Невинная девушка с мешком золота Успенский Михаил

ГЛАВА 38

Разочарование было полным.

Змей располагался не в громадной зале, как мечталось, а в довольно тесной комнатёнке, заставленной всякими столами, увешанной полками, с огромной алхимической печью-атанором. На столах стояли грязные стеклянные сосуды самой разнообразной формы. Воняло в комнатёнке хоть и не человеческими отходами, но всё равно нестерпимо. Да и жара там стояла несусветная: от растопленной; несмотря на тёплую погоду, печки.

Голова у змея была всего одна, да и та человечья. И ноги у него были человечьи, и руки, и всё прочее, скрываемое белой некогда хламидой, расшитой незнакомыми, но всё равно страшными символами.

А вот голова змея показалась Луке довольно-таки знакомой.

Один раз он её уже видел. На том самом куске чумазого пергамента, который развернул перед ним на опушке разбойничьего леса злодей Микелотто. Голова была не простая, а золотая: ведь Кесарь Римский обещал за неё кардинальскую шапку и кое-что ещё, о чём не говорят.

Засаленные седые кудри окружали высоченный голый лоб, пересечённый тремя глубокими морщинами. Гордый нос, подобный клюву плотоядной птицы, стремился вырваться из бледно-жёлтого лица. Но у самого основания нос строго стерегли два глаза — маленьких, пронзительно-чёрных и близко посаженных.

Под носом помещались жидкие серые усы, не прикрывающие тонких злобных губ. Скошенный подбородок кое-как прикрывала негустая борода неопределённого цвета.

— Здравствуйте, маэстро Джанфранко да Чертальдо, — произнёс Лука и низко, по-еруслански, поклонился. — Вас-то нам и надо!

Тиритомба попытался что-то спросить, но атаман вовремя наступил поэту на ногу.

Маэстро оглядел пришедших, и вдруг его взгляд как-то внезапно помутился.

— Садитесь, я вам рад, — сказал он. — Отбросьте всякий страх и чувствуйте себя свободно. Я разрешаю вам. Вы знаете, на днях я королем был избран всенародно...

— Вы не король, маэстро! — воскликнул Радищев. — Но выше всякого короля: ведь вы творец нашего мира!

— Ах да, — сказал маэстро. — В самом деле. Как я мог забыть. Но вы действительно садитесь...

Ничевок, испуганно дотоле молчавший, тотчас свалил всё, что помещалось на ближайшей скамейке, на пол и первым уселся, поддёрнув рубаху.

— Меня послал к вам дон Агилера, — продолжал атаман. — От вас, сказал он, многое зависит...

— А, этот безумный моряк... — махнул рукой Джанфранко. — Не следовало вам его слушать, синьорита...

— Синьорита Анна, — сказал Лука. — А это мои спутники — великий ерусланский поэт Тиритомба и отважный отрок Ничевок...

От вторичной похвалы Ничевок обнаглел и сказал:

— Дед, а куда ты Змея-то дел?

— Змея? Какого змея? Здесь не было никакого змея. Я живу один. Совсем один. Добрые поселяне иногда снабжают меня пищей и всем необходимым для работы. Но умоляю вас, не говорите ничего этому зверю Чезаре! Он прикажет отрезать мне голову и узнает от неё то, чего знать ему не положено...

— Мы ничего ему не скажем, маэстро, — заверил учёного Радищев и сел рядом с Ничевоком, предварительно сняв со спины проклятый мешок. Арап тоже свалил свою ношу на пол с видимым облегчением, но устроился на всякий случай поближе к выходу.

— Деда, а портков у тебя лишних не найдётся? — поинтересовался беспорточный отрок.

— Портков... — глубоко задумался маэстро. — Что такое портки?

— Портки — это штаны! — перевёл Тиритомба. — В смысле — браке, — добавил он на латыни.

Атаман дёрнул Ничевока за колтун.

— Куда ты лезешь, сопля? Тут судьбы мира решаются! — прошипел он. — Успеешь ещё в штанах набегаться!

— Деда, скажи девке, чтобы не дралась, — привычно заныл малец.

Но Джанфранко да Чертальдо его уже не слышал. Проблема портков, казалось, заняла его всецело. Маэстро подошёл к поместительному сундуку, кряхтя, откинул крышку и, кое-как согнувшись, стал рыться в глубинах.

— Я поклялся отныне творить только добро! — пояснил он, разогнувшись.

В руках седовласого маэстро действительно оказались штаны — вернее, обтягивающее трико — наполовину красное, наполовину жёлтое. И с огромным гульфиком.

— Немного великоваты, — сказал Джанфранко. — Но в гульфик можно положить для солидности апельсин, как поступал один мой французский знакомец...

Ничевок напялил штаны, будто век их носил.

— Теперь апельсин давай! — потребовал он.

Джанфранко да Чертальдо улыбнулся, взмахнул рукой — и в ней оказался огромный басурманский плод, да такой яркий, что стало даже светлее...

Ничевок схватил апельсин и потащил его в рот. Нежная, но по-прежнему сильная ручка Луки остановила наглеца.

— Во-первых, его очистить надо, — сказал атаман. — Во-вторых, положи его, как велено, в гульфик...

Внезапная зависть охватила Луку. У всех людей штаны, даже у этого поганца, а он, Новый Фантомас...

— Ну, теперь ты совсем как студент Сорбонны! — похвалил он разочарованного мальца. — Нынче все девки твои будут...

— С тебя и начну, — пообещал маленький наглец. — Хотя, по совести, надо было бы сперва сеструху опозорить...

Лука поощрил его затрещиной. Это что за жизнь такая в девичестве — и неоснащённый недоросток туда же метит!

— Не бейте его, добрая синьорита! — воскликнул добрый маэстро. — Бедный бамбино ещё не понимает разницы между добром и злом. И виноват в этом я, я и никто другой. Чёрная зависть к несчастным да Винчи и Буонаротти привела мой гений на службу к Зверю... И я остался один! Один среди злодеев и гомункулов! Не обижайтесь, дона Анна, но ведь все вы — не более чем порождения моего воспалённого разума..

— Неправда ваша, — сказал Лука. — Я, например, э-э... родилась от честного отца и честной матери. Так что мы никакие не гомункулы.

— Гомункулов мы знаем, — важно сказал Ничевок и потрепал себя по апельсину. — Это которые к мальцам лезут, пряники сулят... А сами ка-ак... Девка, не дерись!

А Тиритомба ничего не сказал, поскольку не помнил своих чёрных родителей. Вдруг он и впрямь натуральный гомункул, только его в атаноре передержали?

— А что, прекрасная синьорита, — сказал маэстро, — всё ли ещё существует в Париже прославленная Сорбонна?

— Сорбонна-то существует, — вздохнул атаман. — Вот Франции больше нет. Есть кардинальство под началом некоего Кошона... И Бургундии нет, и Фландрии, и Германии... Всю Европу объединил Кесарь, теперь вот до нас добирается...

Джанфранко да Чертальдо обхватил руками свою величественную плешивую голову.

— Что я наделал, безумец! — воскликнул он. — Да и того, что замыслил, не сумел исполнить до конца! Видела ли ты, бамбина, как срезанная верхушка арбуза плавает в бочке с водой?

— При чём тут арбуз? — вытаращился Лука.

— Именно так и выглядит сейчас мир, в котором мы находимся, — вздохнул Джанфранко. — Всё, что говорил вам спятивший Агилера, — правда...

— Мне он вовсе не показался спятившим, — сказал атаман. — Чудил он не больше любого старика... А где же остальной арбуз?

