По велению Чингисхана Лугинов Николай
– Я, выросший с ранних лет сиротой, воспитал себя в преклонении перед твоим величием. Твое доброе отношение стало для меня единственной поддержкой в окружении недругов. Когда же наступит пора, я докажу свою преданность. А сейчас ряды моих нескольких мэгэнов, собранных из бродяг разных родов и племен, нестройны, вооружение у нас слабое, не хватает лошадей. И потому, к величайшему сожалению, не имею никакой возможности сейчас противостоять даже пограничным отрядам гур хана Дюлюкю, как ты предлагаешь. Ибо существует опасность, что стоит подняться против него, как тут же рассыплется, разбежится половина и без того ненадежного войска моего. Но я днем и ночью собираю, наращиваю свои силы. Верю, что течение времени и Всевышний на стороне моего справедливого дела, и да будет так».
Все было решено за один этот день.
Никто из кара-китаев не помнит подобного дня, исполненного и воодушевления, и торжества, и некой напряженности, висящей в воздухе. Сколько бы ни было в прошлом победных торжеств, что может сравниться с этим днем, когда ощутимо пошатнулся сам фундамент жизни всего Ила, но когда вместе с тревогой за близкое уже неизвестное будущее в сердца людей вошла и надежда? После многолетней спокойной, безмятежной, как водная гладь в безветрии, жизни, а затем всё нараставшей неуверенности последних лет средь угроз и с востока, и с запада, под состарившейся вконец, заметно отпустившей бразды правления властью – да, это долгожданное и все ж неожиданное событие стало подобно блеску молнии на безоблачном небе и раскату грома без туч.
Гур хан Дюлюкю срочно вызвал в Ставку все основные силы, расположенные поблизости. Эти четыре тумэна, почти половина всех войск Ила, плотными рядами заполнили едва ли не всю небольшую долину перед ханским суртом. По обычаю оглашать особо значимые, жизнеопределяющие указы на восходе солнца, глашатаи зачитали указ гур хана о назначении главнокомандующим всеми войсками – сегуном – Кучулук-хана.
Шагнув вперед, Кучулук всем естеством своим ощутил, как в него впились десятки тысяч глаз – выжидающих, изучающих, горящих надеждой, недоверчивых… Твердо и четко ступая ногами, обутыми в черные сапоги с толстыми подошвами, предназначенные для ходьбы по холодным и острым камням в горах, подошел он к тегрюку – знамени Ила с изображением золотого льва, с достоинством опустился на колени перед ним, положив левую руку на лошадиный череп, а правой сжимая круглое древко, и громко, уверенно произнес слова клятвы:
– Принимаю великое войско, не знавшее поражения с начала дней, для которого любое поле брани превращается в лоно победы!.. Даю торжественную клятву, что и впредь буду умножать его славу, что ради войска своего принесу в жертву всё, что имею и чем владею, даже и собственную жизнь!.. Я сказал!..
– Ты сказал! Мы услышали!.. – одновременный возглас тысяч и тысяч людей слился в один сплошной раскатистый гул, подобный рокоту грома.
– А сейчас приказываю отойти на свои места. Завтра же начну подробное знакомство с каждым мэгэном.
Тойоны Ила, находившиеся в полном неведении о происходившем вчера, были несколько ошарашены нежданным назначением, недовольны, роптали:
– Что это значит? Почему не посоветовался с нами, какая была надобность в таком срочном назначении?
– Вот именно!.. Не завтра же на войну отправляться, к чему такая спешка?
– И откуда он взялся, этот юнец? Какие-такие у него выдающиеся заслуги, победы?
– Да никакой не победитель… Говорят, он – сын найманского хана, потерпевшего поражение от Чингисхана…
– Но зачем нам назначают сегуном какого-то беглого бродягу?
– А засиделись вы, однако, на своих станах, ничего-то не знаете… Мне тут шепнули: это завтрашний зять нашего Непобедимого…И к тому поражению парень не имеет никакого отношения. Не смотрите, что такой худой, тщедушный: по всему видно, что этот драчливый котенок еще тигром станет, когда заматереет, – беспощадным, крутого нрава… Слышал я, что он у себя в горах всех к рукам прибрал, ни одной схватки не проиграл… Да, с трехкратным перевесом на него шли – и тех бил!
– Вот как?!.
– То-то не понравилось это некоторым, кто мечтал тегрюк в руках подержать…
И средь челяди придворной, более осведомленной, старики вели тихими, но возбужденными голосами любопытные разговоры. Обсуждали, прикидывали последствия, толковали о перемещениях, всяк судачил на свой лад:
– Ох, не ошибиться бы… Молодой баран, и кто скажет, какие у него будут рога?!
– Видимо, непростое решение, тут что-то кроется глубоко… Гур хан Дюлюкю, старый лис, всегда славился своей осторожностью, и потому не стал бы назначать случайного бродягу. Наверняка, все взвесил, обдумал.
– Да-да, старик и о будущем подумал, и что ему оставалось еще делать с одними девками в потомстве? Только на зятьев надеяться. С двумя первыми промахнулся, а потому третьего выбирал, наверное, втрое придирчивей… А этот ступает твердо, уверенно, голову не очень-то гнет. Ну, время покажет еще, чего он стоит и на того ли поставил наш мудрый старик…
Но и ждать окончательной ясности долго не пришлось. К середине дня объявили о том, что новый сегун женится на младшей дочери их властелина. Этой вести обрадовались почти все, начиная с многочисленной челяди и до тойонов, за исключением разве что тех семейных кланов, где надеялись заполучить звание зятя или сегуна, или то и другое вместе. Так или иначе, но это была определенность, которая всегда, считай, лучше тревожной, могущей обернуться чем угодно неизвестности. К тому же, предстоял великий пир, в котором примут участие все от мала до велика.
Особенно же радостной она оказалась для родственников тех, кто находился в войсках, стоящих на дальних рубежах: они тоже прибудут сюда на вторую часть уруу – свадебного праздника после того, как уже отпраздновавшие тумэны отправятся им на смену. Ибо никто не должен быть обделен честью принять участие в таком общем народном торжестве.
И не было среди народа особых толков и придирок к выбору зятя, какие возникли у военных к выбору сегуна: это было и семейное дело наследования, и высшей политики касалось, в которой большинство не умело и не хотело разбираться. И теперь над всем преобладала радостная суета подготовки к празднику. Сомнения возникли лишь по одному вопросу: по какой вере венчать молодых, ведь испокон веков принято, что главным свидетелем брака должен стать Бог…
Потому что кара-китаи молились Богу-Отцу, а найманы признают и Бога-Сына, и Кучулук был крещен как христианин. А его невеста, меж тем, приняла буддистскую веру…
Гур хан Дюлюкю, благословив молодых, как подобает верующему в Бога-Отца, произнес:
– Чада мои возлюбленные… Вам выпала доля жить, править народом нашим и растить наследников в такое время, когда заново затеяли борьбу грозные хищники, когда везде, от края и до края земли, заколебались сами устои жизни и приходится порой выбирать, увы, между плохим и очень плохим… Так выпал жребий ваш. Но человек не может выбирать время. И хотя почти вся моя жизнь прошла в походах и сражениях, но в основном прожил дни свои спокойно, свободно, потому что был уверен в безопасности своей и своего народа, её оставалось лишь поддерживать и укреплять дальше. И я приумножил богатства, накопленные нашими предками, Великими киданями, и ныне передаю их вам… Но черные тучи вновь обложили наше небо со всех сторон, пусть пока и за горизонтом они, и потому не всем видны… Судя по всем приметам, настают такие времена, когда жизнь будет взбаламучена до самого дна. Да, нас ждет время сомнительное, путаное, жестокое, время столкновений главных интересов, кому жить, а кому не жить, время хищников…
Гур хан вздохнул, помолчал, глядя на молодых, стоявших перед ним на коленях, преклонив головы, и сердце его сжалось от какого-то предчувствия…
– Но никогда не теряйте голову, будьте мужественны в опасности, всегда думайте о главном – о будущем рода своего, и держитесь правила: делать, что должно вам делать, всеми силами добиваясь своего, и верить, что всё пройдет, успокоится, уляжется на свое место. А земные, человеческие распри всегда были и будут, ведь даже бесплотные божественные силы в глубине синего бездонного неба не могут найти общий язык, враждуют друг с другом…
Выйдя из сурта отца, молодые оказались в смятении перед главным теперь для них решением, которое надо было уже принимать не откладывая: как быть дальше им, молящимся разным богам…
Они успели уже не однажды повидаться, всякий раз по желанию и приглашению девушки, сумели несколько освоиться друг с другом, поговорить о разном – но, конечно же, не об этом, таком щепетильном, деле. Они вообще стеснялись пока, до обряда, говорить о будущей совместной жизни, и уж тем более никто, даже сам гур хан, не мог им помочь в выборе веры. Ясно было лишь одно: один из них должен принять веру другого.
Для Кучулука же всё стало еще определенней: обряд близок, времени почти нет, и выбрать должен он, а невеста последует за ним, в этом у него почему-то не было никакого сомнения. И тогда он принял неожиданное решение – удивившее и встревожившее, когда об этом узнали, едва ли не всех.
– Мы, найманы, еще со времен деда моего крестились перед ликом Христа, – сказал он, впервые взяв в ладони обе руки своей невесты. – И все это время мы молились Богу-Сыну… Но теперь… теперь я у тебя спрашиваю, поймешь ли ты меня?
– Пойму!.. Постараюсь понять, – сказала девушка почти шепотом, смущенная таким взволнованным и прямым взглядом ее нареченного. – Ведь теперь я буду твоей женой и должна тебя поддерживать во всем. Должна, я это знаю и этого хочу.
– Тогда выслушай мое решение… Я принимаю твою веру.
– То есть… как? – Видно было, что не этого ждала она. – Так ты…
– Молчи… Это не простое решение… И отец мой, и мать каждый день встречали и завершали молитвой Богу. Не то, чтобы совершить грех отступничества, но даже малейшего нарушения веры и обычаев не допускали. Но все равно словно страшное проклятие настигло нас всех… Отец сражен на войне, мать попала в плен к врагу, а меня преследовали упорно, поймать пытались столько лет, что еле живой пришел к вам, всего с двумя нукерами, и только здесь встретил человеческое отношение… Лишь с помощью отца твоего беглый сирота, бродяга поднялся теперь на ноги. И вот сегодня назначен сегуном великого войска, стал зятем самого гур хана, мужем твоим… И потому я окончательно рву с прежней проклятой судьбой и верой, меня не охранившей, и принимаю твердое решение начать новую жизнь в другой, хоть и близкой мне стране, под другим небом, под защитой другого Божества!
– О Небо! – воскликнула пораженная всем этим, будто не её ушами услышанным, невеста; и не сразу и тихо спросила: – Но как же не охранившей, как же не…
– Нет!.. Что мне жалеть в прошлой своей жизни, в прошлой своей судьбе? Сказал – и все!..
– Понимаю тебя… Но, может, поспешил? Так всё быстро произошло с нами… – Девушка в первый раз, кажется, выглядела несколько растерянной, раскосые продолговатые глаза ее глядели на суженого с жалостью. – У нас еще есть время, и я всегда пойду за тобой…
– У нас, хвала Небу, наступило совершенно новое время, которого я ждал двадцать шесть лет среди врагов, бед и напастей, среди жестоких схваток. И с этого дня я хочу вместе с тобой начать новую жизнь… Поэтому принимаю бесповоротное решение принять твою буддистскую веру и под ее высоким кровом начать жить по-новому. Я сказал!
– Ты сказал. Я услышала…
Глава семнадцатая
В гости к сартелам
«Хорезмшах Мухаммед не имел таких качеств, которые нужны для государя, как степенность, проницательность в политических и военных делах, здравый ум. Если бы он имел эти качества, то он обязательно заметил бы приближение грозы. Когда к его границам подходил неизвестный ему противник, который покорил Северный Китай, он вместо того, чтобы укреплять внутри государства власть, в припадке бешенства казнил бухарского шейха Мэджд-ад-дина, главного мусульманского просветителя в своей империи. Хорезмшах Мухаммед испортил отношения со своей матерью Теркен-хатун, чем настроил против себя вождей и полководцев кыпчакских племен, связанных с ней родоплеменными узами. Кыпчакские войска составляли основное ядро войска Хорезмшаха. Учитывая это и боясь заговора, Мухаммед перевел свою резиденцию из Ургенча в Самарканд. И в заключение своей политической недальновидности он поспешил начать свой бессмысленный поход против халифа. Халиф запретил читать в мечетях хутбу на его имя. Он отлучил его от ислама, как мятежника, еретика и изменника, и этим самым освободил всех его подданных мусульманской веры от клятвы верности».
Р.Н. Безертинов, «История великих империй», том I (XX в.)
Хотя старый воитель Кехсэй-Сабарах и был польщен тем, что правитель великой страны лично приглашает его на встречу, он повел себя как матерый волк, заранее запутывающий на всякий случай следы, принял все меры, чтобы никто не догадался, почему он в самую жару направляется со своего стана вниз, в долину.
Обстановка везде остается напряженной, все зорко следят друг за другом, как бы кто с кем не сошелся, не сговорился на его счет, каждый ждет какого-нибудь заговора или подвоха, и это лучше всего говорит о неуверенности общей, о некой приближающейся беде.
Он пустил слух, что отправляется в дорогу по вызову Кучулука, в этом не было ничего настораживающего. А оттуда, из многолюдья, легче незаметно ускользнуть на запад, затеряться, запутать следы.
Странные, непонятные наступают времена… Даже в своей собственной ставке живешь с оглядкой, осторожничаешь. И более, чем когда-либо, неизвестно, что еще преподнесут они, как все сложится. И так будет продолжаться до тех пор, пока Провидение не установит в очередной раз всё на свои места на земле. Уж такая выпала судьба ему: родиться в несчастное время перемен и всеобщего, казалось, распада веками сложившихся устоев и государств. Время тревоги и неуверенности, когда все, от простого воина до правителя, озабочены главным: как уцелеть в надвигающейся со всех сторон грозе? Как уберечь в ней народ свой, собравшийся в благополучное доселе государство?
Какую хорошую жизнь, должно быть, прожили люди, на чью долю выпали спокойные, вольные времена, когда человек уверен был в себе и своем соседе, в судьбе детей своих и внуков. Когда все вокруг, установленное предками, было ясно и твердо… Но были ли такие времена вообще? Или это в далекой юности лишь казалось ему?
С тех пор, как эти проклятые монголы взялись расшатывать основы мира, сколько бед уже случилось! Такое и во сне не приснилось бы раньше, что найден будет укорот на Алтан-хана, довлевшего над всеми восточными и южными правителями, не выходившими из его воли… И что распадется Ил владык западного мира – найманов, и расшатается жизнь кара-китаев…
Остается только султан Мухаммет, по видимой со стороны мощи один способный противостоять монголам. И сейчас все должны бы сплотиться вокруг него, укрепить его и сами тем укрепиться.
Поймет ли это Кучулук? Довольно сомнительно это… Сказываются на его и без того трудном, неуступчивом характере все унижения и обиды обездоленного детства, и становится он, похоже, все упрямее, несговорчивей, лишь бы на своем настоять, пусть и неверном…
А султан Мухаммет, каков он? По рассказам, тоже человек жестокий и, главное, недалекий, скорый на решения, а то и на расправу. И как сильно отражается нрав правителя на его подданных?.. Видеть и знать это грустно и горько.
