предвыборной кампании 1996 года ему предложили пост министра культуры, но он отказался, в отличие от наших Губенко, Сидорова и Швыдкого, которые с радостью пошли во власть. У Эко — другие интересы.

«Единственная эпоха, в которой я хотел бы жить, — эта та, в которой я живу. Я могу восхищаться древними египтянами, но я не хотел бы жить в Древнем Египте. Ну, а если бы я жил в средние века, то уже бы двадцать лет как умер», — сказал в одном из интервью Умберто Эко.

В ученом мире Эко ценят как специалиста по знакам и коммуникативным системам. Вместе с Романом Якобсоном Эко организовал Международное общество семиотики. Тогда-то, в 60-е годы Эко познакомился с русскими семиотиками, с тартуской школой и, в частности, с работами Юрия Лотмана. С Лотманом Эко стал переписываться и в 1974 году пригласил его и других русских семиотиков в Милан на Первый Международный конгресс семиотиков. Зная, как неохотно Академия наук СССР выпускала за рубеж своих ученых, Умберто Эко попросил прибывшего высокого чиновника из Советского Союза поспособствовать в этом поле. За ужином с вином Эко обратился к гостю из России: «Я вас очень прошу помочь вызвать в Италию десять русских ученых. Я прекрасно понимаю, что большинство из них вы не захотите пускать и подсунете на их место ваших кретинов. Давайте заключим джентльменское соглашение. Семь умных и три кретина».

Московский чиновник удивленно вскинул брови, и тогда Эко сказал: «Ладно, пять умных и пять кретинов» «Нет, это непроходимо, — ответил гость, — ты пойми, там в Академии такие сволочи, поэтому могу попросить у них лишь трех умных и семь неумных, как ты говоришь».

В итоге торга прислали трех умных, да и то совсем не тех, на кого рассчитывал профессор из Болоньи. Лотмана советские власти тогда так и не пустили. Лишь при правлении Горбачева Лотману позволили побывать в Италии. «Под конец, — рассказывает Эко, — случился очень печальный эпизод. Его обокрали в Равенне, вытащили все деньги, которые он отложил, заработанные за свои выступления. Я не знал, как помочь, и не помог никак. Потом Лотман еще приезжал на туринский книжный салон. А потом заболел и умер…»

Юрий Лотман — грандиознейший российский талант, который, увы, так до конца и не раскрылся, в отличие от Умберто Эко. Мало обладать талантом, надо иметь еще возможности его реализовать. В этом смысле Италия, как и весь Запад, — благодатное место, а СССР и постсоветская Россия для цветения талантов, скажем помягче, не совсем благоприятная почва. Никакой бы «Маятник Фуко» в Стране Советов не прошел бы, только — «Цемент» и «Как закалялась сталь».

Все книги Умберто Эко — сложные, интеллектуальные, с вывертом, требующие солидной эрудиции, недаром к «Маятнику Фуко» был специально издан дополнительный словарь, расшифровывающий отдельные имена, события, термины и понятия. Книги Эко — это не кроссворд для дачной электрички, а настоящая интеллектуальная игра забава для высоколобых. Сам Умберто Эко говорит: «Роман должен воспитывать и в то же время развлекать».

«Да, я развлекаюсь, когда пишу», — признается писатель. По поводу своего романа «Имя розы», ставшей культовой книгой, Эко откровенничает: «Я хотел, чтобы читатель развлекался. Как минимум столько же, сколько развлекался я. Современный роман попробовал отказаться от сюжетной развлекательности в пользу развлекательности других типов. Я же, свято веря в аристотелевскую поэтику, всю жизнь считал, что роман должен развлекать и своим сюжетом».

В отличие от литературного авангарда XX века, отчужденного от стереотипов массового сознания, книги Умберто Эко обеспечивают «радости текста», для многих читателей они узнаваемы и созвучны, к тому же детективные сюжеты, как выразился критик Чезаре Дзаккариа, «лучше других жанров выражают неумолимый заряд насилия и страха, заложенный в мире».

Действие первого романа Эко «Имя Розы» происходит в бенедиктинском монастыре XIV века. Экзотический колорит средневековья сочетается с захватывающим криминальным сюжетом. По поводу «Имя Розы» один знаток, а именно Энтони Берджесс, точно заметил: «Люди читают Артура Хейли, чтобы узнать, как живет аэропорт. Если вы прочтете эту книгу, у вас не останется ни малейшей неясностей относительного того, как функционировал монастырь в XIV веке».

Сенсационный успех романа Умберто Эко «Имя Розы» в мгновение ока сделал итальянского профессора мировой знаменитостью. «Имя Розы» стал культовым романом и по итогам национальных опросов в Италии 9 лет продержался на первом месте в «горячей двадцатке недели» (на последнее место в той же «двадцатке» итальянцы почтительно поместили «Божественную комедию» Данте).

Если в первом романе («Имя Розы») отправным началом был убитый монах, то во втором («Маятник Фуко») — сам маятник. После первого успеха последовал некий провал, по крайней мере так утверждали критики, хотя цифра продаж «Маятника Фуко» по всему мира составила более 8 миллионов экземпляров. Роман оказался сложным для многих читателей, и многие не дочитали книгу до конца. Возможно, обывателям было психологически тяжело воспринимать выставленные, как на параде, противоречия окружающей действительности, им хотелось чего-то попроще, чтобы читать, не прибегая к усилиям своего интеллекта.

В «Маятнике Фуко» Умберто Эко ясно заявил: «Проблема не в том, что люди больше ни во что не верят, а в том, что они верят во все».

Третий роман Умберто Эко («Остров ушедшего дня») критик Ли Маршалл из английского журнала «Европеец» определил как «дрейф в океане идей» и изложил содержание романа следующим образом (не все его прочитают, но по крайней мере будут знать, о чем идет речь):

«В 1643 году 30-летний Роберто де ла Гриве, единственный уцелевший пассажир потерпевшего крушение корабля, к своему удивлению, оказывается на другом судне, стоявшем на якоре около одного из островов Фиджи. В юности Роберто участвовал в боях при осаде замка Монферрато в родном Пьемонте — одном из многочисленных сражений Тридцатилетней войны. Затем он поехал в Париж, где зачастил в салоны либертинцев. По недоразумению Роберто попадает в тюрьму, куда его заключил кардинал Мазарини. Он предлагает Роберто сделку: он отпустит его на волю и хорошо вознаградит, если тот согласится стать его шпионом на борту флагманского корабля. Роберто принимает предложение.

Повествование начинается и заканчивается на Дафне (а точнее сказать, в близлежащих водах). На 470 страницах Роберто пьет ром, исследует корабль пишет длинные, витиеватые письма Лилии.

Где-то в середине романа происходит одно-единственное событие: Роберто натыкается на Незнакомца, о пребывании которого на корабле он давно догадывался. Остальная часть романа — это воспоминания Роберто, его мысли о метафизических и научных вопросах, которые порой выражены в беседах с Незнакомцем…»

Все романы Эко, включая последний, — пишет Ли Маршалл, — можно рассматривать как эксперимент, призванный доказать его убежденность в том, что история идей может быть не менее увлекательна, чем голливудский боевик.

Возможно, поиск психологической глубины и органичности повествования всего лишь современный предрассудок. Быть может, лучше воспринимать этот роман как свод странных идей, блестящего стиля и прекрасных образов — как своего рода современную «Анатомию Меланхолии». Заключительные строки книги звучат ироническим предостережением племени критиков: «Что же до содержания… Это всего лишь упражнение в маньеризме. Вы же знаете, как они писали в том Веке — не вкладывая в это душу».

Такой вот пересказ и оценка третьего романа Умберто Эко.

Лично меня, как пишущего человека, поразили слова на последней странице «Острова ушедшего дня»: «Что бы ты ни писал, всегда есть ощущение, будто ты уже это где-то прочитал — никогда не удается избежать Тревоги Влияния». Возможно, это беда всех начитанных людей. Возможно, это происходит из-за слишком узкого круга идей и тем, в котором мы вращаемся. В конце концов все сводится к Жизни и Смерти, Любви и Ненависти, к Войнам и Конфликтам, к Страданиям и Счастью… Все это варьируется в тысячах вариантах. И разница лишь в подборе слов и стиле изложения. У Умберто Эко богатая палитра слов, а стиль совмещает в себе академический язык с поэтическим и современным разговорным. И, конечно, искрящийся фонтан идей — тут и Лейбниц, и Паскаль, и Декарт, и многие другие философы и литераторы.

И еще одна характерная черта творчества Умберто Эко, о которой он говорит сам: «Ирония — это мой подход к жизни. Знаете, люди делятся на тех, кто любит выставлять свои трагедии напоказ, хотя их жизнь на самом деле спокойна и благополучна, и на полных иронии насмешников, жизнь которых поистине трагична».

Последний роман Эко «Бодолино» — это тоже история, и глубокая. Мальчик Бодолино родился в городке Александрия в итальянской провинции Пьемонт, в XII веке. «Чтобы описать его судьбу, — признавался писатель, — мне понадобилось 500 с лишним страниц и все три месяца — с мая по сентябрь 2001 года. К моменту, когда я поставил точку, у меня родился внук, которому я и посвятил эту книгу».

Бодолино — усыновленный ребенок Фридриха Барбароссы, посланный в Парижский университет, где юного студиоза приохотили к изощренным богословским и философским спорам, ну и так далее, до «видения Грааля», устроенного Бодолино для Барбароссы, и до разграбления и предания огню столицы Византийской империи Константинополя. Короче, Бодолино — проводник историй и идей Умберто Эко, текст самого маэстро — причудливая ткань реальности и фантазии, сдобренная к тому же различными мистификациями, недаром Джордже Челли написал рассказ «Как я убил Умберто Эко», Умберто Эко — писатель, с которым можно проделывать все что угодно.

Вместе с Габриэлем Гарсия Маркесом и Норманом Мейлером Умберто Эко — писатель с мировым именем. Он даже удостоился имени «византийского Вольтера» то есть философа-остроумца, помноженного на византийскую пышность и тщательную отделку деталей. «У меня маниакальное стремление к точности, — признавался Эко корреспонденту газеты „Фигаро“. — Если, например, я пишу: „Поезд сделал пятиминутную остановку на вокзале Пуатье, и он вышел из вагона купить газету“, то обязательно еду туда, чтобы проверить, возможно ли это».

«Изучая „Трех мушкетеров“, — продолжал Эко, — я обнаружил, что Александр Дюма поселил Арамиса в доме на улице Сервандони, названную в честь известного итальянского художника и архитектора. Действие романа происходит в 1615 году, а Сервандони нарисовал фасад стоящей на площади церкви лишь столетия спустя, да и сама улица носит его имя лишь с 1806 года. Стало быть, Арамис жил на улице, которая не существовала. В конце концов я обнаружил, что улица Сервандони называлась раньше улицей Фоссуайёр (могильщиков). Так я порой пытаюсь найти противоречия в романе… Знаете, чтобы написать несколько строчек, мне иногда приходится терять несколько дней».

Конечно, Умберто Эко работает с компьютером и черпает что-то из Интернета, но он все же полагается исключительно на самого себя и подчас занят индивидуально-личностным поиском. В мае 1998 года он побывал в России и выступил с рядом лекций в МГУ, одна из них называлась «Компьютер и книга». В ней ученый рассказал о проделанном пути человечества от Гутенберга к Интернету. А итог, по мнению Эко, следующий:

«Все всякого сомнения — это новая реальность. И сегодня мы не в состоянии предугадать, куда она нас заведет. Не так давно Интернет объединял 2 миллиона человек, потом 20, теперь уже 200 миллионов. При таких темпах развития почти невозможно давать какие-то путные прогнозы. Абсолютно непредсказуемо воздействие, которое Интернет окажет на страны третьего мира… Не исключено, что развитие киберпространства будет иметь не только положительные, но и негативные последствия. С одной стороны, в странах, где у власти находятся диктаторские режимы, увеличение количества информации — это прямой путь к революции. С другой стороны, избыток информации не сулит ничего хорошего. Слишком много — это то же самое, что ноль. Раньше я шел в библиотеку, рылся в каталогах, выписывал себе две-три книги по интересующей меня теме, нес их домой и читал. Сегодня я лезу в Интернет и с одного-единственного запроса получаю десять тысяч названий. И что прикажете с ними делать? В подобной ситуации десять тысяч книг равнозначны нулю» («Известия», 20 мая 1998).

Естественно, когда Умберто Эко говорил о соотношении книг и Интернета, никто не мог сохранить спокойствие: а что будет с книгой в будущем? Итальянский профессор улыбнулся и сказал: «Спите спокойно, книги никуда не денутся. Хотя бы потому, что Интернет пока что нельзя читать, лежа в ванной, а книгу можно».

Спасибо, Умберто, ты нас утешил. У Всеволода Рождественского есть сонет:

И, как справедливо замечал испанец Рамон Гомес де ла Серна: «Оказывается, лучшие киносценарии уже написаны в XVI веке — Шекспиром!»

Добавим еще и строки Георгия Иванова:

Итак, книга, по Умберто Эко, все же останется. Компьютер навязывает свой темп, необходимый для прочтения банковского отчета, метеосводки, но Платона, например, так читать невозможно, считает Эко. По его мнению, книга — пока все еще самая, экономичная, гибкая и практичная форма транспортировки и передачи информации.

«Главная опасность новой электронной цивилизации, — говорит Умберто Эко, — не исчезновение книги как таковой или любого другого печатного материала. Чепуха. Компьютер не убьет книгу. Так же, как фотография не убила живопись. Больше того, без изображения Дагерра не стал бы возможен импрессионизм. Главная проблема — в одиночестве. В том, что это своего рода великое планетарное электронное сообщество состоит из одиноких особей, сидящих перед экраном. Многие находят утешение в компьютере, если поссорились со своей девушкой, или вообще не имеют девушки, или остались без своего мужчины или женщины. Компьютеры создают иллюзию общения, но чаще всего — общения с самим собой. Они как зеркало…»

Проясним отношение Эко к телевидению. «Я люблю телевидение — говорит он, — точно так же, как я люблю ветчину и машину. Но я не провожу всю свою жизнь за поеданием ветчины или за рулем. Я каждый вечер провожу перед экраном один час, просматривая фильм или что-нибудь еще… Телевидение и Интернет не должно превращаться в наркотик!»

Всегда интересно узнать, как строят свою жизнь знаменитые люди, добившиеся успеха, может быть, нам хочется разгадать их секрет? Умберто Эко в своей постоянной работе и в своем творчестве непременно пробивает окошечко и на какое-время куда-то уезжает, забывая и телевидение, и компьютер. «Иногда месяц, два живу без автомобиля, — говорит он. — Очень, скажу вам, полезно. Это ведь старая еврейская идея шабата, субботнего отдыха и воздержания, — в течение какого-то времени ни до чего не дотрагиваться, даже свет не включать… дать отдохнуть своему телу».

И, конечно, голове. «У меня полно идей, но это слишком много — нужна только одна».

Не знаю, как другим, а мне это состояние очень близко: я постоянно в плену у многочисленных идей — написать то-то и то-то, а сил уже не так много, и надо из множества идей выбирать только одну.

И еще один деликатный вопрос: деньги. «Что вы делаете с деньгами?» — спросил однажды у Умберто Эко один из журналистов и получил следующий ответ: «Деньги становятся серьезной проблемой, если их нет. Когда они появляются, то на них не обращаешь внимания. Вообще не надо быть пленником денег… До 50 лет я был далеко не богат, но никогда не воспринимал это как трагедию. На что я расходую деньги? Главное для меня — иметь в кармане какие-то деньги, чтобы взять такси…»

Браво, Умберто! Взять такси, когда захочешь, — какая маленькая свобода! Но какая приятная…

Таков вкратце портрет Умберто Эко, родившегося 5 января 1932 года. За 56 дней до моего рождения — он уже пищал и сучил ножками… И в дальнейшие годы я все время плелся позади своего коллеги, члена «Клуба 1932»; он — профессор, а я даже не кандидат наук; он — всемирная знаменитость, а я — всего лишь «один из» — один из современных русских писателей; он читает лекции в университетах мира, а я лишь скромно выступаю перед читателями московских библиотек; он курит, а я — нет; он играет на флейте, как Вуди Аллен на кларнете, я не играю ни на одном музыкальном инструменте…

Он — я… и так без конца. Единственное, что нас объединяет с Умберто Эко — это ирония. У нас один взгляд на жизнь — грустный и иронический.