— О, бамбина, да ты проницательна! Я вот тоже думаю — где он? Куда подевался Новый Свет? Где Южная Земля, где Ледяной Материк? Отчего Северный Полюс оказался в Риме?

— Это мы должны у тебя спросить, — сказал атаман со всей возможной суровостью.

— Не помню... — с тоской промолвил маэстро. — Негодяй Борджа постоянно меня торопил... А я всего лишь хотел освободить мир от проклятой папской власти! Я мечтал о свободе! Без костров, без Инквизиции! И вот что получилось... Убогая модель! Музыкальная шкатулка! Инсула Мундус! Мирок, подвластный дьяволу, да и дьявол-то ненастоящий...

Старец зарыдал так горько, что даже бесцеремонный Ничевок проникся к нему жалостью, не говоря уже о чувствительных Луке и Тиритомбе.

— Не боись, деда! — покровительственно сказал малец. — Жить можно, особенно у нас, в Большой Змеевке. А вы чего рассопливились, дедушку расстраиваете? Дай-ка я тебе, деда, слёзки вытру...

И, схватив со стола какую-то тряпку, начал отирать слёзы маэстро.

А Луке слёзки никто не отирал, и они катились по его румяным щекам, как недавний весенний ливень.

— Дон Агилера... — сказал атаман, давясь рыданиями, — дон Агилера говорил, что только вы знаете, как исправить мир...

Маэстро поглядел на Луку совершенно бессмысленными глазами.

— Надо уничтожить бессмертного и неуязвимого Чезаре Борджа, — сказал он. — А сие невозможно — слишком щедро его одарил враг рода человеческого... Умереть он может только особым, несвойственным человеку способом... И я, столь же бессмертный, наказан тем, что буду вечно наблюдать это безобразие, не в силах его прекратить...

— Синьор Джанфранко, — впервые подал голос Тиритомба. — Но ведь должно же существовать какое-то заклинание... Я — поэт, а ведь вирши — те же заклинания. Может быть, мне удастся... Только подскажите!

Лицо маэстро исказилось, глаза окончательно помутнели, словно бы подёрнувшись старческими бельмами.

— Заклинание... — повторил он. — Говорят, сова была раньше дочкой пекаря. Вот и узнай после этого, что нас ожидает...

— Маэстро, какая сова? Какой пекарь? — вскинулся поэт.

— Говорят, сова была дочь хлебника, — настаивал на своём Джанфранко да Чертальдо. — Мы знаем, что мы есть, да не знаем, что с нами будет...

— Не знаем, — сказал Радищев. — Потому и спрашиваем тебя, что больше-то некого.. Ведь ты должен обладать ясновидением!

— Они говорят, что сова была дочь рыбника. Мы знаем, что мы такое, но не знаем, чем могли бы быть... Да, я совершенно ясно вижу впереди тьму, только тьму и ничего, кроме тьмы

— Он отвык от людей, — прошептал Тириюмба. — Наши разговоры окончательно помутили ему голову... Наберись терпения, Аннушка...

— Деда, а пожрать-то у тебя есть чего? — вмешался Ничевок. — Мы же тебе, проглоту, много добра перетаскали!

Лука собрался ещё разок проверить колтуны наглеца на прочность, но слова мальчонки произвели на старца неожиданно благотворное действие.

— В самом деле, — опомнился маэстро. — Еда сейчас будет... Говорят, сова была раньше дочерью кухаря. Мы знаем, откуда растут ноги, но не знаем, куда они нас приведут... Скорее всего туда же... Котёл кипит, и я угощу вас настоящими болонскими макарони! Правда, местное вино может вас разочаровать...

— Я не пью! — поспешно выкрикнул атаман.

— Нам больше останется, — улыбнулся Ничевок.

— Бамбино бене, — погладил его по колтунам Джанфранко и направился к печке, где и вправду что-то булькало.

— А бедный богоискатель будет лишь воздуся вдыхать! — раздался у входа голос брата Амвония.

