По велению Чингисхана Лугинов Николай

Глава восемнадцатая

Аан Алтынай – ханская дочь

«Приняв смиренный вид, вызови в нем самомнение», – гласит девятое правило Сунь-цзы.

Это означает: смиренными словами и поступками добейся того, чтобы твой противник проникся самомнением, излишней уверенностью в собственных силах и стал беспечным; тогда этим нужно воспользоваться и напасть на него.

«Если его силы свежи, утоми его», – гласит десятое правило Сунь-цзы.

Это положение может значить: когда у противника силы свежи, утоми его, измотай его всякими маневрами и, когда он обессилит, уничтожь его, т. е. может применяться непосредственно к единичному сражению. Можно понять этот совет и более широко – к войне в целом: если противник вообще силен, постарайся ослабить его и потом нападай на него, стратегически и тактически уже ослабленного».

Сунь-цзы, «Трактат о военном искусстве» (V в. до н. э.). Из книги Н.И. Конрада «Избранные труды» (ХХ в.)

Совсем не зря единая для всех земля делится людьми на страны, заселенные разными народами. Иная страна – иная в ней и жизнь. С первого же дня, как Алтынай ступила на землю уйгуров в качестве невестки, для нее началась совершенно иная, трудная, ничем не похожая на прежнюю жизнь.

Выдержала, может, только благодаря науке бабушки, которая, предвидя все это, заранее приучала ее к суровой, почти неизбежной судьбе ханских дочерей – стать невесткой, мужней женой в чужой стране. И эта наука теперь стала ее главным щитом. Не сказать, чтобы избалованная, но никогда в прежней жизни не слышавшая грубого слова, повышенного тона, не видевшая косого взгляда, она вдруг оказалась совершенно одна в чужом краю, если не считать взятой с собой немногочисленной прислуги да приписанных, в качестве постоянного сопровождения и охраны, двух мэгэнов своих воинов.

Не зря ее третья молодая мать Усуйхан-Хотун, оставшаяся главой Ставки вместо умершей бабушки, сразу же заподозрила что-то неладное, едва увидев нареченного уйгурского жениха хана Барчука – по некоторой суетливости поведения, отсутствию должного ханского достоинства, неприбранной внешности, даже по тому, что он не смотрит почему-то никому в глаза… И раньше всех сделала предположение, что дома у нового зятя не все благополучно, что-то там творится малоприятное, иначе с чего бы такой прибитый вид у хозяина, почему он робок так и невнятен в словах и поступках…

Тут же весьма срочно организовала она отправку к уйгурам людей, с заданием разузнать как можно больше и подробней о жизни и обстановке в их ставке, и те довольно скоро вернулись с недобрыми новостями.

Со дня смерти отца, в пятилетнем еще возрасте, сел Барчук на ханский ковер, но страной на самом деле управляла его мать, властная и своевольная. Когда же ему минуло двадцать, умирающая мать женила его на тридцатилетней женщине себе под стать, беспокоясь, конечно, что выросший под ее игом безвольный сын сам не справится с управлением. Она, можно сказать, передала бразды правления своей невестке, и та сразу и крепко взяла Барчука в свои руки. Так он и остался правителем без власти, вот и мялся, не зная толком, что сказать невестиной родне о своей предстоящей жизни с новой женой, стыдясь, что по возвращению в ставку откроется его неспособность распоряжаться даже самым малым…

Расспросив посланцев об этих и других невеселых подробностях жизни уйгурской ставки, все четверо старших и младших матерей Алтынай собрались на совет. Никогда раньше не попадавшие с дочерьми в такое положение, все они жалели свою любимицу, горевали о незадавшейся с самого начала жизни ее, четырнадцатилетней, некоторые еле сдерживали слезы. Все сидели и молчали. Конечно же, думали об одном и том же: как найти предлог, чтобы разорвать помолвку, хотя понимали, что это невозможно при всем их желании.

Наконец Усуйхан-хотун подрагивающим от сдержанного волнения голосом вынуждена была сказать безжалостные слова, которые никак не хотела, но обязана была, как старшая, донести до всех:

– Мы ничего не можем сделать… Как говорят у нас, слово дано – голова отдана… Во-первых, понятно, что в такое сложное время нельзя отступаться от данного слова. Если хан возьмет обратно данное обещание, кто нам потом будет верить?.. Во-вторых… А во-вторых, просто тяжело…

– И что, мы должны толкнуть девушку на мучения, заранее зная об этом?! – горячилась молодая Хулан. – На что это похоже? Пусть даже ради Ила, за который взрослые мужчины, воины умирают… Но разве правильно жертвовать судьбами своих детей, тем более – ханских? Разве не для того, чтобы они имели счастливый завтрашний день, укрепляется Ил?! Давайте найдем какой-нибудь выход, чтобы не отдавать нашу Алтынай этому слабаку, который позволил жене сесть на голову себе! Давайте скажем ему прямо: мы выяснили, что ты не достоин взять в жену любимую дочь правителя правителей, так что о сватовстве будем говорить потом и совсем на другом уровне. Пусть после этого попробуют обижаться, оскорбляться! И уйгуров надо поставить на место!

– Не надо, деточки, кидаться такими резкими, опасными словами, – сказала Хотун Борте, как-то виновато оглядывая всех. – Мы женщины, мы обязаны стараться любыми способами сглаживать острые углы, которых и без нас хватает у мужчин. Потому что все это потом может вернуться к нам, нашим же детям. Добро – добром, а зло – злом… Никогда ни к чему хорошему вражда не приводила, так что нужно искать добрые слова, найти мудрое решение. Хотя я даже и предположить не могу, где и как их искать. Внуки выросли – выросли и заботы, времени на раздумья не оставляют. Так что не ждите от меня какого-то решающего всё совета. Скажу только свое мнение: нужно спасать наше дитя… И какое ни примем решение, так и быть, я берусь довести его до хана, мне-то не привыкать к его гневу…

Но как пойти против решения и слова отца, великого хана? Выжидающее молчание повисло в сурте, и хотя все они вместе растили-холили и воспитывали Алтынай как родную дочь, но ждали теперь, что скажет мать, родившая ее – Усуй. А она, дородная и невозмутимая, по лицу которой никогда нельзя было догадаться, о чем думает, и на этот раз не торопилась говорить, скорбно поджав губы и опустив глаза…

– Каждый на этот свет рождается со своим назначением, с какой-то целью, о которой он и сам не знает… – охрипшим голосом начала, наконец, Усуй-Хотун, и стало видно впервые, может, как трудно даются ей эти слова. – И почти никогда желания человека не совпадают с этим, ему назначенным. Но делать нечего, приходится нам подчиняться ей, судьбе… Мы слабы, а она сильна, да. А когда проходит время, оглядываешься и видишь, что все вроде получилось так, как должно было случиться, все вроде стало на свои места… Алтынай будет нелегко, ох как трудно будет дочке… Но, видно, ей назначено это отцом Небесным – Тэнгри, и против него воля наша бессильна, и не надо нам противиться Ему, Его повелению. Пусть едет дочка исполнять Его волю, а не нашу… А мы подумаем, как облегчить ей жизнь там, устроить, как поддержать…

Женщины подавленно молчали. И что за наказание это людям, вроде бы облеченным властью и силой, но не могущим поступить так, как хочется, как поступил бы без колебаний любой простолюдин, оберегая дитя свое… Да, многое дано им, но и столько ответственности возложено на плечи их, столькими писаными и неписаными законами связаны они, так ограждены со всех сторон жесткими рамками условностей и обычаев, что не пошевелиться порой… Так, наверное, думали они сейчас, не находя выхода, бессильные в высоком положении своем, со всем своим влиянием на дела в великом ханстве. Жестокая сила – власть, и не менее жестока она к правителям, чем к подданным…

Слова сестры для Усуйхан-Хотун были неожиданными, но в то же время и решающими, и она с невольным облегчением вздохнула, словно с ее плеч свалилась тяжелая ноша… И опять пришлось произнести ей тяжкие слова, с которыми никак не соглашалось ее сердце:

– Пусть будет так… Мы не можем поставить под сомнение слово хана, тогда бы это породило неуверенность в подданных, особенно в западной части Ила, и злорадство и сплетни средь врагов… Да, этого никак нельзя допустить. А Алтынай мы постараемся помочь – что мы, не в силах?!. Дадим ей два мэгэна! Тогда она сможет жить не в центральной ставке уйгуров, а будет кочевать по степи где хочет. Устроим так, чтобы наши охранные войска, которые там находятся в подвижном дозоре, время от времени посещали ее и представлялись ей как… как главе, правительнице уйгуров – да, именно так! Чтобы подчинялись только ей. Дадим этим уйгурам почувствовать свою силу, и это отобьет им охоту лезть к нашей дочке, впутывать в свои дрязги, хоть как-то обижать… К тому же все они зависят от торговли, без Шелкового Пути им не обойтись, а он, считай, под нашим надзором. Нет, мы заставим их считаться с Алтынай, признать ее. Я сказала!.. – И она склонила голову, сдерживая подступающие слезы, скрывая их. Нет, не смогла…

Разумеется, суть этого разговора была доведена до Алтынай в самом общем виде, наказов и советов она приняла много, так что прибыла к уйгурам без всяких сомнений, с твердым намерением обжиться, обрести вторую родину.

Как и распорядилась Усуйхан-Хотун, она не заняла заранее подготовленный для нее нарядный дворец, а предпочла устроить свой отдельный стан.

Уйгуры уже отошли от своей прежней кочевой жизни, в большинстве своем осели по орошаемым плодородным землям, богатым всяким произрастанием, и стали, подобно китайцам, выращивать злаки, овощи, заниматься безотгонным скотоводством, тем и кормились. Но основным занятием все же были различные перевозки, проводка и охрана караванов с товарами на Шелковом пути, а вскоре – и само торговое дело, увлекшее многих. И потому чего только не увидишь и не найдешь на базарах – из самых дальних порой краев. Но люди и этим не довольствуются, все мало им, без устали и с азартом гонятся за все новыми и новыми товарами, диковинками, за богатством. Не без помощи торговли здесь развита и письменность, распространена грамотность, это видно и по внешности, и по поведению людей.

И поражает странное сочетание западных и восточных обычаев и традиций, порой принимающее довольно уродливое выражение. Погоня за деньгами, богатством давно уже разделило людей на разные прослойки по их достатку, и все тут с некоторых пор стало измеряться золотом, серебром, сиянием драгоценных камней, вытесняя родовые, с кочевнических времен, установления чести и долга.

Алтынай поначалу не очень нравилось, что ей в дорогу дали многочисленные стада верблюдов и прочего скота, да еще и пеших черных войск, собранных в Китае… Ей тогда казалось, что вполне бы хватило и двух ее мэгэнов: чем могут быть полезны пешие войска, непривычные к степному быту, только лишние рты кормить даром. Но меры эти оказались предусмотрительными, очень даже продуманными.

Уже в течение трех первых лет она превратилась для Шелкового пути в основного поставщика тягловой силы и грамотных, обученных торговому и всякому прочему делу людей. А поскольку всё здесь определяет эта проторенная с незапамятных времен торговая дорога, то и большое влияние на все стороны жизни оказывает тот, кто имеет непосредственную причастность ко всем ее делам, к безопасности и удобству в первую очередь.

Если же Алтынай с самого начала вместе с Барчуком приехала бы в крепость Беш-Балык, уйгурское Пятиградие, как предполагали новые родственники, ей пришлось бы волей-неволей подчиниться сложившимся здесь искони устоям. И вместе с тем тут же она оказалась бы вовлеченной, втянутой в многочисленные местные интриги.

