Зеркало и свет Мантел Хилари
– Не думаю, что Вильгельм будет воевать.
– Да? Так, по-вашему, он столковался с императором? У меня за спиной? Я давно подозревал герцога Клевского в нечестности. Он ведет игру и со мной, и с императором. Хочет иметь за спиной мои войска, чтобы смело предъявлять требования Карлу. Хочет получить от Карла герцогиню Кристину, но при этом сохранить Гельдерн.
– Смелый замысел, – говорит он, – однако может удаться. Разве вы не поступили бы так же?
– Возможно, если бы у меня не было ни страха, ни совести. И ни малейших понятий о долге. Возможно, происходи это двадцать лет назад. Ваш Макиавелли утверждает, что фортуна благоволит к молодым.
– Он не мой.
– Да? Кто ж тогда ваш?
– На вас смотрели как на зерцало государей задолго до того, как я появился при дворе. Вы в совершенстве владеете искусством правления.
– И все же, – говорит Генрих, – вы разбиваете мне сердце. Вы твердите: я думаю и забочусь только о вас, сэр. Однако вы отказываетесь освободить меня от этого гнусного, богопротивного мезальянса. Вы тщитесь оставить меня проклятым – без надежды на будущее потомство, в союзе с ересью, одолеваемого расходами и опасностями войны.
– Извините меня, – говорит он и переходит на другую сторону галереи, в яркий свет, прячущий его от взглядов придворных: те сбились в кучку на отдалении и пристально на него смотрят. Он думает: я иду над облаками.
Оборачивается:
– Ваше величество держит в своих покоях портрет Кристины.
– Я мог бы ее получить, – говорит Генрих, – если бы вы пожелали. Кромвеля устраивало лишь одно – женить меня на сестре лютеранина.
– Вашему величеству, полагаю, известно, что герцог Вильгельм не лютеранин. Подобно вашему величеству, он идет собственной дорогой, путеводный свет для своих подданных.
Король начинает говорить, затем умолкает, отрекаясь от собственных мыслей, и продолжает уже другим тоном, веселым, будто шутит:
– Норфолк спросил меня, сколько Кромвелю заплатили за то, чтобы обстряпать брак с принцессой Клевской?
– Я уверен, ему известны источники моих доходов. Как и вашему величеству.
Генрих все с той же веселостью:
– Я вам говорил, от меня ничто не укроется. И еще Норфолк спрашивает: «А помимо того, что он получил, сколько ему платят за сохранение этого брака?» Норфолк полагает, немалую сумму, коли вы с начала года действуете вопреки моему неудовольствию.
Надо тщательно выбирать слова: не дать обещаний, которые он не сумеет исполнить.
– Я сделаю что смогу, но, если вы разведетесь с королевой, я не смогу отвратить дурных последствий.
– Вы мне угрожаете? – спрашивает Генрих.
– Боже сохрани.
– Он и сохраняет.
Король отворачивается и смотрит в стену. Как будто его заворожила деревянная резьба.
На следующий день у него не назначена встреча с королем, однако он наполовину ждет какого-нибудь послания. Король любит гонять тебя по стране, чтобы крики «Срочно! Срочно!» отдавались в ушах, словно лай бегущих по следу гончих.
Приносят письмо. Он читает и переваривает. Это королевский приказ. Он кладет письмо к другим бумагам. Ждет вызова во дворец, но его не зовут. Он достает письмо из бумаг и дает Ризли. Думает, Зовите-меня все равно бы откопал его из любопытства, а если Зовите-меня доносит Гардинеру… что ж, пусть донесет. В следующие несколько дней мы попытаемся сделать выводы.
Ризли, держа письмо в руках, говорит:
– Король не стал бы вас возвышать, сэр, только чтобы уничтожить. И не дал бы вам эти поручения, если бы не рассчитывал, что вы будете их исполнять.
«Книга под названием Генрих»: никогда не говори, что того-то король точно не сделает.
Он садится:
– Насколько я понимаю, он хочет развестись с королевой. Однако здесь для меня есть затруднение. Я должен сообщить совету, что брак не был осуществлен. Король пишет, я могу сказать Фицуильяму. И еще одному-двоим, если потребуется. В то время как все уже и без того знают. Все знают, что брак был обречен изначально.
Он проводит рукой по лицу. Ирландские бумаги лежат нетронутые. Время ужина, но есть не хочется, и у государственно секретаря Ризли, судя по лицу, аппетита тоже нет. А жаль, ведь Уайетт прислал из Кента раннюю клубнику.
Зовите-меня говорит:
– Вы можете поработать с ранее заключенным договором. Даме придется назначить пенсион. И выполнить все, что потребует ее брат в качестве возмещения. Впрочем, если она по-прежнему девица, Вильгельм может найти ей другого мужа, что будет заметным облегчением для нашей казны.
Он думает, Анна, возможно, сыта мужчинами на всю жизнь. Засунул в нее два пальца. C’est tout.
– Чтобы не позорить короля, – говорит Зовите-меня, – мы можем упомянуть его сомнения. Король опасался, что она несвободна и связана брачным договором с герцогом Лотарингским, потому решил не прикасаться к ней до получения документов. Которые так и не…
– Но зачем мне… – начинает он.
– …И теперь король полагает, как всякий полагал бы на его месте, что клевские советники нарочно затягивают…
– …зачем мне это делать? Если не станет Анны, явится Норфолк под руку со своей шлюшонкой. Он думал править через другую свою племянницу, но та его быстро окоротила. Что эта будет покладистой, видно по лицу. Норфолк рассчитывает выгнать меня из совета, чтобы вместе со своим новым другом Гардинером вернуть нас под власть Рима. Но я этого не допущу, Зовите-меня. Я буду бороться. Можете передать это Стивену от моего имени, когда снова его увидите.
Ризли сжимается, как собака под ударом хлыста. Скулит под грузом знания, как все, кто служит королю.
В ту ночь ему снится, что он в Уайтхолле, на винтовой лестнице, ведущей к арене для петушиных боев. Бойцовые петухи, белые и рыжие, топорщат перья. Наскакивают, хлопают крыльями, рвут друг друга когтями, бьют стальными шпорами, клюют в глаза. Здесь они умирают под крики и топот зрителей, а те, забрызганные кровью, бьют по рукам и выплачивают проигрыш. Мертвого петуха граблями убирают с арены и бросают шавкам.
Наутро он в Вестминстере. Присутствует на заседании палаты лордов. Обедает. К трем идет в зал совета, Одли рядом с ним, Фицуильям позади, Норфолк мельтешит в лучах солнца: то обгоняет, то отстает, разговаривает с вооруженными приспешниками.
День ветреный, и на пути через двор резкий порыв сдувает с него шапку. Он не успевает ее поймать, и она, подпрыгивая, катится к реке.
Он глядит на спутников, и по спине пробегает холодок. Никто из советников не снял шляпу, все идут, как шли. Он прибавляет шаг, словно хочет от них оторваться, но они упорно не отстают.
– Недобрый ветер сорвал шляпу с меня, но не тронул ваших, – говорит он.
Вспоминает Вулфхолл, тихий вечер, руку Генриха у себя на плече. Распахивается дверь, музыканты играют королевскую песню «Коль царила бы любовь», и они вместе идут ужинать.
Сейчас солнце блестит на серебряных нитях в одеянии лорда Одли, играет на синем парчовом плаще лорд-адмирала. Вспыхивает алым в уголке его глаза, когда он прикладывает руку к груди, к сердцу, однако кинжала здесь нет, лишь шелк, лен, кожа. Рейф был, конечно, прав. Когда кинжал нужен, невозможно пустить его в ход.
Снизу тянут за рукав.
– Это вы потеряли, лорд Эссекс?
Мальчонка раздулся от гордости: и что шляпу поймал, и что знает, кто из лордов кто. Он достает монетку, смотрит в задранное кверху мальчишеское лицо:
– Я тебя знаю. Ты носил камыш в Йоркский дворец.
– Благослови вас Бог, милорд, это небось был мой брат Чарльз. А я Джордж. Мы с ним на одно лицо, нас часто путают. Только Чарльз… – Мальчик тянет руку вверх, показывая, какой сейчас его брат.
– Да уж, – говорит он.
Когда Чарльз носил камыш, Анна Болейн была еще простой маркизой; а поскольку он шел в ее логово, Чарльз спросил: «У вас есть образок, сэр, защититься от нее?»
Он говорит:
– Кланяйся от меня брату. Надеюсь, у него все хорошо? И спасибо тебе за шляпу.
Он вроде бы замечает Стивена Гардинера, черную тень на фоне красного кирпича. Где государственные секретари, думает он, кто-нибудь из двоих должен присутствовать… В горле сухо. Сердце трепыхается. Тело знает, голова только начинает понимать… а тем временем мы идем на заседание совета.
Они вступили под крышу, оставив летний день позади. Он думает, здесь я расстался с последним своим приверженцем: Джордж вприпрыжку умчался по лугу, подбрасывая в воздух награду. Рича нигде не видно. Он думает, Уайетт сказал, Чарльз Брэндон мне не поможет, и даже если это неправда, Брэндона здесь нет. А вот Норфолк подкрался сзади. Флодденский Норфолк, отец, прозванный в честь битвы. Как вам такое, Кромвель?
Он думает, мой отец Уолтер не оставил бы кинжал дома. Будь здесь мой отец, я бы не боялся – боялись бы враги. Будь здесь Уолтер, они бы попрятались под столом и обмочились со страху.
Он озирается:
– Будет ли милорд архиепископ?
Фицуильям отвечает:
– Мы его не ждем.
Гардинер вошел вслед за ними. Загораживает дверь.
– Что это значит, Винчестер? – спрашивает он. – Вы вернулись в совет?
– Как и следовало ожидать, – отвечает Гардинер.
– Посмотрим, надолго ли. Кто-нибудь хочет держать пари? – Он садится. – Наше число уменьшилось, но, может быть, начнем?
Фицуильям говорит:
– Мы не садимся с изменниками.
Он готов: вскочил, зубы стиснуты, глаза сузились, дыхание учащенное.
Норфолк говорит:
– Я вырву у вас сердце и затолкаю вам в глотку.
Писари, прижимая бумаги к груди, отступили к стенам, пропуская королевских алебардщиков. Советники бросаются на него. Словно стайные звери, они рычат и скалят зубы, сопят и наскакивают. Фицуильям тянет руку сорвать с него орден Подвязки. Он отбивается, толкает Норфолка так, что тот отлетает к столу. Однако Фицуильям напрыгивает снова. Они тянут его, тащат, пинают, толкают, осыпают ударами, золотую цепь сорвали, он набычился, выставил кулаки, ревет, трясется от ярости, не думает, что говорит, да это и не важно – все кончено. Цепь и Георгия отняли. Кто-то смахнул на пол его бумаги.
Уильям Кингстон высок и широк в плечах – советники расступаются перед ним.
– Милорд? Вам придется пойти со стражниками. – В голосе безусловная уверенность. – И благоразумнее вам держаться ближе ко мне. Я пойду рядом и проведу вас через толпу.
Кингстон отводит лишь в одно место. И когда явился Кингстон с ордером на арест, сердце кардинала ослабело, ноги подогнулись, он сел на сундук и рассыпался в сетованиях и молитвах.
В дверях Гардинер говорит:
– Прощайте, Кромвель.
Он останавливается:
– Называйте меня моим титулом.
– У вас больше нет титула, Кромвель. Вы таков, каким вас сотворил Господь. Да будет Он к вам милостив.
Солнце слепит, лиц не разглядеть. Советники вываливаются следом за ним. Очевидно, делами сегодня заниматься не будут, а может, считают, главное дело уже сделано.
Он думает, сейчас мне помог бы лишь тот, кто застрелил Пакингтона. Впрочем, даже для умелого стрелка целей слишком много. Кого бы выбрал я?
Его ждет лодка. Все подготовлено так тщательно, будто он сам этим занимался. Двухминутная потасовка, но ее, он полагает, заранее приняли в расчет. Быть может, кто-нибудь получил кулаком в морду, но их было столько на одного, они знали, чем все кончится. Отряхнули с себя пыль, сплавили меня с глаз долой.
Сегодня десятое июня. Когда во дворе с него сдуло шляпу, было около трех часов. Сейчас еще нет четырех. Полдня впереди. Он спрашивает Кингстона:
– Милорда архиепископа не арестовали?
– У меня нет такого приказа, – бросает Кингстон, но тут же добавляет: – Не тревожьтесь за него.
– Грегори?
– Я час назад видел вашего сына в палате общин. На его счет у меня приказов нет.
– А сэр Рейф? – Сегодня он очень внимателен к титулам.
– Возможно, его подстерегли, чтобы не допустить на встречу. Но опять-таки у меня нет приказов касательно государственного секретаря.
Он не спрашивает, а что Ризли? Говорит:
– Вы пошлете ко мне домой за кем-нибудь, кто будет прислуживать мне до моего освобождения?
Кингстон говорит:
– Не в нашем обычае оставлять джентльмена без слуги. Назовите имя, и его позовут.
– Пошлите в Остин-фрайарз, спросите Кристофа.
Он думает, я избит до синяков, но болеть они начнут только завтра. Под ними колышется лазурная вода. Впереди Тауэр. Камень искрится, точно море под ярким солнцем.
Часть шестая
I
Зеркало
Июнь-июль 1540 г.
Закат. Кристоф стоит на пороге; одежда порвана, глаз подбит.
– Мне велели поклясться, что я буду передавать каждое ваше изменническое слово. Я поклялся, а потом вышел наружу и плюнул. – Кристоф расхаживает по комнате. – Там внизу река. Можно устроить побег.
– Болван, – отвечает он. – Как отсюда сбежать? А даже будь это возможно, что бы сталось с моими близкими? По-твоему, они бы все уплыли со мной в Утопию на одном большом корабле?
Думает, по крайней мере Кристоф никого не зарезал моим кинжалом, а если и зарезал, трупа не нашли.
– Они ввалились в дом, – говорит Кристоф. – Потребовали ключи. Я сказал, ничего им не давайте. Но Томас Авери подчинился.
– У него не было выбора.
– Захватили дом, будто солдаты. «Все здесь принадлежит королю». Забрали деньги из сундуков. Взломали замок нашего чулана, от которого ключ только у вас. Я сказал одному: «Смотри под ноги, скот, – наследишь на ковре с шелковыми цветами, лорд Кромвель самолично спустит с тебя шкуру». Так нет, он все равно пошел по ковру. Они спустились с факелами в подвал. Вошли и кричат: «Кости!»
Кости и мощи, частью безымянные, частью подписанные. Он думает, я дам поручение: найдите в подвале Бекета и сорвите с него бирку. Это с ним покончит.
Спрашивает:
– Кто у них был за главного?
– Кто, как не Зовите-меня?
Он поднимает голову:
– Ты не удивился?
– Никто не удивился. Но всем было гадко.
Он думает: Гардинер не спросил Ризли, с кем вы, с Кромвелем или со мной? Гардинер сказал: выбирайте, либо я, либо смерть.
Кристоф говорит:
– Они побросали ваши бумаги в ящики и унесли. Зовите-меня показывал, где искать: загляните в тот сундук, откройте этот. Только он нашел не все, что искал, так что под конец разорался. Томас Авери и говорит: «Я подозревал Зовите-меня все последние месяцы. Зачем хозяин его привечал?»
– Христос привечал Иуду. Впрочем, я не навязываю сравнение.
– Потом пришел Ричард Рич. И тоже давай орать: «Посмотрите в желтом сундуке под окном!» – Кристоф ухмыляется. – А желтый сундук-то сплыл.
И вместе с сундуком – вся его переписка со швейцарскими богословами. Пусть теперь утверждают, будто он еретик, отрицающий присутствие Божие в облатке. Доказательств у них не будет. А ему не составит труда сказать, что Бог повсюду.
– Все ждут вашего возвращения. Вы вернетесь, и все станет по-прежнему. А до тех пор я вам буду служить здесь. – Кристоф смотрит на золоченый потолок. – Я боялся, вас бросили в подземелье.
– Ты тут прежде не бывал?
Он сам отделывал эти комнаты, семь лет назад, для Анны, которой предстояло жить здесь несколько дней накануне коронации. Он их заново застеклил, заказал написать на стенах богинь, сменивших цвет глаз с карего на голубой, когда королевой стала Джейн Сеймур. Входишь через большую кордегардию. За ней присутственная зала, светлая и просторная, где он сидит сейчас, дальше столовая, спальня и крохотная молельня.
– Это не ради моего удобства, – говорит он, – а ради тех, кто придет меня допрашивать. Я их жду в самом скором времени.
Ибо королевские советники были готовы к моему аресту, даже если я готов не был. Как они это провернули? Какими тайными перешептываниями, движениями бровей, какими кивками и подмигиваниями? И что наплели королю? Надо думать, наушники просачивались к нему, как только я выходил. Неудивительно, что Генрих говорил, повернувшись ко мне спиной. Неудивительно, что он обращался к стене.
– Скажи Терстону, пусть не вешает фартук на крюк. Пусть присылает мне еду.
– Когда вы отсюда выйдете, – говорит Кристоф, – мы порешим Норферка, оторвем ему голову и кинем псам. Рича я приколочу к полу, где крысы будут отъедать от него по кусочку, и чем дольше он будет умирать, тем лучше. Зовите-меня я отрежу ноги и стану смотреть, как он ползает по двору, пока не сдохнет.
Он опускает голову на руки. Планы Кристофа отняли у него последние силы.
– То-то я потешусь, – продолжает Кристоф. – А Генриха я буду пинать по Уайтхоллу, как свиной пузырь. Вот лопнет, посмотрим, кто тут король. Вот размажу его по камням, посмотрим, кто победил.
В первую ночь, оставшись один, он пытается молиться. Шапюи как-то спросил его, что вы сделаете, когда Генрих от вас отвернется? Он ответил, вооружусь терпением и предоставлю остальное Богу.
Некоторые книги учат, размышляй о последнем часе, проживай каждый день так, будто ночью тебя ждет не постель, а гроб. Богословы советуют это не только узникам и больным, но и людям в расцвете славы и процветания: купцам на Риальто, правителям в сенате.
Но я не готов, думает он. Дайте мне увидеть врага. И король переменчив. Это все знают. Мы постоянно сетуем на его непостоянство.
Однако бывало ли – он не может такого вспомнить, – чтобы Генрих, повернувшись спиной, вновь поворачивался лицом? Он оставил Екатерину в Виндзоре и никогда с ней больше не виделся. Уехал от Анны Болейн, отдал приказ ее убить и препоручил ее другим.
Он прочел библиотеки томов под названием «Зерцало государей»; там говорится, что мудрый советник всегда готов к монаршей немилости и смерть почитает за награду. Разве апостол Павел не сказал, что желает умереть со Христом? Однако он ничего так не желает, как быть у себя в саду этим ласковым вечером, бесполезно меркнущим за окном: у дверей стража на случай, если Кромвель вздумает прогуляться.
Он прикладывает руку к сердцу. Чувствует в груди что-то инородное – будто сердце сжимает с одной стороны и тянет с другой. Сколько дней осталось? Мои недруги будут подгонять Генриха. Они бы предпочли убить меня на этой неделе из опасений, что не смогут долго распалять королевский гнев. Но если Генрих хочет избавиться от Анны, я нужен ему живым, а дело может оказаться не простым и не быстрым. Если я продержусь два месяца, к тому времени Генрих рассорится с Гардинером. Тогда он обратится к Норфолку и что обнаружит, помимо упрямства, тупости и желчи? Так кто будет за него править? Фицуильям? Тунстолл? Одли? Они довольно толковые – толковые помощники главного министра. Три месяца, и королевские дела придут в такой беспорядок, что он станет умолять меня вернуться.
А я скажу: «Нет, ваше величество, я сыт вами по горло. Я еду в Лонд».
Но в следующий миг, в мгновение ока, я выхвачу печати из его рук: итак, ваше величество, с чего мне начать?
Он думает о Томасе Море: тот пробыл в Тауэре пятнадцать месяцев и беспрерывно писал, пока у него не отобрали перо и бумагу. Мор, впрочем, мог выйти на свободу в любую минуту. Ему довольно было лишь произнести некие волшебные слова.
Когда великан убивает Джека, то сам начинает чахнуть. Хиреет и усыхает от одиночества и сожалений. Однако умирает великан лишь через семь лет.
На следующее утро в восемь приходит Кингстон:
– Как вы себя чувствуете, милорд?
– Очень плохо, – отвечает он.
В покоях королевы, разумеется, есть зеркала. Он видел себя в них, небритого, бледного, растерянного.
– Это обычное дело для арестантов, – говорит Кингстон, – особенно если перемена участи была для них неожиданной.
– И каково лекарство?
Быть может, никто еще не задавал Кингстону такого вопроса, однако комендант Тауэра не из тех, кто колеблется с ответом.
– Примите то, что случилось. Примиритесь сами с собой, милорд.
– Я по-прежнему «милорд»?
Кингстон говорит:
– Вы вошли сюда графом Эссексом, и вы Эссекс, пока мне не сказали обратное.
Итак, Гардинер ошибся: ошибся и в большом, и в мелочах. Он не знает, мелочь ли его графское достоинство. В очах Божьих, возможно, да. Однако в эти два месяца он ощущал свой титул как защиту, как стену, что выстроил вкруг него государь.
– И еще, – говорит Кингстон, – король прислал денег на ваше содержание. Он желает, чтобы у вас было все, положенное вам по рангу.
Он хочет спросить, содержание на какое время? Кингстон отвечает без вопроса:
– Король оплатит все, что будет потребно. Срок не указан.
До вчерашнего дня у него были свои деньги. Теперь он нищий и живет на королевское подаяние.
Кингстон продолжает, словно о чем-то неважном:
– Здесь ваш молодой человек.
У него падает сердце.
– Грегори?
– Я хотел сказать, Рейф Сэдлер. Вернее, государственный секретарь сэр Рейф. Вечно забываешь эти последние назначения. И нет, Боже вас сохрани, он не под арестом. Я хотел сказать, он пришел осведомиться о ваших нуждах.
Рейф, во всем черном, спарился от жары.
– Доброе утро, сэр. Ветер совсем улегся. Снаружи печет, как в августе. Говорят, все лето такое будет. Нам не угодишь, да? Тепло, холодно, мы всегда жалуемся.
Взгляд мечется туда-сюда по комнате – Рейф не в силах смотреть ему в лицо. Снимает шапку, мнет, тискает в пальцах бархат.
– Рейф, – говорит он, – иди сюда. – Обнимает его. – Кингстон меня напугал, я решил, что тебя арестовали.
Рейф осторожно трогает его за рукав, будто проверяет, по-прежнему ли он человек из плоти и крови.
– Думаю, и арестовали бы, да только король не хочет перебоя в делах. Я сам не знаю, на каком я свете. Сегодня рано утром отправил Хелен с детьми из Лондона.
– За тобой будут следить. – Он садится. – Я болен, Рейф. Дышать тяжело. Чувствую себя раздавленным. Кингстон говорит, надо привыкать.
– Это потрясение, сэр. Я сам не знал, что происходит, иначе бы как-нибудь вас предупредил. Когда мы шли в совет, меня нарочно отвлекли по какому-то пустяшному делу, а потом я поворачиваю в вашу сторону и вижу стремящуюся прочь толпу. Одли говорит мне: «Ваш господин арестован, я иду в парламент об этом сообщить». Он был готов заранее, у него в кармане лежала написанная речь. Ждал только известия от стражи.
Он думает, я не успел вступить в лодку, как меня повезли через реку Стикс.
– И как парламент воспринял новость?
– Молча, сэр.
Он кивает. Должно быть, в обеих палатах изумились, что человека, которого в апреле сделали графом, в июне вышвыривают пинком, будто пса, укравшего мясо. Впрочем, членам парламента и не положено понимать Генриха. Король не отвечает перед низшими, своими подданными, а только перед Всевышним – если еще отвечает. Послушать Генриха, Господь должен быть благодарен за все, что Генрих сделал для Него в последние годы: перевел Его книгу, пустил Его в народ.
Рейф говорит:
– Эдвард Сеймур тут же отправился к королю просить за Грегори.
– А за меня он просил?
– Нет, сэр.
– А кто-нибудь за меня просил?
– Да. Но я не слышал.
– И Кранмер не просил?
– Кранмер пишет королю письмо.
– Попытайся разузнать для меня, что в этом письме. – Он опускает голову. – Когда я думаю про Зовите-меня… Гадаю, что его понудило… Наверное, я ждал такого от Рича. Хотя я был добр к обоим.
Рейф имеет полное право сказать, я вам с самого начала советовал не доверять Зовите-меня. Однако говорит он другое:
– Все те годы, что мы его знаем, он старался показать нам свой несчастливый характер. Как он вечно не находит себе места от беспокойства, как гложет его зависть. Он предупреждал нас насчет себя.
– На самом деле всему виной мое самомнение. Я не думал, что кто-нибудь предпочтет мне Гардинера.
– Гардинер ему угрожал. Но это вам известно. Что до Кошеля, он бежит за тем, кто сегодня в победителях.
– Скажи Грегори быть настолько смиренным, насколько он сочтет нужным. Его будут допрашивать. Пусть говорит то, что они хотят услышать. И Ричард тоже.
– Ричард в ярости. Хотел идти прямиком к королю.
– Скажи ему, чтобы ничего такого не делал. Пусть сидит тихо и держится подальше от Грегори, и пусть оба держатся подальше от тебя. Не давайте повода обвинить вас в заговоре. Я знаю, как работает мысль Генриха.
Еще произнося эти слова, он думает, нет, все-таки не знаю, иначе не оказался бы здесь. Отдаление от друзей не спасет Грегори. Деньги за границей не спасут. Остается одно – покоряться Генриху во всем, пока его кровожадность не пойдет на спад.
– Как Грегори это перенес?
Ему видится, что Грегори плачет навзрыд, безутешно, как маленький ребенок.
– Опечалился, сэр.
Опечалился? Впрочем, скажи ему кто в детстве: «Твоего старика завтра повесят», он бы не опечалился. Он бы сказал: «Приду пораньше! А пироги будут продавать?»
Он говорит:
– Король дал понять, к каким обвинениям мне готовиться? Или, может быть, Одли?
Рейф отводит взгляд:
– По всему, это будет в основном насчет Марии. Что вы якобы хотели на ней жениться. Король решил наконец прислушаться к слухам. Написал о них Франциску, собственноручно, как мне сказали. Послал за Марильяком – объяснить ему ваш арест. Хотя, думаю, Марильяк бы сам все королю объяснил, потому что французы и распускали эти слухи.
– Начал Шапюи.
– Возможно. Кто знает, где они зародились? Может, у Марии в голове. Я бы не удивился. Она очень странная.
Читать бесплатно другие книги:
