Роза Марена Кинг Стивен

1

Норман забрасывал на нее блесну. Он лежал без сна в своей комнате в отеле поперек узкой, как лезвие ножа, темной грани ночи, тянувшейся из вечера четверга в утро пятницы. Он выключил весь свет, кроме флюоресцентной решетки над раковиной в ванной. Ему нравилось, как она отбрасывает рассеянное мерцание в комнату. Он лежал почти в той же позе, как улеглась Рози в тот самый четверг перед тем как заснуть, только засунув под голову одну руку, а не обе. Другая рука была нужна ему, чтобы курить сигарету и подносить к губам стоявшую на полу бутылку виски «Гленливит».

«Где ты, Роза? — спросил он свою сбежавшую жену. — Где ты, и как ты набралась храбрости сбежать — такая маленькая испуганная мышка-норушка?»

Этот второй вопрос беспокоил его больше всего — как она посмела. Первый не имел особого значения, поскольку он знал, где она собирается быть в субботу. Льву не нужно утруждать себя заботой о том, где кормится зебра. Все, что он должен делать, — это ждать у водопоя, куда она придет пить. Все это хорошо, но… Как она вообще, прежде всего, посмела бросить его? Даже если ему не суждено жить долго после их встречи, он хотел это знать. Было ли это хладнокровно спланировано? Или вызвано случайным импульсом? Помог ли ей кто-нибудь (кроме, разумеется, покойного Питера Слоуика и шлюх с Дархэм-авеню)? Чем она занималась с тех пор, как ушла из Дома Шлюх? Работала официанткой? Вытряхивала мандавошек из простыней в какой-нибудь блошиной яме вроде этой? Вряд ли. Она была слишком ленива, чтобы взяться за работу прислуги, — достаточно знать, как она вела домашнее хозяйство, чтобы убедиться в этом, — а ничего другого она делать не умела. Если у тебя есть сиськи и маленькая штучка между ног, остается только один выбор. Она торчит сейчас на каком-нибудь углу и торгует ими. Ну конечно, а что же еще? Бог свидетель, она — вялая подстилка, трахать ее доставляло такое же удовольствие, как трахать свиной окорок, но за эту прелесть мужчины всегда готовы платить, даже если она не делает ничего, кроме как лежит и слегка стонет после того, как родео закончилось. Да, конечно, скорее всего она где-то торгует этим залежалым товаром.

Впрочем, он спросит ее и об этом. Он спросит ее обо всем. И когда получит все необходимые ему ответы — все ответы, которые он когда-либо желал получить от ей подобных, он обмотает свой ремень вокруг ее хайла, чтобы она не могла кричать, а потом станет кусать… кусать… и кусать. Губы и челюсти у него все еще болели от того, что он сделал с Тампером — городским еврейчиком-очкариком, но это не остановит его или хотя бы умерит его пыл. На дне сумки у него лежали три пачки перкодана, и он примет его перед тем как заняться своим заблудшим ягненком. Ну а потом, после того как с этим будет покончено, когда…

Но этого он видеть не мог да и не хотел. У него возникало подозрение, что не будет никакого потом — один лишь мрак. И это было нормально. На самом деле, хорошая доза мрака может оказаться как раз тем, что доктор прописал.

Он лежал в постели, пил лучшее в мире виски и курил одну сигарету за другой, следя, как дым уплывает вверх, к потолку, шелковистыми серыми рифами, которые становятся голубыми, когда пересекают мягкий белый луч из ванной, и забрасывал на нее блесну. Он ловил ее на блесну, но пока его крючок не вытаскивал из воды ничего. Там ничего не было, и это сводило его с ума. Ее словно похитили неведомые чужаки или кто-то еще. В какой-то момент, уже совсем пьяный, он уронил зажженную сигарету на ладонь и крепко сжал руку в кулак, воображая, что это не его, а ее рука и он крепко прижимает ее руку к огню. И когда в ладонь вгрызлась боль и дымок заклубился вокруг пальцев, он прошептал: «Ну как, Роза? Как ты чувствуешь себя, стерва?»

Вскоре после этого Норман забылся мутным хмельным сном. Проснулся он около десяти утра, в пятницу, не отдохнувший, с похмелья и в плохом настроении. Всю ночь ему виделись странные сны. В них он все еще не спал и по-прежнему лежал здесь, в своей постели, на девятом этаже «Уайтстоуна». Свет из ванной все так же мягко просачивался во тьму его комнаты, а сигаретный дым поднимался сквозь этот свет вверх голубыми рифами и колечками. Только в этих снах он видел картинки в дыму, как в кино. Он видел в том дыму Розу.

Вот ты где, подумал он, наблюдая, как она идет по мертвому саду под проливным дождем. Почему-то Роза была голой, и он ощутил неожиданный приступ похоти. Лет восемь или больше он не испытывал при виде ее наготы ничего, кроме легкого отвращения, но теперь она выглядела иначе, довольно соблазнительной.

Дело не в том, что она сбавила вес, подумал он во сне, хотя, похоже, она похудела… во всяком случае, немножко. Главным образом дело было в том, как она несла себя, словно что-то обрела. Что же это такое?

Потом он понял. Она похожа на женщину, которая трахается с кем-то, кто ей очень нравится, но пока и близко не подошла к тому чтобы насытиться. Это не соответствовало его представлению, что она торгует своим лежалым товаром где-нибудь на перекрестке, но хватило бы одного взгляда на ее волосы, чтобы закрыть этот вопрос раз и навсегда. Она выкрасилась под блондинистую шлюху, вроде той, что он видел недавно в окошке кафе, словно воображала себя Шарон Стоун или, может быть, Мадонной.

Он видел, как Роза-в-Дыму выходит из жуткого мертвого сада и приближается к ручью, вода в котором похожа на чернила. Она перешла через него по камням, раскинув руки для равновесия, и он увидел, что в одной руке у нее какой-то влажный сверток. Узелок показался Норману ее ночной сорочкой, и он подумал: «Почему ты не наденешь ее, сука бесстыжая? Или ты ждешь своего дружка и настолько нетерпелива? Я хотел бы взглянуть на это. Правда, скажу я тебе — я не буду дожидаться конца вашей случки, и легавые найдут его вещицу торчащей из его задницы, вроде свечки в праздничном пироге».

Однако никто к ней так и не пришел — по крайней мере во сне. Роза над его кроватью — Роза-в-Дыму — шла по тропинке к роще деревьев, казавшихся такими же мертвыми, как… ну, как Питер Слоуик. Наконец она вышла на поляну, где росло одно дерево, все еще выглядевшее живым. Она опустилась на колени, набрала пригоршню семян и завернула их, кажется, в еще один кусок ее ночной сорочки. Покончив с этим, она встала, подошла к какой-то дыре, похожей на вход в метро. Стала спускаться по лестнице, ведущей куда-то вниз (во сне никогда не знаешь, что за гребаный фокус случится дальше), и исчезла. Он ждал, пока она вернется, когда начал ощущать чье-то присутствие за своей спиной, — что-то холодное и вызывающее озноб, как дуновение из открытого морозильника с мясом. За годы работы полицейским ему случалось управляться с несколькими довольно крутыми парнями — самыми страшными из всех, с кем ему и Харлею Биссингтону приходилось время от времени иметь дело. Они были, наверное, пристрастившиеся к фенциклидину — и через определенное время у легавого развивается инстинктивное чувство их присутствия. Норман испытывал его сейчас. Кто-то подходил к нему сзади, и он ни секунды не сомневался, что этот кто-то был опасен.

— Я отплачу, — прошептал женский голос. Это был сладковато-хриплый и нежный голос, но все равно — жуткий. В нем звучало безумие.

— Ладно, сука, — сказал Норман во сне. — Посмотрим, как ты мне отплатишь, когда я поменяю твой гребаный фасад.

Она закричала, и звук этот, казалось, прошел прямо в середину его мозга, минуя уши. Норман почувствовал, как она ринулась к нему с простертыми вперед руками. Он глубоко вдохнул и дунул на дым, разорвав пелену. Женщина исчезла. Норман понял, что она исчезла. Некоторое время после этого он лишь мирно качался во мраке, недоступный страхам и желаниям, преследовавшим его теперь, когда он проснулся.

Он окончательно прогнал сон в десять минут одиннадцатого утра в пятницу и перевел взгляд с часов у кровати на потолок комнаты, готовый увидеть фантомные силуэты, движущиеся в клубах сигаретного дыма. Никаких силуэтов, ни фантомных, ни иных прочих, конечно, там не увидел. Кстати, и никакого дыма тоже — только ощущался слабый запах сигарет «Пэлл-Мэлл», «сим победиши». В комнате находился лишь детектив Норман Дэниэльс — на вымокшей от пота кровати, пахнущей табаком и перегаром виски. Во рту у него был такой вкус, словно туда нагадили куры, а левая ладонь болела как проклятая. Он раскрыл ее и увидел большой волдырь от ожога в середине ладони. Голуби трепыхались и ворковали на покрытом пометом карнизе, тянувшемся под его окном, а Норман долго смотрел на волдырь. Наконец он вспомнил, как обжег себя горящей сигаретой, и удовлетворенно кивнул. У него это получилось, когда он не мог увидеть Розу, как ни старался… а потом, словно в порядке компенсации, ему всю ночь снились безумные сны про нее.

Норман защемил волдырь двумя пальцами и стал сжимать его, медленно усиливая давление, пока тот не лопнул. Он вытер ладонь о простыню, ощущая волны жгучей боли, и около минуты лежал и смотрел на свою дергающуюся руку. Потом он полез под кровать к своей сумке. На дне ее лежала жестяная коробочка с дюжиной разных пилюль в облатках. Некоторые из них были стимуляторы, но большая часть — успокоительные. Норман знал, что завестись он может и безо всякой фармакологической помощи; вот снова успокоиться — тут порой возникали проблемы.

Он запил перкодан глотком виски, потом откинулся на спину, уставился в потолок и снова стал курить одну сигарету за другой, швыряя окурки в переполненную пепельницу.

На этот раз он думал не о Розе, по крайней мере непосредственно не о ней. На этот раз он прикидывал планы насчет пикника — того, что устраивали ее новые подруги. Он съездил на Эттинджерс, и то, что он там увидел, никак не вдохновляло. Место просторное — пляж, площадки для пикников и ухоженный парк. Он не видел никакого способа прочесать его в одиночку так, чтобы точно засечь ее приезд или отъезд. Будь у него шестеро ребят (даже четверо, если бы они знали толк в своем деле), он чувствовал бы себя иначе, но он был один. Там было три входа — если отбросить вероятность того, что она приплывет пассажирским катером со стороны озера, — и ему вряд ли удастся уследить одновременно за всеми тремя. Это означало поиски в толпе, а работа в толпе — паршивое занятие. Он хотел бы поверить в то, что Роза будет единственной там завтра, кто узнает его, но, если бы желания были свиньями, сало всегда было бы под рукой. Он должен быть готов к тому, что они будут искать его, что они уже получили его фотоснимки из какого-нибудь обревилльского Дома Шлюх. Он не помнил, как там расшифровывается вторая буква в слове «факс», но ф, к и с означают, несомненно, «Фраера Кинули Снова».

Это была одна часть проблемы. Вторая заключалась в его собственной убежденности, основанной на неоднократном горьком опыте, в том, что маскировка — верное средство провалить все дело в такой ситуации. Самый быстрый и надежный путь к провалу, например, в таком деле, как с Уэнди Ярроу, — это воспользоваться рацией. Ничего не стоили бы шестимесячные приготовления и наблюдения, если бы какой-нибудь парнишка случайно проехал на радиофицированной лодке или тачке близ того места, где он собирался опустить молоток на какой-то мешок с дерьмом.

«Ладно, — подумал он. — Не стоит кукситься. Вспомни, что обычно любил повторять старина Уайти Слейтер: ситуация такова, какова она есть. Единственный вопрос к тебе — как ты собираешься действовать. И не вздумай откладывать. До их вечеринки остаются всего сутки, и если ты упустишь ее там, то сможешь охотиться до Рождества и так и не найти ее. Или ты еще не заметил, что здешний город — большой?»

Он встал, прошел в ванную и принял душ, выставив обожженную руку за занавеску. Потом оделся в вылинявшие джинсы и неброскую зеленую рубашку, надел свою кепку «Уайт-Сокс» и сунул дешевые темные очки в карман рубахи — пока что. Он спустился на лифте в вестибюль и подошел к газетному киоску, чтобы купить газету и коробочку с пластырем. Ожидая, пока доходяга за прилавком отсчитает ему сдачу, он заглянул через плечо парня сквозь стеклянную панель в закуток позади киоска. Через стеклянную панель ему были видны служебные лифты, и, пока он смотрел, один из них открылся. Оттуда вышли три горничные, смеясь и болтая друг с дружкой. У них были с собой сумочки, и Норман догадался, что они идут на ленч. Он уже видел раньше ту, что была в середке, где-то еще — стройную, хорошенькую, с пушистыми светлыми волосами. Мгновение спустя он вспомнил. Блондинка недолго шла рядом с ним по улице. Красные брючки. Крепкая маленькая попка.

— Пожалуйста, сэр, — сказал продавец. Норман не глядя сунул сдачу в карман. Не удостоил взглядом и трио горничных, когда проходил мимо них, включая даже ту, с хорошенькой попкой. Он отметил ее чисто автоматически, только и всего, — нормальный рефлекс легавого. Его главные мысли сосредоточились на одном, и только на одном: как лучше всего засечь завтра Розу так, чтобы при этом его самого не засекли.

Он шел по коридору к дверям, когда услышал два слова, которые, как ему поначалу показалось, выскочили из его собственной головы: набережная Эттинджерс.

Он сбился со своего широкого шага, сердце бешено заколотилось, а ранка на ладони отозвалась яростной болью. Это был его единственный сбой, вот и все, — колебание в долю секунды, а потом он продолжил путь к вращающимся дверям с низко опущенной головой. Кто-то смотревший на него мог подумать, что он споткнулся или оступился, не более того. Но в своем деле он не имел права на сбой, вот в чем, черт возьми, вся штука. Если говорившая женщина была одной из шлюх их клуба на Дархэм-авеню, она смогла бы опознать его, стоило ему привлечь к себе внимание… Могла уже опознать его, если произнесшая два магических словечка была та самая пташка, рядом с которой он вчера переходил улицу. Он знал, что это маловероятно, — как у полицейского, у него имелся собственный опыт, насколько поразительно тупо ненаблюдательны большинство штатских, — однако время от времени случалось совсем противоположное. Убийцы, насильники и грабители банков, скрывающиеся от полиции достаточно долго, чтобы оказаться в списке «Десяти Самых Опасных» у ФБР, неожиданно попадали за решетку, опознанные каким-нибудь клерком, работающим во вторую смену, который читал «Настоящий детектив», или горничной, смотревшей всю хронику преступлений по телевизору. Он не имел права останавливаться, но… он должен был остановиться.

Норман резко опустился на одно колено слева от вращающейся двери, спиной к женщинам. Он нагнулся и сделал вид, что завязывает шнурок на ботинке.

— …жаль пропускать концерт, но, если я хочу ту машину, мне нельзя отказываться от…

Они вышли из дверей, но то, что Норман услышал, убедило его: они действительно болтали про пикник, пикник и концерт, которым должен был закончиться день, — какая-то группа под названием «Индиан Герлс», скорее всего лесбиянки. Итак, есть шанс, что эта женщина знает Розу. Не очень большой шанс — многие люди, не имеющие прямого отношения к «Дочерям и Сестрам», будут завтра на набережной Эттинджерс — но все равно это шанс. А Норман был человеком, истово верившим в указующий перст судьбы. Плохо то, что он до сих пор не знает, какая из трех болтала.

Пускай это будет блондинка, взмолился он, распрямившись и проходя через вращающиеся двери. Пусть будет блондинка с большими глазами и хорошенькой попкой. Пускай это она, ладно?

Конечно, преследовать их было опасно — невозможно точно угадать, когда одна из них вдруг рассеянно оглянется, а потом выиграет главный приз в передаче «Узнай лицо» — но в данный момент ничего другого ему не оставалось. Походкой прогуливающегося он пошел за ними, глядя в сторону так, словно витрины магазинов вызывали у него живейший интерес.

— Как у вас сегодня с наволочками? — спросила шедшая с краю стоеросовая жердь.

— Единственный раз они все на месте, — ответила женщина постарше, идущая с другого края. — А у тебя, Пам?

— Я еще не посчитала, это так задрючивает, — ответила блондинка, и они зашлись высокими, заразительными смешками, от которых Норман всегда возбуждался. Он тут же остановился, заглядевшись в витрину со спортивными товарами, позволив горничным уйти вперед. Это была она, точно — никаких сомнений. Именно блондинка произнесла магические слова «набережная Эттинджерс». Может быть, это меняло все, а может, и ничего не меняло. Сейчас он был слишком возбужден, чтобы разобраться. Тем не менее это, несомненно, поразительная удача, похожая на чудесную, вроде бы случайную зацепку, на которую всегда надеешься, когда ведешь какое-то дело с дальним прицелом, — зацепку, которая случается гораздо чаще, чем мог бы ожидать какой-нибудь лох.

Сейчас он пока что отложит это на задворки своего сознания и будет продолжать выполнение плана «А». Он даже не спросит про блондинку в отеле, во всяком случае, пока. Он знает, что ее зовут Пам, и для начала этого вполне достаточно.

Норман дошел пешком до автобусной остановки, подождал пятнадцать минут челночного рейса в аэропорт и вскочил в автобус. Поездка была долгой; аэропорт находился за городом. Наконец, сойдя перед терминалом, он нацепил темные очки, перешел улицу и направился к стоянке длительной парковки. Первая машина, которую он попытался завести, простояла здесь так долго, что аккумулятор сдох. Вторая, неброский «форд-темпо», завелась нормально. Он объяснил человеку в будке у выезда, что был в Далласе три недели и потерял свой билет. Он вечно все теряет, сказал он. Он теряет и квитанции из прачечной, и ему обычно приходится предъявлять свое водительское удостоверение в фотоавтомате, когда он забирает снимки. Мужик в будке согласно кивал, выслушивая, наверное, в тысячный раз давно надоевшую историю. Когда Норман смиренно предложил ему лишние десять долларов взамен билета, тот оживился. Деньги исчезли.

Норман Дэниэльс выехал с парковочной стоянки почти в тот самый момент, когда Робби Леффертс предлагал его сбежавшей жене то, что он назвал «более основательным деловым соглашением».

Проехав две мили, Норман остановился позади раздолбанного «ле сабр» и поменял номера. Еще через две мили он подъехал к автомойке. Он заключил с самим собой пари, что «темпо» окажется темно-синим, но проиграл. Тачка была зеленая. Вряд ли это имело значение — мужик в будке оторвал взгляд от своего маленького черно-белого телека, лишь когда под носом у него мелькнула десятка, — но всегда лучше перестраховаться. Это повышает уровень надежности.

Норман включил радио и отыскал станцию «Ретро». Там пела Ширли Эллис, и он стал подпевать Ширли, ее наставлениям: «Если первые две буквы те же самые, ты отбрось их, вспомни имя, Барри-Барри, плюнь на „Б“, мой милый Арри, плюнь на „Б“ — вот единственное правило упрямое…» Норман поймал себя на том, что знает наизусть каждое словечко из этой дурацкой старой песенки. Что же это за устройство такое в мозгах, если ты не можешь вспомнить гребаные квадратные уравнения или разные формы французского глагола avoir через два года после окончания школы, но, когда тебе под сорок, ты все еще помнишь: «Бык-бык-тугогуб, тугогубенький бычок, у бела-быка губа, ох, губа была тупа»? Или так устроена жизнь?

Жизнь, что сейчас уносится за его спиной, мрачно подумал Норман, и… Да, пожалуй, это верно. Все равно как в тех научно-фантастических фильмах, где астронавты видят Землю, вращающуюся на видеоэкране: сначала мячик, потом монетка, потом крошечная мерцающая точка, а потом — исчезает совсем. Вот на что было похоже сейчас то, что происходило у него в голове, — космический корабль, отправляющийся в пятилетний полет, чтобы исследовать новые миры и побывать там, где еще никогда не бывал ни один человек. Звездолет «Норман», подходящий к коллапсу пространства-времени.

Ширли Эллис закончила, ее сменили Битлы. Норман с такой силой крутанул ручку громкости радио, что сломал ее. Он не желал больше слушать сегодня все эти говенные хиппи-шмиппи, «Хей, Джуд» и прочую музыкально-словесную блевотину.

Ему еще оставалось несколько миль до того места, где начинался настоящий город, когда он увидел магазин под названием «Базовый лагерь». «Армейские ошметки, каких нигде больше не найдете!» — гласила вывеска над ним. Почему-то она вызвала у него смех. Ему пришло в голову, что в каком-то смысле это самое странное объявление из всех, что он видел за всю свою жизнь. Кажется, в вывеске был еще какой-то смысл, кроме прямого, только трудно было сказать, какой именно. Впрочем, вывеска не имела значения. Скорее всего в магазине окажется одна из тех штуковин, которые он ищет, и это главное.

В магазине над центральным проходом висел большой плакат, призывавший: «Всегда будьте в безопасности, никогда не пожалеете». Норман осмотрел три разных типа паралитического оружия, пульки с горчичным газом, набор метательных звездочек «ниндзя» (прекрасное оружие для защиты своего дома, если вам случится подвергнуться нападению слепого калеки), а также газовые пистолеты, револьверы, стреляющие резиновыми пулями, удавки, медные кастеты — обычные и с шипами, — дубинки, кнуты и свистки.

В середине этого прохода стоял стеклянный стенд с тем, что Норман счел единственной действительно полезной штуковиной в «Базовом лагере». За шестьдесят три с полтиной он купил разрядник, выдававший сильный (хотя, наверное, и не в 90 тысяч вольт, как было обещано в паспорте) удар тока между двумя своими стальными стерженьками при нажатии кнопки. Норман считал это оружие ничуть не менее опасным, чем пистолет небольшого калибра. Главное его достоинство заключалось в том, что при покупке нигде не нужно было ставить свою подпись.

— Хофифе к дему бадарейку дефь-воль? — спросил служащий, молодой человек с головкой, напоминающей пулю, и заячьей губой. На нем была майка с надписью: «Лучше иметь ствол и не нуждаться в нем, чем нуждаться и не иметь». Норману он показался парнишкой того сорта, у которого родители близкие родственники. — Од бидается од дих — дефь-воль.

До Нормана дошло то, что пытался произнести молодой человек с заячьей губой, и он кивнул.

— Дайте две, — сказал он. — Давайте попитаемся вдвое дольше.

Молодой человек расхохотался так, словно это была самая забавная фраза, которую он когда-либо слышал, даже забавнее, чем «Армейские ошметки, каких нигде больше не найдете!». Потом нагнулся, достал из-под прилавка две девятивольтовые батарейки и выложил их рядом с разрядником «Омега».

— Дуу ды юмодист! — выкрикнул молодой человек и расхохотался снова. Норман спустя мгновение вычислил и это, посмеялся вместе с Заячьей Губой, а позже подумал, что именно в тот момент он вошел в свернутое пространство, и звезды превратились в полосы. Полный вперед, мистер Зулу — на этот раз мы обставим Империю Зла.

Он въехал в город на украденном «темпо», и в той его части, где улыбающиеся манекенщицы на сигаретных коробках начали сменять белый цвет кожи на черный, отыскал парикмахерскую с очаровательным названием «Отхвати мне пару локонов». Он зашел внутрь и обнаружил там молодого чернокожего парня с наглыми усиками, сидевшего в старомодном парикмахерском кресле. На голове у него были наушники от уокмена, а на коленях — экземпляр «Джета».

— Чего хотите? — спросил черный парикмахер. Он произнес это, быть может, более резко, чем если бы обращался к черному, но в то же время еще не оскорбительно. Не стоит вести себя оскорбительно с посетителем, не будь на то веской причины, особенно когда ты один в своей лавке. А у посетителя рост шесть футов два дюйма, широкие плечи и могучие ноги. И еще от него за версту несет легавым.

Над зеркалом висели фотографии Майкла Джордана, Чарлза Баркли и Джелен Роуз. Джордан был в бейсбольной униформе «Бирмингемских Баронов». Над его снимком был приколот листок бумаги с надписью: «Бык сейчас и всегда». Норман указал на него.

— Сделай мне, как у него, — сказал он.

Черный парикмахер внимательно оглядел Нормана, сначала желая убедиться, что тот не пьян и не наколот, а потом удостовериться, что он не шутит. Второе оказалось труднее, чем первое.

— Как ты гришь, братишка? Хочешь наголо?

— Именно это я и говорю. — Норман провел рукой по своим волосам, густым и черным, с едва пробивающейся сединой на висках. Они не были ни особо короткими, ни особо длинными. Он носил их такой длины почти двадцать лет. Он взглянул на себя в зеркало, пытаясь представить, на кого он станет похож лысый, как Майкл Джордан, только белый. Это у него не вышло. Если повезет, у Розы и ее новых подруг это тоже не получится.

— Ты уверен?

Норману едва не стало плохо от желания уложить этого человека на пол, упереться коленями ему в грудь, наклониться над ним и откусить всю его верхнюю губу вместе с наглыми усиками прямо от его рожи. Он догадывался почему. Парикмахер был похож на памятного маленького педераста, Рамона Сандерса. Того, кто безуспешно попробовал заполучить его наличность по кредитке ATM, которую сперла эта лживая сука, его жена.

«Ох, парикмахер, — подумал Норман. — Ох, парикмахер, ты сейчас так близко к тому, чтобы от тебя остались одни задние подфарники. Задай только еще один вопрос, скажи еще одно неверное слово мне, и это все, что от тебя останется. И я не могу тебе ничего сказать. Я не мог бы предупредить тебя, даже если бы и хотел, потому что сейчас мой собственный голос — единственный предохранитель, который меня держит. Вот так обстоят дела».

Парикмахер окинул его еще одним долгим и осторожным взглядом. Норман не двигался с места, позволяя ему сделать это. Теперь он чувствовал, что успокоился. Случится то, что должно случиться. Все теперь находилось в этих проклятых черномазых руках.

— Ладно, похоже, что так, — наконец произнес парикмахер. Голос его прозвучал робко и обезоруживающе. Норман расслабил правую руку, засунутую глубоко в карман и сжимавшую рукоятку разрядника. Парикмахер положил свой журнал на столик, рядом с бутылочками тоника и одеколона (там еще была маленькая медная табличка с надписью «Сэмюэль Лоу»), встал и встряхнул пластиковый передник.

— Хочешь быть, как Майкл, давай сделаем.

Двадцать минут спустя Норман задумчиво смотрел на себя в зеркало. Сэмюэль Лоу стоял возле своего стула и наблюдал за клиентом. Лоу был слегка ошарашен, но и заинтригован. Он напоминал человека, видевшего нечто знакомое под совершенно новым углом зрения. Вошли еще двое посетителей. Они тоже наблюдали, как Норман смотрел на себя в зеркало, и у обоих на лицах застыло одинаковое оценивающее выражение.

— Мужик недурен, — сказал один из них с легким удивлением, обращаясь в основном к самому себе.

Норман не мог до конца взять в толк, что человек в зеркале по-прежнему он сам. Он подмигнул, отражение в зеркале подмигнуло, он улыбнулся, и отражение улыбнулось, он отвернулся, и отражение отвернулось, но это не помогало. Раньше у него был лоб легавого, теперь — лоб профессора математики, лоб, уходящий в стратосферу. Он не мог свыкнуться с гладкими, до странности чувственными изгибами своего лысого черепа. И его белизной. Ему и в голову не приходило, что к нему уже пристал загар и по сравнению с бледным черепом остальная его кожа выглядела коричневой, как у телохранителя. Голова его казалась удивительно хрупкой и слишком совершенной, чтобы принадлежать такому человеку, как он. Вообще любому человеческому существу, особенно мужского пола. Она была похожа на фарфоровую посудину из китайского сервиза.

— А у тебя классная башка, парень, — сказал Лоу. Он произнес это небрежным тоном, но у Нормана не возникло ощущения, что тот хочет оскорбить его, и это было хорошо, поскольку Норман был не в том настроении, чтобы позволить кому-то подтрунивать над собой. — Хорошо выглядишь. Выглядишь моложе. Верно, Дэйл?

— Неплохо, — согласился один из вошедших. — Да, сэр, совсем неплохо.

— Сколько, ты сказал? — спросил Норман у Сэмюэля Лоу. Он попытался отвернуться от зеркала и немного расстроился, когда обнаружил, что его глаза пытаются увидеть, как выглядит макушка сзади. Ощущение разобщенности с самим собой охватило его сильнее, чем прежде. Он не был человеком в зеркале — с профессорским лысым черепом, возвышавшимся над густыми черными бровями. Да и как он мог им быть? Это был какой-то незнакомец, вот и все, какой-то фантастический Лекс Лютор с дурной репутацией в Метрополии, и все, что он сделает, начиная с этого момента, не имеет отношения к Норману Дэниэльсу. Включая, конечно, поимку Розы. И разговор с ней.

По душам.

Лоу снова кинул на него настороженный взгляд, оторвавшись на мгновение, чтобы глянуть в сторону вошедших двоих, и Норман неожиданно понял, что тот хочет проверить, помогут ли они ему, если большой белый — большой лысый белый — вдруг озвереет.

— Прошу прощения, — сказал Норман, стараясь, чтобы голос прозвучал мягко и осмысленно. — Ты что-то сказал, да? Что ты сказал?

— Я сказал, меня устроят тридцать звяков. Как тебе это звякнет?

Норман достал смятую пачку банкнот из левого нагрудного кармана, вытащил из-под старой тусклой скрепки две двадцатки и протянул их парикмахеру.

— Тридцать звякает слишком тихо, — сказал он. — Прими сорок вместе с моими извинениями. Ты хорошо поработал. Просто у меня была хреновая неделька, вот и все. — «Ты и половины этого себе представить не сможешь, приятель», — подумал он.

Сэмюэль Лоу заметно расслабился и взял деньги.

— Нет проблем, братишка, — сказал он. — И я не шутил — у тебя вышла совсем неплохая башка. Ты, конечно, не Майкл, но ведь и никто не Майкл.

— Окромя Майкла, — вставил вновь пришедший по имени Дэйл. Трое черных мужиков от души рассмеялись, кивая друг другу. Хотя он мог убить всех троих так же просто, как выдернуть волосок, Норман кивнул и посмеялся вместе с ними. Новые клиенты в парикмахерской изменили ситуацию. Настала пора снова стать осторожным. Все еще посмеиваясь, он вышел на улицу.

Тройка подростков, тоже черных, стояла, прислонившись к забору, рядом с «фордом-темпо», но они не предпринимали никаких действий с тачкой. Наверное, та была уж больно паршивенькой, чтобы заняться ею. Они с интересом уставились на белую голову Нормана, потом переглянулись и вытаращили глаза друг на друга. Им было лет по четырнадцать или около того — обыкновенные мальчишки, от которых не стоило ждать больших неприятностей. Тот, что в середине, начал было: «Ты чего на меня уставился?» — как Роберт Де Ниро в «Таксисте». Норман, казалось, почуял это и вонзил в него взгляд — только в него, не обращая внимания на остальных. Стоявший посередке решил, что, по-видимому, подражание Де Ниро требует дополнительной тренировки, и отменил его.

Норман спокойно прошел мимо, влез в свою свежевымытую краденую тачку и уехал. В шести кварталах от центра города он зашел в магазинчик подержанной одежды под названием «Прокрути это еще разок, Сэм». Там слонялось несколько зевак, и все они как по команде уставились на него, но это было нормально. Норману было наплевать, что на него смотрят, в особенности если внимание их привлекает его только что выбритый череп. Раз они смотрят на его макушку, то не будут иметь ни малейшего представления, как выглядит его физиономия через пять минут после того, как он выйдет на улицу.

Он отыскал мотоциклетную куртку, сверкавшую шипами, молниями и цепочками и заскрипевшую каждой складкой, когда он снял ее с вешалки. Продавец открыл было рот, чтобы спросить за куртку двести сорок долларов, но взглянул в глаза охотника, выглядывающие из-под жуткой пустыни свежевыбритого черепа, и сказал Норману, что куртка стоит сто восемьдесят плюс налог. Он сбавил бы еще, если бы Норман стал торговаться, но тому было на это наплевать. Он уже устал, у него трещала голова, он хотел вернуться в отель и поспать. Ему был необходим весь отдых, какой он только мог себе позволить, потому что завтра его ожидал хлопотливый день.

На обратном пути он сделал еще две остановки. Первую — в магазине, торговавшем остеопатическими товарами. Здесь Норман купил подержанную инвалидную коляску без мотора, которая в сложенном виде влезла в багажник «темпо». Потом он заехал в «Женский культурный центр и музей». Здесь он заплатил шесть долларов за вход, но не стал рассматривать экспонаты и не удостоил даже взглядом аудиторию, где развернулась дискуссия по вопросам естественного деторождения. Он совершил быстрый марш-бросок в магазин подарков Центра и тут же ушел.

В «Уайтстоуне» он сразу поднялся наверх, не расспрашивая никого про блондинку с хорошенькой попкой. В своем нынешнем состоянии он не решился бы попросить даже стакан содовой. В его свежевыбритой голове бились стальные кузнечные молоты, глаза вылезали из орбит, болели зубы и ныли челюсти. Что хуже всего, его рассудок теперь, казалось, плыл над ним, как воздушный шарик на параде в День Благодарения. Мозг словно был привязан ко всему остальному одной-единственной тоненькой нитью и мог оторваться в любой момент. Ему нужно было поспать. Может, тогда его мозг вернется обратно в голову, где ему и положено находиться. Что до блондинки, то лучший вариант — это воспользоваться ею как козырным тузом в запасе; чем-то, что используют только в крайней необходимости — «В случае аварии разбейте стекло».

Норман улегся в постель в четыре часа пополудни. Тупая боль в висках больше не напоминала результат похмелья; теперь она стала одной из его привычных головных болей. Он часто страдал ими, когда много работал. С тех пор как ушла Роза и раскрутилось его большое дело с наркотиками, головная боль дважды в неделю была вполне обычным явлением. Когда он улегся в постель и уставился в потолок, у него потекло из глаз и из носа, и он стал видеть забавные яркие зигзагообразные узоры, пульсирующие по краям предметов. Боль достигла той точки, когда ему начало казаться, будто в самой середине его головы торчит какой-то кошмарный зародыш, пытающийся родиться на свет. Тут уж ничего не оставалось делать, кроме как зарыться поглубже и ждать, пока боль отпустит, перескакивая от мгновения к мгновению по очереди — от одного к другому, как человек, переходящий по камням через ручей. Этот образ вызвал какое-то смутное воспоминание в глубине его мозга, но оно не смогло прорваться сквозь безжалостно пульсирующую боль, и Норман не стал концентрировать на нем внимания. Он потер рукой макушку. Гладкая поверхность ощущалась как нечто чужеродное, словно он прикасался к кузову отполированной машины.

— Кто я? — спросил он у пустой комнаты. — Кто я? Зачем я здесь? Что я делаю?

Он уснул, прежде чем смог приблизиться к ответу хотя бы на один из этих вопросов. Боль какое-то время преследовала его, заполняла глубины его сна без сновидений, как не отпускающая навязчивая идея, но в конце концов отстала. Его голова скатилась на край подушки, и через несколько минут он захрапел.

Когда он проснулся, спустя двенадцать часов, в субботу, в четыре утра, головная боль прошла. Он чувствовал себя свежим и энергичным, как почти всегда после такого приступа. Он сел, спустил ноги на пол и выглянул из окна в темноту. Голуби сидели на карнизе, воркуя друг с дружкой даже во сне. Он знал твердо, ясно и безо всяких сомнений, что сегодня наступит конец всей этой истории. Возможно, и его конец, по это имело второстепенное значение. Одно лишь сознание того, что в этом случае не будет больше никаких головных болен, — никогда не будет, — позволяло это считать честной сделкой.

В другом конце комнаты на стуле висела его новая мотоциклетная куртка, похожая на черное обезглавленное привидение.

«Просыпайся пораньше, Роза, — почти нежно подумал он. — Просыпайся пораньше, роднуля, и полюбуйся восходом солнца, ладно? Тебе следует налюбоваться им досыта, потому что он — последний в твоей жизни».

2

Рози проснулась в субботу утром в начале пятого и со страхом потянулась к лампе у кровати, уверенная, что Норман находится в комнате, не сомневаясь, что чувствует запах его одеколона, — все его парни пользуются «Пиратом» или не пользуются ничем.

Она едва не сшибла лампу на пол в панических попытках зажечь свет, но когда лампа наконец зажглась, ее страх быстро прошел. Вокруг была ее комната, маленькая, уютная и привычная, и все, что она могла чуять, — это слабый аромат ее согретой постелью кожи. Здесь не было никого, кроме нее… И Розы Марены, разумеется. Роза Марена была надежно спрятана в кладовке, где наверняка по-прежнему стоит, подняв одну руку, чтобы прикрыть глаза, и смотрит вниз, на руины храма.

«Мне снился сон о нем, — подумала она, садясь на постели. — Мне снился очередной кошмар о Нормане, вот почему я проснулась такая напуганная».

Она установила как следует лампу на столике. Та звякнула об обруч. Рози взяла его в руки и внимательно осмотрела. Странно, что так трудно было вспомнить (помни то, что ты должна помнить), как у нее очутилась эта безделушка. Купила ее в магазине Билла, потому что она была похожа на ту, что носила женщина на ее картине? Она не помнила, и это беспокоило ее. Как можно забыть (забудь то, что тебе надо забыть) такое?

Рози подняла обруч, тяжелый, как если бы он был золотым, но скорее всего обыкновенную позолоченную железяку, и посмотрела сквозь него на комнату, как в подзорную трубу.

Как только Рози это проделала, всплыл кусочек ее сна, и она поняла, что снился ей вовсе не Норман. Ей снился Билл. Они сидели на мотоцикле, но вместо того чтобы ехать с ней на пикник у озера, он вез ее по тропинке, уходившей все глубже и глубже в угрюмый лес с мертвыми деревьями. Через некоторое время они выехали на поляну. И на той поляне стояло единственное живое дерево, увешанное плодами цвета хитона Розы Марены.

— О, какой великолепный десерт! — радостно вскричал Билл, спрыгнув с мотоцикла и устремившись к дереву. — Я уже слышал о них — съешь один, и сможешь не оглядываясь видеть, что творится сзади тебя, съешь два, и будешь жить вечно!

Вот здесь сон пересек границу, отделявшую обыкновенную тревогу от страны настоящего кошмара. Откуда-то она знала, что фрукты на этом дереве вовсе не волшебство, а отрава, и заторопилась к нему, чтобы остановить, прежде чем он надкусит один из этих манящих плодов. Но ей не удалось убедить Билла. Он лишь обнял ее одной рукой, сжал легонько и сказал:

— Не бойся, Рози — я знаю, какие бывают гранаты, и это не они.

И тут она проснулась, дрожа в темноте от страха и думая не о Билле, а о Нормане… Словно Норман лежал в постели неподалеку и думал о ней. Эта мысль заставила Рози скрестить руки на груди и крепко стиснуть себя в объятиях. Очень даже возможно, что именно этим он и занят. Она положила обруч обратно на столик, торопливо прошла в ванную и включила душ.

Ее тревожный сон о Билле и отравленных фруктах, ее вопросы о том, где и как она могла приобрести этот обруч, и сумятица чувств, испытываемых к картине, которую она купила, а потом содрала ее с рамы и, наконец, спрятала в кладовке как какую-то тайну… Все это отошло на второй план перед более сильной и реальной тревогой: ее свиданием. Оно назначено на сегодня, и стоило ей подумать о нем, как она ощущала у себя в груди что-то вроде электрического разряда. Она испытывала и тревогу, и радость. Ее по-настоящему первое свидание. Их свидание.

«Если только он придет, — зловеще шепнул голосок внутри. — Знаешь, ведь все это могло быть просто шуткой. Или ты могла его отпугнуть».

Рози шагнула было под душ, но в последний момент сообразила, что все еще стоит в трусиках.

— Он придет, — пробормотала она, нагнувшись и стягивая их. — Придет, точно, я в этом уверена.

Когда она нырнула под струю и потянулась за шампунем, голос из подкорки — на этот раз совсем другой — сказал: «Звери будут драться».

— Что? — Рози застыла как вкопанная с пластиковым флакончиком в руке. Она испугалась и не знала почему. — Что ты сказала?

Ничего. Она не смогла даже точно вспомнить, что она подумала, — опять что-то, связанное с этой чертовой картиной, запавшей ей в голову, как припев какой-то навязчивой песенки. Намыливая голову, Рози твердо решила избавиться от картины. От этой мысли она почувствовала себя лучше, как от решения покончить с какой-то дурной привычкой — бросить курить или выпивать за ленчем. И, выходя из душа, она уже напевала.

3

Билл не подверг ее пытке сомнений и тревоги — он не опоздал. Рози пододвинула один из кухонных стульев к окну так, чтобы можно было следить за его приездом (сделала это в четверть восьмого, через целых три часа после того как вышла из душа). В двадцать пять минут девятого мотоцикл с сумкой-холодильником, привязанной к багажнику, въехал на одну из парковочных стоянок возле дома. Голову водителя скрывал большой голубой шлем, и из окна ей не было видно его лицо, но она знала, что это Билл. Она уже могла безошибочно узнать его по очертаниям фигуры. Двигатель разок взревел, а потом он заглушил его и каблуком откинул подножку. Когда он выставил одну ногу, линия бедра стала на мгновение ясно видна под выцветшими джинсами. Рози ощутила, как ее пробила дрожь желания оказаться в его объятиях, и подумала: «Вот о чем я буду мечтать сегодня вечером, ожидая сна; вот что я буду видеть перед собой. И если мне очень-очень повезет, мне будет сниться эта картина».

Она размышляла, не подождать ли его здесь, наверху. Позволить прийти к ней, словно она была девочкой, которая в уютном родительском доме могла поджидать своего парня, собиравшегося повезти ее на танцы. Затаиться даже после того, как он уже появился, улыбаясь счастливой улыбкой и наблюдая в платье без бретелек из-за занавески в своей спальне, как он вылезает из отцовской, только что вымытой и надраенной машины и подходит к двери, машинально поправляя бабочку или подтягивая потуже ремень.

Она подумала об этом, потом открыла дверь кладовки, заглянула внутрь, вытащила свитер и пошла в коридор, натягивая его на ходу. Когда она вышла на площадку и увидела его, уже одолевшего половину лестницы, задравшего голову вверх и смотрящего на нее, ей пришло в голову, что она достигла как раз подходящего возраста: слишком стара, чтобы смущаться, но еще слишком молода, чтобы не верить, что какие-то очень важные надежды могут оправдаться вопреки всем правилам.

— Привет, — сказала она, глядя на него сверху вниз. — Ты вовремя.

— Конечно, — ответил он, продолжая смотреть на нее снизу вверх и, похоже, слегка удивившись. — Я всегда прихожу вовремя. Так меня воспитали. Наверное, у меня это еще и в генах заложено. — Он протянул ей одну руку в перчатке, как кавалер в кино. Она улыбнулась. — Ты готова?

Она еще не знала, как отвечать на этот вопрос, поэтому просто подошла к нему, взяла его за руку и позволила свести себя вниз и на улицу, под солнечный свет, озаряющий первую субботу июня. Он подвел ее по тротуару к мотоциклу, осмотрел критическим взглядом с головы до ног и покачал головой.

— Нет-нет, этот свитер не годится, — сказал он. — К счастью, я никогда не забываю свои бойскаутские тренировки.

С обеих сторон багажника «харлея» свисали седельные сумки. Он расстегнул одну из них и вытащил кожаную куртку, точно такую же, как у него: с карманчиками на «молниях» сверху и снизу, а в остальном строгую, черного цвета. Никаких блямб, эполет, сверкающих застежек и цепочек. Она была меньшего размера, чем у Билла. Рози взглянула на куртку, висевшую на его руке, гладкую, как звериная шкура, огорченная напрашивавшимся предположением.

Он поймал ее взгляд, тут же понял его и покачал головой.

— Эта куртка моего отца. Он учил меня ездить на старом индейском драндулете, который выменял на обеденный стол и комплект постельного белья. Он говорит, что когда ему исполнился двадцать один год, он исколесил на этом драндулете всю Америку. Тачка была из тех, что надо заводить педалью, а если забыть переключить скорость на нейтралку, она могла рвануться и вылететь прямо из-под тебя.

— Что случилось с тем мотоциклом? Он разбил его? — Она чуть улыбнулась. — Или ты его разбил?

— Ни то, ни другое. Он умер от старости. С тех пор в семействе Стэйнеров всегда были «харлеи». Этот — смирная машинка, тринадцать лошадей, триста сорок пять кубиков. — Он ласково коснулся кожуха двигателя. — Отец не ездит на нем уже лет пять или около того.

— Ему надоело?

Билл покачал головой.

— Нет, у него глаукома.

Она влезла в куртку. Похоже, отец Билла был на три дюйма ниже и, быть может, фунтов на сорок легче своего сына, но все равно куртка смешно висела на ней, доходя почти до колен. Однако в ней было тепло, и она с чувством благодарности и удовлетворения застегнула «молнию» до самого подбородка.

— Тебе идет, — сказал он. — Выглядишь немножко забавно, как малыш в одежде отца, но хорошо. Правда.

Она подумала, что теперь сможет сказать то, что не могла, когда они с Биллом сидели на скамейке и ели горячие сосиски. Ей вдруг показалось очень важным — сейчас произнести это.

— Билл?