Зеркало и свет Мантел Хилари

– Вы знаете, что говорите со мной так, будто я – Уайетт?

– Да, – отвечает он. – И ты польщен.

Грегори улыбается.

Снизу раздается крик:

– Милорд, можно вас побеспокоить?

Судя по шуму, все выбегают наружу. Грегори спускается на первый этаж, а через несколько мгновений взлетает по ступеням:

– Вы должны это видеть.

Во дворе телега, с ней четыре возчика. На телеге огромный ящик, зарешеченный спереди. Первое впечатление, будто возчики охраняют тьму, но тут в ней что-то шевелится. Он видит пятнистую шкуру и примятую морду, которая отворачивается от света. Леопард. На коже засохший помет и блевота, по крайней мере, если судить по запаху.

Он плотнее кутается в одежду. Домашние смотрят на животное, потом на него. Ему хочется перекреститься. Леопарда везли издалека, из Китая наверно; как он не сдох?

– По-вашему, он голодный? – спрашивает Терстон. – В смысле, голодный прямо сейчас?

Решетка прочная, однако домашние держатся на расстоянии. Леопард прижимается мордой к прутьям. Ему неоткуда знать, что он прибыл на место назначения, он думает, это какая-то промежуточная остановка в череде тесных зловонных дней.

Возчики озираются в ожидании платы. Они англичане, груз забрали в Дувре, как было велено, всю дорогу боялись, что зверь вырвется и напугает жителей Кента. Следовательно, намекают они, заплатить бы надо побольше обычного. Это не штабель бревен забрать, объясняет один.

– У кого вы забрали его в Дувре?

Возчик отвечает, чуть враждебно:

– У кого всегда.

– Бумаги у вас есть?

– Нет, сэр.

Другой в порыве вдохновения добавляет:

– У нас были бумаги, но он их съел.

Откуда зверя переправили в Дувр, они не знают и знать не хотят.

– Да где такие водятся, кроме как в языческих краях? – замечает один. – Может, вам стоит позвать попа, окропить эту животину святой водой.

– Сдается мне, попа он бы съел, – замечает Терстон и хмыкает.

Что ж, по всему имя дарителя затерялось где-то в дороге. Он воображает неведомого владыку в тюрбане, ждущего благодарности. Что ж, поблагодарим всех. Напишем, спасибо за диковину.

Грегори первым высказывает разумную мысль:

– Не королю ли это подарок?

Возможно; в таком случае леопард лишь пройдет через его дом, очередной пункт в длинной описи. Дик Персер стоит рядом.

– Дик, – говорит он, – до перевозки в Тауэр зверю понадобится смотритель. Нельзя отправлять его королю в нынешнем виде. Он останется здесь.

Надо отдать Дику должное, тот не говорит, нет-нет, только не я, сэр, а лишь сдергивает шапку и запускает пятерню в жесткие волосы.

Раздается крик:

– Смотрите, шевелится!

До сих пор зверь лежал бревном в тесном вонючем ящике, теперь встает и потягивается. Делает шаг вперед – ровно столько свободы дозволяет ему клетка – и смотрит на него; глаза упрятаны глубоко в складках пятнистого меха, и не различить, что в них: страх, уважение или ярость.

Тишина. Дик неуверенно произносит:

– Он узнал своего хозяина.

Точно стрела свою цель. Он чувствует, как зверь пронзает его взглядом, хотя сам тощий, шкура на костях. Первым делом надо снять его с телеги.

– Заплатите этим людям, – говорит он.

Зверю придется оставаться в передвижной тюрьме, пока не построят клетку побольше, но вонь можно уменьшить, если смыть помет. И надо подкормить его, чтобы нарастил на кости мясца.

– Ну, что скажешь? – спрашивает он Дика Персера. – Хватит тебе отваги?

Дик подрастает на глазах. Грегори говорит:

– Со всем уважением, милорд отец, вы всегда говорите такое людям, от которых хотите чего-то для них невыгодного и неполезного.

– Ага, – подхватывает Терстон. – Настоящий вопрос, Дик Персер, хватит ли тебе дури?

Дик говорит:

– Если мне надо будет смотреть за зверем, помимо собак, то мне нужен помощник, чтобы я его обучил.

– Будет тебе помощник.

– Зверь станет съедать по полбыка в день.

– Закажи, чтоб тебе приносили. Расходы потом просчитаем.

– Одно условие. – Дик оглядывает собравшихся. – Я его единственный смотритель. Никто не тычет в него палкой. Вообще никто к нему не подходит без моего разрешения. Не беспокоят, когда я его успокоил. Не ходят мимо с собаками, не дразнят его.

Грегори говорит:

– Дивлюсь, что Господь такое создал.

– Что Господь вообще такое измыслил, – отвечает он.

Только подумать о тех, кто его сюда доставил, – не только о возчиках, но и о тех, кто охранял его на всех этапах пути, просовывал в клетку мясо и воду. Не следует жаловаться, что зверь в плохом состоянии, если вспомнить, что в любой миг они могли вогнать ему копье в горло и продать шкуру задорого.

Зверь до сих пор не издал ни звука. Не издает и сейчас, только смотрит пристально, смотрит на лорда Кромвеля, лорда Кромвеля Уимблдонского, хранителя малой королевской печати. Думает, как одним движением мощной лапы содрать с того кожу и меха. По расчетам оголодавшего зверя, он должен тянуть на две половины бычьей туши. Грегори говорит:

– Что, если он ест живую добычу? Дику Персеру придется изловить оленя.

Дик делает шаг к клетке, будто хочет произнести приветственную речь. Однако зверь по-прежнему глядит на него. Как будто видит пространство между ними. А прутьев не видит.

Он возвращается к себе за стол. Просматривает пенсионный список для Сент-Олбанса. По бумагам скользят пятна света и тени, словно рисунок леопардовой шкуры.

По зрелом размышлении он исправляет мысленный образ владыки в тюрбане. Быть может, леопарда прислал какой-нибудь вельможа из-за Ла-Манша. Увидел такую диковинку и решил, это поможет мне снискать расположение лорда Кромвеля, говорят, у того ненасытная страсть ко всему дорогому, ко всему, чем можно пускать пыль в глаза.

На входе в залу совета он рассказывает про зверя Уильяму Фицуильяму. Фиц сочувственно стонет:

– Мне какой-то болван прислал тюлениху. Три ведра рыбы каждый час, и все равно она не наедалась. В конце концов я дал указание жене, и та пустила тюлениху на пироги.

С Фицуильямом в Кале едет Томас Сеймур, брат покойной королевы, бывалый дипломат Фрэнсис Брайан и другие, хорошо знакомые с французскими берегами, в том числе Уильям Стаффорд, муж Марии Болейн. Некоторых укачало, а меня нет, пишет Грегори. Он улыбается, читая письмо мастеру Ризли. Странная вещь наследственность. Никто не знает, что мы получим от отцов.

– Хорошо, если я передал Грегори способность переносить качку, – говорит он. – У моего отца желудок тоже был крепкий, иначе он бы не мог так набираться элем.

– Иногда мне кажется… – начинает Ризли и умолкает.

– Что?

– Я согласен с дядей Норфолком. Чем выше вы поднимаетесь на королевской службе, тем чаще поминаете свое низкое происхождение.

– Тем чаще другие его поминают, вы хотите сказать. Я не стыжусь его, Зовите-меня. Отец многому меня научил. Он научил меня гнуть металл.

Он человек занятой, ему некогда читать все присланные записки, но эту он читает: «Вы правильно меня устыдили. Я исправлюсь».

Наша делегация болтается в море, аббат Колчестерский болтается в петле. Колчестер признал королевскую супрематию и подписал присягу. А потом сдал назад, принялся шептать, Мор-де и Фишер мученики, как мне их жалко! На требование передать аббатство казне заявил, что у короля нет такого права – то есть что королевская воля и законы ничтожны. Генрих не мирской владыка и не духовный, он вообще не король, а парламентские законы – не законы. Согласно аббату.

Он уверен, что это последнее повешение. Они заражали друг друга, Колчестер, Гластонбери и Рединг. Теперь противление сломлено. Со всеми другими аббатами удастся поладить: не будет больше крови, веревок и цепей. Новые примеры не потребуются, знамя мятежников, изображавшее Пять Ран, повергнуто в прах. Суеверные жители севера говорят, что вдобавок к главным ранам Христу нанесли еще пять тысяч четыреста семьдесят. Что Томас Кромвель каждый день наносит Ему новые раны.

Нигде не написано, что великие люди должны быть счастливы. Нигде не сказано, что в число наград за служение государству входит душевный покой. Он сидит в Уайтхолле на изломе года, видит тень своей руки, свой кулак, который никуда не спрячешь, и в тишине дома слышит шелест пера по бумаге, как будто написанное шепотом ему отвечает.

Можно ли создать новую Англию? Можно написать новую историю. Можно написать новые тексты и уничтожить старые, можно вырвать страницы из Дунса Скота и пустить по четырем ветрам. Можно писать по Англии, но всё написанное раньше проступает снова и снова, высеченное на камнях, несомое половодьем, встающее со дна глубоких колодцев. Не только святые и мученики претендуют на эту землю, но и те, кто был до них: гномы, зарытые в канавах, духи, поющие в шуме ветра, демоны, замурованные в дренажных трубах и погребенные под мостами, кости у тебя под полом. Невозможно их счесть и обложить налогом. Они продержались десять тысяч лет и еще десять тысяч до того. Их не сгонят с места новые арендаторы или клерки, заверяющие купчие на поместья. Они пузырями лезут из земли, размывают побережье, сеют плевелы меж колосьев и заваливают камнями рудники.

Одиннадцатого декабря Анна прибывает в Антверпен. Английские купцы во главе со Стивеном Воэном встречают ее в четырех милях от города. Они несут шестнадцать десятков факелов, пламя лижет и целует сумерки. Воэн пишет, весь город вышел ее встречать, больше, чем когда приезжал император. Пишет, Анна приятна в обхождении, добра и степенна, закована в странные блистающие одежды. С ней дамы, одетые так же, но нет ни одной краше ее.

Воэн ничего не пишет о Женнеке, не сообщает, видел ли ее. Впрочем, почте такое доверять опасно.

Уже почти темно. Эскорт принцессы на лошадях под черными бархатными попонами возникает как будто из ниоткуда. При их приближении со стен начинают палить пушки, так что Анна и ее свита подъезжают к Фонарным воротам в сплошном дыму.

Теперь, когда брак короля устроен, он берется за леди Марию. В Англию приехал герцог Баварский, со скромной свитой, как посоветовал король. Холостяк и весьма достойный человек. Герцог заверил короля, что не будет требовать приданого и женится на Марии исключительно ради дружбы, дабы усилить немецкую лигу против императора и Рима.

Он посылает мастера Ризли к леди Марии – подготовить ее к встрече. Зовите-меня теперь его всегдашний посланец. Мария хорошо относится к Ризли, даже вышила тому атласную подушку с фамильным гербом.

Сейчас он, хранитель малой печати, обсуждает с церемониймейстерами окончательную подготовку к торжественному приему королевы. Он отвел почетную роль леди Марии, однако король говорит, нет, Сухарь, не стоит. В Клеве могут остаться недовольны. Пусть шотландцы выставляют напоказ незаконных детей, а мы не будем.

Он отвешивает поклон. Признает, что дамам и впрямь лучше будет встретиться с глазу на глаз. Падчерица младше мачехи всего на год. Быть может, они станут гулять под ручку, как Мария гуляла с Джейн.

Зовите-меня он говорит: передайте Марии новое предложение, но ждите всегдашнего ответа: я предпочла бы остаться незамужней, однако покорюсь отцу. Выслушайте и удалитесь; перечислите достоинства герцога Баварского, только не убеждайте ее слишком настойчиво. Потому что после вашего отъезда она станет кричать, что не пойдет за лютеранина и пусть ее лучше бросят на растерзание диким зверям.

Герцог Филип пришелся Генриху по душе. Тот ведет гостя в свои уайтхоллские покои показать Генриха на стене. Если король и видит расхождение между монархом кисти Ганса и человеком, который его показывает, то ничуть этим не смущается.

– Посмотрите на мою покойную королеву, – говорит он. – Превосходнейшая из женщин.

Они беседуют по-латыни. Филип кланяется портрету.

– Посмотрите на моего отца. – Король переходит на английский: – Знаете ли вы, что у него было всего семь кораблей, из них только пять исправных? А я отрядил в Кале пятьдесят кораблей для того лишь, чтобы доставить сюда вашу кузину, принцессу Клевскую.

Старый король за спиной у сына немного съеживается.

– Поздравляю вас, – отвечает Филип. Он не говорит по-английски, но общую суть улавливает. – Доблестнейшего из государей, – добавляет герцог.

Король отводит гостя в сторонку. Филип воевал против турок, когда те осадили Вену. Король хочет послушать рассказы о сражениях. Они проводят вместе остаток дня.

Через день или два он вместе с Рейфом отправляется в Энфилд – лично побеседовать с леди Марией.

– Сам ваш приезд покажет, что ее отец хочет этого брака, – говорит Рейф.

Генрих уже обсуждает условия. Попросил составить черновой договор.

Мария заставила его ждать, но он видит, что она наряжалась: черное бархатное платье, розовый атласный лиф.

– Как дорога, милорд?

– Ужасная, – отвечает он. – Однако проехать можно. Мы сумеем отвезти вас в Гринвич, если вашему батюшке угодно будет так распорядиться. Ваши новые покои в Уайтхолле почти готовы. Я как раз досушиваю лепнину. На прошлой неделе говорил с мастерами витражей.

– «ГА-ГА»? – спрашивает она.

– Да. И геральдические знаки королевы.

– Мне это странно, – говорит Мария. – Называть ее королевой. Хотя мы ее еще не видели. И все же. Я поздравляю милорда отца. Разумеется.

– Герцог Филип прекрасно сложен, – говорит он. – Белокур. Глаза голубые. Цвет кожи примерно как был у госпожи вашей матушки.

Она смотрит в окно.

– Я подумал, мастер Ризли мог этого не упомянуть.

Она кладет руки на колени и тихонько напевает: «Увидите, что дрозд строит храм на холме…»

– Чего бы мы не хотели, так это вашего отказа на позднем этапе, – объясняет он. – Вы говорите да, да, да, а потом в последнюю минуту говорите нет. Поскольку это поставит короля в неудобное положение.

– Да, – отвечает она. – Нет.

Он ждет.

– Да, это поставит его в неудобное положение. Нет, я так не поступлю. Я сказала, что покорюсь.

– Король – любящий отец и не вынудит вас к браку с тем, кого вы не сможете полюбить.

Мария поднимает бровь:

– Однако он вынудил Мег Дуглас отказаться от брака с тем, за кого она готова была умереть.

– А, Правдивый Том, – говорит он. – Он не стоил того, чтобы ради него умерла принцесса.

– Любовь слепа, – отвечает Мария.

– Не обязательно. Вам следует увидеть его. Филипа.

Рейф говорит:

– Вы же хотите вернуться ко двору? Я уверен, что хотите.

– Мастер Сэдлер, почему вы говорите со мной как с маленькой?

Рейф в досаде хватает шляпу. Он, хранитель малой печати, отвечает:

– Потому что вы нас вынуждаете.

Он проходит через комнату, берет Марию за руку:

– Умоляю вас, миледи. Ведите себя не как ребенок, а как взрослая женщина. Позвольте судьбе вас вести, не дожидаясь, когда она потащит вас силой.

Снаружи Рейф говорит:

– Она с ним увидится. Ей любопытно, я чувствую. А что посоветовал бы Шапюи, будь он здесь? Сказал бы, не гневите короля.

Он кивает. Он забыл разыграть карту Шапюи. Впрочем, мысли его заняты более крупной игрой.

В Лондоне он садится за стол с епископом Тунстоллом, и они прорабатывают условия. Филип может увезти Марию с собой за собственный счет.

– Хорошо, – говорит епископ. – Вы уже однажды получили ее подпись под документом, милорд. Бог весть как вы принудили ее к покорности, но ведь принудили же.

Он бросает перо:

– Но если придется на руках нести ее под благословение, я этого делать не стану. Пусть король сам ее тащит.

– Меня он не попросит, – сухо замечает Тунстолл. – Мне шестьдесят пять. У преклонного возраста есть свои привилегии. Как вы убедитесь, милорд, если Господь, как я Его молю, дарует вам долгую жизнь.

После лета отдыха, после осени в лесах и полях король выглядит нездоровым: лицо осунувшееся, бледное, как непропеченный хлеб. Они сидят над письмами из-за границы, света мало, воздух черновато-серый, цвета разведенных чернил. За окном воображаемая страна, залитые пастбища и мокрые рощи, затопленные леса и поля, глинобитные стены и соломенные крыши, церкви и крестьянские усадьбы.

Уайетт по пути в Париж нагнал короля Франциска. Последовал пустой обмен комплиментами: Уайетт поздравил Франциска, что тот долго сохраняет дружбу с императором, а Франциск, приложив руку к сердцу, поклялся в неизменной любви к своему английскому собрату Генриху.

Затем Уайетт пустился вдогонку императору. Тот же бессмысленный обмен учтивостями; но затем кто-то упоминает Гельдерн, территорию, которую молодой герцог Клевский объявил своей. Карл выходит из себя. Пусть Генрих даст новому шурину совет: подчиниться сюзерену и отказаться от притязаний на Гельдерн. Иначе его накажут, как наказывают молодых и дерзких. Пусть поостережется.

Уайетт изумлен. Карл сдержан и немногословен. Почти никогда не высказывается открыто, действует исподволь. Так что означает этот внезапный гнев? Пошлет ли император войска против нашего нового союзника?

Император встретился с Франциском. Говорят, они будут вместе праздновать Рождество и пробудут в Париже до Нового года. Даже папа боится их тайных переговоров. Уайетт находит агентов Рима, прячущихся по углам. Говорит: я узнаю для вас, о чем совещаются государи, а вы найдите для меня предлог бывать в их обществе каждый день.

– Их якобы согласие, – говорит Генрих. – Ни один не смеет повернуться к другому спиной. Оттого-то они и в одном городе. Это не дружба, а ее противоположность.

– И все равно, – отвечает он, – их союз длится дольше, чем мы предполагали.

– Вулси бы его разрушил.

Он смотрит на Генриха долгим пристальным взглядом:

– Без сомнения.

– У нас есть во Франции люди, которым мы платим, однако они продадут нас за полпенни. У нас мало друзей при обоих дворах. – Король закусывает губу. – Особенно у вас. У вас, Кромвель, мало друзей.

– Если я навлек на себя их злобу, то считаю себя счастливцем. Ибо все это ради вашего величества.

– Вы уверены? – с деланым любопытством спрашивает Генрих. – А я думаю, дело в вашей натуре. Они не знают, с какого бока к вам подступиться.

– Вероятно, да. Ваше величество, – говорит он, – поймите, они хотят меня сместить, дабы лишить вас доброго совета. Потому-то и клевещут вам на меня. Рассказывают самые дикие небылицы.

– Так если мне сообщают, что вы превысили полномочия, или не исполнили моих повелений, или поступили вопреки им, вы советуете мне оставить этот слух без внимания.

– Прежде чем чему-либо поверить, поговорите со мной.

– Хорошо, – отвечает Генрих.

Он встает. Волнение не дает усидеть на месте. Это на него не похоже. Обычно он в силах изобразить спокойствие, даже если король, как сегодня, угрюм и раздражен.

Генрих говорит:

– Знаете, мне кажется, вы так меня и не простили. За то, что я расстался с Вулси.

Расстался? Боже милостивый.

– Я думаю, вы вините меня в его смерти.

Он подходит к окну. В парке деревья сочетаются браком с темнотой. Не различишь, где кончается дождь и начинаются тени.

– Мы подбиваем предварительные счета по Вестминстерскому аббатству, – говорит он. – В новом году они передадут имущество казне. Сейчас у Рича слишком много документов по передаче, иначе они не заставили бы ваше величество ждать.

Генрих говорит:

– Помните Джона Айслипа? К тому времени, как он стал аббатом, Вестминстер был в сильном упадке.

– На грани разорения, сэр. Впрочем, это было лет сорок назад.

Айслип проверил приходно-расходные книги и поднял плату арендаторам. Как только он заново отстроил гробницу Эдуарда Исповедника, доходы повысились.

– Айслип был умен, – говорит Генрих. – В детстве отец водил меня к нему, в его дом на Тотхилл-филдс. Дорога была ужасная – грязь у пруда, истоптанная скотом. Там рылись свиньи, валялись дохлые собаки и всякая падаль.

– Когда лопнули сточные трубы, сэр, стало еще хуже. Но сейчас я там все осушил.

Кто, если не Кромвель? Ваш попечитель речушек и сточных канав, кладбищ и мусорных свалок.

– А когда он умер, – продолжает Генрих, – помните, как его хоронили? Это было скорее триумфальное шествие, чем похороны. По Уиллоу-уок с развевающимися флагами. Процессия поющих монахов. Никогда не видел такого облака благовоний, стены аббатства как будто таяли. И поминальный пир. Вы знаете, что минуло всего шесть лет? А кажется – целая жизнь.

Когда в прошлом сентябре умер Стоксли, мы завесили церкви черным, все церемонии были соблюдены. Однако Айслип умер в католической стране.

Генрих говорит:

– Отец хотел, чтобы Гарри Седьмого канонизировали, и это тоже обогатило бы аббатство. Однако когда узнал, сколько запросил Ватикан, то долго чертыхался.

– Ненасытная алчность Ватикана превосходит воображение. – Он предпочел бы сказать что-нибудь менее избитое, но говорит королю то, что тот желает услышать.

– Отец посылал Айслипу вино, – вспоминает Генрих. – А монахи в ответ присылали пудинг из костного мозга. Думаю, отец ел его в бытность бедным изгнанником. Любимое кушанье у него было.

– У моего отца тоже, – говорит он и сам удивляется, что вспомнил.

– Такой пудинг можно купить за пенни. – Генрих улыбается. – Нашим отцам легко было потрафить.

– Погляди сейчас Господь с небес, что бы Он увидел? Двое стареющих мужчин говорят в сумерках о прошлом, потому что у них его так много. – Ему хочется потянуть эти мгновения. Однако скоро принесут свечи.

Генрих говорит:

– Том, много времени прошло с тех пор, как я вас впервые увидел.

– Больше десяти лет, – соглашается он. – С тех пор я получил привилегию бывать в вашем обществе…

– Почти ежедневно? – говорит Генрих. – Да, почти ежедневно. Помню… я знал вас в лицо, но помню наш первый разговор. Суффолк не знал, что о вас думать. А я знал. Видел ваши маленькие проницательные глаза. Вы сказали мне не начинать войну. Никогда не воюйте, сказали вы, вам это не по карману. Сидите дома, как больной ребенок, это будет на пользу казне. И я подумал… клянусь святым Элигием, смелости этому малому не занимать.

– Надеюсь, вы не обиделись.

– Обиделся. Но преодолел это чувство.

Королевский голос все слабее, как и гаснущий свет.

– Айслип был другом Вулси. Так что я сделал его моим советником, хотя сам расположения к нему не питал. У него был нюх на ереси. Вулси посылал его к вашим друзьям, ганзейским купцам. В Стил-ярд.

Король проводит рукой по лицу, будто смахивает Айслипа, аббатство, еретиков, их логово.

– Я обиделся, но простил вас. Так должно поступать правителю. За десять лет я очень сильно изменился. Вы – не очень сильно. Вы не изумляете меня, как прежде. Вряд ли вы сумеете меня удивить, памятуя, что вы сказали и сделали за это время, а я не стану отрицать, Том, что вы свернули горы. Вы работаете за десятерых обычных людей. Но мне все равно недостает кардинала Йоркского.

Выходя, он чувствует, как бьется жилка на шее. Ризли ждет у дверей.

– Генрих от меня устал, – говорит он весело. – И не скрывает этого. Призрак кардинала меня обставил.

Зовите-меня говорит:

– Я гадал, что там происходит, в потемках. Он дал кардиналу шанс материализоваться?

В гробовых пеленах. С черепом, закутанным в саван. Мертвые преданнее живых. К добру или к худу, они тебя не бросят. Даже в самую долгую ночь они с тобой до утра.

Невесту задержали в Кале противные ветра, и они коротают время за турнирами, переездами из дома в дом, масками и спектаклями. Неподалеку от Булони разбилось купеческое судно, груз – шерсть и кастильское мыло – выбросило на берег. Он воображает, как пенится океан, пузырясь на гребнях волн. Дай Бог Анне добраться поскорее; король не находит себе места. Фицуильям шлет ему таблицу приливов. Кардинал, желчно замечает он, уже повелел бы ветрам задуть в нужную сторону.

Все, кто видел новую королеву, от нее в восторге. Леди Лайл пишет своей дочери Энн Бассет, одной из новых фрейлин; Энн с низким реверансом вручает письмо королю.

Король читает вслух:

– «Служить и угождать ей легко и приятно». Что может быть лучше? У вас будет ласковая госпожа, у меня – ласковая подруга.

Энн краснеет. Слово «подруга» показалось ей нескромным. Быть может, ей неприятно думать о короле в постели. Как все изменилось! Десять лет назад она бы запрыгнула к нему под одеяло.

В Кале Анна живет в покоях королевы. Фицуильям пишет, что она пригласила английских лордов на ужин. Анна привыкла трапезничать на людях и не знает, что английские короли отказались от этого обычая. Однако намерения у нее добрые – увидеть новых соотечественников за столом и узнать их обычаи. Держится она царственно, сообщает Фицуильям. Они с Грегори час учили ее любимым карточным играм короля. Мысль ее собственная, удачная.

Ветер меняется. Двадцать седьмого декабря Анна высаживается в Диле, ночью под дождем. Ее везут к берегу на лодке – принцесса является из моря. Из Дила она поедет в Дувр, затем из Кентербери в Рочестер и на первой неделе нового года въедет в Лондон с востока. Король встретит ее в Блэкхите, проводит в Гринвичский дворец, и они сочетаются в Двенадцатую ночь.