Калейдоскоп. Расходные материалы Кузнецов Сергей

– Но кто-то ведь контролирует DNS-сервера, – говорит Дина, втайне гордясь, что вспомнила, как называется система, обеспечивающая работу доменов.

– Ну и что? – Джек пожимает плечами. – Это же только имена и адреса. Даже если один заблокировать, можно тут же прописать другой и снова выйти в эфир. Единственный способ – нагрянуть живьем и разнести сервер. Но можно держать его в нейтральных водах или где-нибудь в Азии…

– Но вы несамостоятельны, – говорит Дина. – Вы все равно прибегаете к помощи этих инвесторов с Восточного побережья, фондовых бирж, акций и всего прочего… мне кажется, это немного напоминает пирамиду. У нас было такое в России, лет пять назад: люди покупали акции, потому что акции дорожали каждую неделю, а потом в один прекрасный день они – хоп! – и обвалились. Пузырь лопнул.

– Бывает, – согласился Джек. – Свободный рынок – он и есть свободный рынок. Но доткомы – это не пузырь, это новый тип экономики.

– Про новую экономику я за последние десять лет много слышала, – говорит Дина, удивляясь своему раздражению. – Сначала нам обещали, что рыночные отношения наполнят магазины – и это даже оказалось правдой, но когда магазины наполнились, опустели кошельки. Потом обещали, что невидимая рука рынка расставит все по своим местам, – но почему-то эти места оказались разными для разных людей: кому-то «мерседесы» и золотые цепи, а кому-то – панель или нищета.

Зря я это всё, думает она. Разве американцу объяснишь, как мы жили последние десять лет?

– Невидимая рука рынка, – повторяет Джек, – старый добрый Адам Смит! Пресловутые либеральные ценности! Капитализм имени Эйн Рэнд! Но мы в Калифорнии отменили дихотомию анархизма и либертарианства. Беркли встречает Стэнфордскую бизнес-школу. Свобода предпринимательства не мешает общественной собственности: в компаниях, которые создаются сегодня, есть доля каждого сотрудника. Понимаешь, Калифорния – это одновременно родина протеста шестидесятых и самых головокружительных бизнес-идей девяностых. Ценности беби-бумеров привели к созданию информационных технологий, которые дают каждому из нас неограниченную свободу от государственного контроля. По сути, Интернет – это воплощение анархистской идеи общественного пространства, свободного от государства и корпораций. То, что олдскульные анархисты делали с помощью взрывчатки, а ИРМ – с помощью забастовок, мы сделаем с помощью криптографии.

– Анархия – мать порядка, – цитирует Дина старый советский фильм, где анархисты изображались карикатурными бандитами.

– Я бы даже сказал – киберанархия или даже криптоанархия, – кивает Джек, не распознав сарказма. – Структура Интернета обеспечивает децентрализацию, подрывающую идею государства, а средства шифрования дают анонимность, гарантирующую свободу.

– Анонимность? Да уже сейчас мой провайдер знает обо мне больше, чем мои коллеги!

– Так надо пользоваться анонимайзерами и средствами шифрования!

Еще пять метров – и снова остановка. Дина высовывает правую ногу в окно и кокетливо шевелит пальчиками.

– Все равно деньги печатает государство, – говорит она. – В Интернете нет денег.

– Это поправимо. Мы сделаем электронные деньги. Будем их выпускать, поддерживать эмиссию, контролировать инфляцию и все такое. Лучше даже несколько разных, чтобы была конкуренция и выявилась лучшая модель.

– Посмотрю я, как вы будете контролировать инфляцию, – говорит Дина и думает: много они понимают в инфляции! Вот у нас в 1992-м рубль за полгода упал в три раза. Мама на каждую зарплату покупала доллары и каждую неделю продавала по десятке – несмотря на комиссии банков все равно получалось выгоднее, чем держать деньги в рублях.

– Криптовалюта – это ключ ко всему! – говорит Джек.

– Шифрование данных – это ключ ко всему, – кивает Краммер, – я это всегда понимал. В моей коллекции даже есть знаменитое письмо Стивена Нейла его жене Злате, где он формулирует основные принципы криптоаналитики.

Пол изображает приличествующее ситуации восхищение. Еще бы, Стивен Нейл – знаменитый криптограф, из тех, кто во время войны ломал «энигму», а потом разрабатывал основы современного шифрования. Где, как не в кабинете с резными панелями красного дерева и панорамным окном, распахнутым на сьерру, вести разговоры о шифровании данных?

– Но вернемся к вашему проекту, – продолжает Краммер. – Для того чтобы ваш стартап не выстрелил, достаточно, чтобы кто-то соорудил нормальную видеосвязь. Как IP-телефония, только с видео.

– Очень дорого, – отвечает Пол. – Мы обходим это благодаря задержке во времени, позволяющей качать большие массивы информации по льготному ночному тарифу.

– Сегодня дорого, – говорит Краммер, – но по закону Мура стоимость передачи данных будет дешеветь по экспоненте – и, я думаю, через пару лет видеосвязь станет реальностью.

– Через пару лет мы снабдим нашими пинойграфами всех гастарбайтеров в мире, – уверенно говорит Пол, стараясь задавить поднимающуюся в душе волну паники, – и останется только приделать к ним клавиатуру и перепрошить операционку, чтобы выяснилось, что мы продали им нечто вроде ноутбука. С рынка видеопочты мы перейдем на рынок дешевых портативных устройств – и сразу окажемся там лидерами.

Эта мысль только что пришла Полу в голову, и он понятия не имеет, возможно ли вообще превратить пинойграф в портативный компьютер, – с этим можно будет разобраться позднее.

– Я вижу, вы хорошо проанализировали риски, – кивает Краммер и думает: дурачок хорошо держит удар. Будет отлично смотреться в Wired и даже в Financial Times. На самом деле меня вообще не волнует, что будет через два года. Это нормальный срок, чтобы выйти в паблик и отбить вложения. Никто сегодня не знает, где в Интернете деньги, – поэтому продаются чистые идеи. И вот эта штука с пинойграммами – вполне нормальная. Трансконтинентальная и мультиэтническая. Надо еще индусов привлечь – и всё взлетит. – Я не уверен, что надо ставить на филиппинцев, – говорит он, – возможно, лучше сразу ориентироваться на Индию или даже Китай.

– Вы, русские, не умеете себя подавать, – говорит Джек. – Вы как будто пришиблены всей этой вашей историей с коммунизмом. Вам бы объединиться, как мексиканцы или черные… залудить какую-нибудь антидиффамационную лигу. Скажем, показали в кино русского алкоголика – и вы сразу тащите продюсера в суд. Потому что я какого русского не встречу – у него PhD, нормальная зарплата и крепкая семья с детьми. А как в кино пойдешь – вечно уроды какие-то. Попробовали бы они так с другими меньшинствами!

Они идут вдоль магазинных полок. Джек хочет купить «диет-колы», а Дина – еще сигарет. Небольшой магазинчик, этакий расширенный кооперативный ларек, где вперемежку продаются сувениры, продукты и товары для дома. Дина смотрит сквозь витрину на шеренгу громадных мотоциклов, припаркованных у входа. Их владельцы рядом пьют пиво – черные кожаные куртки, металлические заклепки, бороды и татуировки на потных мускулистых бицепсах… Джек продолжает вдохновенно:

– Вам надо подтянуть молодых и клевых русско-американцев, пусть по всем телеканалам представляют новое лицо русского коммьюнити…

– А где их взять, молодых и клевых? – спрашивает Дина.

– Да хотя бы из доткомов, – отвечает Джек. – Есть же хорошие ребята… этот, в «Гугле»… Серджей Брин… на пару лет моложе меня, тоже из Стэнфорда…

– А сколько тебе? – спрашивает Дина.

– Двадцать восемь.

– Рано у вас делают здесь карьеру.

– Рано, – соглашается Джек. – Полу вот двадцать четыре, а он уже успел продать одну компанию и теперь, как видишь, продает другую.

– Мне кажется, он мошенник, – говорит Дина. – Я много таких в России видела, за милю чую. По-моему, он сам не верит в то, что несет.

– Я его спросил однажды, – смеется Джек, – а он сказал: «Когда рассказываю – верю. А когда молчу – кто ж его знает?» – и начал втирать про принцип неопределенности и влияние наблюдателя на результат эксперимента.

– Вот я и говорю: мошенник, – кивает Дина. – Ну, не из тех, что продавали половинки джинсов под видом целых…

– Это как? – недоумевает Джек. – А в примерочной…

– Это еще в СССР было, – отмахивается Дина. – Подпольные торговцы заграничными шмотками, фарцовщики назывались… джинсы продавались на улице, как наркотики… запечатанные в пленку и без примерки, конечно… ладно, долго объяснять, все равно твой Пол не из вот этих нахрапистых жуликов, а из артистичных мошенников. Мне однажды продали цветок, который питался излучением компьютера и пылью из воздуха. Его не надо было ни поливать, ни удобрять – ничего.

– Быстро завял?

– Он вообще не завял! Простоял три месяца, пока я поняла, что он целиком из пластмассы.

– Это, кстати, идея, – воодушевляется Джек, – специальные сорта пластмассы, абсорбирующие пыль из воздуха и как-то поглощающие вредное излучение. Надо понять, кто может такое разработать…

Дух предпринимательства, чтоб его! – неприязненно думает Дина и смотрит на Джека.

– Я пошутил, – смеется он. – Это, наверное, невозможно, да и в любом случае – не по моей части.

– Я и говорю: это для Пола, – кивает Дина.