Но теперь, имея собственную ставку и не стесняющего ее робкого мужа, она была относительно свободна в своей жизни и передвижениях, даже позволяла себе каждое лето откочевывать к себе домой на родину.

И все-таки поднаторевшая в интригах старшая жена хана Сарджа-Хотун и в отдалении, и в короткие ее посещения Беш-Балыка не оставляла Алтынай в покое, самолюбие этой правительницы было болезненно ущемлено. Приходилось быть всегда настороже, чтобы вовремя погашать скандалы, которых жаждала ханша, не давая им разгореться, принять угрожающие для репутации Алтынай формы: не хватало только, чтобы до отца донесли о неблагополучии в отношениях с уйгурами… Пришлось учиться разгадывать все бабьи каверзы, на которые пускалась Сарджа-Хотун в своей распаленной ревности – и не к мужу, нет, кому он нужен такой, а к власти; и если бы не хорошие советники, приставленные к ней матерями, Алтынай было бы куда хуже. Со временем от таких постоянных происков начинаешь искать какой-то потайной смысл даже в самых простых вещах. Но ей до сих пор удавалось сглаживать конфликты, не доводя до скандала или открытого противостояния.

Как бы там ни было, а отношение к ней народа постепенно улучшалось – благодаря ее ровному, сдержанному характеру и той помощи, которую она старалась оказывать жителям, где бы не объявлялась ее ставка. И все монгольские войска, проходящие поблизости, обязательно сворачивали к ней, чтоб поклониться, выразить свое почтение. Сила есть сила, и хотя никто никому вроде бы не угрожает открыто, но все же источника ее все остерегаются, побаиваются. Всякий раз, когда прибывали проходящие войска, она приглашала на их встречу Барчука вместе со всем его окружением, и тот не осмеливался отказаться. Уйгуры смотрели на крепко сбитые монгольские отряды со скрытым страхом и покорностью. И несколько месяцев после этого, пока впечатление не забывалось, вели себя еще смирней и подобострастней, чем обычно.

Когда известные своим крутым нравом монгольские военачальники, подчеркнуто не обращая внимания на Барчука, подходили к Алтынай и опускались перед ней на колено, без всяких слов сразу становилось ясно, кто здесь настоящий хозяин положения и за кем эта грозная сила.

О том, что хан вместе с Сюбетеем проехали на запад преследовать мэркитов, в строжайшей тайне рассказал ей командующий очередным проходящим войском Джэбэ по пути к кара-китаям.

Кровь бросилась в лицо Алтынай. Чтобы скрыть свое смятение, она обратила лицо в сторону и безразличным тоном спросила:

– Как, Сюбетей уже настолько выздоровел, что отправился на войну? Говорили же, что его еле живого нашли среди гор трупов…

– Все это правда… Я сам лично нашел его, – Джэбэ покачал головой. – С помощью Вышних сил выкарабкался все-таки. Китайские лекари, знахари общими усилиями подняли на ноги.

– Ноги-руки целы?

– Что вы! Перерублены сухожилия левой руки, так что рука не действует, парализована. Обе ноги копьями пробиты, но, к счастью, раны затянулись, так что самостоятельно передвигается, хоть и хромает. К тому же достали мечом левую щеку и глаз…

– О Небо!.. – только и охнула Алтынай.

– А какой красивый был человек… И вот теперь – наоборот… Кто видел его прежним, сейчас испугается, пожалуй, его лица… Или не узнает.

– Ладно, что ж… лишь бы голова была цела и душа жива, – произнесла, превозмогая себя, она, склонила голову. – Есть же пословица наших предков, что шрамы украшают истинного мужчину…

– Так-то оно так, но это, наверное, больше имеет отношение к таким, как я… Да, с рождения не удавшимся лицом. Но смотреть, как изуродовали, что сделали с таким будто на погляд сделанным, прекрасно сложенным человеком, как Сюбетей, тяжело даже мне, – вздохнул Джэбэ. И только теперь и будто впервые она увидела, как на самом деле он некрасив. Раскосые узкие глаза теряются в выпирающих скулах, голова несоразмерно большая для его маленького роста, к тому ж кривые ноги… Да, только когда привыкаешь, перестаешь обращать на это внимания.

Когда Джэбэ ушел, Алтынай долго плакала от жалости к себе и Сюбетею, спрятавшись от всех. Но все же она была рада известию, что и на этот раз ему удалось вырваться из когтей смерти. А как она убивалась, когда здесь распространились слухи, что «погибли два великих тойона»… И подтверждали, что «погиб великий тойон по имени Боорчу, а Сюбетей-Батыр умирает от страшных ран»… Пусть хоть как изуродован, лишь бы жив был… Увидеть бы его скорей – хотя и хочется, и страшно!..

Алтынай скоро обратила внимание на то, что Барчук, раньше не показывавшийся по нескольку месяцев, теперь зачастил в ставку молодой жены под любым, даже и незначительным предлогом. Пока проходили тумэны Джэбэ, сам напросился выполнять разные мелкие поручения, с которыми справились бы и без него. Джэбэ доволен был: «Какой радушный правитель!..» А Алтынай было так стыдно…

Ей сразу не понравилось, что Барчук слишком уж подробно расспрашивает монгольских воинов обо всех мелких деталях воинского обихода, что на ее взгляд совсем уж не подобало делать правителю, и поначалу даже показалось подозрительным. Пусть он хоть как радушен и прост по нраву, но все же не след правителю всех уйгуров целыми днями водиться, как с равными, болтать с черными нукерами.

И поэтому велела приближенным разузнать, в чем же дело. Оказалось, Барчук взялся переделать свой худосочный сброд, который он именует армией, по точному подобию войска монголов. А зачем ему это нужно, никто не знает.

И однажды Алтынай, обдумав все эти невнятные сведения, решила вызвать своего мужа. Всегда безотказный, он и на этот раз не заставил себя ждать. Быстренько явился, ступая неслышно и вкрадчиво. За семь лет Алтынай прекрасно изучила его характер. С первых же дней она намеренно, хотя, может, и слишком жестко подавила его, и без того привыкшего подчиняться женщине, своим властным весом и характером, разговаривала повелительно.

И сегодня Барчук, как-то смутившийся, когда заданы были ему первые вопросы, показавшийся еще меньше своего небольшого роста, стоял перед ней, едва ль не виновато опустив голову.

– Ну, и с кем же это ты собрался воевать?

– С мо… С монголами.

– Что-о?! – от неожиданности даже рассмеялась она.

– Ты не поняла. Хотел сказать, что хочу с монголами отправиться в поход. Если б ты… скажем, велела им взять меня с моим тумэном. Об этом и хотел просить тебя…

– Ах, вон как… – Алтынай усмехнулась. – Как я вижу, ты за эти полгода успел подробно ознакомиться с устройством настоящих монгольских войск. Понимаю. И теперь скажи мне, как ты себе представляешь это, каким образом ты сможешь наравне с ними, такими опытными и закаленными, действовать в походе и сражении? Сможет ли тысяча твоих людей оказаться на лошадях, пока сосчитают до десяти после команды, выстроиться в ряд, пока досчитают до двадцати, и тронуться рысью с места к двадцати пяти? А ведь в сражении стоит кому-то отстать хоть на несколько шагов, сразу же прогнется, нарушится линия, сплоченность строя… Не окажется ли так, что вместо помощи вы будете лишь обузой?

– Да я понимаю это…

– А раз понимаешь, зачем просишь о невозможном? Война – это совсем другое занятие, это не ваша торговля и охрана караванов вперевалку. Даже я знаю, женщина, что за несколько лет военному делу не обучиться. А ты хочешь так вот сразу…

Алтынай в гневе слишком резко, может, отрезала и тут же пожалела об этом. Что за существо такое человек, что всегда набрасывается на слабого, покрикивает на послушного, отводит на нем свой же, чаще всего потайной, недостаток характера? Ну да, много ей пришлось за эти годы молча сносить издевок, интриг от так называемой «хозяйки», лишь бы не сорваться, не обострить отношений. Сама была готова все принять, оправдываясь перед собою тем, что «это ниже моего достоинства»… Но это перед собой – а перед другими?

– Я не говорю, что смогу равняться с монголами, – тихо, но упрямо произнес Барчук, не поднимая глаз. – Понял, что как бы ни муштровал своих людей, мы не сможем не только встать в их ряды, но даже просто угнаться за ними. Но ведь в войске и других работ много. Наверное, требуется помощь и чернорабочих, охранников, грузчиков, конюхов… Да мало ль кого. Мои люди привычны к такой работе и долгой дороге… А по пути и учиться будут.

– Разве только так… Ну, ладно, такое я одобряю. Только ты вот что… Вели своим людям подготовиться как можно лучше. Чтоб я потом не слышала всяких слов: уйгуры, мол, такие-сякие… Я жена уйгурского хана, их позор – мой позор. Так им и передай. Договорились?.. Я сказала!

– Ты сказала, я услышал. – Барчук вскинул глаза. – Мы отбираем лучших из лучших. А желающих идти много.

– И сколько человек отберешь?

– Два тумэна.

– Это слишком много. Хватит пока и одного тумэна.

– Хорошо… Ты бы поговорила с отцом…

– Поговорю.

– Ну, вот и ладно! – Бедный Барчук, довольный уже тем, что хотун согласилась, улыбнулся благодарно, будто уже встал в монгольские ряды. – А уж мы постараемся.

– Теперь вот что… Все устройство, традиции твоего войска основаны на традициях здешних и западных войск, так?

– Конечно… Ведь мы жили то с кара-китаями, то с сартелами.

– Вот в этом и есть твоя беда.

– Как это?! – изумленно посмотрел Барчук на свою жену.

– Сколько уже я твержу всем вам о Джасаке монголов, язык намозолила, а вы во внимание не принимаете. Даже сам ты в нем еще не разобрался.

– Так ведь я вроде знаю Джасак… – Барчук по-ребячьи почесал затылок. – Нет у нас никого, кому бы Джасак не нравился или кто был бы против него…

– Неужели смели бы не принять его? Нет уж, молчите, раз согласились следовать за нами… – голос хотун зазвенел металлом, и Барчук опять опустил глаза. – Я про другое говорю. О том, что вы поверхностно понимаете Джасак, наш устав монголов, не вдаваясь в суть, в его содержание. Ну, например, вот ты отправился уже с Джэлмэ, возглавив свой тумэн. Как поступят твои люди при виде пасущейся овечьей отары на землях кара-китаев?

– Как поступят? – Барчук смешался, не то что не зная, как ответить на этот простой вопрос, но, скорее, боясь неверным ответом опять рассердить хотун.

– Ну?! Говори же!

– Так… так они ж голодные будут, столько времени в дороге, без мясного, – сказал честно Барчук, хотя и знал, что дает неправильный ответ. – Смотря по обстоятельствам…

– Ну вот! Только закипят котлы над кострами, как прибудут тойоны-сурджуты, арестуют виновных и отведут вместе с пастухом, чье стадо пострадало, к Джэлмэ. А тот сразу же прикажет отсечь головы двум-трем грабителям и распорядится выдать потерпевшему столько голов отборных лошадей, сколько баранов вы съели.

– Ну да, это-то я знаю…

– Да и не только это. Ваши люди привыкли еще до конца сражения бросаться в грабеж и мародерство. А у нас это строго запрещается. Нукер не должен оставлять свое место в строю открытым ни на один миг, не отвлекаться в сторону, пусть хоть там слиток золотой с конскую голову… Без разрешения, приказа – ни шагу в сторону! Хоть это вы знаете?

– Знать-то знаю, но, по правде говоря, не совсем понимаю. Зачем и как, даже под страхом казни, можно заставить выполнять такой жестокий приказ человека, разгоряченного… да нет – обезумленного боем, видом крови? – недоумевал искренне Барчук. – Если честно признаться, это для нас непонятно и почти невозможно. Вы ведь, в конце концов, зовете воинов в поход, разжигая в них жадность к богатству, маня их богатой добычей, возможностью того же грабежа… За что и почему должен воевать, а то и умирать простой нукер, если он не имеет права ни на что… Даже добычу схватить не может без приказа?

– Так я и знала! Ты совсем не понял сути Джасака, видишь только внешнее, не главное… Ну, скажи мне тогда, зачем, ради чего ты сам так стремишься ехать в поход с нашими? Чтобы добыть, разделить богатство сартелов?

– Да нет… – Барчук в раздумье покачал головой. – Мне добыча не очень-то и нужна. Зачем куда-то ехать, воевать, зная, что нигде не найдешь более выгодного и надежного дела, чем Шелковый путь?..

– Почему же тогда так хочешь в поход?

– Знаешь, за всю свою жизнь на земле я никогда еще не чувствовал себя свободным… Я ведь все-таки немало делаю по обеспечению караванов. Постоянно гнетут эти бесконечные заботы, давят обязательства… И, сама знаешь, как наседает старшая. Но хотел бы хоть на какое-то время почувствовать себя причастным к великому делу, быть рядом с такими воителями, батырами. Надо и мир посмотреть, не сидеть же тут весь свой век, слушать россказни проезжающих… Не гонюсь за славой, но хоть будет что вспоминать на старости лет.

Алтынай сдержала готовый было сорваться с языка очередной насмешливый упрек, опомнилась, тронутая этими его словами: «А с чего ты, женщина, всю еще короткую свою жизнь, считай, не вылезавшая из сурта, читаешь ему поучения, да еще военные?.. Вся сила твоя не столько в тебе, сколько – за тобой… И если твоя судьба не сложилась как надо, то ведь и его тоже не удалась. Зачем спешишь унизить беднягу, когда он с таким желанием, воодушевлением поворачивает на добрый путь, на дорогу мужчины? Как ни презирай свысока, не люби, но все-таки он твой муж, предназначенный тебе свыше, и с ним тебе жить до конца. И унижая его, не унижаешь ли себя?..»

Смущенная этими впервые пришедшими к ней мыслями, она сама опустила перед ним глаза:

– Да-да, я попрошу отца…

«Но все-таки мы другие, совсем другие люди. Разительно отличаемся от этих западных людей по своему внутреннему миру, по характеру и сути своей – то ли потому, что познали больше лишений, или оттого, что намного проще относимся к жизненным нуждам.

Если их воодушевляет лишь возможность что-то выиграть, выручить, пожить в свое удовольствие, если все их помыслы устремлены к цели легко и быстро разбогатеть, то у нас сами причины, побуждающие к такой жизни – зависть, жадность, всякие прочие низменные страсти, – считаются не изъянами характера даже, а полным пороком, и должны по Джасаку безжалостно искореняться, очищая человека.

Наших людей можно увлечь только великими идеями и делами, великим будущим. И мы все можем выдержать ради доброго имени. Наш нукер жизни своей не пожалеет ради возвышения доброго имени своего рода, аймака, ради его будущего благополучия. Потому-то и называют нас «людьми длинной воли».

Но иметь такую длинную волю, рассчитанную на будущее, нелегко для человека. Забывая о себе, о многих своих нуждах и заботах, терпя все испытания и неудачи – биться ради этого будущего, которое непонятно когда наступит и сбудется ли вообще… И, тем не менее, все твои мечты, твои желания должны совпадать с этой идеей будущего, остальное же всё – отбрасываться прочь…

Сюбетей, которого еще недавно называли богоподобным за безупречное сложение и красоту, ради этого не пожалел себя, его превратили в пугало, урода, искромсанного вражескими мечами…»

Алтынай со стоном вздохнула, спрятала лицо в ладонях: да, не судьба…

И ради этого будущего, чтобы наладить родственные отношения и тем укрепить западные рубежи, отдали ее замуж за несуразного правителя этой чужой страны, отправили в бессрочную ссылку сюда. Сколько унижений, обид и попыток притеснения ей пришлось выдержать за эти семь лет! До сих пор старается не подать повода для скандала, пряча в глубинах души свои обиды и гнев, сглаживает все острые углы, утрясает все недоразумения – и уже переполнена этим грузом душа… Всего в двадцать один год ей пришлось сполна узнать, что значит огромная физическая усталость, непосильное душевное напряжение.

Иногда распирает грудь желание взбунтоваться, закусить удила… И поймет ли правильно, оценит ли это самое будущее нашу сегодняшнюю жертву? Кто знает… Скорей всего, к тому времени все подзабудется, потускнеют даже яркие события, потеряют очертания, огромное ныне значение свое. И не различат оттуда, не будут знать, кто и чем пожертвовал…

Один Небесный Тэнгри ведает все, видит все. Потому что судьба каждого человека предопределена еще до его рождения, заранее определены и характер его, и поступки, и смысл всего, что он делает, – и всё это начертано на каменном сэргэ, столбе судеб… А твоя земная задача и цель – выполнить свое предназначение, не сойти с пути. Как бы ни было тяжело, как бы ни противилась душа – с этим все равно ничего поделать не сможешь… Судьбу не выбирают. Судьбе, предназначению своему только подчиняются. Это высшая воля. Хотя очень и очень жаль, что распоряжаясь судьбами целых народов, никак нельзя даже в помыслах менять свою, личную судьбу…

Когда Алтынай в очередной раз собралась в родные степи, в родовые владения монголов, она оставила своих воинов дома, на постоянном стане, а в сопровождение взяла у Барчука пять его уйгурских сюнов. Это было для нее непростое решение, но ей хотелось, чтобы они собственными глазами увидели и убедились в мощи, небывалой организованности настоящих монгольских войск, и чтобы по возвращении рассказали своим об увиденном, восхищаясь, распространили слух об их силе еще дальше.

Как и любой другой народ, живущий в чрезмерном достатке, разжиревшие уйгуры тоже вели себя довольно высокомерно по отношению к другим, более бедным племенам, издевались над их недостатками и слабостями. Видно, это было всегда и будет… Они возомнили себя выше других по уровню образованности, утонченности, обходительности и, соответственно, других, непохожих на них, считали и вовсе отсталыми, а то и дикими.

Эти пять сюнов были лучшими, доверенными частями ее мужа, жили в крепости Беш-Балык и, сопровождая своего правителя, успели побывать в некоторых соседних странах. Так что уши и глаза у них были открыты широко, они еще способны были воспринимать новое.

Еще за десятки кес до ставки монголов перед ними то и дело неизвестно откуда и каждый раз неожиданно появлялись охранные части монгольских войск. Узнав после окрика-приказа остановиться, что идут уйгуры, сразу меняли отношение: свои! А услышав имя Алтынай, эти суровые, казавшиеся такими непреклонными воины радовались как дети, получившие подарок, и военачальник их спешил на поклон к молодой хотун.

Уйгуры впервые видели монголов на их родовой земле, в своем степном доме. Любое войско состоит из отдельных людей, потому неизбежны какие-то случайные перемещения и движения в строю, запаздывания или, наоборот, опережения, отставание или скучивание. Потому, наверное, что ответственность, а с ней и дисциплина в сторожевых отрядах своей земли была куда выше обычной, монгольские воины в них казались нанизанными на одну нить бусами – так удивительно слаженно, разом двигались они, выполняя команды, что уйгурские вояки только рты открывали…

Джасабыл ханской ставки, услышав о приближении Алтынай, прискакал навстречу, встретил ее с большим почетом. Только теперь она узнала от него точно обо всем, что в дороге доходило до нее в виде слухов, поскольку все о походах всегда держалось в строжайшей тайне. Да, хан лично прибыл сюда – значит, наконец-то свершатся долгожданные перемены в этих окрестностях. На этот раз с ханом приехала родная мать Алтынай Усуй-Хотун. Раньше в походы с ханом обычно ходили более выносливые и крепкие здоровьем Усуйхан-Хотун или Хулан-Хотун. А вот теперь родная мать отправилась в столь дальнюю дорогу, чтобы увидеть, наконец, свою Алтынай… От волнения и благодарности глаза Алтынай наполнились слезами.

– Вчера у нас случилось радостное для всех событие: вернулись Джучи с Сюбетеем, выполнив свою задачу почти без потерь. А теперь днем и ночью ждем вестей от Джэбэ, – торопясь, зная, как соскучилась она по новостям, рассказывал джасабыл, но осекся, увидев лицо Алтынай, понял все. – К кому первому отправишься? К хану или матери? Я распорядился поставить сурты для тебя недалеко от матери, на излучине речки.

– Я бы хотела первым увидеть брата Джучи…

– Хорошо! Ты сказала! Я услышал!

Свернув с того направления, в котором следовали, в сторону, перешли вброд каменистую речку, чья прозрачная до дна вода доходила до брюха лошадей. Перед ними открылась небольшая прекрасная долина, поросшая низким кустарником, с великолепным пастбищем. С другой стороны ее окаймляли высокие каменные скалы.

– Алтынай-Хотун, мы предполагали устроить твои сюны вот в этой местности… Как она, по-твоему? – спросил джасабыл.

– Приятное место. Лучшие пастбища нам отвели, – Алтынай оглянулась, довольная этим буйством зелени после палящего зноя открытой степи, где чувствуешь себя как на огромной горячей сковороде.

– Хан так и сказал: «Когда дочь моя прибудет, поставь ее людей здесь».

Алтынай подозвала своих сюняев, отдала короткие распоряжения. Слуг и девушек-прислужниц своих вместе с багажом отправила в предназначенный ей сурт, а сама с джасабылом отправилась к брату. И тут же оглянулась, оказывается, она впервые за многие годы ехала одна без охраны. Как это удивительно! Она у своих…

Алтынай с жадностью вглядывалась в родные лица, по которым так истосковалась. По одежде нукера, стоящего в карауле, определила, что он родом из кэрэитов, а вон тот парень-порученец, во весь опор мчащийся на пегом коне по какому-то срочному заданию, судя по заплетенным косам, из киданей. В низине с озерками пасут лошадей молодые русоволосые татары. У костров же хлопочут над котлами широколицые хоро. Под горою выстроился сюн – по два арбана в пять рядов, и перед ними какой-то сюняй почтительно разговаривает с седовласым стариком…

– Уранхаи… – сказал джасабыл, догадавшись, о чем она думает. – Молодцы-то какие! Один к одному – как стрелы из одного колчана!..

Как хорошо! Это просто удивительно, но нигде больше нет такого в мире, чтобы люди из стольких разных племен жили вот так дружно, были слиты так воедино.

Поравнявшись со светловолосыми, рослыми уранхаями, хотун натянула поводья. Сидела и молча смотрела на них. Во многих арбанах не хватало по два-три человека. Их места всегда пустуют. Несведущему это может показаться странным: почему, в самом деле, не заполнили эти места другими нукерами, не сдвинули ряды?

Для монголов место каждого человека в строю имеет особое значение, поэтому никто другой не должен занимать его, пока тот на задании или даже ранен. Потому что от того, на каком месте в строю ты стоишь, зависит подчас твоя судьба в бою, а шире – твое назначение вообще и связь с невидимыми силами. Только когда нукер погибает, на его место ставят другого, предварительно проведя особый обряд очищения и оберега.

Подумав об этом, хотун сжала губы. В жизни бывает и так, что пустеет место дорогого для тебя человека… И тебе никогда не достанется то, к чему ты так стремишься, о чем так мечтаешь, чего так хочется. Предназначение твое, увы, не совпадает с твоими желаниями. Будь ты даже могущественной среди людей Хотун-Хан, все равно вынуждена безропотно подчиниться своей судьбе, как самая последняя прислужница твоя… И Алтынай несколько раз глубоко вдохнула влажный и прохладный воздух долины, чтобы унять волнение, поднявшееся из глубины души к горлу…

Джучи, услышав, что к нему едет любимая сестра, которую он не видел семь лет, вышел навстречу. Такая худенькая, хрупкая, когда расставалась с родным домом, она теперь возмужала, созрела телом.

Алтынай соскочила с коня, припала к широкой груди старшего брата, совсем неожиданно для себя горько разрыдалась.

– Ну, что ты, маленькая!.. Зачем же слезы лить, когда такая радость… Когда встретились – живые, здоровые! – изменившимся голосом сказал Джучи, сам тоже еле сдерживаясь от слез, поглаживая дрожащие плечи Алтынай. И вспомнились слова бабушки: «Вы, мужчины, хоть и ходит рядом с вами смерть, все же находитесь всегда средь своих. А бедные наши девочки вынуждены отправляться к другим народам, к чужим, иногда враждебным людям, и постоянно жить под неусыпным наблюдением ненавидящих и завистливых глаз, опутанные сплетнями и оговорами, и закончат жизнь свою тоже на чужбине ради умножения нашей славы…. Так что запомните мои слова, нежьте-хольте своих девочек, сестренок и дочерей, пока они с вами, берегите их, как драгоценные камни»… – Ну, поплачь немного… со мной можно. Отведи душу… Детка моя, как ты измучилась средь этих… Только, прошу, не показывай свои слезы матери с отцом. Старики и так маются, что ты страдаешь там… Хорошо? Они и без того испереживались за тебя, каются все время, что не разведали толком сразу…

– Хо… хорошо…

Алтынай пыталась унять слезы, но пока не получалось, слезы буквально душили ее, плечи так и тряслись. Все, что она держала в себе эти долгие семь лет, словно разом прорвалось, излилось освобождающими слезами… Наконец, немного успокоилась, тщательно вытерла слезы.

– Маленькая моя, возьми себя в руки, держись, терпи. Самое трудное, надеемся, позади.

– А я и держусь, куда мне деваться? – грустно ответила брату Алтынай. – Что касается терпения, то я даже прослыла там Каменной Хотун… Даже жалуются друг другу, что невозможно из меня слезы выбить. Что по мне нельзя определить, радуюсь ли хорошему или огорчаюсь из-за худого… Только, кажется, вся моя выдержка кончилась сейчас, слезами вытекла…

– Ничего, ты достойно пережила первые, самые тяжелые времена, и мы гордимся тобой. Теперь же мы все возвращаемся сюда. Отец намеревается назначить меня здесь главным. Так что сможем поддерживать друг друга.

– О, как это было бы хорошо! Оказывается, нет ничего хуже, чем отрываться от своих, жить сиротой в чужой стороне, хотя вроде бы и имеешь такую могущественную родню. Но от некоторых бед и войском не защитишься…

– Родная моя, еще раз вижу, сколько пришлось тебе пережить всего!.. – воскликнул Джучи, и на его обычно мягком, приветливом лице появилось жесткое выражение. – Пока наши руки были связаны там, в Китае, в твоей стороне благодаря тебе все было благополучно. Но теперь такая нужда миновала, и мы резко изменим свое отношение ко всяким подлостям и козням против нас. Прекращаем разные уговоры и увещевания, поблажки и начинаем истреблять, выдергивать с корнем все, мешающее нам… Кто особенно издевался над тобой там? Назови мне их имена!

– А это еще зачем?! – Алтынай от неожиданности вздернулась вся, насторожилась.

– Сказал же, что вся западная сторона завоеваний наших теперь в моей власти. Вот и спрашиваю, чтобы кое с кем из твоих врагов посчитаться… Самыми крутыми мерами, да!

– А если мои соперники являются верхушкой народа? Как быть, что тогда сделаешь?

– Маленьким народом кто угодно сможет руководить… Да ты же сама и будешь! Мы их многое множество покорили, и нигде ханский ковер не пустует…

– Как ты можешь называть маленьким народ, почти в двадцать раз многочисленнее нашего?

– Если б величие народа определялось его численностью, мы с тобой не пришли бы сюда и не мучились бы так, а ютились бы где-то в горах, подальше от сильных и хищных, и были бы, может, счастливы даже, свободные от тревог внешней жизни… – Джучи снисходительно улыбнулся, понюхал лоб сестры. – Нет, большой народ или маленький – это определяется его духом! Маленький народ, хоть его миллионы, суетлив и гневлив, жаден и нетерпелив в делах, не думая об их последствиях, а большой народ всегда великодушен, щедр, уверен в себе, потому думает о многом, о будущем… Ну, например, возьми мэркитов, туматов. Если бы они подумали о будущем, разве стали бы так опрометчиво поступать, так ожесточенно сопротивляться, что почти поголовно все были истреблены? Нет, конечно. Так что и твоих уйгуров нужно вовремя проучить, чтобы научились думать…

– Нет-нет! Я сама справлюсь со своими уйгурами. – Слезы Алтынай мгновенно высохли, и она сказала это иным голосом, твердо и упрямо, едва ль не с вызовом. – У меня сейчас с ними… Ну, благополучно, можно сказать. И, в конце концов, это мой народ… Мой! Я никому не позволю!..

– Если так, то хорошо. Мы не намерены вмешиваться, пока сама не попросишь, – сказал Джучи уже совершенно другим, смягчившимся голосом, словно извиняясь перед сестрой. – А я, маленькая, тебя всегда поддержу… Только еще раз прошу: не показывай свои слезы отцу и матери. Во-первых, не очень хорошо озабочивать старых людей, у которых и так забот с излишком. А во-вторых, если отец разгневается на уйгуров, он может не согласиться с тобой так легко, как я… Ты поняла?

– Поняла, – сказала Алтынай, улыбнувшись. – Поняла, наконец, твердо то, о чем чуть не забыла тут.

– И что именно?

– От кого я родом…

– Да, действительно! – рассмеялся Джучи. – Ведь мы, монголы, произошли от Серого Волка и Божьего Оленя, и это глубоко сидит у нас крови, в нашем нраве. На мирном дружеском тюсюлгэ мы мягки и кротки, как олени, а когда наступают решающие, злые времена, то можем и хищные клыки показать!..

Сопровождаемая Джучи, она дошла до ханского сурта, где ее ждали отец и мать. С удивлением и волнением, с жалостью увидела сразу, что они заметно-таки постарели, стали как будто меньше. Но на этот раз сдержала слезы. Мать, издавна прославившаяся тем, что никогда и никому не показывала своих истинных чувств и настроения, теперь заплакала, когда дочь обняла ее. Отец тоже подозрительно долго откашливался, вглядывался в верхнее отверстие сурта.

– У меня все хорошо, родные мои!.. – сказала Алтынай твердым, уверенным голосом, улыбнулась им. – Хвала Тэнгри Небесному, в моих краях ни один из народов, примкнувших к нам, не отвернулся, не перекинулся к врагу. И основным залогом этого стали сестры мои, ваши дочери, уехавшие отсюда к ним. И хотя кажется издалека все благополучным, там, на месте, всякое происходит, бывают и сложные обстоятельства… Сложнее всех, вы хорошо знаете, пришлось старшей сестре Алахай-Бигэ, когда онгуты убили собственного правителя… Потом сговорились алмалыки, пригласили Кучулука и выдали ему своего вождя, отправившегося на охоту. Горячие были деньки, но все решилось благополучно. Харалыки несколько раз покушались на своего хана Арслана, но удалось вовремя предотвратить злодеяния, благодаря осторожности и неусыпному наблюдению…

– С вышней помощью Тэнгри и благодаря твоему терпению, дочь, неустанным ежедневным заботам и зоркости твоей… – сказал хан.

– Рада очень, что вы обратили свое благосклонное внимание, свой взор на мои заботы и труды, преходящие, как быстрое течение воды… В эти бесконечно долгие годы, когда я блуждала порой одна в потемках, сияние вашей славы освещало мне путь, и я всегда чувствовала себя под вашей надежной защитой. И потому мне не страшны были неприятели, если встречались иногда, и легче было привести всё к нынешнему благополучию.

– Детка моя, хоть ты и не жалуешься сама, но все же окольными путями мы узнавали, какие тебе пришлось выдержать испытания, что пережить… – с облегчением, с большим удовлетворением произнес хан. – Теперь время изменилось. И не нужно больше сносить покорно все нападки, терпеть коварность, ублажать недостаточно верных. Мы можем отныне всем воздать по справедливости, вплоть до самых суровых наказаний.

– Нет-нет, великий мой отец… У меня нет такого, чтобы потребовалось какое-то особое наказание. Да и раньше, если не считать всяких мелких дрязг, все-таки жили у нас мирно, во взаимном понимании, с уступками друг другу.

Хан и радовался, и поражался уверенному, не по годам серьезному и обдуманному ответу дочери. Хотел что-то спросить, но воздержался.

– Хорошо… Меня такие слова твои только радуют. У тебя, наверное, есть какие-нибудь просьбы?

– Есть. У меня две просьбы, великий хан…

– Всего две? – усмехнувшись ласково, сказал хан. – Всего-то?!. Почему так мало за целых семь лет?.. Ну что ж, скажи, о чем просит Хотун Великой страны. А мы послушаем.

– Я приехала с пятью сюнами уйгурских нукеров в качестве сопровождения, а свои два мэгэна оставила в стане…

– Так-так…

– Мои нукеры, постоянно привязанные к одним и тем же местам, к охранной службе, отвыкли уже от настоящих боевых походов, дорог. И потому, чтобы оживить их, закалить, натаскать, прошу взять их с собой в поход, включить в свои ряды… Может, хоть какая-то польза от них будет. И еще… Муж мой Барчук за последние два-три года подготовил два тумэна – с мечтой тоже отправиться вместе с вами, даже сон и покой потерял…

– Девочка моя! Да какая же это просьба – наоборот, подарок, помощь… – Хан улыбнулся. – Видишь, мать, она умудряется даже просьбами своими помогать нам!.. Но мы, если удастся мирно договориться с султаном Мухамметом, точно определиться с границей между нашими землями, прекратили бы пока свои походы. Но с удовольствием использовали бы твоих уйгуров для присмотра за новыми огромными владениями и охраны дальних участков Шелкового пути.

– А что будете делать с моими мэгэнами?

– С этими? Знаешь, войска, стоящие на охране, тоже не должны терять своей боеспособности, время от времени их нужно подтачивать, как ножи и мечи. Так что твои мэгэны мы отдадим Сюбетею… Конечно, людям, отвыкшим от походов, будет тяжело первое время, но они же – монголы. Не сразу, но все же зазвенят со временем, как хорошие сабли, когда Сюбетей заставит их, разжиревших на уйгурских раздольях, побегать, выжмет из них семь потов… Уж он-то это умеет.

– Хорошо… – И опять при имени Сюбетея и потеплело в груди, и горечью подступило к горлу. – Я за них спокойна теперь.

– А ты в эти дни подробно разберись со всеми заботами о которых твоя сестра нам постеснялась здесь поведать. Потом еще раз посоветуемся, какую помощь и как ей оказать, – сказал хан, обращаясь к Джучи. – Да, так нам же нужно еще встретиться с зятем. Он здесь?