О, этот вьюноша летучий! Аксенов Василий

ЛУБЕНЦОВ.

А вы, Ольга Юрьевна?

Новая пауза, новое напряжение, все смотрят на Ольгу, которая чиркает зажигалкой, но не прикуривает.

Одна лишь Машенька занята посреди столовой изящным пируэтом.

ОЛЬГА.

Жена да прилепится к мужу.

Лубенцов быстро вышел из столовой. Супруга устремилась за ним. Олег улыбнулся Ольге, развел руками, как бы извиняясь, потом присел к пианино и пропел на мотив какой-то песенки «Beatles»:

– Жена да прилепится к мужу.

Вдруг они оба бодро заиграли в четыре руки и запели.

Машенька остановилась посреди пируэта и сунула палец в рот.

Вбежала супруга Лубенцова:

– Какой позор!

МАШЕНЬКА.

Баба, а что мои папа и мама будут делать, когда вырастут?

Вышел из внутренних покоев и сам товарищ Лубенцов. Никаких рефлексий уже не было видно на его лице, не оставалось сомнений, что решение им принято.

ЛУБЕНЦОВ (достаточно громко, но без всякой истерии).

Вон из моего дома!

На этом советско-античная сцена завершилась.

По Колпачному переулку в старой Москве, переваливаясь, тащится приезжая тетка, обвешанная покупками, с огромным сидором на плече, с двумя гигантскими авоськами, растянутыми апельсинами.

Падает густой снег. Меж сугробами видна протянувшаяся вдоль тротуара очередь.

Тетка заметила очередь, заволновалась, обращается к хвостовым гражданам:

– За чем стоите, ребята?

Молодой человек оборачивается к ней с усмешкой:

– За визами, мамаша.

Мы можем разглядеть людей, ждущих приема в Отделе Виз и Регистраций при Управлении Внутренних Дел Мосгорисполкома: разных возрастов, разных общественных групп и даже, на беглый взгляд, весьма разных национальностей, хотя все эти люди проходят под грифом «граждане еврейской национальности». Впрочем, и среди этого разнообразия Олег и Ольга выделяются, внешность у них и в самом деле вальяжная.

К ним приглядывается их сосед по очереди, пожилой человек с пегой бородкой, в каракулевой шапке пирожком, с вечной папиросой в пожелтевших от курения пальцах:

– Простите, молодые люди, вы уверены, что стоите в правильной очереди? Здесь ведь только евреи стоят, а неевреи проходят на второй этаж. Нужно только сказать милиционеру…

Олег раскрыл было рот, чтобы пуститься в объяснения, но Ольга ответила коротко:

– Мы евреи.

Сосед иронически хмыкнул:

– Как изменился нынче этнический тип советского еврея.

Сосед сзади объясняет собравшимся вокруг него женщинам:

– Это нас к приезду Миттерана выпускают, товарищи. Понимаете? Редкая удача, товарищи. Прошлый раз к приезду Гельмута Шмидта мой двоюродный брат получил разрешение, хотя подал позже меня.

ЖЕНЩИНА В ПОТЕРТОМ ПАЛЬТО.

Мы ждали три года. Веня когда-то работал в почтовом ящике. Что они там делали? Ах! Сплошное дерьмо. Мы получили уже два отказа. Все продали. Не верится, что все позади…

НЕКТО.

Скажите спасибо товарищу Миттерану.

ЖЕНЩИНА.

И таки спасибо.

ОЛЕГ.

Видишь, Ольга, люди ждали годами, а мы с тобой всего две недели. Что из этого следует?

ОЛЬГА.

Что мы с тобой самые хорошие евреи.

ОЛЕГ.

Правильно, и вот тебе еще одно подтверждение. Взгляни на «Волгу» у ворот Института международного рабочего движения.

Ольга смотрит через улицу и видит серую машину с надписью на боку «Трест Сантехника». Там за стеклом обнаруживается безучастное широкоскулое лицо в очках с толстыми стеклами.

ОЛЕГ.

Это рыло как будто бы преследует меня все последнее время. Оно похоже на мои персонажи с плакатов, не находишь?

ОЛЬГА.

Да, прости, Олег, у тебя воображение разгулялось.

В это время на крыльце ОВИРа начинается некоторое бурление, готовится запуск очередной группы.

МИЛИЦИОНЕР НА КРЫЛЬЦЕ.

Граждане еврейской национальности, соблюдайте порядок! Сейчас заходят десять человек, только десять человек!

По всей очереди волнение, и тетка с покупками, до которой не дошло обращение милиционера, уже выступает в своем репертуаре, кричит режущим нервы голосом:

– А вон, длинный без очереди полез! Гляньте, что делает! Вот люди! Не пускайте длинного-то!

Олег и Ольга в числе десяти очередников попадают внутрь ОВИРа. В спину им внимательно смотрит широкоскулая личность в импозантных очках.

В кабинете инспектора ОВИРа здоровенная лошадь, тов. Рыжина, обменивает эмигрантам внутренние советские паспорта на сомнительные выездные бумажки:

Хейфец, вас сколько выезжает?

Несовершеннолетних сколько?

Надо быть внимательнее.

Многосемейный отец Хейфец в некоторой растерянности направляется в коридор. Олег протягивает товарищ Рыжиной почтовую открытку и два паспорта, свой и Ольгин.

И вдруг что-то особенное ломает эту рутину. Товарищ Рыжина с вытянувшимся лицом смотрит снизу от стола на Олега:

– Хлебников? Олег? Семенович? Так-так-так.

От брезгливо-делового тона не осталось и следа. Инструктор Рыжина явно в растерянности, делает вид, что перебирает какие-то бумаги, заглядывает себе за спину, где имеется дверь в какую-то еще комнату, видимо, кабинет более высокого чина.

В это время этот высокий чин, нагловатый сорокалетний детина с лицом взяточника и картофельного обжоры, заходит из коридора.

К нему обращается Хейфец:

– У меня к вам вопрос, товарищ Горышин.

НАЧАЛЬНИК.

Я вам уже не товарищ, Хейфец.

ХЕЙФЕЦ.

Как же мне вас теперь называть?

НАЧАЛЬНИК (усмехаясь).

Можете называть меня господин подполковник.

ИНСТРУКТОР РЫЖИНА.

Глеб Владимирович, тут Хлебниковы пришли.

Горышин, тут же подобравшись, расставаясь с глумливым выражением лица, молча забирает паспорта Олега и Ольги и удаляется в свою комнату.

Олег и Ольга в невероятном напряжении. Казенное убранство кабинета, плакат «Выше знамя социалистического соревнования!», шкафы с делами… Неопределенно постукивая багровыми ногтями по столу, товарищ Рыжина, растерянный Хейфец, трясущаяся жена, бабушка, величественная, как Екатерина II.

ХЕЙФЕЦ.

Товарищ Рыжина…

РЫЖИНА (досадливо).

Марк Петрович, вам же сказали.

ХЕЙФЕЦ (на грани некоторой истерики).

Значит, я уже не товарищ… Воевал, был товарищ… пробито легкое… и я уже не товарищ…

Вышел начальник Горышин и с любезной миной обратился к Олегу и Ольге:

– Вот ваша виза, Олег Семенович (протянул разовую бумажку), а вам, Ольга Ивановна, в визе на выезд отказано. (Вернул Ольге «краснокожую паспортину».)

У Олега потемнело в глазах.

ОЛЬГА.

Мы муж и жена. Вы соображаете, что говорите?

ГОРЫШИН.

Я соображаю, что говорю. Я выполняю распоряжение вышестоящих инстанций. Все понятно? Больше вас не задерживаю. (Он открыл дверь и позвал дежурного милиционера.) Проводите… вот этих. (И когда за Олегом и Ольгой закрылась дверь, явно с облегчением вздохнул и благодушно к Хейфецу.) Ну-ну, Хейфец, радоваться должен – скоро заживешь буржуем…

Когда Олег и Ольга вышли на крыльцо, там базарила изгнанная мешочница:

– Значит, евреям дают? А русского человека опять обманули?..

…Они медленно брели вниз по Колпачному. Шел снег.

Было почти безлюдно, только метрах в двадцати за ними тихо ехала серая «Волга». Ольга все еще держала в руках свой паспорт.

ОЛЕГ.

Они думают, что меня выпрут, а дочь товарища Лубенцова оставят?! Наглые мерзавцы! Зачем подписывали Хельсинкскую декларацию? Привыкли издеваться над людьми! Сейчас же соберу пресс-конференцию! Прямо вот сейчас позвоню в NY Times!

Ольга вдруг слабо вскрикнула и упала на скользком тротуаре. Паспорт выпал из ее рук и лежал теперь на сугробе красным пятном.

ОЛЕГ (бросается к ней).

Что с тобой?

ОЛЬГА (в отчаянии пальцем тычет в сторону паспорта).

Посмотри, посмотри, Олег, что тм внутри! Они поставили там печать о разводе!

Всхрапнул позади мотор – это разворачивалась в обратную сторону серая «Волга». Она поехала вверх по улице одностороннего движения, оставляя позади один за другим три красных знака «Проезд запрещен».

В этом месте сценария автор предлагает режиссеру откровенную любовную сцену.

Ночь. Студия Олега освещена только уличным фонарем из окна. Серебрящийся снег за стеклом на карнизе.

Олег и Ольга в постели, катаются среди скрученных простынь и скомканных одеял, мучают друг друга, словно они не супруги с многолетним уже стажем, а недавние любовники. Вот Олег отпивает глоток воды из стоящего рядом стакана и продолжает, продолжает.

– Ну, Олег, ты уймешься когда-нибудь, – со слабым смешком шепчет Ольга, но все продолжается, продолжается…

Пустая улица за окном, падающие снежинки, голые ветви бульвара, дурацкое лицо Брежнева на фронтоне Комбината Печати. «Печать – острейшее оружие нашей партии!»

Наконец они расцепились и лежат теперь рядом, тяжело дыша, чудные их лица покрыты крупными каплями пота.

ОЛЬГА.

…и все-таки ты уедешь, Олег…

ОЛЕГ.

Нет!

ОЛЬГА.

Без тебя мне будет легче выбраться. Отец готов на все, а ты видишь, какая у него власть, как они считаются с твоей Хельсинкской декларацией… Ты уедешь, Олег… вот увидишь, так будет лучше… если ты не уедешь… ты же знаешь, они могут все… вспомни Костю Богатырева, Женю Рухина…

Олег вылез из постели, прошел на кухню за сигаретой, возвращаясь обратно, заглянул в соседнюю маленькую комнату, где мирно спала Машенька, подошел к окну и открыл форточку. Морозный свежий ветер дохнул ему в лицо, и он вдруг бездумно по-юношески чему-то обрадовался, глаза зажглись вдохновением. Затем, должно быть устыдившись, он нахмурился и позвал: Ольга!

Она не отвечала, спала, раскинув руки, измученная его любовью, счастливая улыбка как бы блуждала по ее лицу.

ОЛЕГ.

Нет уж, дудки, не уеду один…

Шереметьевский аэропорт, отправка самолета на Вену. Основные пассажиры – отъезжающие евреи.

Идет «шмон» ручного багажа. Мы видим в толпе немало знакомых по очереди в ОВИРе лиц. Среди отъезжающих и Олег.

Он стоит в очереди к таможенному досмотру. Он почти в прострации. Глаза блуждают. За многочисленными стеклянными перегородками он уже потерял надежду увидеть в последний раз жену и дочь.

Между тем таможенники активно «трудятся». Вот у какого-то молодого интеллектуала вырвали из книги титульный лист:

– Запрещается вывоз книг с дарственными надписями…

У старушенции изымается аляповатый подсвечник:

– Предмет старины, мамаша…

Плотный, близкий уже к пенсионному возрасту таможенник весьма ловко, профессионально «шмонает» багаж еврейского семейства. Семейство, очевидно, возмущается, однако глава, представительный, лет 60, человек, успокаивающе похлопывает жену по руке.

Чиновник обнаруживает в чемодане железную коробочку, открывает ее – там драгоценности. Смотрит в глаза главе семейства.

– Разве вы не знаете, что можно ценности до 200 рублей? Придется составить акт на конфискацию.

ГЛАВА СЕМЬИ (еле слышно).

Сергей Владимирович, побойтесь Бога! Ведь мы же договаривались. Вы получили деньги…

ТАМОЖЕННИК.

Перестаньте провоцировать! Я могу аннулировать вашу визу!

Глава семьи машет рукой в отчаянии.

В зале стоит гул десятков голосов, кое-где слышатся плач, иногда и вызывающий смех.

Проходит на посадку более удачливое семейство, которое лучше «договорилось» – три носильщика катят тележки с их багажом.

Ольга с Машенькой метались в общем зале аэропорта. Она пыталась объяснить служащим, что не успела еще попрощаться с мужем, нельзя ли ей пройти хотя бы на балкон, хотя бы махнуть рукой…

– Отъезжающие в Израиль уже попрощались, – объясняли ей служащие.

– Да как же? Мы не успели даже и посмотреть друг на друга…

Служащие сердились:

– Вы что, русского языка не понимаете? Сказано, евреи попрощались.

Вдруг Ольгу окликнули по имени. К ней приближался крупный таможенный чин в отутюженном, ловко сидящем на нем, сером мундире. Это был ее бывший соученик Жильцов.

– Ольга, что ты тут делаешь?

ОЛЯ.

Жильцов, проведи меня на балкон. Мой муж уезжает в эмиграцию…

– No problems, – со смехом сказал Жильцов, взял ее под руку, а Машеньку за руку.

…Сверху с балкона они увидели зал таможенного досмотра и среди шапок и шляп белую гриву Олега.

– Ваш багаж? – обращается к Олегу таможенник.

Олег молча ставит на досмотровый стол свою единственную плечевую сумку.

– Где остальное?

Олег пожимает плечами.

– Нет остального?

К нему быстро подошел Жильцов и тронул за плечо:

– Олег Семенович, посмотрите вот сюда. С вами прощаются.

Олег поднимает голову и видит на балконе жену и дочку. Они весело, очень жизнерадостно машут ему, посылают воздушные поцелуи и даже приплясывают. Их настроение ободряет и Олега, он посылает им поцелуй и показывает два расставленных пальца – западный жест – Victory.

– Переходите к пограничному контролю!

Вместе с другими эмигрантами Олег переходит еще одну стеклянную грань и теряется из виду.

Ольга и Машенька идут к выходу общего зала аэропорта и выходу. Жильцов провожает их и, надо сказать, выглядит несколько растерянным и смущенным.

ЖИЛЬЦОВ.

Как давно мы не виделись, Оля…

ОЛЬГА (через силу).

Кажется, первый раз после института?

ЖИЛЬЦОВ.

Третий раз. (Смущается еще больше, нагибается к Машеньке.) Машенька, ты любишь маму?

МАШЕНЬКА (не без вызова).

И папу тоже!

ЖИЛЬЦОВ.

Конечно, конечно…

Последние пяди священной земли социалистического отечества. Пассажиры поднимаются по коридору в самолет. У люка стоит молодой пограничник, широкое плоское неподвижное лицо, как будто он сын того чекиста, что следил за Олегом.

Олег застывает на мгновение и смотрит парню в лицо. Тот не шевелится, не мигает.

ОЛЕГ (тихо).

Прощай, болван…

…Закрывается дверь самолета. Лицо молодого солдата искажается едва ли не детской обидой.

– …Я вам не болван, я вам не болван, – шепчет он.

Кабинет в ГБ, широкоскулый куратор Олега передает его «досье» секретарше.

– Отправьте Хлебникова в архив, Софи, а мне принесите папку Хризантемова.

Мид-таун Манхэттена в разгаре делового дня: автомобильные пробки, разгружающиеся грузовики, ремонтные машины, отбойные молотки – дикий звуковой фон, дополняющийся еще музыкой из дверей бесчисленных магазинов; всеязыкая толпа, текущая по Пятой авеню, по Мэдисон, по 57-му стриту; развороченные мостовые, ямы и выбоины в асфальте и над ними роскошные витрины; мусор, мешки с отбросами, уродливые пожарные лестницы на мрачных фронтонах и ослепительные стеклянные поверхности новых небоскребов…

В деловой толпе то и дело мелькают странные личности, создающие удивительную жизнь NY улицы – вот вдруг кто-то затанцевал, закружился и запел, вдруг возвысился над толпой седобородый «пророк», мелькнул человек, играющий на пиле, саксофонист у стены, ободранный рисовальщик и т. д. и т. п. …

В этом вареве, которое в фильме должно занять немалый кусок экранного времени, ибо оно представляет собой некий музыкальный и лирический контрапункт нашей истории, то и дело мы можем видеть нашего героя Олега Хлебникова: ест, курит, глядя на Empire, спрашивает дорогу у черного полицейского, разговаривает с двумя сомнительными девицами. Мы видим, что он возбужден, глаза горят, волосы растрепаны, и если бы можно было нарисовать на асфальте его путь, то получился бы престраннейший пунктир: словом, поведение его типично для русского эмигранта, впервые попавшего в самое пекло Большого Яблока.

Но вот он наконец у цели – Park Avenue. Вынимает визитную карточку Charles Xerox’a. Дом № 2121. Шикарный подъезд, тент с кистями, дормэн в ливрее. В холле алюминиевые двери лифтов.

Дормэн останавливает Олега, тот пытается объясниться, сует визитную карточку. Дормэн снимает телефонную трубку, говорит довольно развязным тоном.

– Hi, Mr. Xerox. I have a guy here, he wonna see you, sir…

ГОЛОС КСЕРОКСА.

I don’t expect anybody.

ДОРМЭН.

This guy telling me he’s from Russia. Does it mean something for you?

КСЕРОКС.

His name?

ДОРМЭН.

I can not pronounce that.

КСЕРОКС.

Try anyway.

ДОРМЭН.

Kidding?

КСЕРОКС.

O, boy! Let him go.

…Олег выходит из лифта. Он явно обескуражен: ожидал увидеть шикарную галерею, а попал в темноватый коридор с десятком дверей, среди которых не так-то просто найти нужную. Вот наконец медная табличка:

Charles S. Xerox INC

Ему открывает дверь белокурый юноша с двумя косичками и обнаженной грудью.

– Come in, please…

Юноша, оказывается, не так уж юн, горькая морщина пролегла в углу рта. Он с интересом осматривает Олега.