Но все равно, хоть и предвидишь порой худой конец, а разум не хочет мириться с этим. Всякий раз пытаешься найти пути спасения, какой-то выход, стараешься отдалить, смягчить угрозу…
По мере того, как спускались вниз, деревья и травы, такие богатые, яркие и свежие в горах, становились все беднее, жухлее, а под конец и вовсе чахлыми. Еще не достигли и подножия горы, а жара уже стала нестерпимой, полуденное солнце так и жгло. Пришлось ему и его спутникам, спасаясь от губительных лучей, переодеться в толстые одежды, как зимой.
В долине нечем было дышать. Поэтому трогались в путь вместе с последними лучами солнца, двигались в ночной тьме и до тех пор, пока солнце не поднимется высоко. И за три дня, получалось, проходили такой путь, который весной запросто преодолевали за один. Словно тащились на волах.
Все-таки удивительны перемены в природе. Того весеннего буйного празднества зелени, которое оставили в горах, как будто и не было никогда. Человек ориентируется в тех самых местах, где уже проходил весной, только по глубоким оврагам и высоким горам. Высохли, смотрят горячим песком даже ручьи и речки, что так весело бежали недавно, коня не напоить в некогда глубоких омутах, в которых купались во время привалов… Да, не стоит соваться сюда человеку непривычному, не знающему здешних сезонных каверз, надеясь только на то, что бывал как-то в этих краях. Тут не выжить без большого опыта.
Едва ступив на земли кара-китаев, Кехсэй-Сабарах окольными разговорами начал выпытывать у встречных людей, как приняли здесь люди Кучулука в качестве нового сегуна, какое о нем складывается представление у народа. Но, как всегда, услышал десять самых разных мнений.
Все меняется вместе со временем, и больше всех, может, меняются люди. Те же великие заслуги гур хана Дюлюкю постепенно забываются, стираются из памяти людей, особенно в последнее время, когда узнали о его немощи и стали хоть понемногу, а пренебрегать им, не так точно исполнять его повеления и желания. И что ж тут удивляться, что ослабла в войске дисциплина, а в управлении всем огромным хозяйством Ила – порядок. И много, конечно же, недовольных тем, что в такое-то сложное время неизвестно откуда выскочил молодой вояка и командует, распоряжается всем как своим. К тому же явно обострял положение и его вспыльчивый, крутой нрав, который он по молодости лет еще не умеет в себе обуздать, слухи говорили и об этом.
Услышав подтверждение своим опасениям, Кехсэй-Сабарах про себя пожалел, что не остался возле парня, не помог ему до поры до времени своими советами, не сгладил острые углы многих его, он подозревал, не вполне обдуманных приказов и распоряжений.
Но нельзя быть вполне уверенным, что заставишь Кучулука послушаться, внять совету, убедишь в чем-то… Иногда будет идти наперекор из одного упрямства своего, прекрасно сознавая, понимая это. И только лично убедившись в своей ошибке, возьмется ее исправлять. Если бы суметь донести до него общее мнение людей, он мог бы всерьез задуматься о характере своем, что вообще редко удается людям, лучше обдумывать действия. Лишь бы очередной приступ упрямства не напал на него…
Наконец, ступили на землю знаменитой долины Семиречья, где испокон веков живут кара-китаи. Правы были те, кто считал, что по этой земле Бог пешком ходил, настолько прекрасна и изобильна она. Кругом такое разноцветье трав, привольность рек и перелесков, что сердце тихо радуется, душа отдыхает. Вот уж поистине райская земля, где съедобные плоды дает чуть не каждое растение, где век бы жить и наслаждаться мирным трудом и покойной старостью… Из-за обилия воды здесь и жара не такая жгучая. А зимой и вовсе нет холодов, снег начинает таять, едва коснувшись земли, зима у них похожа больше на осеннюю слякотную пору.
Только вот жители столь прекрасной земли, когда поближе узнаешь их, удивляют какой-то расслабленностью своей, вялостью души, а с нею и тела. Или и вправду природа избаловала их?
Услышав, что в стан прибыл старый воин и наставник, учивший его с малых лет, Кучулук пришел сам, крепко обнял старика, пока никто не видит.
– Какой же ты все-таки вредный и своевольный старик! Бросил меня одного среди чужого народа и забился в свои горы!.. – Делал вид, что сердится, укоряет, а у самого глаза так и блестят от радости. – Не время сейчас отдыхать.
– Не говори так, мой хан! Ведь кара-китаи теперь родные нам по духу и крови люди… Сам же и породнил. Если кто-то способен спасти мир от надвигающейся беды, то только они. И во главе с тобой.
– Так-то оно так… – Радости Кучулука как не бывало, только что счастливо светившееся лицо помрачнело. – Ты был прав, конечно, когда учил меня, что со стороны, с большого расстояния все кажется лучше. А как только поближе познакомишься, находишь столько изъянов и недостатков…
– А где ты видел хоть одно племя без недостатков? Но истину можно определить, если только найти разумное соответствие между тем, что видится издалека и обнаруживается вблизи. Надо найти четкую середину, правильно истолковать.
– Все-то у тебя чересчур сложно… И вообще, бывает в твоей голове хоть одно простое решение? – Кучулук опять улыбнулся и озорно посмотрел на старика. – Как бы там ни было, а я прожил среди кара-китаев почти год, поработал с ними тесней уж некуда, кое-какие задачи важные решил – и пришел к выводу, что мы издалека воспринимали их совсем другими, намного величественней считали, возвышеннее и сильнее. А вот посмотрел изнутри: такой же мелкопакостный, как мы, совершенно не сплоченный народ, раздираемый внутренними распрями…
– Ошибаешься, мой хан! Ошибаешься! – нахмурился неуступчиво, отрезал Кехсэй-Сабарах.
– Это почему ж?! – Кучулук искренне удивился, вскинул недоумевающие глаза на старика. – Я говорю о том, что точно знаю… Что успел во всех неприглядных подробностях узнать!
Кехсэй сразу понял причину его удивления. Чин и должность во все времена неузнаваемо меняют любого человека. И теперь перед ним стоит не прежний Кучулук, а сам сегун-тойон, главнокомандующий всеми кара-китайскими войсками, и даже больше того – фактический правитель… Пока рос наследником уже несуществующего государства, была одна задача – выжить, управиться с остатком разгромленного войска. И не знал не только никаких чинов и должностей, но и простого интереса к своей особе. Но за эти несколько месяцев, вознесшись до должности сегуна и наследника настоящего, прямого, успел уже и привыкнуть к тому, что никто открыто не осмеливается говорить ему «ошибаешься», потому так удивился.
– Раньше ты постоянно ругал меня, что ошибочно толкую обо всем лишь по слухам, не вдумываясь, не видя собственными глазами, не слыша ушами… – Кучулук огорченно, но и несколько свысока качнул головой. – А теперь, значит, оказывается ошибочным и то, что познал вплотную, как говорится, руками пощупал? Выходит, все мои распоряжения, приказы, что отдавал здесь за эти прошедшие месяцы, все мои действия оказались ошибочными, неправильными? Но это же не так, старик, поспрашивай людей!
– Я не о нынешних делах. Но если ты будешь все время исходить из плохой, предвзятой, как сейчас, оценки подчиненных людей, тебе крупных ошибок не избежать…Нельзя никогда всему народу давать слишком уж безусловную оценку. Потому что любой народ состоит из множества разных людей, он многосторонен, да, в одну оценку не поместится. Посмотришь с одной стороны – увидишь порой одно, глянешь с другой – обнаружишь совсем иное. Да всё это зависит еще и от того, что хочешь увидеть… И за всю-то мою долгую жизнь, скажу тебе, я еще ни разу не встречал единого, чтобы один к одному, и мирного народа. Если разобраться как следует, копнуть глубже, то в любом народе найдешь много несогласия и всяких брожений, междоусобиц внутренних. Мы, найманы, можем сказать, что даже в самые лучшие времена были единым, мирным между собой народом? Потому и дошли до такого… А ведь о нас я столько раз слышал всякую похвалу со стороны, что впору возгордиться: и какие организованные мы, мощные, и какие богатые. А мы-то знали про себя – какие… И раз уж Господь Бог счастливо направил тебя сюда, то не будь чужаком, не принижай, а ищи лучшее в этом народе и на лучших в нем опирайся… Не взыщи на прямом слове моем, ибо тебе тут вряд ли кто скажет его. А мне моя госпожа великая – твоя мать наказ дала учить тебя по правде, и я его как могу исполняю…
– Ладно, оставим это, – сказал Кучулук. – Думал уже, что не увижу тебя до осенней прохлады. Рад, что появился неожиданно рано. Тут всегда найдется, что делать.
– Нет, Кучулук, я тебе сейчас не помощник, не пойми неверно. Проездом я, на переговоры еду – по важному приглашению.
– Неужели? И к кому же?
– Султан вызвал. Сам Мухаммет.
– О-о, вот оно как… Да, это новость, над которой стоит подумать, – улыбнулся Кучулук, но так, что невозможно было определить, рад он ей или недоволен.
– Думать всегда надо… И что за этим, по-твоему?
– Многое. Ведь до сих пор он держался как единственный владыка всего среднего мира. А теперь, значит, вода начала просачиваться и в его теплую нору, даже вот тебя пригласил. С тех пор, как ты уехал, дважды присылал людей, чтоб вызвать меня на серьезный разговор. А преследует цель свалить гур хана Дюлюкю… Зачем? Предлагает объединить силы, сокрушить врагов. Ясно, кого он подразумевает под врагами. Первый из них Чингисхан, конечно, который и на самом деле грозит нам обоим, а второй, по всей видимости, Багдадский халиф. По моим сведениям, он хочет занять центр веры сартелов Багдад, и стать единственным и полновластным владыкой их веры – ни больше, ни меньше!
– И что ты ответил на это? – с нескрываемой тревогой тихо спросил Кехсэй-Сабарах.
– Будто ты не знаешь… Я ответил резко и однозначно, что никогда и ни за что не предам гур хана Дюлюкю, и чтобы он даже не предлагал мне такого. Иначе, мол, приму как оскорбление. Честь у меня одна.
– Правильно поступил. Лучше с самого начала отрезать такой греховный путь, – одобрительно затряс бородой старик; но и понял, что Кучулук не сказал ему истинной и главной правды.
– Против монголов можно и нужно бы объединиться, но против Багдада – зачем мне это? Клином в руках его быть, в чужую распрю вмешиваться, веру? – От полученного одобрения Кучулук заметно приосанился. – Уже по этим двум предложениям я понял, что он не очень-то и умен. А это ставит под сомнение главное – наш союз против монголов… Ну, посмотришь на него, поговоришь. Донеси до него, убеди, что монгольская опасность у нас – главная, все остальное надо пока отставить в сторону… – И хитро сощурился: – Но у тебя же есть, наверняка, и какая-то своя, затаенная цель?
– Мне поздно иметь какие-то свои, личные цели… Разве что мечтать о покое, который недостижим пока. Да, хочу узнать, разведать настроение тамошнего населения, состояние войска, всего управления. Он спросил даже через посланца, не согласился бы я стать военачальником его… Ну, буду делать вид, что сомневаюсь, осторожничаю, а на самом деле якобы готов уступить уговорам. Поторгуюсь, попытаюсь оттянуть время, приглядеться получше, что там к чему. Но если и соглашусь на военачальника, то только над его союзным нам войском – против негодника Чингисхана…
– Что ж, мне кажется, тактика правильная. Ну, мы еще поговорим вечером, – завершил разговор Кучулук, дав понять, кажется, что не может засиживаться долго, ведь под ним весь Ил. Хлопнул в ладоши, и тут же к нему с готовностью подбежали, ведя в поводу богато украшенного коня.
Да, прибавилось в его осанке и горделивости, и властности; но и видно, что для него эти прошедшие месяцы были нелегким испытанием – взгляд потемнел, углубился, это уже не парень, а зрелый сильный мужчина, нашедший свое место. Непросто это – прийти со стороны и стать главнокомандующим войсками привыкшего лишь к одним победам самоуверенного и сильного народа.
Ну, а в большом деле никак не обойтись без ошибок и упущений, главное – исправить их вовремя. Нет, все-таки Кехсэй-Сабарах был доволен своим воспитанником. Что ни говори, а есть в нем и талант, и ум, и хорошая наследственность. Уверенности в себе и сил ему и сейчас хватает, но нужно еще выработать опыт, соответствующий высокой должности, государственный ко всему подход, охранительную осторожность во всем – а это не тумэн в конную атаку вести… Вот тогда раскроется его истинная сущность как правителя. И к этому все задатки в нем есть, ведь с малых лет прошел суровую науку, хорошо обучен всему и немало знаний впитал, пока рос. А чего стоит кровь его великих предков, в свое время вместе с другими великими руководивших всем обитаемым миром… Хотя, знает наставник, и кровь может давать сбой, очень-то доверять ей нельзя.
Только бы прошлые унижения и обиды, нанесенные в тяжелые для них времена, не сказались губительно на его характере. Бывает, что неокрепшая еще детская душа не выдерживает тяжести лишений, унижений и оскорблений, навалившейся нужды и ломается. И человек из него вырастает затравленным и грубым, безжалостным, мстя за обиды жизни, которая его тоже не жалела. Такой правитель чаще всего эгоист, не думает о пользе всего народа и никогда не станет докапываться до истины, выяснять причины происходящего, чтобы сделать из этого какие-то разумные выводы; своеволие, дорвавшееся до власти, диктует все его решения, сколь опрометчивы они бы ни были… Нет, Кучулук не такой, он не должен забыть уроков правления своего отца. А первая спесь слетит, как только настанет пора принимать самые важные и трудные решения, опереться на силу всего народа… Хочется на это надеяться. Хотя, как знать…
Долго еще сидел Кехсэй-Сабарах, застыв, словно каменная баба средь ковыльной степи, оставленная древними предками в напоминание о себе. И, наконец, вздохнул тяжело: старики имеют привычку придумывать порой, представлять в уме всякие воображаемые опасения и страхи и тревожиться по их поводу… Да, переживать от воображаемого, а это уже никуда не годится.
И он боится поддаться этой привычке, не такой уж он и старик еще, но иногда все-таки накатывает…
Тогда он говорит себе: это пусть тэнгрианцы верят, что все у человека уже предопределено – что ж, мол, такова его судьба, которую уже выбил на камне небесный писарь Усун Джурантай. Да, все-то у них расписано заранее… А мы, христиане, уповаем на милостивого Христа, на Бога нашего, который дал нам свободу воли, но сказал: будете за свои поступки отвечать передо Мной… И мы вольны, мы можем выбрать, как нам поступить, какой дорогой пойти, и добро нам всегда предпочтительней зла – хотя и далеко не всегда, по грешности своей, мы добро выбираем. Да, на всё воля Божья, но и наша много значит, главное – распорядиться ею по-доброму и уповать на милость Его…
И зря, ох, зря покинул Кучулук веру отца, матери и наставника своего, и великий это грех – отречься от Христа, за нас пострадавшего; но сказано же – не суди, да судим не будешь. Ибо отвечать за это придется в полной мере ему самому… И не дай только Бог, чтобы вместе со своим народом. И Кехсэй-Сабарах истово и скорбно перекрестился.
Не подобает долго задерживаться путнику на одном месте, и потому он хотел было завтра же ехать дальше, но Кучулук попросил остаться, передохнуть.
Сегун повелел отправить лошадей, на которых приехал Кехсэй-Сабарах, на пастбище, а взамен снарядить более надежных в пустыне походных верблюдов, также выделить и охрану с прислугой. Так что дальше он будет передвигаться, подобно великим тойонам, в крытом паланкине, укрепленном на спине самого большого и сильного верблюда, в нем можно ехать даже полулежа.
На сей раз солнце припекало еще больше. Но бойкие, сметливые, прекрасно знающие особенности пути по здешним местам сопровождающие намного облегчили трудности дороги. Днем укрывались в тенистых местах с водой, двигались только с вечера до утра.
Оказывается, сартелы живут так же скученно, как и китайцы, ибо стеснены огромными пустынями к рекам и оазисам, к укромным долинам. Города, селенья и поля так и кишат людьми и скотом, недостатка в еде и одежде вроде бы не должны испытывать, всего производится много, особенно же развита торговля на многочисленных базарах. Но богатые слишком богаты, а бедные слишком обнищали, и на фоне прекрасных дворцов полно нищих и убогих калек.
Больше всего Кехсэй-Сабараха поразила, пожалуй, многочисленность всяческой охраны. Лучшие из лучших, самые отборные по статям и возрасту люди обязательно торчат где-то в качестве охранников. Днем и ночью следят за каждым хоть сколько-нибудь справным домом и двором, фруктовым садом и даже урожайными полями. Говорят, имеется охрана и у лесов с дичью, у плотин и разводных арыков. Работающих увидишь только на полях да на дорогах со всякой поклажей, а на виду больше торговцы, попрошайки да охрана.
И, наверняка, так усилена эта бездельница-охрана не потому, что делать людям нечего, что властям девать их некуда, а по причине слишком уж умножившихся случаев воровства и грабежа. Но это худой признак… Обычно такое падение нравов, размножение воров и мошенников свидетельствуют, что близок крах страны, что наступили уже времена разброда и шатаний, слабости народной, всеобщего безволия… Это мы знаем, помним… Пронеси, Господи!
И у найманов тоже, должен был признать он, в последние лет пятнадцать-двадцать словно зараза какая пошла по народу, неслыханная раньше, и многих, слишком многих попортила. На взгляд со стороны, Ил благоденствовал, но большинство, начиная с великих тойонов и кончая последним слугой, понемногу превратились в воров, лгунов и взяточников. Всего было в изобилии, так почему и отчего, из-за какой нужды при такой богатой и сытной жизни люди превращались в обирал, рвачей и мздоимцев, откуда появилось столько охотников до праздности и роскоши?.. Как ни пытался Кехсэй-Сабарах уйти от этих мыслей, а они всплывали вновь и вновь. И горько было видеть здесь слишком хорошо знакомые ему картины. Около тридцати лет перед тем падением нравов шли найманы от победы к победе – и, как оказалось, к своему концу. Что-то похожее творится теперь и у кара-китаев, раздобревших и самоуспокоившихся при гур хане Дюлюкю, собирающих дармовую дань с ближайшего десятка соседей.
Почему, из-за чего народы, добившись, наконец, желанного изобилия и благоденствия, начинают меняться в худшую сторону, терять человечность, заповеданное предками благонравие? Вместо того, чтобы крепнуть и развиваться дальше, устраивать жизнь на лучших началах, они словно заболевают какой-то заразной и всеохватной болезнью. Причин этого расслабления народа много, среди них первая, наиболее очевидная – привычка рассчитывать на дармовщину, на слишком легкую жизнь; но она, если подумать, тоже лишь следствие другого, более важного порока – порока управления, когда сама управляющая верхушка теряет настоящую цель, подменяя ее ложными и близорукими, перестает понимать, куда она ведет народ, перестает ставить перед ним большие, отвечающие его духу задачи. И жизнь, как вода в слишком тихой заводи, начинает застаиваться, цвести водорослями, гнить…
Иная здесь и военная организация страны – весьма, по здравому разумению, сомнительная.
Если почти у всех других, известных ему, народов все войска имеют одного главу, а тот, в свою очередь, подчиняется хану, то здесь каждый улус имеет свое независимое отдельное войско. Султан Мухаммет при нужде собирает их в одну рать и снабжает каждое через правителей улусов. Непонятно, для чего заведено такое неустойчивое, несплоченное сборище, – наверное, так повелось исстари. В случае, если правитель какого-то улуса, он же и командующий, не согласится с указом султана, откажется подчиняться, то для его усмирения привлекают войска других улусов… Нет, на поле битвы на такое ненадежное союзное войско особо рассчитывать не придется.
В жизнь сартелов прочно уже вошла магометанская вера. По пять раз в день обязательно собираются вместе в определенное время, чтобы помолиться своему Аллаху. Трудно понять, как можно при таком жестком распорядке дня нормально работать или воевать, но, видно, как-то управляются. Эта требовательная вера диктует весь уклад жизни, едва ль не закабаляет ее. Муллы зорко следят, чтобы все молились и исполняли положенные обряды, и весьма строго спрашивают за неисполнение. По сравнению с ними, оказывается, наши священники-христиане совсем мало вмешиваются в личную жизнь людей, многое отдано на их совесть. А буддийские ламы в основном молятся только сами.
Ползут слухи, будто Багдаду очень не по нраву, что в последнее время из всех правителей исламских стран особенно начал выделяться своей независимостью султан Мухаммет, что он становится слишком силен, своенравен и уже подумывает о неограниченной власти над всеми ими, над самим Исламом. И будто бы собирает большое войско, чтобы захватить столицу исламского мира.
Услышав про это еще до встречи с правителем, Кехсэй-Сабарах был весьма огорчен и удручен: «Плохо дело, если не могут уладить даже вопросы единой своей веры… По всему судя, они даже не понимают, перед лицом какой надвигающейся беды все они находятся. А раз не могут найти общий язык даже между собой, то уж с нами это еще сомнительней… Неужели так и останемся наедине с ордами Чингисхана?..»
Султан Мухаммет пригласил его на третий день после прибытия. Гостей проводили в особый, построенный и отведенный именно для приема гостей нарядный дворец, от роскоши убранства которого поистине разбегались глаза.
Оказалось, что Кехсэй-Сабарах здесь не единственный гость. Перед ним пригласили подойти поближе к правителю двух человек в странных, на здешний взгляд, нарядах, прибывших откуда-то издалека, судя по всему – с Запада. Они тоже имели свою собственную охрану.
Султан сидел так далеко, что невозможно было рассмотреть выражение его лица, а голоса разговаривающих сливались в сплошной гул, в котором не различались отдельные слова, и услышать ничего не удалось.
Скоро все повернулись в сторону посланника кара-китаев. Подбежал какой-то звонкоголосый коротышка, произнес так, чтоб слышали все:
– Величайший из великих, могущественнейший из могучих, единственная пята Аллаха, единовластный владыка Западного мира султан Мухаммет хочет услышать, что ты расскажешь.
– Что нового могу рассказать я, живущий в глухом уголке далеких гор, всеведающему владыке? Знаю и вижу меньше, чем хотел бы. Если великий султан скажет, что его интересует, отвечу с радостью, – подойдя на дозволенное расстояние, упав на колени и кланяясь, сказал Кехсэй-Сабарах.
– Говорят, на Памире и поблизости от него живут люди многих и самых разных родов и племен, – сказал султан хриплым голосом. – Это правда?
– Да, правда, людей заставили уйти туда войны, засухи и другие причины.
– И как много найманов?
– Сейчас, по нашим подсчетам, около двух-трех мэгэнов суртов, – ответил он, заранее ожидавший этого вопроса, намеренно малость завысив истинное число.
– А из наших краев сколько откочевало к вам народу?
– Обширность той стороны велика, так что трудно точно подсчитать число постоянно кочующих людей: сегодня они здесь, завтра в другом месте… Но, по примерным нашим предположениям, раза в три больше, чем найманов.
– Вот как?!. – воскликнул султан и переглянулся со стоящими рядом придворными.
Не может быть, чтобы у такой великой страны не было своих лазутчиков, разведчиков в станах найманов и кара-китаев – так же, как и здесь наших… Но, видимо, их подсчеты не сходятся с только что им объявленными. Не слишком ли я преувеличил, встревожился старик; впрочем, здесь в ходу, в традиции все увиденное и услышанное для пущего впечатления преувеличивать в несколько раз. Про него же подумают, скорее всего, что не хочет назвать истинные цифры, уменьшает их; значит, он все правильно делает… В такой благодатной стране рождаемость высокая, и потому они могут посчитать несколько мэгэнов силой, не заслуживающей внимания. Отношения же, как известно, зависят от того, какое значение придают силе другой стороны. Пусть пока так, а потом видно будет. Когда сложится другой расклад сил, исходя из него и будем строить свои взаимоотношения…
Когда султан замолчал, его окружение наперебой забросало старика вопросами:
– А вера у вас какая?
– Сколько жен вам разрешается иметь? И сколько жен у тебя лично?
– А вы не едите собак?
– Говорят, у найманов и кара-китаев один корни?
– А монголы, рассказывают, едят человечину – это правда?
– Нашли ли вы место захоронения кладов Тайан-хана?
Кехсэй-Сабарах начал было отвечать, но когда посыпались столь нелепые вопросы, замолчал.
Султан не останавливал своих людей, молча перебирал и внимательно рассматривал крупные самоцветные бусы, изредко взглядывая на него.
– Здесь присутствуют только крупные, особо почитаемые тойоны, – сказал старик с белой пышной бородой, стоявший по правую руку от султана. – Почему ты не отвечаешь на их вопросы?
– А я считаю себя гостем, прибывшим из далеких краев не под конвоем, а по личному приглашению высокочтимого мною султана, – спокойно, но с некоторой долей надменности произнес Кехсэй-Сабарах. – Или я ошибаюсь? Если ошибаюсь, могу поправиться.
– Ты прав. Мы пригласили тебя на встречу с ближайшим и высшим окружением султана как выдающегося полководца великого народа.
– В таком случае не должны нарушаться наш этикет, наши правила приема высокого гостя. В том числе и круг вопросов, которые не приличествует задавать ему, хотя я не знаю, может, всех ваших обычаев и традиций, – твердым голосом сказал Кехсэй-Сабарах. – Главный же вопрос в другом. Сегодня мы, быть может, и утеряли свое право называться, подобно другим, великим народом. Но мы еще можем доказать обратное, стоит нам сесть на коня и всерьез взять оружие в руки…
Судя по тому, как резко замолчали люди, только что свободно переговаривавшиеся, как стих мгновенно гул голосов, слова кара-китайского посланника показались не только странными, но, кажется, и не вполне приемлемыми. Переглянувшись друг с другом, придворные все как один повернулись к султану, но тот продолжал молчать. А старик, стоявший рядом с султаном, объявил, что аудиенция закончена, и пригласил всех к пиршественному столу.
Гостей усадили раздельно, каждого в своё, по роду деятельности, общество. Всегда удивительно, как ремесло, род занятий незаметно и глубоко проникают в человека, начинают проглядывать во всех его повадках, движениях и даже внешности. Кехсэй-Сабарах безошибочно угадал в людях, усевшихся рядом и напротив, военачальников.
Но заинтересованного и дельного разговора не получилось. Судя по их отчужденности, по тому, как стараются они подбирать каждое слово и не задавать лишних вопросов, они уже прослышали, что ему предложили должность начальствующего над конными войсками, а то, гляди, и выше. Иначе они, считая себя выдающимися военачальниками, которым нет поблизости равных и победам которых нет числа, не стали бы особо церемониться, держались бы раскованнее, и им нашлось бы о чем поговорить с союзником.
И если чуть внимательней вглядеться в их лица, то едва ли не на каждом увидишь печать придворного чопорного лоска, почти стершего военную прямоту и грубоватость, столь полезные в деле. И среди них почти нет молодых. Многие не просто преклонного, но даже и дряхлого возраста. И это тоже недобрый признак.
Кехсэй-Сабарах рассчитывал, конечно же, не на один этот общий прием у султана, знал, что будет и другой, иначе его приезд сюда попросту не имел смысла. И решил по возможности ускорить, подтолкнуть встречу с правителем, дипломатично осведомившись у одного из ближних советников его, собираться ли ему в обратный путь. Не прошло и часа, как ему сообщили, что султан хочет видеться с ним один на один. А пока в сопровождении нескольких высоких чинов его повели на ознакомление с одним из тумэнов, стоящим неподалеку от дворца – скорее всего, лучшим, образцовым. И там среди начальников он увидел считанное число молодых лиц, даже арбанаями-десятниками оказались зрелые мужчины. Основная же сила войска султана – пехота, как и у китайцев. А конные части составляли всего одну треть войска, если не меньше, и значит, о подвижности и маневренности армии говорить нечего. В лучшем случае, ей за крепостными стенами сидеть, временами делая вылазки, а не в поле выходить против стремительных конных тумэнов Чингисхана…
Он с немалым удивлением увидел за эти дни, что султан во всем устройстве страны словно копирует опыт кара-китаев, с которыми соперничали еще и отец, и дед его. И огорчился тем несказанно, потому что некому теперь, кроме этих двух народов, остановить беду, надвигавшуюся с востока. Только на них и была надежда. Была…
Все здесь застит внешний лоск, показная роскошь. И никому нет дела до того, есть ли за этой видимостью силы и богатства подлинная мощь, никто не желает знать истинного положения вещей. Не хотят, и уже, наверное, не могут видеть, ибо человеку тут, в течение многих десятилетий не знавшему ничего другого, не с чем просто сравнить нынешнее состояние своей страны. Чтобы улучшать, надо хотеть этого и знать – в какую сторону; а здесь все в правящем сословии довольны, глаза и уши заплыли жиром, мускулы одрябли, ум притупился в бездействии и лени.
Да, они явно довлеют над ближайшими соседями и гордятся этим, но знак ли это настоящей силы, много ли чести довлеть над слабым? Не было еще такого, чтобы кому-то сослужила добрую службу переоценка собственных возможностей.
Поздно теперь ему, старику, злорадствовать над собственным вождем, умершим в позоре, в кандалах Тайан-ханом, но как он, бедняга, возвеличивал свои заслуги в последние перед разгромом годы еще мирной жизни, как важничал! Окружил себя беззастенчивыми льстецами, подхалимами, лицемерами, без конца фальшиво восхвалявшими его. А правдолюбцы, прямолинейные и честные люди государственного дела были или оттеснены, или сами отошли, оскорбленные. Неловко и стыдно было им наблюдать за все усугублявшимися капризными повадками правителя, слышать его самовлюбленные речи.
И теперь, когда Кучулук поднялся на вершину власти, начинают и в нем вылезать понемногу те же самые, слишком хорошо знакомые черты, повадки в поведении. Но там-то понятно, почему: сказывается наследственность, кровь предков. Но отчего же так разительно напоминает ему этот правитель чужой страны Тайан-хана? Почему, впервые попав в этот совершенно чужой ему роскошный дворец, в это разодетое и явно ожиревшее придворное войско с другой вроде бы организацией и уставом, он сразу же отчетливо увидел все их слабые стороны, все упущения и недочеты?.. Хотя – не хотел видеть этого! Ибо для него это было крушением последней надежды…
Значит, внутренний разлад и распад уже явственно проступают наружу и заметны со стороны даже мимолетному взгляду. Но и все же странно… Если с кара-китаями и найманами все можно было объяснить общими корнями, сходными условиями бытования на земле, то здесь, в совсем другом, инородном мире, он не должен был бы видеть все насквозь. Объяснить это можно было только одним: признаки распада, государственного вырождения и разложения, увы, одинаковы в любой стране, в любом народе. Так что тревога его совсем неслучайна, и возникнув сразу, стала маять его неспроста…
К султану повели его, когда последние солнечные лучи еще освещали верхушки деревьев.
На этот раз его почему-то очень тщательно обыскали. И по дороге охрана несколько раз менялась… Неужели так боится он, могущественный, покушений? Значит, есть на то основания… Пройдя по каким-то темным подземным ходам, вышли под высокие деревья. За это время уже успело стемнеть, и между ветвями замерцали первые звездочки.
Султан встретил его один, без какого-либо советника или писца; и опять мелькнула мысль – никому не доверяет? Сопровождающие, усадив Кехсэя-Сабараха на заранее подготовленную меховую подстилку, мгновенно исчезли, словно растворились в густой тени деревьев.
– Я пригласил тебя отдельно ото всех этих пустословов, чтобы поговорить наедине, – начал разговор султан, щурясь и вглядываясь в него. – О твоих победах еще в детстве мне рассказывал отец. Он очень горевал, что не у него родился такой выдающийся воитель, как ты… Сегодня мне удалось расширить границы своих земель до южных морей, но нет и у меня такого человека, кто уверенно взял бы на себя руководство всем войском…
– Да, это порой непросто решить, – не удивился Кехсэй-Сабарах. – Точно так же недавно пенял на судьбу гур хан Дюлюкю.
– Оказывается, у нас с гур ханом схожие заботы? Скажи мне, почему у нас не вырастают талантливые полководцы?
– Это вопрос не ко мне, о великий. Я просто воин, который всю жизнь не вылезал из походов. Знаю только, что их рожают не женщины, а поле праведной битвы.
– Наверное, так… А здесь я совершенно все должен делать сам, только тогда что-то получается. Без меня даже самую малость превращают в предлог для споров и ссор, борьбы мелких честолюбий! – с большим раздражением вдруг произнес султан – видно, вырвалось наболевшее. – Как их заставишь согласно думать?!.
– Все большое приходится начинать с малого – в любом ремесле, в каждом деянии… Наш хан когда-то ставил перед нами задачи, а как, каким способом выполнишь ее – думай сам, решай сам, но и отвечать за все самому. Доверял нам, молодым, выращивал смолоду, а доверие – оно лучше всякого поощрения. Помучаешься, конечно, но все равно находишь решение, привыкаешь все брать на себя… Не знаю, как у вас, а у кара-китаев, по моим наблюдениям, гур хан с какого-то времени перестал отчего-то доверять своим помощникам, за все брался сам, распоряжался лично. Без него, казалось, войско даже и за стены укрепления не могло самостоятельно выйти. И люди понемногу привыкли никому, кроме гур хана, не подчиняться, ни на кого не надеяться… Но все же нашел он, как выйти из тупика своего…
– Да?.. Ты, конечно, хорошо все это выразил… – султан помолчал грустно, о чем-то своем думая, опустив взгляд. – Значит, ты говоришь, что доверие к военачальнику – хорошее поощрение для его роста? Как просто и мудро. Я бы тоже наделил полным доверием человека, способного сплотить людей, повести за собой. Но если бы мы еще были единым, одного корня народом, как вы, найманы… А мы только на словах тюрки, на самом же деле – сброд из десятков разных племен. Попробуй кого-нибудь случайно похвалить, не похвалив другого… Да тот будет смертельно оскорблен! Из-за этого при назначении на должность уже на возможности, способности человека почти и не смотришь, главная задача – соблюсти какое-никакое равновесие между ними в чинах… – Голос султана окреп, наполнился раздражением и злостью. Он вскочил, быстро заходил по громадному цветастому ковру, при этом заметно стало, что он высок, строен и крепко сложен. Энергии ему хватало, но вот ума… Кехсэй-Сабарах с печалью понял, что тот не услышал и половины того, что сказал ему он, и все твердил про свое. – Постоянные раздоры, склоки, соперничество, зависть…
– Все это есть в любом народе. И нас, найманов, тоже не обошла такая беда. Из-за этого, может, и потерпели поражение от какого-то неизвестного тогда бродячего племени…
– Говоришь, «бродяги»… – оживился султан. – А как они могли тогда сокрушить Великий Китай?
– Китай тоже, на взгляд издалека, казался единым. На самом деле, если б у них не было внутреннего раскола, никого могучей в мире не было бы. А внутренние раздоры расшатывают любое устроение, любую мощь. Джирджены, правившие Китаем, своим чрезмерным, прямо сказать – жестоким угнетением местных народов восстановили их против себя. Это, в конце концов, и обернулось против них самих.
– Говорят, большинство ваших родственников, киданей, предали джирдженов, переметнулись к монголам?
– Говорят отчасти и такое, разное рассказывают… Но истину никто пока не знает. Трудно определить, что происходит за сотни кес, почему они так поступили: или добра не помнят, или нужда, скорее всего, заставила… Ведь джирджены такие же завоеватели, как и монголы.
– Ты Чингисхана лично видел?
– Встречался раз… – сдержанно ответил Кехсэй-Сабарах. Начисто отрицать это он не мог, потому что через своих лазутчиков сартелы давно и наверняка о том знают.
– Ну-ка, расскажи, каков он, этот, как говорят, «покоритель вселенной»? Еще не покоривший, кстати, ее…
– А что можно узнать по внешности? Ну, гораздо выше меня ростом, но похудее. Светлые волосы и борода, глаза какие-то голубоватые, быстр и ловок в движениях. Умен, это тоже видно.
– А ведь совсем еще недавно о нем не было ни слуху, ни духу. И вдруг откуда-то выскочил, да так быстро мощи набрал…
– Это неожиданно только для вас, поскольку вы слишком далеко живете. А у нас, найманов, испокон веков было противостояние с ними. И до какого-то времени все же находили на них управу, способы обуздывать их… Пока они были разрозненными мелкими племенами.
– И как же стало возможным, что вдруг одержали они над вами такую убедительную победу? Почему и как это случилось, откуда вдруг у них такая сила появилась?
– Как говорится, дыма без огня не бывает, а дерево без ветра не колышется… Всему есть свои причины. Монголы одолели и нас, и китайцев с могучими джирдженами потому, что действительно стали сильнее. А то некоторые наши тойоны разглагольствуют, будто их победа – случайность, следствие некоторых наших ошибок… Ошибки были, но не в них суть. Я-то знаю, все видел, во всем этом несчастном деле участвовал. И твердо говорю, как ни оскорбительно и обидно для нас, что они слишком явно превосходили во всем… От организационных мелочей до дальновидного управления войсками!..
– Вот как, друг?!. Не каждый про себя такое скажет… – султан был искренне удивлен. – Но как же так? Разве сила народа прежде всего не в его богатстве и численности войска? Богатая страна имеет возможность привлечь к себе и собрать, вооружить и прокормить большую и послушную армию…
– Мы тоже рассуждали так же. Но еще раз говорю, они победили нас, имеющих втрое больше войска, и китайцев с войском, более чем в десять раз превосходящим их по численности. И это уже ни в какую случайность не умещается.
– Но как? Как такое возможно? Ты, воевавший с ними, побывавший среди них, как и чем объяснишь такое?
– Ничего не могу сказать – только поражаться со скорбью и восхищаться…
– Ну нет, ты что-то скрываешь намеренно… Видно, не хочешь со мной поделиться.
– Нет-нет, о великий… Если б знал, зачем бы стал скрывать? Это не в наших общих интересах. В мире появился новый Ил с удивительным строем и организацией, который собрал воедино сотни племен и родов, говорящих на разных языках. Внутри себя они сплоченнее, единее любого естественно однородного народа, нет у них, по-видимому, ни раздоров межплеменных, ни верхушечной грызни. А объединил их, я думаю, жесткий, но и справедливый, по их понятиям, устав Чингисхана, законы, которые он дал им… Да, там жестокая дисциплина, но и какое-то равенство есть, справедливость в законах – которую мы, увы, не можем и не хотим дать своим подданным. И потому у них все заинтересованы в успехе их общего дела, их Ила, а это удесятеряет силы…
– Равенство, справедливость?.. – иронически поднял брови султан. – Но это лишь глупые мечты рабов, не понимающих, что все в мире изначально построено на иерархии…
– Мечты тоже имеют немалую силу, восстания рабов это не раз доказывали… Нет, своя иерархия у них тоже есть, но выстроена она на жестком равенстве перед законом. А в их воинском деле, как я понял, очень важна подвижность, умение весьма быстро перебросить на решающее место сражения главные силы, создать в одном нужном месте полное превосходство и смять супротивника… Да, разбить ядро чужого войска, а дальше все рассчитано так, что остальные части сами развалятся в панике, только преследуй. И главное, все войско их – конное, очень скорое в передвижениях и управляемое так хорошо, своевременно и четко, что нам остается только завидовать… Они мгновенно меняли направления ударов, мы просто не успевали что-либо противопоставить им. И я видел все это собственными глазами и завидовал, и был бессилен против них…
Старому воителю нелегко далось это признание – но как еще убедить этого самоуверенного властителя, что опасность крайне серьезна и велика?..
– Хм… И как нам спастись теперь от таких необыкновенных вояк? – с долей иронии в голосе спросил султан, и видно было, что он не до конца верит ему: и победивший, и потерпевший поражение, как правило, преувеличивают происшедшее – в ту или другую, противоположную, оправдывающую их сторону… – Что предпринять, по-твоему?
– Они покорили почти все восточные страны, так что изготовились уже, по нашим сведениям, пойти… да нет – ринуться в нашу сторону. Живут они грабежом и данью, а их прежние завоеванные земли уже разорены ими же и истощились, а потому наши нетронутые богатства не дают им спать. Ты прав, о великий, их справедливость с равенством, их жестокие законы сомнительны и требуют корма – сытного, кровавого… Их поход на нас просто неизбежен и будет стремительным. Поэтому мы должны срочно найти общий язык друг с другом, разрешить или отложить все прежние разногласия и собрать все свои силы, чтоб встретить их достойно. Иначе судьбы моего покойного хана не избежать…
– Легко сказать! – Султан выговорил это с каким-то раздражением и недовольством. – Ну, и как мы должны сплотиться, на твой взгляд? Кто будет объединять?
– Ты… Никому другому это не под силу, никого другого не послушаются. Только великий султан Мухаммет может всех убедить и объединить.
– Хм… Ну, пусть буду я. Но согласится ли с этим Кучулук?
– Поскольку единственным объединителем являешься ты, убедить его тоже должен ты. И я, в меру сил своих, тоже буду всячески способствовать этому.
– До сих пор договориться о чем-либо еще не удавалось… – Султан поглаживал рыжую с проседью бороду. – Пока на ханском ковре сидит выживший из ума от старости Дюлюкю, я не имею возможности говорить с Кучулуком, как с правителем… Да, все наши договоры могут просто повиснуть в воздухе.
– Нет-нет, этого не будет. Бедняга старик действительно одряхлел, но слова зятя для него закон. И монголов боится не меньше. Так что он не помеха, и если ни во что не вмешивается сейчас – а это именно так, – то и пусть сидит себе на своем месте…
– Нет, Кучулук обязательно должен стать ханом. Как могу я, правитель своей страны, договариваться с сегуном войска другой страны? Сам посуди, смел бы ты при жизни Тайан-хана вести переговоры с ханом чужого народа? – Султан пронзительно глянул ему прямо в глаза. – Только полновластие дает силу и право на это!
– Времена тогда были другие… А с ним, временем, меняется подчас все: и обстановка, и законы, и правила ведения дел. Такова жизнь… Кучулук теперь только по должности сегун. На самом же деле все бразды правления Кара-китайского ила – в его руках. А смещение им гур хана будет равноценно потере чести, обречению вековому позору своего имени, – решительно отрезал Кехсэй-Сабарах. – Как китайцы говорят – потере лица…
Хотя султан прекрасно знал, чем кончится разговор о судьбе Дюлюкю, и понимал, что на такое осуществление его давнишней мечты они не пойдут, но был опять удивлен откровенностью и резкостью ответа. Все-таки еще дикари они, степные ли, горные… Не имеют тонкой арабской выучки, арабской культуры витиеватых иносказаний, дипломатических околичностей и условностей, языковой изощренности, и потому их прямые и простые речи пресны и скучны, грубы на слух и по смыслу.
– Хорошо, оставим это, – сказал султан, помолчав. – А про монголов много разных слухов да рассказов слышал и я. Но все они, в основном, кажутся слишком уж преувеличенными, подсказанными ложным страхом. Поэтому считаю ненужным и преждевременным делать какие-то, тем более поспешные, выводы до тех пор, пока сами не убедимся, не испытаем на опыте, не увидим собственными глазами. Обстановка еще довольно неопределенна.
– Кидане и найманы уже убедились… – «Что ж, пришло время ответа на еще не заданный им здесь вопрос, – подумал со скорбью старый воин. – Если для него, видите ли, еще неясно всё, неопределенно, то тебе-то уже всё понятно…» – И если я смогу еще выйти на поле сражения, возглавить или часть, или все войско, то только против монголов. Да, – твердо повторил он под испытующим взглядом султана, – только против них. Других врагов у меня нет и быть сейчас не может… Кучулуку же я передам все услышанное от тебя как есть.
– И ты до конца высказал свое мнение? Свои сомнения в отношении нашего союзничества?
– Сомнения разрешимы, если захотим. А мое мнение – простое. Как человек с нелегким опытом, много сил и знаний отдавший военному делу, я пытаюсь всех предупредить, убедить, что многие наши беды происходят по причине промедления, упущения выгодного, нужного момента. И, кажется, вы здесь с этим не вполне согласны…
– Но гораздо больше может быть нехороших последствий от решений, принятых поспешно, под впечатлением каких-то общих слухов, страхов и предположений… Давайте усилим свою разведку и чаще станем посылать друг к другу гонцов, обмениваться сведениями. Не будем с них спускать глаз – и думать, как нам, при необходимости, объединить силы…
– Что ж, и это нужно… – Кехсэй-Сабарах крякнул и замолчал.
Чем можно убедить человека, который считает, что знает и понимает все на свете, и на весь мир смотрит свысока? Ничем… Он нисколько не сомневается в своем даре предвидения. Он никогда не ошибается, потому что он истово верит в свою избранность Аллахом… Волей-неволей вспомнишь опять одного такого правителя, сидевшего в кандалах, недоумевая, что Господь Бог не вызволяет их, своих людей, из рук каких-то степных бродяг…
Хоть и волен правитель распоряжаться судьбой простых людей и, более того, целых племен и народов, он тоже человек, имеющий ранимую и мятущуюся душу, смертное, подверженное земным скорбям тело. А его лживое и коварное окружение десятки лет с утра до ночи наперебой твердит, внушает ему: «Ты величайший из великих!», «Ты земное отражение Бога, его опора, его указующий перст!», «Бог через Тебя управляет земной жизнью, так что слово Твое – слово Бога, Твои деяния – Божьи деяния!..» И в конце концов, любой, даже и умный и благорасположенный человек начнет понемногу верить в свою исключительность.
Вот отсюда, видно, и начинается тяжкий грех перед Богом: обожествление земным человеком себя самого и, тем самым, его вольное-невольное соперничество с Богом…
К чему хорошему может привести несчастное существо такое головокружение, ведь жизнь – все равно что прянувшая на мгновение ввысь искра от ночного костра? Какой прок от этой гордыни и самому этому человеку, и его людям без должных дел? Чем кичиться – что имеет возможность и право распоряжаться по своей воле жизнями таких же ничтожных глупцов, не имеющих провидящих глаз, не слышащих грозный гул подступающего будущего?..
Читать бесплатно другие книги:
