Зеркало и свет Мантел Хилари

– Если король и королева любезны друг с другом днем, это поможет унять слухи. И тут, я думаю, на них обоих можно положиться.

– Когда он был женат на другой и у него с ней не получалось, он винил ведьм, – говорит Фицуильям.

– Суеверие, – отвечает Кранмер. – Он больше в такое не верит.

– Итак, Кромвель? Что делать? – спрашивает Норфолк.

Он отвечает:

– Я всегда заботился лишь о его благе.

Он краем уха ловит, как молодой придворный – Говард, разумеется, мальчишка Калпепер, – говорит другим:

– Если король не справится с новой королевой, за него это сделает Кромвель. А почему нет? Все остальное он за короля делает.

Молодые люди смеются. Его встревожила не насмешка, а то, что они и не думают приглушить голос.

У него чувство, что пол в зале совета надо посыпать песком – чтобы впитывал кровь. Это как champ clos на турнире, место, огороженное, дабы отделить бойцов от зрителей. Король смотрит с высокой башни, оценивает каждое их движение.

Поздно вечером он пишет Стивену Воэну. Рассказывает то же, что и другим заграничным друзьям: король и королева веселы, все за них радуются.

Я лгу даже Воэну, думает он.

Ричард Рич спрашивает:

– Какие новости от вашей дочери в Антверпене?

– Никаких, – отвечает он.

Рич говорит:

– Может, оно и к лучшему. У короля острый нюх на ереси. Вы столько путешествовали по свету, милорд, что у вас могут быть и другие, неведомые вам отпрыски. Вы когда-нибудь об этом думали?

– Да, Вулси раз или два об этом упоминал.

Он думает: если Женнеке захочет ко мне приехать, неизвестно, смогу ли ее принять.

Он выпроваживает Рича, и сразу входит красный от смущения Ризли – видно, что подслушивал.

– У этого человека нет никаких чувств, одно честолюбие.

То же самое говорит про тебя Рич, думает он. Однако, покуда я у власти, вы оба стараетесь для меня изо всех сил. Я должен на вас полагаться, даже если не вполне вам доверяю. Я не могу работать в одиночку. У Сеймуров собственные интересы, что естественно. В это странное время Суффолк – мой доброжелатель, но Суффолк тупица. Рассчитывать на поддержку Фицуильяма я не могу, он борется за себя и перекладывает обвинения на меня. Кранмер боится, он всегда боится. Латимер в опале. Роберту Барнсу я не доверил бы его собственную жизнь, не то что свою. Книги советуют нам опасаться слабых людей больше, чем сильных. Однако перед лицом короля мы все слабы, даже Томас Уайетт, не испугавшийся льва.

У главного советника в королевстве должны быть великие замыслы, однако он час за часом корпит над будничными делами. В городе полно немцев – официальных и неофициальных посланников, – уверенных, что он сделает короля достойным союзником Лютера. Лорд Кромвель, говорят они, мы знаем, это вы день ото дня смягчаете законы прошлого лета.

– Мы знаем, что вы желаете более полной реформации. Вы верите в то же, что и мы.

Он указывает на короля, стоящего в отдалении:

– Я верю в то же, что и он.

В Остин-фрайарз он идет навестить леопарда. Это самка. Дик Персер знает ее привычки, ее угрюмые повадки и опасную игривость.

– Дик, – говорит он, – не думай, будто можешь с ней подружиться. Не думай, что она тебя пощадит.

Он смотрит на леопардицу, та смотрит на него. Золотые глаза моргают. Она зевает, но каждый миг думает об убийстве – это выдает подергивание хвоста.

Дик спрашивает:

– Как вы думаете, что бы она сказала, если бы могла говорить?

– Ничего такого, что мы сумели бы понять.

– Когда вы забрали меня из дома Мора, у меня и мысли не было, что я буду смотрителем такой зверюги.

Он обнимает юношу за плечи. Дик Персер – сирота; Томас Мор и епископ Стоксли выследили его отца, поставили к позорному столбу, ославили как еретика; их жестокое обращение, он уверен, и свело несчастного в могилу. Томас Мор гордился тем, что взял мальчика в дом, гордился и тем, что поркой выбивал из него ересь. Сэр Томас хвалился, что ни разу не ударил собственных детей, даже перышком. Однако на чужих детей его доброта не распространялась.

Он сам, вне себя от ярости, заявился к Мору. Не отправил слугу, не стал дожидаться в прихожей, когда Мор соблаговолит его принять.

– Я пришел за сыном Персера. Отдайте его мне, или я подам на вас жалобу за побои.

– Что? – удивился Мор. – За то, что я наказал провинившегося ребенка у себя в доме? Вас поднимут на смех, мастер Кромвель. Так или иначе, негодник сбежал. По счастью, он прихватил лишь то, что на нем было. Иначе пришлось бы его арестовать.

– Я слышал, он прихватил с собой ваше благословение. Следы видны.

– Наверное, он убежал к вам, – сказал Мор. – Где ему искать убежища, как не под кровом у еретика?

– Я могу вчинить вам иск о клевете, – ответил он; один юрист другому.

– Вчините, – сказал Мор. – Факты выйдут наружу. Ваши связи с контрабандой книг. Ваши сомнительные знакомства. Антверпен, все такое. Нет… идите домой, найдете мальчишку у себя под дверью. Куда еще ему идти?

В порт, думает он, в доки. Наняться на корабль. Как я когда-то. Не худший выбор. А может, и худший.

Теперь он платит Дику Персеру двенадцать фунтов в год. И четыре пенса в день за попечение о леопардице.

Он идет к лорду Рэтленду, гофмейстеру королевы. Разговаривают обиняками, но лорд Рэтленд ясно дает понять, что не вмешивается в постельные дела.

Он предлагает лорду Рэтленду поговорить со своей женой. Леди Рэтленд беседует со старшей из немецких фрейлин. На следующий день Анна снимает немецкий чепец и появляется во французском арселе, который изящно обрамляет ее лицо, открывая прекрасные белокурые волосы надо лбом.

Он спрашивает Джейн Рочфорд:

– Есть способ сделать цвет ее кожи посвежее? Король постоянно вспоминает Джейн.

– У Джейн цвет кожи был не свежий, а мертвенно-бледный, будто она живет под алтарной пеленой. Не то чтобы она была такая уж святая. Она запугивала Анну Болейн.

Мэри Фицрой говорит:

– Королеве не с чего сиять, милорд. Она слышит, что король несчастен, и чем больше английских слов узнает, тем больше будет требовать объяснений.

– Вряд ли она будет что-нибудь спрашивать, – встревает маленькая Кэтрин Говард. – Ей рассказали, что с первой женой король развелся оттого, что та громко по-латыни молила Господа его простить. И казнил Анну Болейн за то, что она сплетничала и кричала. А третья жена была любимая, потому что почти не открывала рта. Так что она старается быть как Джейн. Только не умереть.

Рочфорд говорит:

– Может, вы хотите сами вымыть ее и одеть? Мы поставим ее перед вами голой, а дальше вы сами.

Он говорит:

– Если она доверит вам свои мысли, скажите мне.

Через переводчиков он узнает, чего Анна ждет от брака. Ее родители женились не по любви, но стали любящими супругами. Они писали друг другу стихи. Ей известно, что король в юности сочинял стихи, и она гадает, когда он напишет что-нибудь ей.

Клевские послы спрашивают:

– В прошлом, когда ваш король был без жены, заводил ли он любовниц?

– Наш король добродетелен, – отвечает он.

– Не сомневаемся, – отвечают послы. – Хотя возможны и другие причины.

Он говорит Фицуильяму:

– Посоветуйте королю проявить нежность на людях.

– Лучше вы, – отвечает Фиц.

– Нет, вы.

Фиц стонет.

Позже в тот же день, в присутствии всего двора и немцев, король требует к себе королеву и берет ее за руку:

– Идемте, дорогая мадам. – Смотрит на советников; те хотят, чтобы он продолжал.

Он привлекает ее к себе. Лоб Анны упирается в его грудь, расшитую драгоценными камнями. Генрих держит крепко, как если бы она противилась. Сжимает хватку, как если бы она вырывалась.

Тело Анны напряжено, распластано. Рот – глубоко в его мехах. Она пытается сдвинуться в сторону, чтобы дышать. Сжимает опущенную руку в кулак. Запрокидывает голову, охает. Затем, спиной к зрителям, затихает.

Грегори шепчет:

– Может, он ее задушил?

Ризли говорит:

– Ваше величество… не лучше ли…

– Что? – Генрих отпускает королеву. Отступает на шаг, точно говоря: вы видели, я старался.

Анна пятится, будто ноги плохо ее держат. Скользит взглядом по Фицуильяму, по Грегори, по лицам тех, кого знает, затем неуверенно делает к ним шаг, протягивая руку, обмякшую, словно пальцы переломаны. На щеке красным клеймом отпечаталась золотая королевская цепь.

В конце января Уайетт исполнил приказ, который слали ему из Лондона с каждым гонцом, с каждым кораблем: заронил семя раздора между императором и Франциском.

На торжественном приеме Уайетт предстал перед Карлом и спросил: почему вы не держите обещаний? У нас есть соглашение о выдаче преступников, однако английские изменники беспрепятственно проезжают через ваши земли к чудовищу Полю. Вы настолько неблагодарны после всего, что сделал для вас наш король?

– Я? Неблагодарен?

Первый дворянин христианского мира багровеет от ярости. Потрясенные советники сбиваются в кучу и перешептываются. Один выступает вперед:

– Быть может, мы неверно вас поняли, мсье Гуйетт? Или вы употребили не то слово? В конце концов, французский вам не родной.

– Я прекрасно владею французским, – отвечает Уайетт. – Однако, если желаете, повторю по-латыни.

Карл подается вперед. Как смеет ваш господин употреблять такое слово, «неблагодарен»? Как смеет посол жалкого островка еретиков и овец обвинять в неблагодарности императора? Король, низшее существо, не должен ждать благодарности. Император Священной Римской империи стоит высоко над обычными королями. Их место – у его ног.

Уайетт отступает на шаг:

– Все сказано, сударь.

Желая оскорбить Генриха, император оскорбил всех государей, включая своего французского союзника.

Когда приходит письмо Уайетта, мастер Ризли зачитывает его вслух.

– Чисто пьеса! – восклицает Уильям Кингстон.

Советники неуверенно улыбаются.

Между Франциском и Карлом есть старые счеты, которые могут полыхнуть от малейшей искры. Как только огонь разгорится и спалит их соглашения, англичане вздохнут свободно.

– В таком случае, Кромвель, – говорит Норфолк, – нам не понадобятся ваши немецкие друзья. Ваш друг Уайетт действует вопреки вашим целям. – Герцогу определенно нравится эта мысль. – Если он преуспеет, то выставит вас дураком.

В Валансьене, на берегу Шельды, Карл и Франциск разъезжаются в разные стороны. Император с войском направляется на восток.

– И Уайетт с ним, – говорит он Генриху. Рядом, чтобы язвить и досаждать.

День или два проходят без новых известий. Потом становится ясно, что император идет на мятежный Гент. Горожане знают, чего ждать. Карл уже казнил одного из их предводителей, семидесятипятилетнего старика, разорвал его на дыбе. Предварительно тому сбрили волосы на голове и на теле, так что он стал голый, точно новорожденный младенец.

Генрих говорит:

– Император любит воевать. Из Гента он пойдет на Гельдерн. Тогда герцог Вильгельм попросит меня о помощи, и я не смогу ему отказать. И если меня втянут в войну, это случится не по моему желанию, милорд, а – удивительное дело – по вашему.

Ричард Рич приходит посоветоваться насчет пенсионного списка для Вестминстерского аббатства. Аббат, по собственным словам, при смерти, но может, это хитрость, чтобы выманить пенсион побольше? Аббатство станет кафедральным собором, аббат (если доживет) – настоятелем. Генрих не станет разрушать священное место, где коронуют монархов. Не станет тревожить отца и мать, лежащих в бронзе над полом и в свинце под землей; каждый день вокруг них горят толстые, словно колонны, свечи, озаряя их вечным зеленоватым светом. Мощи святых из аббатства заберут, но образы и статуи оставят. Фома неверующий преклоняет колени, чтобы вложить персты в кровавую рану на груди Спасителя. Святой Христофор несет Бога, котенком примостившегося у него на плече. На стене капитула святой Иоанн отплывает на Патмос – скорбный изгнанник, чей взор затуманен слезами. Труженики-верблюды бредут по пескам пустыни, косуля тонкими копытцами попирает траву, патриархи и девственницы стоят плечом к плечу с исповедниками и мучениками, таращат бусинки глаз. Надгробия покойных монархов тянутся друг к другу, будто их кости совещаются между собой, а мозаичный пол из оникса, порфира, зеленого змеевика и стекла рассказывает нам в пророческих надписях, сколько простоит мир.

– Зачем им знать? – спрашивает он Ричарда Рича. – Я удивляюсь, как хоть кто-то из монахов доживает до четвертого десятка.

Монастырский устав запрещает мясную пищу в трапезной, поэтому у них есть вторая столовая, где они утоляют свой аппетит к жареному и вареному мясу. На главные церковные праздники они готовят блюдо под названием Великий Пудинг. На него идет шесть фунтов коринки, триста яиц и огромные куски околопочечного жира. Ему как-то торжественно показали, как этот пудинг поспевает: жирная булькающая масса, подушка, вся в черных точках, будто облепленная мухами.

– Аббатство стоило уничтожить, – говорит он, – пусть только ради того, чтобы уничтожить пудинг.

Он, Томас Кромвель, смотрит вверх на веерные своды новой часовни:

– Клянусь, свисающие конусы смещаются. Когда я был здесь в первый раз, они выглядели ровнее.

– Просто здание дает усадку, – говорит монах. – Обычное дело, милорд.

Есть особая индульгенция для тех, по кому здесь служат заупокойные мессы, – прощение грехов, которое всем нам когда-нибудь понадобится, – и зовется она Лестницей на Небеса. У святого Бернарда было видение, как души по ступенькам карабкаются в вечность; ангелы подают им руку, когда они прыгают с последней перекладины в райское блаженство. Лезть вверх легко. Труднее решить, что делать, когда доберешься до верха. Пока мы взбираемся, бес дергает нас за ногу; перекладина может сломаться, или вся лестница уйдет в болотистую почву.

Он говорит Ричу:

– Как по-вашему, в чем изъян: в природе лестниц или в природе тех, кто по ним лезет?

Однако канцлер палаты приращений не задумывается над такого рода вопросами.

В конце месяца Эдвард Сеймур отправляется в Кале, Рейф Сэдлер – в Шотландию. Если король Яков хочет одолжений, говорит он Рейфу, пусть задабривает своего дядюшку Генриха, а не связывается с Франциском, который превратит Шотландию в вассальное государство. И если Рейф приметит разногласия между Яковом и папой, то пусть их усилит. Надо объяснить шотландскому королю преимущества главенства над собственной церковью, напомнить о богатстве монастырей; каждому правителю нужны деньги, а тут довольно протянуть руку.

Отъезд Рейфа задерживается – король хочет отправить с ним коней в подарок племяннику.

– Пиши мне, – говорит он, – при любой возможности.

Отсутствие Рейфа – как холодный ветер за воротник.

Двор переезжает в Вестминстер по реке, с музыкантами, в сопровождении купеческих судов. В Тауэре палят пушки. Горожане на дрожащих от выстрелов берегах кричат: «Ура!»

В Вестминстере король по-прежнему посещает королеву каждую вторую ночь. Немцы спрашивают: «Ваше величество, когда будет коронация?» Он, Кромвель, напоминает совету, что коронацию назначили на Сретение, однако Сретение уже прошло. Норфолк говорит:

– Мы знаем, зачем вы хотите ее короновать. Считаете, если король раскошелится на торжество, то уже не отошлет ее обратно.

– Обратно? – Возмущение приходится разыгрывать.

На королевиной половине тишина. Женщины, хмурясь, пробегают мимо него – они вечно куда-то спешат. Он должен задать Анне вопрос, но не знает какой; а может, ей нужно получить его ответ. В сказках, когда встречаешь в лесу даму, закутанную с головы до пят, она загадывает тебе загадку. Угадаешь – ее одежды спадут, она скользнет в твои объятья, ее свет сольется с твоим светом. Но если не угадаешь, она обернется старой каргой, положит руку на твой уд, и тот съежится до размеров горохового стручка.

Он привозит Чарльза Брэндона в Остин-фрайарз, показывает леопардицу, от которой Чарльз приходит в восторг, и доверительно сообщает: король признался, что никогда не полюбит королеву и потому не может исполнить супружеский долг.

– Не может, не хочет – для государства это едино.

Суффолк мрачнеет:

– Не будет больше и пытаться? Не знал. А Томас Говард знает? А епископы? Любому, кроме него, вы могли бы посоветовать…

Он в полном недоумении, что скажет Чарльз.

– Вы могли бы посоветовать, попробуйте думать о другой женщине. Но если Гарри будет думать о другой женщине, он захочет на ней жениться. И что тогда будет с вами?

При дворе он изучает племянницу Норфолка. Когда кто-нибудь из мужчин на нее смотрит, что случается очень часто, она распушает перышки, словно упитанная курочка.

Король намерен отправить Томаса Норфолка во Францию; хочет проникнуть в мысли Франциска и думает, это задача для знатного вельможи.

– Тут нужен кто-то уровня милорда Норфолка, – говорит король.

Молодой Суррей говорит своим прихлебателям:

– Лишь милостью Небес у короля еще остался дворянин, которому можно доверить посольство. Дай Кромвелю волю, он бы истребил нас всех.

Ризли идет за ним по пятам:

– Сэр, вы видите, как Норфолк рвется ехать? А раньше, если его отправляли за границу, всегда волочил ноги. И я боюсь, он плохо говорит по-французски.

– Может, будет молчать и сойдет за умного.

Ричард Рич говорит:

– Вам, Зовите-меня, это бы тоже не помешало.

Норфолку придадут в помощь сэра Джона Уоллопа. Он назначен постоянным послом; французы называют его Валлоп. Это опытный дипломат, но Кромвель бы его не выбрал – хотя бы из-за дружбы с лордом Лайлом. Мэтью сейчас в Кале и доносит обо всем, что происходит в доме наместника. Осталось дождаться, когда на столе его милости, а может, в рукодельной шкатулке ее милости обнаружится предательское письмо – Реджинальду Полю либо от Реджинальда Поля.

Перед отплытием Норфолк побывал у Гардинера в Саутуорке.

– Немудрено, что милорд захотел получить совет, – благодушно говорит он, когда ему об этом сообщают. – Ведь Гардинер долго был нашим послом во Франции.

– Не в этом дело, – говорит Ризли. – Они вдвоем что-то замышляют.

– Да. Хорошо. Я тоже что-то замышляю.

После сюрприза, что я готовлю Норфолку, тот никогда не высунет нос из дома.

Великий пост тысяча пятьсот сорокового года соблюдают по всей строгости, как в старые времена. За этим следят Гардинер и его присные. Даже к лучшему, что они получили волю в мелочах, это усыпит их бдительность. Терстон поддерживает его и домашних шафрановым хлебом, луковыми пирожками с изюмом, печеным рисом с миндальным молоком и новым соусом для рыбы из чеснока и грецких орехов.

На День святого Валентина вспыхивает война проповедников. Гардинер против Барнса, Барнс против Гардинера. Оба непреклонны, но Гардинеру терять нечего, а Барнс рискует жизнью. Барнс сломается, как прежде сломался перед Вулси. Подведет не слабость веры, а слабость характера. Он не Лютер. На том стоит – покуда Гардинер не собьет его с ног.

Лондонцы слушают их проповеди, толкаясь под навесами из просмоленной холстины или пригнувшись под самодельными укрытиями, щурятся из-за дождя, волосы прилипли к голове, вода затекает в уши. Однако старухи говорят, лето будет жаркое. А сейчас, как сказал поэт, ни зелени, ни плодов, одни шипы. В день, когда он идет просить Генриха о милости, земля скована морозом.

– Вы по поводу Роберта Барнса? – спрашивает Генрих. – По всему выходит, я сильно в нем обманулся. Гардинер говорит, он отъявленный еретик. Только подумать, я доверял ему дела Англии за границей! Вы близки с этим человеком, вы виновны в недосмотре, что не узнали и не обличили его мнения. Полагаю, вы о них не знали?

– Я не по поводу Барнса. – Он мысленно выходит из помещения и заходит снова. – Я по поводу Гертруды Куртенэ, сэр. Ее можно было бы выпустить. Отправить свидетельства в архив. Она повинна в доверчивости, что женщине нельзя ставить в вину, и в верности покойным, что ваше величество вполне поймет.

– Екатерина ведь так и не умерла по-настоящему? – устало говорит Генрих. – И кое-кто никогда не признает, что она не была моей женой.

– Леди Эксетер потребуются средства для жизни, так что, если милосердие вашего величества позволит, я назначу ей ренту с земель ее супруга.

– Будь он проклят, – говорит Генрих. – Ладно, женщину отпустите, младшего Эксетера оставьте под стражей; нечего изменническому отродью разгуливать по моему королевству.

Он делает пометку. Генрих говорит:

– Кромвель, вы могли бы зачать сына?

От неожиданности он не находится с ответом.

– Думаю, могли бы, – говорит Генрих. – Вы из простонародья. Простые мужчины крепче.

Королю невдомек, как рано они теряют силы. Работник в сорок лет сгорблен и немощен. Его жена иссыхает к тридцати пяти.

– Я думал, в этом браке у меня будет еще сын, но, сдается, Господь судил иначе. – Король оседает в кресле, перекладывает несколько документов. – Мы можем сейчас написать в Клеве. Будете писать под мою диктовку, как встарь.

Он говорит:

– Зрение у меня не то, что раньше.

Такое вот здоровье простолюдина.

– Но вы по-прежнему пишете письма, – отвечает Генрих. – Я знаю ваш почерк. Я хочу спросить у самого Вильгельма, где бумаги о том, замужем ли его сестра, потому что… – Король упирается локтями в стол, опускает голову на руки. – Кромвель, не можем ли мы от нее откупиться?

– Да, мы можем предложить ей ренту. Не знаю, сколько нам придется наскрести, чтобы умиротворить ее брата. И не знаю, как спасти репутацию вашего величества, если вы расторгнете законный брак. Вам трудно будет высоко держать голову в кругу других правителей. Или найти новую жену.

– Я могу найти ее завтра, – резко объявляет король.

Дверь осторожно приоткрывается. Это слуги со светом.

– Несите свечи сюда, – говорит он.

Однако король как будто забыл про письмо. Генрих ждет, когда они снова останутся одни, но не заговаривает даже после того, как слуги выходят. Теплый свет рассеивается по комнате, и наконец король произносит:

– Помните, милорд, как мы ехали в Уилд? Поговорить с литейщиками, узнать новые способы отливать пушки?

Окна запотели. Алмазы на одежде Генриха, когда тот шевелится, похожи на бусины или на те семена, что упали на каменистую почву. Он ждет, положив пальцы на перо.

– То были более светлые дни. Джейн не могла ехать, она носила под сердцем моего наследника. Ей не хотелось меня отпускать, но она знала, что мы давно задумали эту поездку, и при занятости вашей милости и многочисленных обязанностях короля она понимала, что просьба повременить будет неуместной. Я встал рано. Дело было около Иванова дня, рассвело задолго до разрешенного часа мессы, и Джейн спросила: вы дождетесь капеллана? И я задержался, потому что страхи женщины в таком положении следует уважать. Я сказал, что вернусь скоро, через две-три ночи, хоть мы и поедем неспешно. Мы будем слушать пение птиц и скакать по лесам, как рыцари Камелота. Будем радоваться солнечному свету. – Генрих ненадолго умолкает. – Куда подевался солнечный свет?

– Господь сотворил февраль, сэр, как и июнь.

– Вы говорите, точно епископ. – Генрих поднимает голову. – Вам с Гардинером надо помириться.

Мы уже пробовали, думает он.

– На Пасху сядьте вместе и помиритесь.

– Клянусь честью, я попробую.

Молчание. Он думает, наверное, этого мало.

– Я помирюсь с ним, если сумею.

Слуги не закрыли ставни. Он встает и подходит к окну.

Генрих говорит:

– Не закрывайте, пусть будет хоть такой свет.

За стеклом проносятся чайки, словно перепутали вестминстерские башни с береговым обрывом.

Генрих наблюдает за ним. Большие руки бессильно лежат на коленях. Говорит:

– Но когда я думаю об этом, Кромвель… Мы ведь так с вами и не поехали.

– В Кент? Да. Но собирались…

– Собирались, да. Но каждый раз нам что-нибудь мешало.

Он садится напротив короля:

– Давайте считать, что мы съездили, сэр. Не будет вреда, если мы это вообразим. – Зеленое сердце Англии, далекий колокольный звон, тень деревьев средь полуденного зноя. – Давайте скажем, что литейщики приняли нас радушно и показали нам все свои секреты.

– Еще бы, – говорит Генрих. – Бесполезно таить от меня секреты. Я все равно их узнаю.

Он выходит и, держась рукой за стену, шепчет молитву. В «Книге под названием Генрих» нет для него совета.

Король оставил родные края и словно переселился туда, где причина не связана со следствием; не стремится он и открыть душу, как прежде. Вспомнить только падение Болейнов. Тогда король написал пьесу о чудовищном распутстве Анны Болейн. Носил в книжечке на груди и пытался всем показывать.

В январе король сказал, Кромвель, вы не виноваты. Теперь слышишь, как Генрих думает: одного я хотел, одного, и он не уважил мое желание.

Он думает: расторгнуть новый брак трудно, но возможно. Это станет победой Норфолка и его присных, радостью для папистов и концом новой Европы. Часто ли выпадет шанс перекроить карту? Может, раз в два или три поколения; и теперь этот шанс ускользает. Уайетт и время рассорят Франциска с императором, и мы вернемся к старым приевшимся играм, которые я вижу всю свою жизнь.

Потом Генрих захочет жениться, бог весть на ком. Вспоминается песня, – наверное, Уолтер ее пел:

Потом король выберет себе папистку, и мне захочется оказаться где-нибудь очень далеко. Останься я в Италии, у меня был бы дом в холмах, белый дом под красной черепичной крышей. Колоннада у входа, балкончики с навесами от солнца, сад, дорожки среди цветов, фонтаны и виноградник; библиотека, расписанная зверями и птицами, как в капитуле аббатства.

На виллу Фрескобальди девушка каждый день приносила корзинку пряных трав. Стучишь по сосудам с оливковым маслом и по звуку определяешь, сколько его осталось. Когда кухонные мальчишки перестали его задирать, он научил их английским стишкам. Под синим итальянским небом они распевали о мглистых утрах, о ясенях и дубах, об утрате девственности в месяце мае.

Однажды хозяин вызвал его в контору, и он повесил фартук на крюк. После этого он сделался доверенным помощником Фрескобальди. Сдружился с молодыми людьми в семье Портинари. Никто не говорил, это сын кузнеца, гоните его взашей. После банка Фрескобальди он отправился в Венецию. Там работал в конторе, где стоял длинный сундук с резьбой, изображавшей утыканного стрелами святого Себастьяна. Каждый вечер он запирал туда приходно-расходные книги, а ключ прятал в карман и ни разу не глянул на мученика. Как же так вышло, что он видит его сейчас? С одной стороны были лучники, с другой – арбалетчики. Себастьяна пронзили стрелами со всех сторон. Он идет прочь от королевских покоев. Я ее целовал, она меня…

В следующие дни он обнаруживает, что его терпение на исходе, а запасы доброты иссякли. Когда пойманный шпион отказывается говорить, он не едет в Тауэр хитростью и посулами выманивать у того показания; время не ждет. На дыбу его, говорит он, и пусть трое записывают. Завтра с утра жду вас с известием, что задержанный сознался во всем.

Пока Норфолк был во Франции, он вторгся в герцогскую вотчину – закрыл Тетфордский приорат, где лежат пращуры герцога. Триста лет в Тетфорде происходили чудеса – с тех самых пор, как там собрали множество аккуратно подписанных реликвий, в том числе камни с Голгофы, часть гроба Богородицы и кусочки яслей, в которых лежал младенец Иисус. Теперь явилось величайшее чудо: Томас Кромвель, мальчишка из Патни, который считает, что время не облагораживает подделки и не придает благолепия лжи.

Что будет с досточтимыми покойниками? Здесь похоронен Джон Говард, который при Босворте был ранен стрелой в лицо и умер еще до того, как рухнул с коня на землю. Здесь же лежит отец герцога, Томас Говард, который рубил шотландцев при Флоддене и усеял поле их отсеченными руками и ногами. И здесь же недавно похоронили молодого Ричмонда, королевского бастарда и герцогского зятя.

Придется ли семье строить новые гробницы? Это оскорбление имени Говардов, вопит герцог, да к тому же непосильные расходы. Приходит к нему с вопросом:

– Кромвель, вы меня ни во что не ставите? Поберегитесь. Я вам кишки выпущу.

– Воинственная речь, – замечает он, – у нас не было таких разговоров со времен кардинала.

– За моего отца надо молиться! – ревет герцог. – Если не в Тетфорде, значит где-то еще.

Рич говорит:

– Вы же не хотите сказать, что за счет милорда?

Он думает: почему вы не махнете на него рукой, на своего старого папашу? Не предоставите того собственной участи?

– Его называли Флодденский Норфолк, – говорит герцог. – Отец, получивший прозвище в честь битвы. Как вам такое, Кромвель?