– Зря ты на него так, – говорит Джек. – Пол хороший парень, а с инвесторами – это же честная игра: они, в конце концов, должны разбираться в людях. Пол из бедной семьи, я его мамашу видел на выпускном – знаешь, такая затравленная жизнью итальянская домохозяйка, хотя в молодости, наверное, была красотка… гуляла небось в золотые шестидесятые направо и налево. Пол, кстати, даже отца своего не знает… вырос где-то посреди нигде, в Миннесоте, что ли. Чудо, что он вообще поступил в Стэнфорд. Но про него уже на старших курсах было ясно, что далеко пойдет. И вот смотри – двадцать с небольшим, а за спиной уже успешный кейс.

В двадцать с небольшим, думает Дина, я вообще не понимала, на что буду жить в следующем месяце. И, если не рассматривать путанство, на рынке труда я не стоила ни гроша. Даже мой английский нужен был только инструкции к факсу читать – вот секретаршей и устроилась.

На кассе Джек вынимает золотой прямоугольник кредитки, но хозяин качает головой: только кэш.

– Ха, как в России, – говорит Дина и лезет в сумочку.

– Да ладно, – говорит Джек, – у меня в бардачке есть, я сбегаю.

– Я угощаю!

Дина смеется и, протянув десятку, закуривает прямо у кассы – ведь и сам хозяин стоит с сигаретой в углу рта. Хорошо. Вот где настоящая жизнь, не то что в Пало-Альто и Менло-Парке!

Направляются к выходу, Джек открывает ей дверь.

– А в Москве говорят, у вас в Америке нельзя девушке дверь открыть, – замечает Дина. – Типа феминистки всех отучили.

– Не, ерунда, – говорит Джек. – Я уж не знаю, разве что в Беркли… у нас в Долине все нормально. Тем более что и девушек не так уж много.

Выходят на улицу, и Дина замечает, что байкеры-то не так уж и молоды: точно за сорок, а может, и пятьдесят с гаком. Кена Кизи небось встречали!

(перебивает)

Много лет назад я впервые приехал в Калифорнию. Гулял по кампусу Беркли. Сфотографировался на Хейт-Эшбери. Съездил в Менло-Парк, к госпиталю, где работал Кен Кизи. Каждый раз, когда видел седого бородатого мужчину, думал: вот они, старые хиппи! Может, он застал первые концерты Grateful Dead или The Doors? Может, дрался с полицией в битве за Народный парк? Принимал участие в антивоенном движении и ел кислоту с Тимоти Лири?

Английский я тогда плохо знал, заговаривать боялся – только смотрел мечтательно.

С тех пор я много раз бывал в Калифорнии. Даже жил там одно время. В этом году в Беркли увидел мужчину с седым пони-тейлом и бородой, заплетенной в косичку. По привычке подумал про шестидесятые – и сообразил, что мы с ним, похоже, сверстники.

За то время, что я сюда езжу, прошло двадцать лет. Два поколения сменилось.

Из машины Дина еще раз оглядывается на байкеров, и Джек спрашивает:

– Нравятся мужики в коже? Если что, могу свозить на Кастро, там таких много.

– Да нет, – Дина скидывает туфли и поджимает ноги. – Я в Америке вообще – как внутри кино. Даже свет у вас здесь такой – контрастный… как на хорошей кодаковской пленке. Так вот, когда железный занавес упал, мы все смотрели кучу видео – и блокбастеры какие-то, и классику, и всякую лабуду. И в каждом третьем боевике категории Б обязательно была вот такая банда байкеров.

Она одергивает юбку, и Джек отводит глаза.

Любуется, думает Дина, но виду не подает. Ну да, тут теперь сплошная политкорректность и борьба с харрасментом. В Москве бы я к малознакомому мужику в машину так легко не села – да и знакомый меня бы уже десять раз облапал. Мы-то думали, что Америка – страна сексуальной свободы и разврата, а у них тут все очень целомудренно.

Даже приятно, с непривычки-то.

– Я про байкеров «Беспечного ездока» смотрел, – говорит Джек, – но помню только, как они кислоту жрали.

– Ага, – кивает Дина. Она не уверена, что видела «Беспечного ездока», а может, просто не помнит английского названия.

– Был момент, когда «Ангелы Ада» и Веселые проказники выступали вместе, – говорит Джек. – Я думаю, постепенно мы придем к мысли, что все, кто выступает против государства, должны объединиться.

– Круто, конечно, против государства, – говорит Дина, – но мы вот в России пожили без государства десять лет.

– И как?

– Нам не понравилось. Бандиты. Нищета. Беспредел. Врачи и учителя не получают зарплату и все такое.

– Со временем частный бизнес решил бы эти проблемы. Благотворительность и все такое.

– Знаю я этот частный бизнес, – ухмыляется Дина, – и эту благотворительность. Чисто чтобы без пошлины товары ввозить.

– Просто у вас в России не было психоделической революции.

– Почему? – говорит Дина с обидой. – Была, но на тридцать лет позже, в моем поколении. У меня лет пять назад приятель был, дока по этой части, мы с ним много чего перепробовали: кислоту, грибы, DMT…

Стоит упомянуть Митю, Дина сразу понимает, что Джек похож на него. Такие же светло-голубые глаза, тонкие запястья, бледные губы… и «ливайсы» с футболочкой, куда же без них. Накурившись, они смотрели американское кино – и вот теперь она в самой настоящей Америке с Митиным двойником, и никак нельзя воспринять эту страну как реальность: закусочные у дороги, фастфуд, байкеры, скоростные шоссе… не хватает только саундтрека и гнусавого голоса переводчика.

– Ну значит, твои дети будут готовы заниматься благотворительностью через тридцать лет, – говорит Джек.

– Если мы все за эти тридцать лет не вымрем, – отвечает Дина. – Без медицины, я имею в виду.

– Благотворительность – это такое дело… – говорит Джек. – Как тебе объяснить? Ты вот пробовала «экстази»?

Дина качает головой. «Экстази» появился в Москве, когда она уже бросила Митю и только в гостях у продвинутых подруг видела упоминания нового модного наркотика в ярких молодежных журналах, где крохотные нечитаемые буковки лепились поверх радужных, имитирующих кислотный приход, узоров.

– Да ты что! – говорит Джек. – Я постараюсь раздобыть вечером.

– Давай, – отвечает Дина: она столько лет не принимала наркотиков, почему бы не вспомнить молодость?

– Знаешь, как работает «экстази»? – объясняет Джек. – Вот под кислотой ты понимаешь, как устроен мир. Что мы все едины, космос нас объединяет и баюкает, наверху как и внизу и всякое такое… а под МДМА, ну, под «экстази», ты понимаешь свою персональную ответственность за этот мир.

Что-то новенькое, думает Дина. Все мои знакомые любители веществ как раз отличались полной безответственностью.

– Если однажды попробовал «экстази», – продолжает Джек, – ты уже не можешь делать говно, не можешь быть говном. В колледже мы читали всяких французских писателей, которые говорили, что нас формирует наш выбор. Это верная мысль, но чисто интеллектуальная. От головы. Вот я буду поступать плохо и от этого стану плохим. А на самом деле ты физически чувствуешь, что когда делаешь плохо, питаешь этим то плохое, что в тебе есть. И тебе не надо сдерживаться, чтобы не делать говна: ты просто не хочешь делать говна, потому что не хочешь быть говном. И делаешь хорошее, потому что от этого сам делаешься лучше.

Какая-то утопия, думает Дина. Если бы все было так просто – мир бы давно стал другим.

– Понимаешь, – продолжает Джек, – для девяностых экстази – то же самое, что кислота для шестидесятых. Вместо прорыва на ту сторону – взаимопонимание и единение. И рейвы, конечно, это продолжение традиции кислотных тестов.

Огромные деревья обступают хайвей, ветер шелестит в кронах. Дорога вьется серпантином: в гору, потом вниз, аж уши закладывает. Американские хайвеи, насмотренные в фильмах, спетые в песнях. Как там у Doors? She was a princess, Queen of the Highway. Митя любил, да. На маленькой кухне съемной однушки в Выхино они курили траву и слушали Моррисона. Им казалось, что время остановилось, что вокруг – вечный мир детей цветов, peace and love.

Девяностые, говорил Митя, это новые шестидесятые. Просто психоделия и свобода пришли к нам в Россию с опозданием на тридцать лет.

А ведь это было хорошо, вдруг думает Дина, было хорошо, но не могло продолжаться вечно. Или могло? Наверно, это ее и напугало: маленькая кухня, косяк на двоих, годы и годы… вечные шестидесятые.

– С другой стороны – что мы знаем о шестидесятых? – говорит Джек. – Знаешь: если ты помнишь шестидесятые, ты в них не жил. Поэтому их нельзя описать изнутри, можно только заново увидеть – как некую химеру, фата-моргану, мираж. Они могут существовать лишь как невозможное воспоминание – и именно это делает их такими притягательными, примерно как начало века в Европе, пресловутая la belle epoque.

– Понимаю, – говорит Дина, – это как наши девяностые. Они толком еще не кончились, но их уже невозможно вспомнить.

– Потому что они были такие прекрасные?

– Нет. Такие страшные.

Что ж он меня не предупредил, что парень останется обедать? – обиженно думает Норма. – За десять лет так и не изменился – как был нахрапистая шпана, так и остался!

Восьмилетний Эндрю исподтишка пинает младшую сестру ногой. Норма-младшая секунду раздумывает – жаловаться или реветь? – и выбирает срединный путь: выдавив две слезинки, жалобно смотрит то на мать, то на отца и тянет:

– А Эндрю меня уда-а-арил…

Краммер сердито смотрит на сына.

– Держи ноги при себе, – говорит он и косится на Пола: не выглядит ли в его глазах старомодным самодуром, подавляющим творческую активность детей? С другой стороны – плевать. В конце концов, Пол пришел к нему за деньгами – хотя ведь мог пойти и в «Клейнер Перкинс, Колфилд и Байерс», и в «Секвойя Кэпиталз». Но в этом прекрасном мире новой экономики Краммер чувствует себя всё неувереннее: шестое чувство инвестора подсказывает: здесь что-то не так, но теперь он играет на этом поле и уже не может остановиться. Всё потому, что это они, инвесторы, сражаются за молодые таланты, судорожно выискивая новых Джерри Янга и Дэвида Фило, а вовсе не эти мальчишки, едва закончившие университеты, борются за их деньги.

– Спасибо, миссис Краммер, – говорит Пол, – обед был просто великолепен.

Норма благодарно улыбается, чуть наклонив голову. Черт, думает Краммер, в Нью-Йорке я бы предложил ему сигару, но здесь вообще никто не курит, разве что траву. Отличная идея: предлагать стартаперам забить косяк после обеда и с видом знатока говорить: вот это колумбийская, а эта из Афганистана… понюхайте и оцените букет.

– Виски? – говорит он, жестом предлагая Полу последовать за ним в библиотеку.

– Короче, – говорит Джек, – тот, кто найдет этот дом, тут же вместе с ним находит смысл жизни и все такое.

И передает Дине джойнт.

– Смысл жизни найти нетрудно, – отвечает Дина. – Съел марку, вышел на улицу – и там эти смыслы на каждой ветке гроздьями висят.

Делает затяжку, задерживает дым в легких. Сколько же лет она не курила? Ну, конечно, с девяносто шестого, когда Дэн сбежал в Латинскую Америку, бросив ее разбираться со своими долгами… после этого она на наркотики пару лет вообще смотреть не могла.

Дина выдыхает. Разорванные облачка конопляного дыма летят ввысь, растворяются в лесном воздухе. Деревья обступают Дину, шелестят листьями, качают ветвями. Ветви небось еще помнят смыслы, которые развешивали на них удолбанные Кен Кизи и его Веселые проказники…

– Психоделики, – соглашается Джек, – вообще закрывают много вопросов. Взять хотя бы Бога… – и передает ей косяк.

– А что – Бог? – хихикает Дина, затянувшись. – В советской школе говорили «космонавты в космос летали, бога не нашли»

– Я думаю, вопрос о существовании Бога – это вопрос правильно подобранной дозы, – отвечает Джек.

Ой-ой-ой, думает Дина, про дозу это он зря. Трава у них бронебойная, как бы мне не укуриться. Было бы глупо, конечно.

Но все равно делает еще одну затяжку, быстро выдыхает и говорит:

– Если честно, я вообще про Бога не особо думала… В школе мы считали, что Бога нет, потом куча моих подруг покрестилась, а мне как-то было не до того… а потом я поняла, что вообще неважно, веришь ли ты в Бога.

Джек добивает косяк и с ужасом думает: ой бля, сейчас она скажет: «главное – какой ты человек», но Дина, слава психоделическому Богу, говорит совсем другое:

– Ну, есть те, кому интересно про трансцендентное, и те, кому нет. Со вторыми особо не о чем говорить, а где первые находят трансцендентное – в Боге, в веществах, в ритуалах – не так уж важно. Пусть хоть в Интернете найдут, мне-то что.

– Ну да, – Джек с облегчением выдыхает, – фрактальность мира. Любой фрагмент повторяет всю картину. Все равно то есть, где искать.

– Искать вообще не надо, – говорит Дина. – Есть те, кто ищет, и те, кто находит. Так вот, надо найти.

– А, вот оно что! – восклицает Джек. – Теперь все понятно!

– Если дунуть, оно да… понятно, – хихикает Дина.

– Погоди! Я понял – нам ничего не обломится! Мы же пришли сюда искать дом Кизи, а не найти. Неправильно поставили задачу.

Секунду они смотрят друг на друга, а потом начинают ржать.

– Пойдем, – говорит Дина, – у меня уже ноги устали в этих туфлях. Нечего было выпендриваться, надела бы кроссовки, как нормальная американка.

– Ты что! – Джек опускается на землю у ее ног. – У тебя такие красивые туфли…

Он проводит пальцами по высокому, испачканному землей каблуку.

– Ну тебя, – смеется Дина и, скинув туфли, садится рядом.

У нее кружится голова.

– Трава у вас, конечно… – начинает она и замолкает.

– Organic! – говорит Джек. – Из афганских семян. Еще в восьмидесятые англичане оттуда вывезли, из-под ваших… а пару лет назад мои друзья закупились в Голландии, так что теперь у них маленькая секретная плантация в Марин-каунти. Ну, они не одни там такие… все, короче, ждут, когда полный легалайз объявят. Говорят, сразу захватят рынок!

– Давно ждут?

– Уже лет тридцать, – Джек смеется, – или тридцать пять.

– Может, и сорок?

– Не, погоди. Сорок лет назад были пятидесятые. Травы не было, все больше бензедрин. Старые добрые спиды.

Они сидят молча. Старая добрая калифорнийская земля подставляет им свою спину. Дина ложится навзничь и смотрит, как над головой переплетаются ветви. Где-то за ними – голубое небо, небо вечного лета, оранжево-желтый солнечный круг, рисунок мальчишки. Let it be. Пусть всегда будут небо, солнце, мама и я. И мир. Peace and love.

Она закрывает глаза, жаркий шар вспыхивает на изнанке век, в ушах шумят голоса, перебивают друг друга, наслаиваются, сливаются: если у нас будет ребенок, он будет жить после революции, после победы революции… дитя новой эры, эры Водолея… принимать кислоту, учиться у него… он придет в новый, в лучший мир… мы будем за него бороться… будем бороться и победим…

На каком языке они говорят? Русский? Английский? Ангельский? Почему эти голоса так знакомы? Джек? Митя? Дэн? Призраки шестидесятых, невозможное воспоминание…

Глубокий, грудной голос, уверенный голос человека, привыкшего, что его слушают и слышат: я провозглашаю вечное государство счастья!

И снова голоса, перебивают друг друга, шелестят в листве, перебираются с ветки на ветку:…освободить мир…отравить водопровод кислотой… почему отравить? облагородить!

Дина улыбается. Раскинувшись среди исполинских корней, вжимаясь лопатками в теплую калифорнийскую землю, она слышит – голоса окликают ее: Дина, милая Дина, мы не умерли, не ушли, мы здесь, мы рядом… наших лиц не осталось, наших тел больше нет, наши души взлетели высоко в космос, ракетой вдоль каналов кундалини, взрывая верхние чакры, пронзая калифорнийские небеса… в радужный космос переливчатых линий… они же – звуки, они же – касания, они же – стихи и запахи, прикосновения и поцелуи… синхронизация, объединение, единство… главная революция – это революция сознания… никто из нас не один, наших тел больше нет, мы едины, едины с космосом, едины друг с другом…

И сквозь этот небесный хор прорывается полузабытый, такой знакомый голос Мити: тот, кто вкусил секса, наркотиков и рок-н-ролла, навсегда останется свободным.

– Я думаю, это наша ответственность, – говорит Краммер, выключая телевизор, – персональная ответственность каждого из нас. Если угодно, миссия: не допускать геноцида. Чтобы холокост никогда не повторился.

Пол неуверенно кивает.

– Это, Пол, не ваш случай, – продолжает Краммер, – но я всегда помнил, что я – еврейский мальчик из Бронкса, чужой среди всех этих WASP'ов. И деньги ничего не меняют, особенно в Нью-Йорке. Здесь, кстати, все иначе. За это я и люблю ваше побережье – здесь больше свободы. Поэтому сюда все тянутся – индусы, китайцы, русские…

– Да, – кивает Пол, – Калифорния располагает к выходу за рамки американоцентризма. Поэтому я сразу планирую свой проект как международный, ориентированный в значительной степени на Азию.

– За Азией будущее, – соглашается Краммер. – Знаете, что теперь про китайцев говорят то же самое, что полвека назад говорили про евреев? Берут жопой, один пролез – сразу тащит своих, никакого творческого подхода…

– Это, конечно, расизм, – на всякий случай обозначает свою позицию Пол, осторожно положив недокуренную сигару на край пепельницы. Контрабандная «гавана», демонстративный вызов государственному эмбарго. Вполне в стиле Долины.

– Да неважно, расизм или нет, – отвечает Краммер. – Важно, что китайцы порвут всех, как мы в свое время. Я так и сказал Норме: пусть дети учат мандарин. Я вообще поклонник китайской культуры. Я не имею в виду классическую, я говорю о современном Китае. У них интересный контемпорари арт. У меня есть парочка Ю Минджунов и даже один Чжан Хуань, но не здесь – в Нью-Йорке. Тут у меня только коллекция гонконгского кино.

– Кунг-фу? – спрашивает Пол.

С непривычки от крепкого табака закружилась голова. Лучше бы мы траву курили, думает он.

– Нет-нет, гангстерские фильмы. Герой с двумя пистолетами идет сквозь огонь и кровь. Иногда мне кажется, что в глубине души я сам такой – обреченный сражаться и побеждать. Дети вырастут – я им эти фильмы покажу, чтоб знали, какой я на самом деле. А то так и будут считать, будто я просто скучный человек, всё про деньги и про компьютеры.

Пол подобострастно кивает.

Вот поэтому я так радуюсь, что у меня сын, вдруг догадывается Джонатан. Девочки в этом ничего не понимают, а мальчик точно поймет рано или поздно.

– Ты знаешь, – говорит Джек, – я подумал: нафиг Хейт-Эшбери, там сейчас одни туристы. Примерно как на тридцать девятом пирсе с морскими котиками или в знаменитых трамваях. Лучше поедем в японский центр, там забавно. А потом попробуем взять «экстази» и сходить куда-нибудь потанцевать. Подходит?

– Вполне, – отвечает Дина и смотрит на профиль Джека: обе руки на руле, глаза устремлены на дорогу, ветер из открытого окна развевает волосы. Интересно, думает она, он смуглый от калифорнийского загара или у него какие-нибудь средиземноморские предки? Или, может, индейцы? Надо спросить – это ведь только в России неприличный вопрос, а в Америке – в самый раз.

Приятно, что они тут гордятся своими предками, – а я в России ни с кем не обсуждаю, что я татарка, хотя слова «спокойной ночи» и «я тебя люблю» дома всегда говорили только по-татарски. Впрочем, праздников никаких не отмечали, халяльной еды не ели – и только однажды, когда в начале девяностых к нам в дверь позвонили свидетели Иеговы, вышла бабушка и сказала: «Уходите! Мы – мусульмане!» – а раньше я об этом и не задумывалась.

– Я люблю Калифорнию, – говорит Джек. – Я думаю, весь этот сайберспейс не случайно здесь завелся. Это – крайняя точка, последняя линия фронтира. Кто такие были переселенцы? Люди, которые бежали от властей в поисках лучшей доли. Сначала – из Англии в Америку, потом – с Восточного побережья на Западное. И вот они уперлись в океан. Все. Дальше некуда расширяться. Некуда девать энергию, некуда бежать. Если бы получилось с космосом – да, это придало бы нам как нации цель и смысл. А так в роли нового фронтира выступает Интернет.

– Забавно, – Дина закуривает еще одну сигарету и выпускает струйку дыма в стремительно проносящийся за окнами пейзаж. – Один мой приятель объяснял мне, что у России была похожая история. В конце XIX века мы уперлись в Афганистан – ну, там были англичане и все такое, – и на этом Российская империя остановилась. И вся энергия, которая уходила на освоение новых земель, оказалась обращена внутрь – что и кончилось революцией и катастрофой. Очевидно, потому что не успели изобрести Интернет.

– Я понимаю, что тебе в это трудно поверить, – говорит Джек, – но ваша революция была дико крутая. Ленин, Троцкий и все такое.

– Это все потому, что мы – максималисты. У нас всегда есть зазор между тем, что есть, и тем, что должно быть где-то там, за недосягаемой гранью – «при коммунизме», «в Божьем царстве», «в древней языческой Руси» или наоборот «в Европе». Или вообще – «в нормальной стране», как говорили в перестройку.

– У нас тоже есть американская мечта, – говорит Джек, – или, по крайней мере, была.

– Это другое, – качает головой Дина, – я не могу объяснить. Мне кажется, весь смысл нашей революции, да и вообще всей нашей истории в том, чтобы жаждать абсолюта, но отвергать небеса. В этом зазоре – между абсолютом и небесами или между реальностью и абсолютом – мы и живем всю жизнь.

Зазор – ключевое слово, понимает Дина. Вот то, что все время присутствует в нашем разговоре. Зазор. Разрыв. Пропасть, которую нельзя заполнить. То, что разделяет нас – меня, русскую, и его, калифорнийца. Хороший парень, но совсем другая жизнь. Университет, хай-тек, опцион, акции, все такое – а я в то самое время работала то продавщицей, то машинисткой, то секретаршей. Уходила от нищего-на-кислоте к богатому-на-кокаине. Объяснялась с его кредиторами, что не знаю, куда он сбежал, и предлагала забрать все, что было, – а не осталось уже ничего. Случайно повезло: Саша пожалел меня, взял переводчицей и прикрыл от наездов. Проработала у него до кризиса, а с нового года в новую контору устроилась, благо меня теперь знали. Зарплата, правда, меньше в два раза, но и цены теперь другие. Вряд ли Джеку все это можно объяснить, как бы он ни смотрел на меня и ни тянулся рукой к моим коленям. Провал. Зазор. Весь день мы танцуем вокруг этого провала – ни обойти, ни перепрыгнуть, ни сделать вид, что его вовсе нет.

– Понять, что абсолют уже здесь, – говорит Джек, – России явно не хватает психоделиков.

– Можешь наладить поставки, – предлагает Дина. – Если прочий стаф у тебя такой же чумовой, как твоя трава, ты как пить дать захватишь рынок быстрей, чем менты тебе почки отобьют.

Они едут по 280-му шоссе – силуэты сан-францисских небоскребов внезапно возникают из-за поворота на фоне светлого вечернего неба, как гигантские погашенные свечи в огромном опустевшем соборе.

– Да я вообще не русская, – говорит Дина, – я из казанских татар.

– Это такой дикий народ с кривыми саблями? – наморщив лоб, спрашивает Джек.

– Да, типа ваших индейцев, – отвечает Дина. – Они пришли на Волгу в XIII веке…

– …и всех там вырезали!

– Ну нет, зачем?

– Изнасиловали?

– Нет, вступили в переговоры.

– Взаимодействовали, то есть?

– Типа того, – соглашается Дина. – Менялись ДНК. Вот так я и получилась.

– Примерно как у нас в Америке, – кивает Джек.

Они гуляют по японскому культурному центру. Японские комиксы Дина смотреть отказалась («мы в России считаем, что комиксы – это для детей!»), зато накупила себе десяток блокнотов с красивой бумагой – решила, что ручной выделки. И вот они гуляют и видят фотобудку, и Дина говорит:

– Смотри-ка, я и не думала, что они у вас есть. В моей юности был фильм, там герои вдвоем снимались в такой будке, на память.

– И чем кончилось дело?

– Мальчика убили, а девочка застрелила убийцу. Он был бандит и ее любовник.

– А у тебя были любовники-бандиты?

Прекрасный вопрос, думает Дина. Вот Дэн – он был бандит? Не платил налогов, деньги кэшем в больших сумках, кокос в зип-пакетах, пистолет в бардачке машины, деловые партнеры с Кавказа и из Солнцево. Разумеется, у меня были любовники-бандиты! Я с ним два года прожила, как-никак!

С другой стороны – какой Дэн бандит? МГУ, Борхес, Серджо Леоне…

– Любовники-бандиты? – повторят Дина. – Нет, что ты! Я бандитов за милю обходила. Хотя это, конечно, было нелегко.

– Почему?

– Ну, их слишком много было. Приходишь в гости к подружке – а у нее дружок с золотой цепью в палец толщиной. Или на встречу одноклассников – а там пара-тройка таких, с бритыми затылками. Чему удивляться – следом за свободой всегда приходят бандиты. Потом начинается хаос, кровавая жатва, как в романах Хэммета. Слишком страшно, чтобы рассказывать всерьез. Все, что можно рассказать, ты и сам знаешь. Это вечные истории, которые никогда не надоедают.

– Например?

– Например? Ну, например, Человек без имени приезжает в город, а там царит коррупция и бандитизм. Три банды и менты делят территорию, крышуют местный бизнес, торгуют наркотиками, контролируют казино и бардаки. Человек без имени нанимается на работу в одну из банд, потом в другую, потом, вероятно, в третью – и вот эти бандиты и эти менты начинают друг друга убивать. А когда его работа сделана, Человек без имени уезжает, увозя с собой немного денег и оставляя за спиной город, где немного меньше бандитов.

– Мне кажется, эта история мне знакома, – говорит Джек, – и даже в нескольких вариантах.

– Это тебе только кажется. Ты знаешь эту историю как добровольный зритель – а местные жители оказываются в ней невольными участниками. И в конце, когда Человек без имени уезжает, у каждого из местных в семье кого-то недостает. И не только потому, что пули иногда попадают в случайных прохожих, а в войне за территорию всегда страдает население. Кроме всего этого, бандиты – они ведь тоже местные. Чьи-то братья или сыновья. А их девушки – чьи-то сестры и дочери. Человек без имени не должен всего этого понимать – у него ведь нет ни имени, ни семьи. Вот это и есть главная история про Россию – там ты все время рискуешь оказаться не зрителем, а эпизодическим персонажем, тем самым, которого убивают на пятой минуте фильма, почти незаметно для сидящих в зале. Да и вся история России – это такой фильм, который вы все смотрите снаружи, а мы проживаем изнутри.

– Если это было так страшно – почему ты не уехала?

– Ну, работы у меня здесь не было, а изображать из себя политического беженца – увольте.

– А сейчас, если было бы можно, ты бы хотела остаться? – спрашивает Джек.

– Нет, – сразу отвечает Дина, – здесь все чужое. Да и вообще – я турист, а не путешественник. Я всегда предполагаю вернуться. Я слишком много потратила сил, чтобы устроить свою жизнь в Москве.

Не объяснишь, нет. Калифорнийскому доткоммеру не понять, что значит для одинокой московской девушки пройти через девяностые, сохранить жизнь и квартиру, найти в конце концов нормальную работу за достойные деньги. От такого не уезжают.

– Помимо туристов, путешественников и беженцев, – говорит Джек, – есть еще трансцендентные беглецы в поисках абсолюта. Ты же говорила, что абсолют – это по вашей части?

Они стоят на вершине холма, мостовая асфальтовой лентой стекает вниз. Вдалеке виднеется Залив, выдвинутые в него прямоугольники пирсов, знаменитый Алькатрас теряется в наползающем тумане.

(перебивает)

Говорят, американские туристы фотографируют своих детей в камерах Алькатраса. Им кажется, это смешно. Похоже, они не знают пословицы «от тюрьмы и от сумы не зарекайся».

Они многого не знают.

Два года назад мы с женой видели в Сан-Франциско прогулку детского сада. Детишки лет трех-четырех и молодая воспитательница. Она им что-то рассказывала, а потом затеяла бег наперегонки. Построила малышей и должна была подать сигнал.