Калейдоскоп. Расходные материалы Кузнецов Сергей
– Да, – говорит Инга, – крутая история. Ты только представь: такая рыжая английская девчонка и вдруг – бах! – все бросить, уехать на Кубу, пройти все эти обряды посвящения, стать жрицей Сантерии…
– А Беатрис – жрица?
– Конечно. У нее и алтарь дома есть, и все дела. Ты не заметил разве?
Они заказывают еще дайкири. Александр смотрит на резные листья пальм, колышущиеся под вечерним бризом, и говорит:
– Хорошо, что мы сюда приехали. Я все-таки очень люблю путешествовать…
– А я не знаю, – отвечает Инга, – я никогда не путешествовала. Мы-то с тобой всюду ездили как туристы. А я хочу – как Беатрис, уехать навсегда.
– Это называется – эмигрировать, – говорит Александр.
– Ну, например, – говорит Инга, – можно и так.
– Из моей старой тусовки, – вздыхает Александр, – почти все уехали. Остался разве что Митя, да и тот каждую зиму откочевывает в Гоа.
– На зиму – это не считается, – отвечает Инга. – На зиму – это тоже туризм.
– Ну а остальные уехали насовсем, – говорит Александр.
– Еще Дэн, – подсказывает Инга.
– Ну, Дэн, – отвечает Александр, – это вообще отдельная история. А Динка с Кирой уехали. И Максим с Пашкой. Хорошо еще, Интернет есть, а то бы совсем растеряли друг друга.
Они сидят молча, тропический сумрак стремительно опускается на город, и Александр вспоминает, как много лет назад, еще до встречи с Ингой, они собирались на квартире у Мити и играли не то в карманный Вудсток, не то в самодельный «Декамерон»…
Кругом была позднесоветская чума, мы спасались как могли. Развлекались танцами, флиртом и фривольными историями. Иногда импровизировали, а иногда кто-то объявлял тему: «о преодолении границ и запертой двери», «о городе, который обречен разрушению», «о смерти Бога», «о конце света»… всякая подростковая ерунда, Франциск Ассизский не одобрил бы. Ну, впрочем, он бы много чего не одобрил: в конце концов, у нас был такой промискуитетный кружок, все со всеми спали, ну, или мне нравилось так думать. Сейчас, впрочем, эта мысль не кажется такой уж волнующей – я успел убедиться, что человеческие отношения слишком хрупки, чтобы подвергать их дополнительным испытаниям…
– Пойдем? – спрашивает Инга. Александр расплачивается, они выходят из бара, бредут сквозь ночную Гавану, черт знает сколько оттенков черного, разодетые мулатки, яркие короткие платья, туго обтянутые тканью груди и ягодицы, гладко выбритые ноги, сверкающие белозубые улыбки… в бедной стране всем нужны деньги, не песо, а настоящие деньги: евро, фунты, доллары – та валюта, которой вечно не хватает, сколько крови ни проливай.
Обнявшись, Инга и Александр идут по Малекону, соленые волны Мексиканского залива с грохотом разбиваются о парапет, обдавая целующиеся парочки фонтанами брызг.
– Ты знаешь, – говорит Инга, – мы живем какой-то легковесной, эфемерной жизнью. Сколько мы уже вместе? Четыре года? За это время Беатрис родила двух девочек – а мы даже не нашли времени обсудить, хотим ли мы детей.
– Давай обсудим сейчас, – предлагает Александр. – Если хо чешь – начнем заводить прямо сегодня ночью…
– А вдруг я еще не готова? – смеется Инга. – Мы ведь даже не обсудили, как назовем мальчика или девочку.
– Какая разница? – отвечает Александр. – Ты же сама видишь: они вырастают и меняют имена. Была Джейн – стала Беатрис. Может, и у нас так будет.
– Тьфу на тебя, – говорит Инга. – Я хочу верить, что мы им сразу правильные имена подберем!
Они засыпают обнявшись, и Александр снова вспоминает, как много лет назад они собирались у Мити или Дэна, дурачились, танцевали под магнитофон, целовались в полутьме, пили дешевое грузинское вино и рассказывали друг другу истории, из которых в голове не задержалось ни одной, – но почему-то Александр думает: это была важная работа, и мы сделали ее на славу.
Когда-то, давным-давно, в уходящем веке Великих Утопий, мы, дети увядающих советских цветов, насыпали свой маленький остров, строили свою маленькую утопию, хрупкую область независимости, то, что позже Хаким-Бей назовет Временной Автономной Зоной. Мы не догадывались, что внешний мир, от которого нам так хотелось отгородиться, был столь же непрочен и хрупок, как любая Зона, которую мы могли построить. Конечно, мы знали, что всё в этой жизни очень хрупко, но всегда есть вещи, в которые невозможно поверить. Например, в собственную смерть или в то, что страна, где ты планируешь прожить всю жизнь – где ты обречен прожить всю жизнь, – через несколько лет развалится, разлетится вдребезги, – здравствуй, хаос, анархия и бандитский беспредел! – обратится в прах, как Содом и Гоморра, как разрушающиеся гаванские патио, как обреченные гибели города из историй, которые мы рассказывали друг другу.
Приближаясь к сорока, понимаешь, что обречен любой город: обречен, как Гавана, медленному распаду бедности и нищеты – или, как Москва, приговорен к стремительной катастрофе крупных инвестиций, алчных застройщиков и снесенных заживо кварталов. Все Автономные Зоны обречены распаду – и наш кружок не был исключением. По ту сторону советской власти у каждого нашлись свои дела: мы разбежались.
Победители или побежденные, мы принадлежали эпохе, которая завершилась. Двадцать лет назад мир подводил черту, итожил опыт двадцатого века. Чудовища социальных утопий были повержены, голливудские герои – Люк Скайуокер и Рональд Рейган – сокрушили Империю Зла. Черный замок Мордора пал, эпоха закончилась – и мы, как герои Толкина, замерли в Серебристой Гавани на краю света, в ожидании волшебной ладьи, которая навсегда увезет нас за грань нашего мира.
Ладья не приплыла – или приплыла за каждым по отдельности. Мы разъехались по разным странам и континентам, в Москве, кажется, остались только мы с Митей – и еще Дэн год назад вернулся из Буэнос-Айреса, где в середине девяностых прятался, задолжав всем своим друзьям и врагам. За шесть лет, что Дэн бегал крутыми ступенями изгнания, враги упокоились под помпезными памятниками новорусских кладбищ, а друзья… друзья на то и друзья, чтобы прощать долги.
Да и вообще – девяностые прошли, из-за денег больше не убивают.
Ты спишь, свернувшись калачиком, как спят маленькие дети и котята, а я смотрю на тебя и думаю, что было бы хорошо собраться нашей старой компанией – если не в Москве, то в Париже или Нью-Йорке. Я бы познакомил тебя с ребятами, ты много слышала о них, а они – читали о тебе в моих письмах. Надеюсь, мы решим тряхнуть стариной, сыграть в наш «Декамерон», и тогда я попрошу каждого рассказать о том, как всё хрупко, рассказать о тех, кому не досталось в этой жизни тропического сумрака, пальм на колониальной площади, бара, названного в честь небесного покровителя. Не досталось хрупкой любви, которая у нас с тобой – одна на двоих, как кровать в отеле.
Александр протягивает руку и легонько гладит Ингу по волосам. Она открывает глаза и уверенно говорит:
– Если родится девочка – назовем ее Яной.
Старое черно-белое фото, выцветшее, тусклое. Сепия, подернутая пылью времени. Смазанные контуры, крупнозернистый туман, патина, скрывающая очертания пяти фигур, – двое мужчин и три девушки. На обороте записка, лиловыми до прозрачности чернилами, со всеми положенными «ятями» и «ерами»:
…Я дважды бежал из Парижа, оба раза – позорно и трусливо. Первый мой побег был отмечен городским потопом, второй – преддверием потопа мирового. Зная то, что мы знаем теперь, могу сказать, что лучше бы я увез в Париж Варю и Танюшу, чем вернулся к ним в Москву. Возможно, Варя была бы еще жива, а Таня вела бы иную жизнь, чем та, что уготована ей здесь.
Прозрачной июньской ночью 1913 года я бросился в мутную воду Сены – но слепая, юная жажда жизни оказалась сильнее великой реки. И теперь, если я и верю в грех самоубийства, то в грех самоубийства неслучившегося, он же грех трусости. За этот грех я и расплачиваюсь. Подумать только, я мог бы умереть в июне тринадцатого, не узнать Великой войны, крушения России, гибели Вари и позора Танечки!
Я пишу на адрес журнала, где прочитал ваши стихи, – и, надеюсь, письмо найдет вас. Если вы по-прежнему дружны с прелестной Марианной – передайте, что любовь к ней могла бы меня спасти, если б меня не погубила собственная трусость.
Ваш Валентин Шестаков, март 1933 года, Шанхай
30
2001 год
Просто еще одно путешествие
Той первой ночью Саманта не могла уснуть. В тесном, с боем взятом номере аэропортовской гостиницы Джонни тихо посапывал в детской кроватке, Алекс спал, раскинувшись на своей половине постели, и Саманта легла щекой на его руку, как на подушку – чтобы было не так одиноко.
Но стоило закрыть глаза – и вот она снова в лесном лагере герлскаутов, возле Нью-Лексингтона, штат Огайо.
В палатке душно, жужжат комары, Люси и Синтия спят, а маленькая Саманта проснулась: ее разбудила сирена воздушной тревоги. Саманта сразу поняла: это война, Советы сбросили атомную бомбу, может быть – запустили ракету. Было тихо, но она не сомневалась: в этот час сирена воет во всех городах Америки, и только здесь, в лесу, они не знают ни о чем. Надо разбудить мисс Бойер, сказать, что началась война и нужно срочно возвращаться, спасаться, бежать в бомбоубежище. Но Саманта понимает: они не успеют, уже поздно, они никогда не вернутся домой.
Это только сон, говорит себе Саманта, только сон. Но всю ночь лежит в темноте, в липком холодном поту – то ли никак не уснуть, то ли никак не проснуться.
Каменные ступени изъедены лишайником. Чуть выцветшая за лето зелень со всех сторон обступает дорогу. «Как джунгли, – думает Саманта, – как фильм про Индиану Джонса. В поисках сердца тьмы».
Ну да, Алекс – Индиана Джонс, а она – типичная голливудская блондинка, беспомощная и опекаемая. Алекс должен отломать каблуки у модельных туфель и разорвать на ней узкую юбку, чтоб не мешала при ходьбе, – будет как в кино.
Никакой юбки и туфель, на Саманте – джинсы и кроссовки. Еще на втором курсе Униврситета Айовы решила – никаких юбок, никаких каблуков, никакой одежды, подчеркивающей женскую слабость и виктимность. Стала одеваться как самые крутые девочки на кампусе, – мешковатые куртки, свитера, джинсы, «мартенсы», в крайнем случае – кроссовки. Как бы она хотела родиться не голубоглазой блондинкой, а смуглой брюнеткой, с примесью мексиканской – или даже африканской – крови! Одно время даже думала перекраситься – но презрение к любой фальши взяло верх. Если родилась со светлыми волнистыми волосами – так и живи. Принимай себя и свое тело таким, как оно есть. Даже если длинные ноги и высокая грудь превращают тебя в куклу Барби. Все равно ты можешь жить как взрослая сознательная женщина.
Саманта улыбается, вспоминая давний молодой задор. Плюс десять лет и тридцать фунтов веса – какая уж тут Барби! Но кроссовкам и джинсам она не изменила.
Алекс идет впереди упругим шагом спортсмена. Джонни что-то спрашивает про мавров, курчавая голова мальчика почти задевает ветви над тропинкой. Саманта не может отвести глаз: широкая спина Алекса в потертой кожаной куртке и разноцветное пятно рубашки Джонни, сидящего у Алекса на плечах. Сердце то и дело замирает в груди – нет, не от счастья. Саманте хочется верить: ей просто не хватает дыхания.
Сегодня стыдно быть счастливой.
– Алекс, Алекс, что это? – кричит Джонни. – Здесь раньше был тайный ход?
Зеленая железная решетка закрывает лаз в крепостной стене – низкий свод, как раз в рост гномов или хоббитов. Впрочем, здесь все дверцы низенькие, да и местные жители едва достают Саманте до плеча.
В самом деле – горные гномы.
– Почти, – говорит Алекс. – Это ход к воде. Во время осады жителям нужно тайно выходить, поэтому в любой старой крепости есть такой лаз. Его еще называют «дверца предателя» – знаешь, почему?
– Потому что предатели пропускали через них врагов? – догадывается Джонни.
– Точно!
Мальчик победоносно улыбается, и Алекс проводит рукой по его курчавым волосам. Он Джонни как отец, думает Саманта.
Они идут по гребню стены, Джонни то и дело убегает вперед, заглядывает в бойницы, высовывает голову между зубцов. Саманта готова поспорить: себе под нос он тихонечко говорит пуф-пуф! бэнг-бэнг! бах-бах! или еще что-то бессмысленное – и только при ее приближении замолкает: мама не любит военных игр.
Почему у меня не девочка? – думает Саманта. – Насколько бы с ней было проще!
Они поднимаются на башню – кажется, самую высокую: Мавританский замок виден как на ладони, вокруг – зеленые холмы, городок у подножья. Где-то далеко – море.
– Ты знаешь, что это особенное место? – говорит сыну Саманта.
– Не-а.
– Это – самый край Европы. Можно сказать – самый край мира. Много столетий люди считали, что за океаном – волшебная зеленая страна. И думали, что после смерти их души отплывают из Серебристой Гавани в эту страну.
– В Америку???
– Глупыш, они не знали про Америку. Колумб ее еще не открыл. И, кстати, он тут как раз проплывал мимо, – и Саманта неуверенно машет рукой туда, где, как ей кажется, находится море.
– Ага, – говорит Джонни, – а индейцы, наверное, наоборот верили…
– Коренные американцы, – поправляет его Саманта. – Нет, они верили, что из-за океана приплывут боги. Но это другая история.
Ей не хочется сейчас говорить о покорении Америки, не хочется думать, с чего началась история ее страны.
– Жители Европы понимали, что смерть – это просто еще одно путешествие, – продолжает Саманта, – и мы пришли сюда, чтобы почувствовать здешнюю магию. Если сесть тихонько-тихонько и прислушаться, может быть, нам удастся немножко прикоснуться к древнему волшебству.
Саманта садится в лотос. Джонни устраивается рядом. Алекс спускается на несколько ступеней и закуривает. Даже прикрыв глаза, Саманта чувствует его скептический взгляд.
Может быть, поэтому ничего не выходит – или потому, что Джонни все время вертится, устраиваясь поудобней.
Вздохнув, Саманта встает: никакой магии. Только теплое солнце и крики туристов, поднимающихся по гребню стены.
Они обедают в кафе на главной площади Синтры. Одинокая пальма трепещет на фоне ослепительно-синего неба, несколько детей – смуглых и курчавых, как Джонни, – играют в догонялки на булыжной мостовой, парочка целуется на каменной скамье, древней, как сама любовь.
Треугольные зубцы на кровле дворца – не то гребень елового леса, не то подстриженные кусты английского парка.
Саманта просит низкорослого смуглого официанта принести что-нибудь без мяса.
– Бакаляу, – гордо говорит официант.
Саманта кивает, но Алекс спрашивает:
– О кэ и иссо?
Официант смотрит непонимающе, переспрашивает:
– Океисо? Нет океисо! Есть бакаляу!
– Бакаляу – что это? – говорит Алекс по-английски.
– А, о que isso! – кивает официант и волнисто елозит рукой в воздухе: – Рыба, peixe, poisson.
– Нет, не надо, – тут же говорит Саманта. – Зеленый салат, салат вердо.
Уже восемь лет Саманта не ест мясо и рыбу. Не ест ничего, что было убито. Конечно, она не такая упертая, как Дениз: Саманте, например, все равно, что едят с ней за одним столом. Она даже ходит на барбекю к друзьям-мясоедам, ничего страшного. Главное – вовремя отвернуться и не смотреть, как капает кровь с решетки гриля.
Когда родился Джонни, Саманта сначала хотела растить его вегетарианцем, но потом решила: пусть это будет его собственный выбор, пусть сам решит, когда вырастет. Да и врачи говорят: маленьким детям полезно мясо.
Поэтому Джонни совсем не вегетарианец. Вот и сейчас он просит гамбургер, но Алекс говорит:
– Нет-нет, здесь мы будем есть бакаляу! Это уникальная еда. Можно сказать, волшебная.
За что мне такое счастье? думает Саманта. Он меня любит, любит моего сына. Наверно, я кажусь ему смешной – с моим вегетарианством, с отвращением к оружию… с моей верой в волшебство, в магию, в любовь.
Но ведь он все равно заботится о нас, правда?
Саманта трется щекой о теплую кожаную куртку Алекса, вдыхает его запах.
Дениз бы сказала: как ты можешь спать с мужчиной, который ест мертвых животных?
– А что это? – спрашивает Джонни, показывая на два огромных конуса, циклопическими башнями поднимающиеся над крышей дворца.
– Наверное, там наверху были смотровые площадки, – неуверенно говорит Саманта.
– Нет, милая, – поправляет Алекс, – это не башни, это трубы. Мы потом пойдем внутрь и всё увидим: там огромная кухня и два гигантских камина. В них жарились целые бычьи туши – а через трубы выходил дым.
– Ух ты! – говорит Джонни. – Целые туши! А скоро мы туда пойдем?
Он даже подпрыгивает от возбуждения. Ни минуты не может посидеть спокойно!
– Откуда ты все это знаешь? – спрашивает Саманта.
– Я читаю путеводитель, – отвечает Алекс. – Дурная привычка. Меня мама учила, что нужно много читать.
– Ты когда-нибудь познакомишь меня с твоей мамой? – говорит Саманта и прижимается к его плечу.
– Когда-нибудь, – отвечает Алекс. Его ладонь погружается в светлые волосы Саманты, взлохмаченные ветром, перепутанные, переплетенные, как ветви в джунглях.
Она говорит тихо-тихо, чтобы не сглазить:
– Здесь совершенно чудесно!
– Да, – кивает Алекс, – удачно, что мы застряли в Португалии.
– Как тебе не стыдно, – возмущается Саманта, – не смей так говорить!
Если бы не Алекс, они бы так и торчали в Лиссабоне. Когда стало ясно, что Америка закрыла воздушное пространство на неопределенный срок, он сказал: «Раз уж все так вышло, давай считать, что наш отпуск продлился на неделю. Ну, или на пять дней. Возьмем машину, поездим по Португалии. Здесь хотя бы не так много туристов, как в Риме. А когда все наладится – вернемся. Страна небольшая, пара часов – и мы снова тут. Просто еще одно путешествие».
Маленькая машинка петляет по зигзагам горной дороги, Джонни спит на заднем сиденье, Саманту чуть укачивает. Приоткрыв окно, она вдыхает вечерний воздух, и вместе с ним в машину врываются запахи горных трав, близкого моря, нагретых камней, европейские запахи, вечные, как сама история.
– Спасибо тебе а Джонни, – говорит Саманта. – Ему так важно, что ты с ним играешь, рассказываешь всякое… ты первый мужчина, который к нему серьезно относится.
– Он хороший парень, – говорит Алекс. – Только зря ты не даешь ему играть в нормальные игры.
– Ты же знаешь, – вздыхает Саманта, – я ненавижу эти ваши нормальные игры. Стрельбу и все такое прочее.
– Стрельба и прочее? – улыбается Алекс. – А как же твоя домашняя «черная пантера»?
Постер со скованным Мумией Абу-Джамалем все еще висит у Саманты в гостиной. На плакате Абу-Джамаль улыбается в желто-зелено-красном ореоле лозунга «Свободу Мумии!». Из-за дредов, спадающих на плечи, он похож на рэгги-певца.
– Ты отлично знаешь, я не одобряю их методов! – отвечает Саманта. – Но я считаю, что приговор сфабрикован. Именно потому, что я против насилия, я и выступаю за освобождение Мумии.
На концерте в защиту Абу-Джамаля шесть лет назад Саманта и познакомилась с отцом Джонни. Вот уж в ком не было ни капли насилия – худой, тщедушный, кожа да кости, он казался даже не черным, а серым. Она почему-то сразу вспомнила слово «абику»: на втором курсе зачем-то взяла класс по мифологии йоруба. Ей казалось, она оттуда вообще ничего не запомнила – а вот слово вылезло. В буквальном смысле абику – это не рожденный младенец, а в переносном – обреченный человек, нежилец.
Саманта понимала, что Билли обречен. Виной всему, считала она, нищета и голод.
Только потом поняла: героин. Впрочем, героин – еще одно слово для нищеты.
Вряд ли она любила его: просто Билли был беззащитен и слаб, Саманта хотела егоспасти.
– У тебя что, комплекс вины белого человека? – спрашивала Дениз.
– Нет, – отвечала Саманта, – для меня важно, что женщина может быть сильнее мужчины, может спасти мужчину.
– Тебе не кажется, что это вполне патриархальная модель? – возражала Дениз. – Называется – «жена алкоголика».
Билли любил заниматься сексом по утрам, пока она спала. Саманта думала, она возбуждает его спящей. Все проблемы Билли – от неуверенности, говорила она себе. На самом деле, у Билли было много проблем, и одну из них он наловчился решать в первые пять минут после пробуждения, пока утренний стояк ненадолго делал его тем неутомимым любовником, каким он хотел казаться. Лучше всего получалось без презерватива. Об этой хитрости Саманта догадалась слишком поздно.
Билли исчез, когда Саманта была на третьем месяце, а вместе с ним – ее украшения и 275 долларов, все наличные, которые были в доме.
Можешь, конечно, не заявлять в полицию, сказала Дениз, только не вздумай его искать.
На этот раз Саманта послушалась. Пожалуй, Джонни лучше расти без отца, чем с таким отцом.
– Я думаю, он будет архитектором, – говорит Саманта. – Даже в аэропорту, в магазине, он попросил кубики.
– Это чтобы сделать тебе приятное, – говорит Алекс. – К тому же ты все равно отказалась купить меч.
– Да нет же! Ему просто интересно про архитектуру. Про замки, про дворцы. Из чего они построены, как сделаны. Очень хорошо, что уже таким маленьким он смог посмотреть Европу.
– Если верить путеводителю, завтра Джонни увидит один из самых красивых монастырей Португалии, – говорит Алекс. – Там похоронены местные Ромео и Джульетта. Влюбленные со всей страны приезжают туда принести клятву верности.
– Мне нравится, что мы туда едем, – говорит Саманта и целует Алекса в шершавую щеку, пахнущую табаком, потом и солнцем.
– Ты еще не знаешь их истории, – говорит Алекс.
– Расскажи.
– Ну, значит, король Альфонсу велел убить Инеш де Каштру, любовницу своего сына Педру. У них было трое детей, и Инеш выставила их перед собой, сказав королю, что он не посмеет убить мать своих внуков. Детей король пощадил, а Инеш его слуги все равно зарезали.
– Очень романтично, – морщится Саманта.
– О нет, романтика еще впереди, – улыбается Алекс. – Спустя много лет Педру стал королем. И первым делом лично казнил убийц своей возлюбленной, вырвав им сердца.
– Фу! – говорит Саманта и оборачивается. Слава богу, Джонни крепко спит.
– А саму Инеш король повелел выкопать из могилы и короновать. Ты только представь – сидит такая, извини за каламбур, мумия, и все целуют ей ручку!
– И это – история португальских Ромео и Джульетты?
– Конечно. Португальцы – такой народ. Они в Средние века пленных вообще не брали – говорили, мол, у нас страна маленькая, держать негде. Убивали на месте.
Саманта вздыхает:
– Вот, милый, скажи: почему тебе всегда нравятся такие истории? Чтобы сердца вырывать и трупы выкапывать?
Алекс смотрит удивленно:
– Ты, главное, нашла подходящий момент, чтобы спросить. По-моему, как раз три дня назад всем стало ясно: только такие истории и имеет смысл рассказывать. Чтобы не было иллюзий. Разве нет?
– Несмотря на то что это – сексистский стереотип, – отвечает Саманта, – я все-таки скажу, что мне больше нравятся истории про любовь.
– А я тебе про что? – говорит Алекс. – Именно что про любовь.
Любовь, думает Саманта, это совсем другое. Может быть, любовь – волшебная страна смуглых гномов за окном машины, тихое посапывание ребенка на заднем сиденье, мужская рука на моем колене, миг гармонии, еще одно путешествие.
Сказать давай сегодня так – все равно что прыгнуть с вышки. Разбежаться, закрыть глаза, оттолкнуться и взлететь, чувствуя на себе восхищенные взгляды одноклассников. Несколько секунд полета, каждая мышца напряжена, ладони сложены лодочкой, носки тянутся к небу, и ноги кажутся еще длинней. В пятнадцать лет у нее совершенное тело, купальник подчеркивает грудь, ни единого лишнего грамма жира. Всплеск – и обжигающий холод воды, и не хватает воздуха.
«Давай сегодня так» – почти невозможно сказать. Даже если Саманта знает, что оба они здоровы, только месяц назад сдавали донорскую кровь, прошли все анализы, но все равно – секс должен быть безопасным. Билли с нее вполне хватило: она до сих пор не может поверить, что не подцепила от него ВИЧ. Но этой ночью она сама сказала «давай так».
Пусть у нас будет ребенок, думала Саманта, прижавшись к Алексу. Это сказочная страна, и неважно, как мы сюда попали. Пока мы здесь – в мире сердитых смуглых гномов, волшебных дворцов с круглыми трубами, замшелых прибрежных камней, пены морских волн, белой и ажурной, как каменная резьба, – пока мы здесь, в этой стране на краю света, у нас все будет получаться. Пусть у нас будет ребенок, пусть мы будем счастливы – все четверо.
Этим вечером они не нашли мест в дешевых резиденшиалах, где останавливались две предыдущие ночи. Слава богу, кто-то посоветовал Алексу местную пусаду, средневековый монастырь, переделанный в гостиницу при Салазаре, который, как все диктаторы, сочетал любовь к старине с желанием отреставрировать ее до состояния диснейленда.
В результате за чуть большую цену, чем обычно, они получили двухкомнатный номер с роскошной кроватью «под старину» и телевизором, который десять лет назад был супермодным, а сейчас казался едва ли не древнее резной мебели и деревянной двери, окованной железными полосами.
Джонни сладко спал в гостиной, Саманта лежала, уткнувшись носом в подмышку Алекса.
– Я люблю тебя, – прошептала она.
– Я тоже тебя люблю, милая, – ответил Алекс и поднялся.
Он вернулся с видеокассетой в кричаще-яркой обложке. Саманта смутно припомнила: Алекс купил ее в Риме, у старика-продавца, после долгой беседы на смеси английского и итальянского.
– Только что заметил, – сказал он. – Здесь есть видеомагнитофон.
– Собираешься смотреть кино? – удивилась Саманта.
– Ага, – сказал Алекс, и спальня осветилась голубоватым мерцанием экрана. – Не просто смотреть: я хочу показать этот фильм тебе. Именно сегодня.
– А что за фильм? – Саманта села в постели. – Итальянский артхаус?
– Не совсем, – ответил Алекс. – Этот жанр называется джалло, что-то вроде фильма ужасов. Не волнуйся, совсем немного, только один эпизод.
Молодая женщина идет по длинному коридору. Наверное, какой-то дворец – стены убраны гобеленами, расписные балки потемнели от времени. Она одета по моде семидесятых – клешные джинсы, высокие сапоги, просторная хлопковая рубашка в этническом стиле. Камера движется следом, в нескольких метрах.
В конце коридора женщина распахивает тяжелые двери – на мгновение яркий свет ослепляет зрителя.
Крупный план: светлые волосы, чуть припухшие губы, широкие скулы. Рука поправляет локон, камера отъезжает, мы видим, что женщина беременна. Она проходит вдоль стен, задрапированных темным бархатом, открывает еще одну дверь. Большая ванная комната, в центре, на возвышении – старинная чугунная ванна на львиных лапах. Женщина включает воду, садится на мраморную скамью и снимает сапоги.
Вода воронкой уходит в слив.
Босые ноги. По тому, как сжимаются пальцы, чувствуется холод каменных плит. Женщина переступает через упавшие на пол джинсы.
Крупным планом – рука пробует воду.
Резкий звук, женщина отдергивает руку.
– Сделай потише, – говорит Саманта, – разбудишь Джонни.
– Да не волнуйся, он спит как убитый, – отвечает Алекс.)
Во весь экран – голубые, широко распахнутые глаза.
Дверь ванной комнаты.
Босая нога на полу, когти льва почти касаются пальцев.
Женщина выключает воду.
Дверь ванной комнаты.
Тишина.
Тихий голос говорит: One Two Three.
С первыми аккордами «Марсельезы» дверь распахивается.
Громкий крик. Крупный план раскрытого рта, искаженное лицо, вылезшие из орбит голубые глаза.
Камера резко отъезжает – женщина кричит, держась за край ванны Love, love, love – вступает голос.
Рука в черной кожаной перчатке хватает женщину за плечо.
Love, love, love.
Другая – или та же? – рука задирает подол длинной рубашки.
Love, love, love.
Треск рвущейся ткани. Светлый лоскут падает в ванну, намокает, темнеет, погружается в воду, исчезает.
There's nothing you can do that can't be done, – поет Джон Леннон.
Женщина выбегает из ванной. Рубашка разорвана, плечо и часть спины обнажены.
Широко раскрытый безмолвный рот: крик заглушает музыка.
Nothing you can sing that can't be sung.
Женщина бежит к приоткрытым дверям коридора, откуда вышла в начале эпизода. Большой живот ей мешает.
Nothing you can say…
Двери распахиваются раньше, чем женщина добегает до них, – мы видим со спины темную фигуру, выходящую навстречу.
…but you can learn how to play the game
Крупным планом – рука с ножом.
– IT'S EASY!
Руки в черных перчатках срывают с женщины рубашку.
There's nothing you can make…
…валят жертву на пол.
…that can’t be made.
Обнаженная фигура, распластанная на полу, –
No one you can save…
– черные перчатки держат руки и ноги.
…who can’t be saved.
Камера приближается к животу.
Nothing you can do…
Читать бесплатно другие книги:
