О, этот вьюноша летучий! Аксенов Василий

ШВАРЦ (очень возбужден, едва ли не дрожит).

Олег, вообрази, завтра мы получаем визы!

ХЛЕБНИКОВ

Ну, поздравляю, Мишка, хотя, честно говоря…

ШВАРЦ

Честно говоря, меня просто трясет… не укладывается в уме – через десять дней – Вена, потом Рим…

ХЛЕБНИКОВ

В Вене на Брейгеля побежишь… Завидую…

ШВАРЦ

Олег, но ведь это же конец, а? Все тридцать пять лет жизни остаются здесь. Это как собственные похороны, а?

ХЛЕБНИКОВ

Перестань! Подумай с другого угла – ты просто-напросто переезжаешь в другую страну. Художники всегда таскались по миру. Гоген жил на Таити.

Разговаривая, друзья проходят между бюстами и в конце зала вполне непринужденно, видимо привычно, присаживаются на две головы, достают сигареты.

ОЛЕГ

Больше половины уже друзей за бугром. Грустно…

ШВАРЦ (осторожно)

Олежка, а ты что, разве не понимаешь, чем тут дело пахнет?

ОЛЕГ

Нет, я не поеду. Ну, вообрази, вот я еду из России?! Прости – это вздор!

ШВАРЦ

Это потому, что ты Хлебников, а я Шварц?

ОЛЕГ

Не знаю. Мишка, может быть и поэтому. Просто это – дико. Ну, вообрази… (Он встает с головы Ильича и взволнованно жестикулирует. Надо сказать, что у него в минуты волнений появляется несколько странная, не вполне адекватная жестикуляция.) Олег Хлебников едет в Израиль! Ну, вообрази! Ну, хорошо, Ольга едет со мной… Да ты только вообрази, что будет с ее папашей! Дочка такого чекиста отваливает! Ну хорошо, я на него кладу, но… (На мгновение задумавшись, потом яростно бьет кулаком в ладонь.) Кто-то все-таки должен населять эту территорию!

В это время за стеклянной дверью, соединяющей цех «Ильичей» с какой-то галереей, останавливаются два человека, оба в официальных костюмах с галстуками.

ПЕРВЫЙ (показывает на художников)

Отъезжающий Шварц.

ВТОРОЙ

Шварц нас больше не интересует.

ПЕРВЫЙ

Вот как? Тогда…

ВТОРОЙ

Благодарю вас, Юрий Петрович.

Первый уходит, а второй, еще не старый здоровенный мужлан с широкоскулым крестьянским лицом, украшенным заграничными очками, внимательно и даже не без некоторой симпатии рассматривает Хлебникова.

Олег и Михаил между тем направились к выходу.

ОЛЕГ

…А кто-то должен и покидать эту территорию. Все нормально, Старик. Мы еще встретимся. Глядишь, еще… (Он хмыкает и выразительно хлопает ладонью одну из голов.)

ШВАРЦ

Оптимист!

Они выходят из зала. Субъект в очках с застывшей улыбкой смотрит им вслед на захлопнувшуюся за друзьями белую дверь.

Москва, Садовое кольцо где-то в районе площади Маяковского. Ночь, густой снегопад. Меж двух огромных, в человеческий рост сугробов осторожно паркуются «Жигули». За рулем Ольга, жена Олега. Рядом сидит он сам. Работают «дворники». Сквозь залепляемое снегом ветровое стекло мы все-таки можем увидеть, что супруги о чем-то весьма увлеченно, если не сказать напряженно, беседуют. Он как бы задает ей один вопрос за другим. Жестикулирует, заглядывает в лицо. Она отвечает, не глядя на Олега, так как занята еще и маневрированием. По этой мимической сцене мы можем сделать первую прикидку их отношений.

Машина, наконец, притерлась к обочине. Они вылезли и стали вытаскивать из салона и из багажника холсты на подрамниках, укутанные в старые одеяла. Можно рассмотреть Ольгу – высокую, чуть ли не в рост своего мужа, молодую женщину. Светлые волосы падают из-под меховой шапки. Они продолжают свой разговор, пока вытаскивают картины и пока идут, нагруженные, от машины к подъезду нужного им дома.

ОЛЕГ

В конце концов, кто-то должен населять эту территорию, правда?

ОЛЬГА

В этом-то все и дело.

ОЛЕГ

Ольга, происходит что-то дикое – Оскар, Эрнст, Лева, Гена, Эдик, Борька, Вадим… невозможно перечислить, все отваливают… Да? Русское искусство разваливается, так, что ли? Теперь вот и Мишка Шварц… Что происходит? Почему ты молчишь?

ОЛЬГА

Ты должен уйти из своей шараги, Олег.

ОЛЕГ

Да? А кто будет кормить тебя и Машку? Этим (показывает подбородком на картины) не прокормишься.

ОЛЬГА

И все-таки ты должен уйти. (Она на секунду останавливается и тоже подбородком очерчивает панораму ночной Москвы, в которой сквозь снег единственное, что выделяется, так это подсвеченные прожекторами коммунистические лозунги, транспаранты, плакаты, физиономии Брежнева и Ленина.) Нельзя тебе больше заниматься этим свинством…

ОЛЕГ

Вот как? А кто кормить…

Он смотрит на Олино лицо, румяное, с блестящими глазами, и начинает ее целовать.

(Суета, кто-то кого-то встречает. Новые гости входят в подъезд со снегом, отряхивают снег с шуб, хлопают шапками о колено, топают ногами…)

Наконец все собрано, и они у нужного подъезда.

На участке тротуара возле этого подъезда (6-этажный дом серого камня, «русский модерн» начала века) странное оживление. Здесь запаркованы машины иностранных марок, среди них даже один «кадиллак» с бразильским флагом и ливрейным шофером. Несколько прохожих остановились поглазеть, что, мол, за дип. прием там, где никакого нет посольства. Определенные личности в штатском покуривают в некотором отдалении. В этот подъезд и заходят Олег и Ольга. Там уже собралось много людей, ждут лифта, отряхивают снег с шуб, стучат ногами.

В большом старинном лифте плечом к плечу не менее десятка людей, среди них бразильский посол, мужчина с крупным носом, в шубе с бобровым воротником. Слышится английская, французская и бразильская, т. е. португальская, речь.

Олег и Ольга прижаты к стене лифта. Рядом с ними два местных жителя – бабка со злобным и подозрительным личиком и сохраняющий советское достоинство мужичишко из домоуправления, вполне очевидный бывший вохровец.

БАБКА (шепчет громко, вроде бы шипит, так как ей кажется, что никто в лифте не понимает по-русски).

Это, что ли, все к мадаме с чердака собрались, кумпания? Куда же смотрят, Иваныч?

ВОХРОВЕЦ (важно и со значением).

Куда надо, туда и смотрят, Петровна. Понятно?

БАБКА (догадливо).

Тада понятно, Иваныч, тада понятно. Тада порядочек… (хихикает по-блатному)

Ольга с Олегом переглядываются. Лифт останавливается на верхнем этаже, и бразильский посол на чистом русском языке с великолепным бразильским акцентом обращается к бабке:

– После вас, мадам! Прошу!

Гостей в чердачном помещении набралось, видимо, столько, что уже не вполне и вмещаются. Несколько человек курят на лестнице. Мимо них протаскивают свои картины Олег и Ольга. Богемная публика с любопытством их рассматривает. Реплики вслед:

– Как? Разве Хлебников еще здесь?

– А ты думал, уже в Париже?

– Киса! Он ежедневно на проспекте Вернадского пропаганду развешивает… Ради хлеба насущного приходится и черту в жопу…

– Тише, Сорокин тащится!

Разминувшись с Хлебниковыми и дружески похлопав их по спинам, к курящим приближается стукач Сорокин.

– Слышал, Паша, Хлебников уезжает…

БУРЕ (у него мощный бархатный баритон).

Пустое, Сорокин! Неправильная информация.

СТУКАЧ СОРОКИН.

Посмотри в мои рыжие глаза. Ты мне не веришь?

Все на лестнице довольно бесцеремонно хохочут.

Быстро проносится худой озабоченный Слава Горшков.

– Ребята, все горючее сдаете мне! Приказ хозяйки!

На дверях чердачной квартиры объявление.

Ежегодный декабрьский вернисаж

у Лики Димитриади.

Сегодня «Салон троих»

Ростислав Хризантемов, Нина

Хмельницкая, Олег Хлебников.

Хозяйка, декольтированная Лика Димитриади, в тесной передней, заваленной мокрыми пальто, встречает гостей, как будто на лестнице родового замка.

– Ну вот и наши варяги!

ОЛЕГ И ОЛЬГА

Господа, приветствуйте виновников торжества (шепчет Олегу, прикрывшись ладонью словно веером). Ты с ума сошел, развешивайся скорее – в каминный! (Тут же протягивает оголенные руки бразильцу.) Mister Ambassador, that is great pleasure to see you with us!

Олег и Ольга протискиваются по узким коридорчикам в «каминную». Становится совсем тесно, потом еще теснее. Лика ведет почетного гостя в гостиную, однако длинноволосые юнцы не очень-то церемонятся на встречных курсах, и вскоре посол, улыбнувшись, снимает галстук и прячет его в карман.

Картины развешаны повсюду, даже на дверях туалета. Немыслимая толкучка и в коридорах и двух комнатах трехкомнатной квартиры. Только в так называемой «каминной», где камин просто нарисован на стене, пока еще никого нет. Здесь развешивают свои картины Хлебниковы.

Вбегает с авоськой, полной бутылок, озабоченный Слава Горшков. Мечется из угла в угол. Вскоре авоська пуста. Подбегает к Олегу.

ОЛЕГ.

Видишь, развешиваем…

СЛАВА (досадливо отмахивается).

Я не об этом. Есть горючее? (получает от Ольги бутылку коньяку, оживленно) Блеск! В заначку! Ребята, вы не волнуйтесь, у меня полно горючего в заначке. Захотите выпить, обращайтесь ко мне… (сморщившись, вытаскивает четвертинку из кармана джинсов). Пока никого нет, Олег, соси! Ольга, ты, конечно, откажешься?

ОЛЬГА.

Да почему же? Давай!

Пьют водку из горлышка. Слава из другого кармана вытягивает большой вялый огурец. Закусывают.

СЛАВА (мотает головой в сторону других комнат).

Они там сухое вино сосут, а настоящее горючее у меня в заначке, однако не для себя же прячу, Горшков не такой человек. Прячу для настоящих художников.

Настежь открываются двери «каминной», и на пороге толпа гостей во главе с хозяйкой салона Ликой Димитриади.

ЛИКА.

Имею честь представить коллекцию третьего участника вернисажа – Олега Хлебникова. Вот он и сам перед вами со своей очаровательной женой. Олег и Ольга – наши варяги. Олег, скажи, пожалуйста, несколько слов о своих холстах.

ОЛЕГ (он очень волнуется, даже побледнел).

Эта серия называется «Долгожданные животные». Я работаю над ней пять, нет, простите, шесть лет. Впрочем, виноват, уже около семи, ну, словом, вот… звери, так сказать…

Публика, благодушно улыбаясь, занялась созерцанием картин.

Престраннейшие животные смотрят с полотен на публику – волки с огромными испуганными глазами, нежнейшие эротические тигры, собаки и кошки. Как бы молящиеся и взирающие на небо, и так далее. Все эти твари, кажется, вот-вот заговорят, похвастаются или поплачут. Изображены они в манере так называемого «суперреализма», то есть с доведенным до предела живописным мастерством.

Престраннейшая, надо сказать, публика взирает на полотна: уцелевшие еще снобы Москвы, богемная молодежь, подозрительные денди, без сомнения артистические девушки от 20 до 60, дипломаты и иностранные журналисты. Разговоры среди гостей.

– …не узнаю Хлебникова. Он вырос в мастера!..

– Нет еще. Тамарин папаша разрешения не дает…

– Слышали про Шварца? Уже звонил из Вены…

– That’s wonderful painting!

– Oh, yes! I love it!

– А вы не собираетесь в отвал?

– Товарищи, уверяю, из самых серьезных источников – Олег Хлебников намылился в эмиграцию…

– А ты, Сорокин, не подумываешь?

– Что мне там делать? С голоду подохну.

– Говорят, Хризантемов попросил за свои «Овалы» 10 тысяч. Интересно, сколько Хлеб просит за свои холсты?

– Se voudrais acheter. Est-il paz cher?

– У Хризантемова, господа, концепция, а здесь, по сути дела, детский сад.

– Хлебников над каждым холстом работает полгода, а Хризантемов мажет…

– А мне, братцы, из всего этого больше всего нравится мадам Хлебникова.

– Шимкусы в Иерусалиме, но им там не нравится, кажется, собираются в Канаду…

– Лев женился на рестораторше, подает кофе туристам… Спился…

– Вздор, у него выставка в Копенгагене, его холсты идут по десять тысяч!..

– Я бы уехала, если бы точно знала, что в этом есть хоть малый смысл…

– Отъезд – это климакс, господа…

– Мы решились. Не можем больше здесь. Тошнит от этих рыл… от их речей… от их… всего… пошли бы они все к е… м…

– Тише, Паша, стукач Сорокин…

– Да пусть хоть Андропову стучит. Ненавижу!

– Славка, ты куда все горючее заначил? Людям выпить нечего!

– Спокойно, мальчики, все будет – и кофе и какао…

В углу «каминной» стоят Anne Stuart и Sean Caddihy, корреспонденты United Press International, оба совсем молодые люди, толстяку Caddihy лет тридцать, ну а Анн не более 25, она выпускница Школы журналистики в University of California at Berkley, и это ее первый месяц в Москве.

Мы попросили бы зрителей запомнить ее легкую фигуру, пышные волосы и огромные очки на розовощеком лице, впоследствии ей предстоит сыграть в этом фильме роль более серьезную, чем просто иностранной гостьи салона Лики Димитриади.

ANNE STUART.

I love these long-awaiting animals! But… for Christ sake, Sean, tell me, how they can be considered dangerous for State?

SEAN CADDIHY.

Imagine! This guy Khlebnikov has never gotten any display officially approved. Apparently they (он показал пальцем в потолок) just perceive something wrong. I know here an artist who paints only the roses, however everybody in Moscow finds these roses a little bit anti-sovietic, and nobody is surprised why he is in underground. When you start to write about none-conformists, you should realize what conformism means here…

Анн Стюарт внимательно смотрит на Олега, который в это время, запустив одну пятерню в шевелюру, а другую в бороду (привычный жест), презрительно взирает на одну из своих картин.

К нему подходит Слава Горшков с бутылкой лимонада и стаканом.

СЛАВА.

Успех, Олежа! Поздравляю! (Подмигивает.) Хочешь лимонадику? (Шепчет.) Это подкрашенная «Столица»! (Наливает стакан, торжествующе хохочет.) Дуй!

Стукач Сорокин шепчет ему на ухо:

– Хризантемов сказал, что вы говно…

Олег, словно мальчишка, грозит кулаком:

– Сам он говно!

Стукач Сорокин с готовностью отправляется передавать ответную ноту.

Анн все еще смотрит на Олега, явно заинтересована.

– Well, Sean, nevertheless they are permitting the exhibitions like this…

CADDIHY.

Liberalization? Forget it! There are two or three spots like this over Moscow, but I believe that’s KGB’s network. Madame Dimitriadi could be honest and devoted, but they are everywhere and… Anyway, to hell with them! Most people tonight are nice…

Он перехватывает взгляд девушки и, тонко улыбнувшись (будущий Хемингуэй), проталкивает ее поближе к Олегу:

– Привет, Олег. Познакомься с моей коллегой. Анн Стюарт из Сан-Франциско.

ОЛЕГ.

Звучит как романс Вертинского.

АНН (трудно не заметить румянца под тонкой кожей идеального ребенка из пригородов «высшего среднего класса»).

Мне очень нравятся ваши «Одушевленные животные». Простите мой русский…

ОЛЕГ (он уже крепко «под банкой»).

Хотите позировать, мисс?

Ольга проталкивается к мужу:

– Извините, ребята. ЧП. Олег на иностранку падает.

СЛАВА (шепчет на ухо Олегу).

Эти, из ЮПИ, принесли три бутылки виски. Я одну выставил, а две заначил.

АНН.

Значит вам позируют люди?

ОЛЕГ.

Девушки. Эта зебра, например, Нина Попова, а лошадь – Салли Фокс.

КАДДИХИ (хохочет и заглядывает в глаза Анн).

Странно, правда? Странно, а? (хохочет)

ОЛЬГА (довольно бесцеремонно отодвинув плечом Анн да еще и смерив ее красноречивым взглядом).

Пошли, Олег. С тобой какой-то мистер Ксерокс, коллекционер, хочет поговорить.

Олег послушно следует за ней, оглядывается на Анн не без сожаления, но через минуту, конечно же, забывает ее, а Анн растерянно улыбается.

CADDIHY.

I told you, Ann. All Russian artists are cuckoos…

В квартире, переполненной людьми, есть маленький закуток с окном на потолке, куда допускаются только избранные. Закуток называется «Грот», но напоминает больше ярмарочный балаганчик.

Лика, разумеется, возлежит на софе, демонстрируя, пару неплохих ног.

Навстречу Хлебниковым из кресла поднимается Чарльз, дядя, основательно за пятьдесят, одетый весьма странно, в легкую кожаную курточку, какие носят автогонщики. Впрочем, во рту внушающая уважение сигара.

ЛИКА (томно).

Чарли очень впечатлен твоей серией, Олег.

КСЕРОКС (с сильным акцентом, но очень правильно).

Думаю, у вас нет нужды в комплиментах. Вы зрелый мастер и знаете себе цену.

ОЛЕГ (пожимает плечами).

Наоборот, ни черта не знаю – то ли миллион, то ли копейка в базарный день…

Лика за спиной Ксерокса делает ему круглый рот, круглые глаза и палец у виска – ты что, мол, очумел?

ОЛЬГА.

Мой муж шутит. Он приблизительно знает себе цену.

КСЕРОКС (усмешкой показывает, что он понимает беспокойство Ольги).

Don’t worry, mam, мы говорим пока об эстетической ценности. Что касается коммерческой цены, то, по моим предварительным подсчетам, картины мистера Хлебникова могут котироваться от 7 до 18 тысяч долларов каждая.

КСЕРОКС.

Называю эту цену, как это по-русски, на глазок – потому что вы, мистер Хлебников, еще не известны на Западе и вашего имени нет в каталогах. Если вы готовы расстаться с «Долгожданными животными», моя фирма оформит на ваше имя договор приблизительно на… (он вытащил из нагрудного кармана здоровенный бумажник, внутри которого был вделан еще и миниатюрный калькулятор, потыкал в него пальцем) …семьдесят пять – сто тысяч долларов сроком на два года (из того же бумажника извлекается визитная карточка). Вот, извольте, карточка моей фирмы International Art, мой апартамент соединяется с офисом, найти легко – Manhattan, Park Avenue (все это произносится несколько усталым тоном, сопровождается странноватым подчихиванием и шмыганьем носом, впрочем, иногда бросается на Олега и цепкий изучающий взглядик). Я буду в Москве еще три дня. Если за это время вы примите решение, вот телефон в «Национал». Сейчас я отчаливаю. До свидания, моя дорогая. Не провожайте меня, я прекрасно найду свое пальто сам. Господин Хлебников, госпожа Ольга, буду очень рад при случае приветствовать вас в Нью-Йорке. Чудесно, что русское искусство все еще живо.

С этими словами Чарли Ксерокс покинул «грот». Дверь за ним закрылась.

ЛИКА.

Я потрясена. У меня нет слов. Олег, ты понимаешь, что у тебя начинается новая жизнь? Чарли Ксерокс третий из мировой десятки! Нью-Йорк! Парк-авеню!

Олег не отвечает, смотрит в пол. Оцепенение.

ЛИКА.