— Он не должен ничего знать про сумку! — ещё раз предупредил поэта Лука. — Так надёжнее... Да ты входи, смиренный брат, присаживайся...

Невдолге появились и макарони, и подливка к ним, и поместительная корчага, издававшая умопомрачительный запах, вмиг перебивший всякую вонь.

А вот мытьём посуды маэстро себя не утруждал.

— Не дерьмо же там было! — утешил спутников Ничевок и живо наполнил свою миску, потом потянулся к корчаге...

— Детям не положено! — рявкнул (вернее — взвизгнул) атаман и шлёпнул Кузнецова сына по руке.

— У нас в Чертальдо, — сказал маэстро, — дети пьют вино сызмальства, а сколько славных сыновей дал миру наш городок! Один Бокаччо чего стоит, не говоря уже обо мне. Хотя здешние напитки — да, крепковаты...

— Ну, со знакомством! — воскликнул брат Амвоний и поднял кружку. Его словно бы и не удивило отсутствие в пещере Змея, да оно и понятно: много странствовал, много видел...

Крепковат оказался напиток не только для мальца, но и для поэта с богодулом. К тому же и сам маэстро раскраснелся, развеселился..,

«Вернулся в разум!» — обрадовался было Лука. Но не тут-то было.

Джанфранко да Чертальдо поставил кружку и в ужасе воззрился на свои руки.

— Говорят, сова была дочерью киллера, — сказал он. — Ах ты, проклятое пятно! Но кто бы мог подумать, что в старике окажется столько крови!

— А ты выпей ещё, деда! — посоветовал Ничевок. — Глядишь, в голове и прояснится...

Они выпили ещё (а Лука себя тягостно блюл и даже кружку перевернул, утешаясь незнакомой, но вкусной едой) и начали нести обычный застольный вздор, приводить который здесь неуместно. Ничевок охотно делился подробностями личной жизни обитателей Большой Змеевки, богодул спьяну вспомнил всякие застольные присловья, а Радищев совершенно осоловел от еды. Тиритомба же воскликнул:

— Друзья! Тяготы дальней дороги возбудили мой пиитический дар, и я сложил новую басню!

— Сложил — так читай! — потребовал атаман. Тиритомба вскочил на лавку и простёр правую руку к потолку.

— Работа и Дурак! — объявил он. — Басня.

Однажды Дурака Работа полюбила

И всё ей сделалось немило.

Не ест, не спит, глазами дико водит

И говорит примерно так:

"Ах, миленькой Дурак!

Со мною вот что происходит:

Никто меня не производит!

И молча гибнуть я должна,

Хотя бываю и опасна, и трудна.

А ты хоть и Дурак, но сильный, смелый!

В объеме полном ты меня тотчас проделай!

Определённую меня ты проведи -

И отдыхать иди!"

"И, матушка, напрасны упованья! -

Дурак в ответ.

— Тебя производить охоты нет,

А тако ж и желанья!

Какой в тебе, признайся, толк?

Ведь ты не волк!

В лесную не сбежишь дубраву,

А я спокойно отдохну на славу.

К тому же я сказать посмею,

Что всякий день и так тебя имею.

Предпочитаю не пахати в поле,

Но зажигати на танцполе.

А лучше бы тебе, уверен в том,

Совокупиться с Творческим Трудом,

Зане ваш плод любезен станет людям.

И боле говорить не будем!"

Ушла Работа в скорби и печали...

Вы, умники, её не повстречали?

После общего молчания Лука осторожно сказал:

— Я вроде бы уже слышал подобную басню, только не про Работу и Дурака...

— Дубина вместо критика! — оборвал его вдохновенный арап и сел на лавку. — Не у чужих людей ворую — у себя, любимого!

— Да вы поэт, батенька, и поэт истинный! — дошло наконец до маэстро.

— Хорошая песня, — зевнул осоловелый малец. — Одна правда в ней...

Восхищённый богодул закатил глаза и захлопал в ладоши.

А Джанфранко да Чертальдо встал и подошёл к арапу.

— Говорят, что сова была дочерью Феба, — сказал он. — Вымой руки. Надень ночное платье. Почему ты такой бледный?

Тиритомба оторопел и схватился за лицо, словно надеясь нащупать на нём бледность.

— До сих пор не могу понять, что это за земля Испания, — бормотал спятивший маэстро. — Народные обычаи и этикеты двора совершенно необыкновенны...

— Синьор Джанфранко, — нежно сказал атаман. — Вы не в Испании, каковой, кстати сказать, ныне и не существует. Вы среди друзей. Успокойтесь...

Но учёный не желал успокаиваться:

— Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею...

— Да и мы ничего не имеем! — успокаивал его воркованием Радищев. — — Вот мы сейчас ляжем спатеньки, а утречком встанем здоровые-здоровые... Разумные-разумные...

И легко вздёрнул старого за локотки.

Джанфранко да Чертальдо покорно позволил довести себя до лежанки, но и там продолжал нести околесицу:

— Я вице-король Индии! Отдайте мне любимого слона! Говорят, сова была дочерью абрека...

— А всё вирши твои! — злобно бросил атаман поэту. — Они и нормального-то человека могут в безрассудство вогнать...

— Вам, бабам, лишь бы виноватого найти! — парировал поэт.

Странникам пришлось улечься кто где: малорослые Ничевок и Тиритомба устроились на лавках, Лука с богодулом на полу, причём по разные стороны стола.

Мешок с золотом и узел с демонической сумкой Радищев пристроил под голову, обернув лямки мешка вокруг кисти. Хотя куда охотней пошёл бы ночевать на вольный воздух.

«Спи чутко!» — велел он себе — и провалился в сон, как Ничевок в сумку.

ГЛАВА 39

— Но кто бы moг подумать, что в старике столько крови? — севшим голосом спросил себя Лука.

...Пробуждение его, в который уже раз, было ужасным.

Сперва он подумал, что не сходил перед сном на двор по нужде и вот таким образом опозорился как девица.

Но зелёный сарафан был весь в бурых пятнах по подолу.

«Или бабка-колдунья меня обманула, и я теперь девушка во всех подробностях?» — охнул атаман.

Но кровь была не его, и была она на всём: на стенах, на полу, на столе...

А на лежанке покоилось обезглавленное тело маэстро Джанфранко да Чертальдо.

— Тревога! — завопил Радищев и вскочил на ноги.

На него уставились очумелые похмельные рожи Тиритомбы и Ничевока.

Вот брата Амвония нигде не было... И головы чародея тоже нигде не было...

— Неужели достойный богоискатель польстился на посулы Кесаря, предал церковь Ерусланскую и теперь стремится в Рим, чтобы повергнуть кровавую свою добычу к ногам тирана?! — воскликнул поэт и зарыдал.

— Ага! Проспали дедушку, горе-герои! Будет сказано! — заорал Ничевок.

— Но кто же мог знать... — Лука развёл руками в растерянности.

— Ты, девка, дура! — настаивал на своём Ничевок. — И ты, арап, вчерную дурень! Вы дрыхли, а я слышал, как дедушка с монахом по-ненашему ругались! Вот и доругались! Дедушка был хороший, он всю деревню кормил, а меня, малютку, и портками наделил... Вы же мне портков не дали!

Тут и маленького наглеца пробило на плач: надеялся, видно, что одними портками благодеяния колдуна не ограничатся.

А из очей Луки уже давно лилась горькая солёная водичка.

Как порадовался бы покойный Джанфранко, если бы знал, что его будут оплакивать такие невинные и простодушные сердца!

Первым утешился Ничевок. Одним рукавом он отёр скупые слезы, другим — щедрые сопли.

— Труп трупом, да жить-то надо! — провозгласил он.

Видимо, мальчик по нечаянности и случайности произнёс какую-то чародейную формулу: тело Джанфранко да Чертальдо поднялось с лежанки, свесило тощие ноги вниз, а потом и выпрямилось.

Лука, мальчик и арап оцепенели.

Тело чародея ощупало руками место, где была голова, и в отчаянии затопало ногами и затрясло сжатыми кулаками. Но потом успокоилось и подошло к столу.

— Видимо, мудрец потому и мудрец, что думает не только мозгами, но и всем остальным! — нарушил молчание Тиритомба.

И был он глубоко прав.

Безголовый Джанфранко взял со стола корчажку из-под вина, перевернул её и поставил перед собой. Потом погрузил палец в багровую подсыхающую лужу на столе и кровью начертал на корчаге глаза и уши.

— Рот и нос добавь! — посоветовал Ничевок. Джанфранко покрутил пальцем возле правого нарисованного глаза и надел корчагу на остаток шеи. После чего повернулся всем телом к поражённой троице и погрозил ей кулаком.

— Прости нас, безголовых му... — сказал атаман и осёкся.

— Но кто же мог знать? — Тиритомба поторопился замять атаманову бестактность. — Кто же мог знать, что преступный монах — соглядатай Римского Кесаря? Он же и нас во сне сумел бы перерезать...

Безголовый жестами дал понять, что так было бы ещё и лучше для всех.

— Дедушка, — жалобно сказал атаман, из очей которого продолжали струиться по ланитам слёзы, — а как же мы теперь спасём мир и уничтожим Кесаря? Мы невежественны, слабы, особенно я...

Тело мудреца, не вставая с лавки, нашарило на полке кусок пергамента. На пергаменте были чертежи какой-то хитрой машины с птичьими крыльями. Омоченный кровью палеи забегал поверх рисунков.

— Ищите ключ, — перевёл Лука. — И дверь, которую он открывает. А где же та дверь, синьор Джанфранко? Ага. В замке... Ин туррис... Чей же замок? Церулеус Барба? Синяя Борода! Разве бывает синяя борода? А где он? Ин Галлия? Да мы из Еруслании никак выбраться не можем...

Безголовый обхватил корчагу руками — дескать, с кем я связался?

— Не кручинься, не скорби, о великий обезглавленный старец! — воскликнул вдохновенный поэт. — Мы отомстим за тебя! У нас теперь в руках грозное оружие!

И Тиритомба извлек из узла всепоглощающую Исумку.

Джанфранко замахал руками и показал пальцем на всё ещё тлеющие угли в атаноре.

— Сжечь? — возмутился арап. — Ну нет. Она нам ой как пригодится!

Поэты ведь и думают не как все люди. Не по-волшебному, конечно, но вроде того.

Корчага, ясное дело, не могла выказать удивления, но всё же как бы и выказала. Так всем померещилось.

— Только пусть этот гад внутри больше не царапается, — проворчал Ничевок. — А ужо мы тебя, деда, не подведём! Ты к нам по-людски — и мы по-человечески!

— Ты не с нами ли собрался, сопленосый? — насторожился Лука. — Беги-ка лучше теперь домой...

Ничевока перекосило.

— Не гони меня, красна девица, — прошептал он и заплакал. — Мне теперь домой ходу нет — отец убьёт, а сеструха добавит. Да и в деревне нашей отныне ловить нечего... Голодранцы станем, как везде живут...

— Ещё выпустят ли нас из деревни, — нахмурился поэт.

Корчага кивнула, а рука махнула — мол, не беспокойтесь.

— Перекусить бы на дорожку, — вздохнул Ничевок. Он уже не сомневался, что его берут в долю.

В самом деле, не оставлять же в пещере такую пропасть еды! Кое-что скушали, кое-что приберегли в дорогу, а всё оставшееся Лука честно побросал в сумку: