Время зверинца Джейкобсон Говард
Говоря это, она все еще держала в руке мой член.
— Это потому, — сказал я, — что мы рассказываем историю наших собственных сердец.
— Но, заглядывая вглубь себя, вы видите там все человечество.
— Вовсе нет. Мы видим там только себя, и никого больше. Мы моделируем человечество по своему образу и подобию. Джейн Эйр и Александр Портной, Йозеф К. и Феликс Круль, Сэм Спейд и Скарлетт О’Хара[66] — ты думаешь, это литературные герои с уникальными характерами? Да ничего подобного. Это те же писатели, которые только прикрываются выдуманными именами, наделяя героев своими чувствами, проблемами и комплексами.
— Выходит, литература варится в своем соку?
— Именно так, — сказал я. — Генри Миллер называл писателей «некоронованными властителями кукол». Я его уважаю за то, что он никогда не лгал. Он лишь самую малость прикрывался завесой вымысла, этот циничный распутник, и каждая женщина, которой он вставлял в своих романах, — это был он сам, писатель Генри Миллер. Более того, он был и собственно дыркой, в которую он вставлял собственный член у себя в романах. Таковы уж мы, писатели, и я ни перед кем не собираюсь за это извиняться.
То, что далее происходило в винограднике, касается только меня и Филиппы — писателя и его читательницы.
Мои отношения с Ванессой — а в какой-то мере и с Поппи — были иного порядка, и в этом случае я как писатель выступал в роли «раненого ангела» (по определению того же Миллера), безропотно соглашаясь получать ранения и впредь, в эсхатологической перспективе.
Через несколько месяцев после свадьбы мы втроем посетили казино. Это было в Манчестере, куда мы приехали для встречи с юристом — нет, не по поводу развода, а для урегулирования вопросов, связанных со смертью второго мужа Поппи, что привело к нежданному пополнению ее банковского счета. Такой женщине, как Поппи, мужчина может завещать круглую сумму хотя бы ради того, чтобы посмертно напомнить ей о себе.
Мои дамы долго таскали меня по манчестерским магазинам, приобретая товары, недоступные в Уилмслоу, после чего мы пообедали в китайском ресторане (где обе потрясли даже своего ко многому притерпевшегося мужа и зятя, бесстыдно флиртуя с китайскими официантами), а затем Поппи предложила взять такси и поехать в казино.
В казино писатели чувствуют себя как дома. Азартные игры близки к сочинительству или эротической асфиксии в том смысле, что все эти вещи направлены на утоление неутолимой жажды. Лично я предпочитаю те игры, в которых не задействованы дополнительные элементы вроде лошадей на скачках или карт в покере. Мне по душе простой и открытый вызов случайности, как рулетка, — я против цифр, с той лишь поправкой, что надеюсь обмануть случайность путем наблюдения и расчета, точно так же, как надеюсь обмануть смерть путем сочинения слов. С полчаса я наблюдал за рулеткой и отметил, что после выпадения числа 25 каждый раз выпадало 28 или 29. Странно, что никто другой не заметил этой закономерности. В следующие полчаса я выиграл пятьсот фунтов. Это было все равно что единым духом написать главу, красиво начав и завершив ее одним и тем же словом. Еще одна маленькая победа порядка над хаосом.
Мои женщины между тем развлекались за рулеточным столом в другом конце зала, где их заинтересовал крупье, напоминающий древнего египтянина.
— Смазливый чертяка, ты не находишь? — прошептала мне Поппи. — И наша Ванесса ему явно приглянулась.
Скорее уж это он приглянулся Ванессе. Его глаза походили на двух нефритовых скарабеев, а подстриженные щеточкой усы отливали вороненой сталью. Я сразу отметил в нем что-то знакомое, но приписал это сходству с Омаром Шарифом, которому он подражал с воистину смехотворным старанием.
Я сказал об этом Поппи.
— Шариф не худший из людей, которым ты мог бы подражать, — ответила она.
— «Ты» в смысле «я» или в смысле «кто угодно»?
Она, похоже, не поняла вопрос.
— То есть мне тоже следует подражать Омару Шарифу? — уточнил я.
Поппи, в тот момент рассеянно обозревавшая зал, изменила траекторию взгляда так, чтобы и я попал в этот обзор. Однако смерить меня взглядом с головы до ног она не смогла, стоя слишком близко на высоченных каблуках, и вместо этого посмотрела сверху вниз сквозь меня, после чего разразилась смехом. В тот вечер они обе смеялись часто и по любому поводу, особенно Поппи. Напитки за счет заведения, напомнил себе я.
— Ничего страшного, если ты пока останешься самим собой, — заключила она и крепко сжала мой локоть.
Лишь через минуту-другую я осознал, что она меня разворачивает, заставляя смотреть куда угодно, но только не на Ванессу и того чертовски смазливого крупье. Дает им шанс обменяться телефонными номерами?
— Ну как, урвала? — спросила она Ванессу за моей спиной, когда мы выходили из зала.
— Что урвала? — живо обернулся я.
Поппи как будто на миг смешалась, прежде чем ответить:
— Я сказала «устала», а не «урвала».
— Усталость вы обсудили только что, — сказал я. — Что такое она урвала?
— Кто такая эта «она»? — в свою очередь поинтересовалась Ванесса.
Продолжать этот разговор значило бы лишний раз выставить себя дураком. Так что мой вопрос остался без ответа. Что же она урвала тайком от меня — его адрес, телефон или знак благосклонности в виде прикосновения великого бога Гора под рулеточным столом? И не сыграла ли Поппи роль сводницы?
Столько хороших вопросов — чем не материал для сочинительства?
Мы уже вышли из казино, когда Поппи заметила пропажу шали — превосходной кашемировой шали, золотисто-белой и воздушно-легкой, сотканной из ресничек гималайских коз. Между прочим, это был мой подарок, благо «Вильгельмина» специализировалась на изделиях из кашемира. Несколько таких вещей я подарил и Ванессе.
— Наверно, ты оставила ее на спинке стула у рулетки, — сказала она матери и скосила взгляд на меня, давая понять, кому следует отправиться на поиски шали.
Что, если все это было подстроено — я войду в здание, а он выйдет к ней оттуда?
Однако я не стал увиливать. Как писатель, я должен был строго следовать сюжету, попутно радуясь тому, что судьба свела меня с двумя такими мастерицами построения интриги.
Шаль нашлась в тот же самый момент, когда омар-шарифовый крупье нашел меня.
— Гай! — воскликнул он. — Это ты, Гай?
Я заглянул в нефритовые глаза, обрамленные необычайно длинными и густыми ресницами — из таких впору ткать кашемир. Интересно, где я встречал его раньше, раз уж он так уверен, что мы встречались? Только не в Египте, поскольку там я никогда не был.
— Да, это я, — осторожно согласился я.
Уж не подучила ли его Ванесса? Набивается ко мне в друзья? Хочет стать вхожим в мой дом? Хочет попользоваться моей женой?
Он панибратски опустил руку на мое плечо.
— Бойчик! — воскликнул он. — Чтоб я сдох, если это не ты!
Полузабытые словечки явно не из манчестерского лексикона.
Он сделал паузу, ожидая от меня узнавания или ответной фразы типа «Чтоб я сдох, бойчик!».
— Чтоб я сдох, бойчик, — сказал я.
Однако он видел, что я все еще его не узнаю.
— Я Майкл, — сказал он.
Это имя не вызвало у меня отчетливых ассоциаций.
— Я Майкл Эзра.
— Майкл Эзра, чтоб я сдох!
В школе мы с Майклом Эзрой были почти друзьями. «Почти» потому, что я держался несколько особняком от их еврейского кружка, хотя они признавали меня своим и улыбались многозначительно — «мы в этом дерьме испокон веков», — когда нас подвергали насмешкам на уроках труда или физкультуры. Зато Майкл, сколько помню, рубил в математике и в покере — а это как раз то, что нужно, чтобы стать хорошим крупье.
— Сколько лет! — воскликнул он.
— Не забудь про зимы! — подхватил я. — Ни за что бы не узнал тебя в этом прикиде. Ты похож…
— На египтянина, знаю. Мой прадедушка был родом из Александрии, и у меня в двадцать один год вдруг начала темнеть кожа, представляешь? Моих стариков это не удивило, ну а я по первости был натурально в шоке. Зато дамочкам мой прикид в кайф.
— Не сомневаюсь, — сказал я. — Ты же вылитый…
— Омар Шариф, знаю. Тут дело в усах. Всякий мужик с черными усами, подстриженными этаким манером, смахивает на Омара Шарифа. А вот ты ничуть не изменился. Все так же похож на папу.
— На папу? Чьего папу?
— На того, который против контрацепции, само собой.
— А чей папа был против контрацепции?
— Папа всех католиков, чей же еще? Ну, этот поляк, Вацлав или Войцех, точно не помню. Ты на него здорово похож, только помоложе, ясное дело.
— Это из-за бледности. Всякий мужик с бледным лицом и бесцветными волосами смахивает на польского папу.
— А ты смахивал на него еще в детстве, до того, как стал мужиком. Но теперь ты знаменитость. Небось от дамочек отбоя нет — какая откажется перепихнуться с крутым писателем?
— Редко какая, — соврал я. — Очередь желающих не меньше, чем на перепихон с польским папой.
— Могу себе представить. Да и жена у тебя красавица. Прямо сногсшибательная — такую нельзя не заметить. Я важно кивнул, давая понять: «А чего ты еще ожидал?» — Да и дочь ее красотка, каких поискать.
Тут я прикусил язык, не зная, как это следует воспринимать: как оскорбление либо комплимент Поппи, как оскорбление либо комплимент Ванессе, а то и как оскорбление либо комплимент мне самому? Он сбил меня с толку, и не в последнюю очередь лестью — еще бы, он считал меня крутым писателем! А вдруг это очередная эротическая интрига Ванессы, исподволь загоняющей меня в дурацкую ситуацию, из которой я не смогу достойно выпутаться?
— Как долго ты будешь сегодня… работать? — спросил я, не сообразив, как правильно назвать его занятие (рулетить? крупьевать?).
Он взглянул на часы:
— Еще около часа.
Я взглянул на свои:
— Мы остановились в «Мидленде». Как насчет встречи в тамошнем баре, если я подойду туда со своими где-нибудь через час? Надеюсь узнать много нового, в том числе о твоей александрийской прабабушке.
— Прадедушке.
— И о нем тоже.
Я заметил, что, когда предлагаешь мужчинам встретиться в обществе женщин, они инстинктивно воспринимают это как попытку сводничества и первым делом ощупывают свои бумажники, как будто опасаясь, что ты уже начал вытягивать из них деньги. Но Майкл в ответ на мое предложение лишь сверкнул черными глазами и сказал:
— Я там буду.
— И что вы думаете? — уже в такси сказал я своим дамам. — Этот ваш очаровашка-крупье оказался моим школьным товарищем. Родом из Уилмслоу, даром что похож на воина пустынь. Я пригласил его к нам в отель пропустить по стаканчику. — Тут я обратился к Поппи, взяв ее за руку: — Он посчитал вас моей женой. — Затем я взял руку Ванессы. — А тебя он принял за дочь. Давайте не будем его разубеждать.
— Это еще почему? — спросила Ванесса.
Я нарисовал руками в воздухе некую фантастическую фигуру.
— Да просто забавы ради.
Поппи взглянула на Ванессу, а та взглянула на меня. Она не сказала: «Последствия на твоей совести», но я прочел это предупреждение в ее глазах.
Итак, что же я делал? Пытался свести Ванессу с Майклом, чтобы самому побыть наедине с ее матерью? Или просто создавал запутанную ситуацию, чтобы потом приписать себе авторство и контроль над ней? «Гай Эйблман, фокусник-импровизатор» звучит все же лучше, чем «Гай Эйблман, пляшущий цирковой медведь».
Я был бы рад сообщить своим читателям, что мы вчетвером сняли номер с самой большой кроватью в отеле «Мидленд» и что там я лицезрел и самолично вытворял такие вещи, которые заставили бы взвыть от стыда и зависти самых беспутных бесов в преисподней. Однако великая оргия в стиле романов от «Олимпии-пресс», бывшая предметом моих мечтаний со времени первого визита мамы и дочки в «Вильгельмину» (сладострастная мешанина из непонятно чьих рук, бедер, нарумяненных сосков и кружевных вещичек) в очередной раз не претворилась в жизнь. Поппи, извинившись, оставила нас в баре сразу по прибытии Майкла Эзры.
— Нет-нет, ты посиди и поболтай со своим другом, — сказала она мне с милейшей улыбкой. — Когда вернешься в номер, я уже буду спать.
Зато Ванесса охотно воспользовалась ролью незамужней женщины для кокетства и флирта. Она то и дело откидывала назад голову и выгибала стан, а разок даже пробежалась пальцами по египетским усам Эзры для проверки, так ли они дьявольски шелковисты на ощупь, как выглядят со стороны.
— Ох, так и есть! — сказала она, убирая заметно дрогнувшую руку с таким видом, будто соприкоснулась с чем-то дотоле ей неведомым; и я понял, что этой ночью те же пальцы будут критически ощупывать мои усы.
Она заявила, что хочет проветриться и потому проводит крупье до такси.
— А ты ступай к мамочке, — велела она мне.
Эх, если бы и вправду…
Мы с Майклом Эзрой обменялись крепким рукопожатием.
— Чтоб я сдох! — сказал он, покачивая головой.
— Чтоб я сдох! — поддержал я, согласно качнув своей.
Ванесса, наблюдая за нами, качала головой в унисон.
Она взяла Эзру под руку, и оба вышли на улицу. Если Ванесса и впрямь собиралась проводить его до такси, то по какой-то причине ее не устроила ни одна машина из таксомоторной шеренги перед входом в отель.
И что это — неужели она не смогла дождаться хотя бы поворота за угол, чтобы исполнить свой фирменный «уличный отсос» вне моего поля зрения? Или она наклонилась так низко только затем, чтобы смахнуть соринку с его штанов?
Ума не приложу, как люди справляются с подобными мучительными неопределенностями, не будучи при этом поэтами или писателями. Как они могут не сойти с ума без возможности дать выход своим переживаниям через искусство?
Что бы там ни воображал слепец Гомер о происходящем у него под самым носом, не говоря уже о творящемся у него за спиной, именно его неведению мы обязаны «Илиадой», а его смутные подозрения обернулись для нас «Одиссеей». И нынешняя литературная шушера, осилившая лишь пару-другую рассказов, многое бы дала за то, чтобы Ванесса и Поппи издевательствами и пытками довели их до настоящей творческой одержимости! Вот и я, как ни крути, вынужден признать их заслуги. Прежде чем меня сокрушить, они меня сотворили. Да и само это крушение, глядишь, окажется спасительным.
18. КРЫША НАБЕКРЕНЬ
Я, увы, не успел почувствовать и оценить реакцию Поппи, когда моя рука — подобно звезде, упавшей с ночного небосвода над Манки-Миа, — опустилась на ее туго обтянутое материей бедро. Практически одновременно с этим смелым жестом меня вдруг отодвинул на задний план невесть откуда взявшийся соперник. Вообще-то, в столь напряженный момент моим воображаемым соперником могла обернуться любая помеха — да хоть моя же другая рука, сделай она какое-нибудь лишнее движение, — однако данный соперник не относился к разряду воображаемых. Это был тот самый яхтсмен в аквамариновой матроске с телефонами в каждом кармане, которого мы видели днем на его судне и который теперь явно вознамерился составить нам компанию.
Целенаправленно продефилировав через открытую площадку ресторана, яхтсмен вплотную подошел к нашему столу и отвесил глубокий поклон. При этом болтавшаяся у него на шее золотая цепь звучно брякнула о винную бутылку, а подвешенные к нагрудному карману солнцезащитные очки с плеском окунулись точнехонько в мой бокал. В этом я заподозрил хитроумный расчет: попытку отослать меня к бару за новым бокалом, чтобы по возвращении я уже не застал здесь ни его, ни моих женщин.
Глупые фантазии? Но сам яхтсмен, во всяком случае, не был плодом моей фантазии. Его экстравагантные манеры (позаимствованные из какого-нибудь старинного пособия по галантному обхождению либо изобретенные им самим), его золотая цепь, его очки в моем бокале и его недвусмысленные намерения — все это было налицо.
На меня он только мрачно косился (как и положено коситься на соперника), с Ванессой был изысканно учтив, а в отношении Поппи вел себя как человек, подвинувшийся рассудком на любовной почве. По его словам, едва увидев нас (то есть ее) издали, он решил всенепременно с нами (то есть с ней) познакомиться, и вблизи она оказалась еще прекраснее, чем в окулярах бинокля.
— Так вы наблюдали за нами в бинокль?
— Весь вечер, мадам. Мы наблюдаем за вами весь этот вечер.
Поппи как будто не расслышала это «мы»:
— Но я сижу здесь не весь вечер. Мы только недавно пришли.
— Я хотел сказать: весь этот день.
— А днем я вообще купалась и гладила дельфинов в бухте.
— Мне это известно. Мы и там за вами наблюдали и, должен сознаться, ужасно завидовали этим счастливым тварям.
Она благосклонно кивнула, как женщина, привыкшая выслушивать самые нелепые комплименты от потерявших голову поклонников. Но если Поппи, уже далеко продвинувшись в своей ежевечерней выпивке, не замечала употребления им слов во множественном числе, то о Ванессе этого сказать было нельзя. Она знаком попросила официанта принести еще пару стульев.
— Вы к нам не присоединитесь?
Яхтсмен вновь поклонился:
— Я, к сожалению, не могу. Но кое-кто будет счастлив это сделать.
Ванесса поднесла руку к лицу таким жестом, словно обмахивалась веером. Когда она была заинтригована, в ее голосе появлялись журчаще-шипящие нотки, подобные звуку плещущего в бокал дешевого игристого вина (скажем, «Ламбруско»).
— И кто же этот «кое-кто»? — прожурчала она.
— Ради бога, Ви! — произнес я нарочито громким шепотом, показывая, что и мне не чужд мелодраматизм.
Однако до яхтсмена в этом плане мне было далековато. Он демонстративно огляделся по сторонам — нет ли поблизости лишних ушей? — и понизил голос:
— Есть человек, которому я служу…
Прозвучало это весьма зловеще. И даже сексуально. Почему-то мне сразу вспомнились таинственные гомоэротические головорезы южных морей, наводняющие романы Джозефа Конрада.
— Он владелец вон того судна, — продолжил яхтсмен, поводя плечом в сторону бухты, где маячила пижонская моторная яхта, один вид которой наверняка вызвал бы у Конрада приступ тошноты.
— А, так это не ваша яхта? — уточнил я, испытав необъяснимое чувство удовлетворения.
— Нет, она принадлежит моему боссу.
— Ну и где он, этот босс? — спросила Ванесса нетерпеливо.
И сей же миг, как будто он выжидал, спрятавшись за пальмой, — впрочем, слова «как будто» тут излишни, ибо он и впрямь выжидал, спрятавшись за пальмой, пока его наемник прощупывал почву и наводил мосты, — объявился босс. Он был примерно моего возраста, тощий и долговязый, с непропорционально большими кистями рук, в мятой регбийной майке и мешковатых шортах, под которыми мощно выпирали, покачиваясь при каждом шаге, причиндалы под стать его гипертрофированным ладоням (оставалось лишь удивляться невероятной щедрости, с какой природа одарила его по этой части, при этом недодав по большинству иных физических параметров).
— Дирк, — представился он, поочередно протягивая руку каждому из нас (протяни он для пущей важности другой орган, я бы не слишком удивился). — Дирк де Вульф.
Поппи рассмеялась, откинув назад голову.
— А как звучит ваше настоящее имя? — спросила она.
Пергаментная кожа на его лице пошла складками, обозначая — только обозначая — улыбку.
— А какое настоящее имя вас бы устроило?
Поппи взглянула на Ванессу, ища поддержки. Я затаил дыхание. От этих женщин можно ожидать чего угодно.
— Например, Вольф де Вульф… — начала Поппи, но Ванесса не дала ей развить тему, ответив вызовом на вызов собеседника:
— Скажите, почему кто-то должен делать за вас грязную работу?
— Что ты тут натворил, Тим? — обернулся де Вульф к лакею в матроске, который потихоньку пятился от стола, побрякивая своими финтифлюшками. — Что еще за грязная работа?
— Решительно не представляю, сэр.
— Вот вам пожалуйста: он решительно не представляет.
Садист, подумал я. Один садист, другой мазохист. Хотя не так-то легко разобраться, который из них кто. И опять же нелегко понять, почему их так заинтересовала именно Поппи.
Дирк де Вульф назвался кинорежиссером и на тотчас последовавший вопрос Поппи, где же его камера, со всей учтивостью пояснил, что камера является необходимой принадлежностью оператора, но не режиссера. Очень скоро стало ясно, что если лакей и подвинулся рассудком в связи с Поппи, то подвинулся он строго по инструкции босса. Итак, все дело было в Поппи, что бы за дело это ни было.
— Какие из ваших фильмов я могла видеть? — спросила она.
— На этот вопрос я всегда отвечаю, — сказал он, вымучивая улыбку, — что задавший его человек наверняка не видел ни одного из них. Но в этом вы не одиноки. Миллионы людей не видели мои фильмы.
— Тогда какой из них мне следует посмотреть?
Он взял ее за руку:
— Вам ничего не «следует». Очень хорошо, что вы не смотрите мои фильмы. Советую продолжать в том же духе. Я не из тех режиссеров, которые нравятся широкой публике. Сейчас я снимаю картины, уже не заботясь о том, будут ли их смотреть и поймут ли. Я могу себе это позволить благодаря прошлым заслугам.
«Говнюк напыщенный», — подумал я.
К тому времени Тим уже ретировался и мы продолжали беседу вчетвером. Возможно, де Вульф раздражал бы меня меньше, не сиди он этак вразвалочку, выпячивая свое хозяйство. И я наверняка вызывал у него раздражение — хотя бы фактом своего присутствия.
При его последних словах Ванесса взглянула на меня с упреком. «Ну почему ты не можешь с таким же великолепным безразличием относиться к своим читателям или к их отсутствию?» — означал этот взгляд.
Де Вульф заметил наше переглядывание.
— Вы считаете неправильным такое отношение к творчеству? — спросил он.
Ванесса ответила прежде, чем я успел открыть рот:
— Мой муж — писатель, а все писатели хотят, чтобы их замечали и любили.
Он издал коротенький сухой смешок:
— Еще бы им этого не хотеть, особенно сейчас, когда писателей никто не читает.
Он сделал паузу, ожидая моих возражений. Однако я промолчал.
— Тогда напрашивается вопрос: зачем вы продолжаете писать? — сказал он. — Надеюсь, вы в курсе, что роман как жанр умер еще сотню лет назад? Он начал угасать сразу после введения всеобщего избирательного права, когда людям позволили думать, будто их мнение что-то значит в этой жизни. И с кино происходит то же самое, но его пока еще предохраняет мистический ореол вокруг процесса кинопроизводства. А как только механика шоу-бизнеса перестанет быть загадкой для большинства зрителей, тут фильмам и каюк.
— Я люблю кино, — сказала Поппи.
— И книги ты тоже любишь, — напомнила ей дочь.
К тому времени Поппи достигла игривой стадии опьянения — у Ванессы ей соответствовала стадия напоминаний и замечаний.
— Заранее прошу меня извинить, — сказал де Вульф, — но мне кажется, что большинство людей, громко заявляющих о своей любви к фильмам, книгам или живописи, на самом деле эти вещи не любят. Разумеется, я не имею в виду присутствующих милых дам. Тот, кто действительно любит кино, скорее всего, не пойдет в кинотеатр. Аналогичная история и с литературой: чем больше она для тебя значит, тем труднее тебе найти книгу, которую будет не противно читать. Реальность искусства всегда разрушает наши идеальные представления о нем. — Он взглянул на меня. — А вы как думаете?
Я был застигнут врасплох его вопросом, ибо в те минуты предавался молчаливому самоистязанию, злясь на свою ревность к этому голландскому нигилисту с огромными яйцами, но в самой глубине души с ним соглашаясь. И на кой черт я связал свою судьбу с отмирающей, бесперспективной профессией? Почему не пошел хотя бы по массмедийной линии? Почему в университете я убивал время на долбаных литературных курсах вместо того, чтобы посещать семинары по киноискусству?
Впрочем, Акулья бухта — с падающими в Индийский океан звездами, ухмылками дельфинов и залитой огнями яхтой Дирка де Вульфа на рейде — была не самым подходящим местом для сравнительных анализов.
— Писатель Роберт Музиль,[67] — изрек я не без пафоса, — однажды признался, что чем больше он любит литературу, тем меньше ему нравятся писатели. Со мной та же история. Людей вроде меня, профессионально занимающихся литературой, бесполезно спрашивать об их любимом романе. Они не смогут его назвать.
— Дай пять, — протянул мне открытую ладонь де Вульф.
Прежде чем похитить моих женщин, он вздумал поиграть в «братство по духу». Или просто захотел продемонстрировать дамам, насколько его пальцы длиннее моих?
— Но если реальное искусство всегда уступает нашим идеальным представлениям о нем, — продолжил я, не желая сдаваться без сопротивления, — это еще не причина для того, чтобы презирать его потребителей, то есть публику.
— А я и не говорил, что презираю публику. Я сказал лишь, что меня не волнует их мнение. Скорее уж вы презираете своих читателей.
— У меня нет читателей. И ни у кого их нет.
— Это подтверждает мою правоту.
— На самом деле у него тысячи читателей, — заявила Ванесса.
— Десятки тысяч, — внесла поправку Поппи, не любившая мелочиться.
— Однако они вас не понимают, — со смехом подхватил де Вульф. — Мне это очень хорошо знакомо. — Он хлопнул себя по груди лопатообразной ладонью, подчеркивая общность наших страданий. — Они хотят получить от вас то-то и то-то, но вы не хотите под них подстраиваться. И я тоже. И чем сильнее они требуют, тем категоричнее я отказываюсь. «Вы хотите каких-то действий? — спрашиваю я. — Ну так действуйте сами! Вы хотите перемен? Да ради бога, меняйтесь сами, а я направлю на вас камеру и буду снимать». Вам следует снять фильм, дружище. Сделайте фильм об этих прекрасных женщинах. Просто включите камеру и позвольте им в кадре быть самими собой, а остальное за вас додумает публика.
Ванесса, не оставшаяся равнодушной к его комплиментам, поинтересовалась, насколько фильмы де Вульфа близки по стилю к работам Уорхола.
— Если на то пошло, мне ближе Антониони, — сказал он, выдав очередной сухой смешок, — но я уделяю событийной стороне фильма еще меньше внимания, чем он.
Я снова выпал из беседы, погрузившись в раздумья. Прав был де Вульф или нет? Презирал ли я своих несуществующих читателей?
Безусловно, он был прав. Он имел крутую яхту и здоровенные яйца. А крутизна яхты и размер яиц являются главными подтверждениями правоты, разве не так?
Он захотел показать нам свое судно. И свои яйца тоже, разумеется, хотя он и не озвучил эту часть предложения. В ответ я сказал, что мы очень устали, много времени проведя на воде, что завтра рано утром мы выезжаем в Брум и вообще мы очень далеки от мореходства.
— Неправда, — возразила Ванесса. — Мы не так уж далеки от мореходства, верно, мама?
Она вгляделась в лицо Поппи, пытаясь определить, достаточно ли та трезва для продолжения банкета.
— Я полжизни провела на яхтах, — молвила Поппи вполне отчетливо, хотя перед каждым словом ей приходилось делать маленькую паузу.
— Тем более вам будет интересно взглянуть на мою, — сказал де Вульф, переводя взгляд с одной на другую.
Он победил в споре «кино против книг» — то есть «реализм против сантиментов» или «успех против неудачи» — и теперь собирался получить награду в лице моих женщин.
— Может, не стоит? — засомневалась Поппи.
— Почему бы и не взглянуть, — сказала Ванесса. — Ты с нами, Гвидо?
— О, не заставляйте его, — сказал де Вульф. — По себе знаю, как это тягостно, когда тебе показывают то, что ты совсем не хочешь видеть.
— Присоединяйся, — позвала меня Поппи каким-то заговорщицким полушепотом, словно это был наш с нею общий секрет.
— Будет лучше, если ты подождешь нас на берегу, — сказала Ванесса.
И я остался на берегу. Почему? Потому, что был романистом в эпоху гибели этого жанра и должен был до дна испить чашу унижений.
Я помахал им с террасы. Поппи обернулась и помахала в ответ. Даже послала воздушный поцелуй — в ней всегда было не меньше от озорной школьницы, чем от почтенной матроны. Обернувшись в другой раз, она приложила руку ко лбу, изображая сильнейшее потрясение, и произнесла одними губами что-то вроде: «Я вижу его набалдашник». И я понял, что Ванессе этим вечером придется с ней помучиться.
Ванесса не оборачивалась и наверняка была на меня зла. Всякий раз, когда ее мама перебирала лишку, в этом был виноват я. Да и моя недавняя капитуляция перед цинично разглагольствующим де Вульфом подлила масла в огонь. Я должен был жестче спорить и решительнее воспротивиться посещению яхты, защищая свой статус мужа, зятя и литератора. Ванесса не любила мои вспышки агрессивности, в такие минуты называя меня «бешеным быком», но еще меньше она любила мои проявления слабости, на сей раз употребляя термин «жалкий червяк». И я в обоих случаях был с ней согласен.
С террасы я наблюдал, как Дирк де Вульф в своих неприлично встопорщенных шортах занял позицию между моими женщинами, взяв их под руки, после чего они прошагали по деревянному пирсу (стук каблуков по доскам, покачивание бедер) к причаленной шлюпке, и огни яхты как будто вспыхнули ярче прежнего в самый момент их отплытия.
Так бешеный бык или жалкий червяк? Второй вариант однозначно.
Ванесса не позволила мне взять в эту поездку свой рабочий блокнот. Но ручка всегда была при мне, и даже Ванесса не могла лишить меня этого символа писательского труда. Я подозвал официанта — обгоревшего до красноты парня в коротких штанах из материала, подозрительно напоминающего солому, — и попросил принести мне что-нибудь, на чем можно писать.
Моя просьба его озадачила.
— Что-то вроде подкладки под стакан?
— Нет, что-то вроде листка бумаги.
Принесенные им чистые листки я положил на стол перед собой и задумался. Возможно ли, что я сходил с ума? Литераторские помешательства давно уже вышли из моды — а в Австралии они никогда и не были в моде, — однако несколько недель, проведенных на этом континенте, показались мне какими-то нездорово сумбурными. Что я вообще здесь делал? Зачем я в Аделаиде читал вслух самые непристойные и гротескные пассажи из своих книг добропорядочной австралийской публике, послушно внимавшей каждому слову? Разочаровать австралийских любителей литературы было невозможно никоим образом. Они послушно внимали всему, даже молчанию — ты мог целый час молча просидеть перед полным залом, свесив брюхо между колен, и в конце этого часа зал устраивал тебе овацию. По статистике, Австралия занимает второе место в мире по числу читателей на душу населения, уступая только Финляндии (интересно, каким образом они производили подсчеты?). Филиппа по этому показателю ставила Новую Зеландию вровень с Австралией. А что я вытворял с Филиппой? Следуя своим обычным посткоитальным перепадам настроений, я в течение следующей недели ее ретроспективно ненавидел, а затем переключился на ретроспективную влюбленность. Ванесса учуяла след Филиппы и, хотя я все отрицал, теперь мстила мне с Дирком де Вульфом, а может быть, еще и с Тимом. Вот только как она это делала: отдавшись им сама или отдав им свою маму? Ванесса поднаторела в искусстве причинять мне боль и могла измыслить самые изощренные комбинации. Но втягивать в эти комбинации Поппи имело смысл только в том случае, если Ванесса знала о моих истинных чувствах к ее матери. Знала ли она? И была ли готова ради этого подложить ее в койку Дирка де Вульфа, как жертвенную девственницу в уборе из цветов, и позволить ему снимать происходящее на камеру, пока я сижу тут, «сочиняя губами» черт знает что?
Моя ручка зависла над бумагой. Напиши книгу. Напиши об этом книгу. «Свихнувшийся в Манки-Миа». Сюжет не нужен — плевать на сюжет! — де Вульф был прав: не нужны ни действие, ни интрига, достаточно будет одной боли, перекатывающейся в черепной коробке, как гладкие дельфиньи тела под днищем утлой лодочки. «Для этого хватит съехавшей набекрень крыши, — писал Генри Миллер о предпосылках сочинительства. — Сюжеты и характеры всем уже приелись. Сюжеты и характеры — это еще не жизнь».
А что, если жизнь приелась им тоже?
Однако я делал ставку на жизнь, сходя с ума по собственной теще, до бедра которой я только недавно впервые дотронулся после двадцати лет мечтаний, а теперь она позволяла какому-то киношнику-садомазохисту и его аквамариновому лакею запускать руки и все прочее в святая святых, пока звезды с неба падали в океан, охваченные изумлением, стыдом и экстазом.
Генри Миллер, будучи демоном по своей сути, однажды описал звук, который издают половые губы, когда ты раздвигаешь пальцами их лепестки: «Сквиш-сквиш…» Он охарактеризовал этот звук как «липкий, влажный и едва слышный».
Сквиш-сквиш…
Господи, помоги мне сегодня зафиксировать все это на бумаге. И сделай так, чтобы небесная музыка половых губ прорвалась в печать мимо Флоры Макбет.
И еще: подари мне минуту покоя, чтобы как следует расслышать эту музыку.
Сквиш-сквиш…
Какие только вещи не приходится терпеть, если серьезно относишься к искусству.
Читать бесплатно другие книги:
