Дань псам. Том 1 Эриксон Стивен

Мураш поглядел ей вслед и улыбнулся.

– Да, лучше совсем не иметь воображения. Вот как я, – проговорил он в пустоту. Нахмурился. – Хотя сейчас толика фантазии не помешала бы. Надо представить, когда и как убийцы нападут в следующий раз. Яд? Магия? Кинжалы? Арбалетные болты в ночи? А что, меткий выстрел сквозь окно, прямо между ставнями – и доблестный Мураш, герой Моттского леса грохается на пол. А из-под половицы – копье, чтобы добить. Они ведь рыли подкоп уже несколько недель и ждали в засаде, зная, когда и куда он упадет…

Расширив глаза, Мураш выпрямился. Рыжий ус задергался.

В дальнем углу, опершись спиной на стену, сидел укрытый тенью Дукер и с грустной усмешкой наблюдал за происходящим. Поразительно, как получается, что одни выживают, а другие нет. Когда спадает маска, лица солдат всегда одинаковые: недоумение, легкое изумление – мол, как, я еще жив? – и вместе с тем ясное осознание, что это случайность, простая ирония судьбы. И в глазах горькие озера, наполненные несправедливостью мироздания.

Из кладовой послышался шорох, потом открылась узкая дверь, и из нее вышел бард. Седые волосы всклокочены со сна, красные глаза видно даже издали.

– В матрасе клопы, – сказал он, глянув на Мураша.

– Не думаю, что они против компании, – ответил бывший сержант и, поднявшись, устремился к лестнице.

Бард проводил его взглядом, потом подошел к барной стойке, нацедил себе кружку резко пахнущего темного пива рхиви и подсел за столик к Дукеру.

– Да, в этом клопы от историков с бардами не отличаются.

Дукер понимающе кивнул.

– Только то, что мы с тобой наблюдаем, приводит к разным результатам. Впрочем, разница может оказаться и поверхностной. Чем дальше, тем больше я в этом убеждаюсь. Ты описываешь события, видишь их, как часть масштабного полотна. Я же смотрю на лица, проносящиеся мимо, сливающиеся в одно, и должен постараться разглядеть их и запомнить.

– Откуда ты родом? – спросил Дукер.

Бард сделал глоток и аккуратно поставил кружку на стол.

– Вообще с Корела. Хотя я покинул его давным-давно.

– Из-за малазанского вторжения?

Бард со странной улыбкой изучал кружку, но руки держал при этом на коленях.

– Если ты про Сивогрива, то да.

– И какие же из бесчисленных россказней правдивы? Про него, в смысле?

Собеседник пожал плечами.

– Не задавай барду таких вопросов. Я исполняю все, и правду, и вымысел. Слова – даже их порядок – не имеют значения. Мы вольны ими распоряжаться, как пожелаем.

– Я слушал тебя последние несколько вечеров, – сказал Дукер.

– А, благодарный зритель. Я польщен.

– Ты исполнял отрывки из «Аномандариса», которых я до этого не слышал.

– Ты про незавершенные? – Бард потянулся за кружкой. – Черный Коралл, где восседают анди…

Он сделал еще глоток.

– Значит, ты прибыл оттуда?

– А ты знаешь, что среди всех божеств мира не сыщется ни одного, который бы звался покровителем – или покровительницей – бардов? Как будто про нас забыли, бросили на произвол судьбы. Поначалу это меня коробило, но теперь я вижу, какой это на самом деле дар. Нам подарили неповторимую свободу и ответственность. Кстати, есть ли среди богов покровитель историков?

– Если и есть, то я о нем не слышал. Значит, я тоже свободен?

– Говорят, ты как-то в этом самом зале рассказывал историю Собачьей цепи?

– Всего один раз.

– А потом все пытался записать ее на пергаменте.

– Безуспешно. Что с того?

– Возможно, Дукер, описательная проза не подходит для этого рассказа.

– То есть?

Бард отставил кружку в сторону, медленно облокотился на стол и пристально посмотрел на историка бесцветными глазами.

– Потому что ты представляешь их лица.

Дукера вдруг охватила бессильная злоба. Он отвел взгляд и уставился на трясущиеся руки.

– Ты не можешь так говорить. Ты меня совсем не знаешь, – прохрипел он.

– Чушь. Мы, историк, не личные вещи обсуждаем, а свое ремесло. Как профессионалы. Я всего лишь скромный бард и хочу помочь тебе, по мере сил, раскрыть душу и выплеснуть все, что ее капля за каплей убивает. Раз не можешь найти свой голос, воспользуйся моим.

– Так ты за этим здесь? – спросил Дукер. – Стервятник, прилетевший на запах слез?

Бард вскинул брови.

– Нет. Ты вообще ни при чем. Я здесь… по другим делам. Мог бы сказать больше, но не стану. Не смогу. Пока у меня есть время, предлагаю вместе сочинить эпическую историю, которая будет сокрушать сердца и тысячу поколений тому вперед.

И вот тогда по лицу историка потекли слезы. Однако, собрав в кулак оставшуюся смелость, он кивнул.

Бард взял кружку и откинулся на спинку стула.

– История начинается с тебя и заканчивается тобой. Только то, что ты видел, только твои мысли. Не надо говорить, что думали и чувствовали другие. Мы с тобой не рассказываем, а лишь показываем.

– Да. – Дукер снова посмотрел в глаза, в которых скрывалась – и была надежно запечатана – вся скорбь мира. – Как тебя зовут, бард?

– Зови меня Рыбак.

Чаур лежал на полу возле кровати, свернувшись калачиком, храпел и подергивался, будто спящий пес. Хватка посмотрела на него, потом снова откинулась на матрас. Как она сюда попала? И что за теплое ощущение между ног? Правда ли они с Баратолом… И если да, помнит он больше или меньше? Ах, сколько вопросов сразу, да еще голова напрочь отказывается соображать!

Чьи-то шаги по коридору, затем голоса, из-за двери слов не разобрать, гортанный смешок. Это не Дымка или кто-то еще из знакомых, остается та чужеземка, Скиллара. В памяти вдруг всплыл образ, как Хватка сжимает ее груди обеими руками, а Скиллара смеется – точно так же, только более томно и победоносно.

Боги, я что, спала со всеми сразу? Проклятое кворлское молочко…

Чаур шумно выдохнул, отчего Хватку прошиб жар. Нет-нет, с этим ребенком она такого сделать не могла. Есть же, в конце концов, предел – должен быть…

В дверь постучали. Звуки доносились как сквозь вату.

– Дымка, ты? Заходи.

Бесшумно, словно кошка, Дымка проникла в комнату. Лицо у нее было напряженное от еле сдерживаемых эмоций.

Только не слезы, пожалуйста.

– Я ничего не помню, так что не начинай.

И тут Дымка не выдержала. Сотрясаясь от приступов хохота, она сползла по стенке.

Чаур, недоуменно моргая, сел, затем тоже начал смеяться.

Хватка смерила Дымку убийственным взглядом.

– Чего ржешь?

Дымка с трудом взяла себя в руки.

– Они нас буквально на руках дотащили сюда. А потом мы проснулись, обуреваемые только одним желанием. Сопротивляться было бесполезно!

– Нижние боги… – Хватку передернуло. – Что, и Чаур?…

– Нет, Скиллара первым делом уложила его спать.

Чаур продолжал смеяться без остановки, по красному лицу текли слезы. Хватка вдруг забеспокоилась.

– Чаур, прекрати! Сейчас же!

Здоровяк испуганно уставился на нее, вся радость из него вмиг улетучилась.

– Прости, Чаур, прости. Все хорошо. Спускайся на кухню, найди что-нибудь поесть. Вот умничка.

Он встал, потянулся, почесался и вышел из комнаты. С лестницы донесся последний смешок.

Хватка закрыла лицо ладонями.

– А Мураш? Только не говори мне, что…

Дымка пожала плечами.

– Похоть слепа и безрассудна. Боюсь, ночью сбылись все его смелые фантазии… Будем надеяться, память у него отшибло!

– Блевать хочется.

– Да ладно тебе, эти причиндалы для того и сделаны.

– А где Баратол?

– Ушел пораньше вместе с Молотком. Ищет Гильдию кузнецов. Ты наверняка помнишь его больш… кхм, большие руки.

– Моя киска все помнит.

Дымка фыркнула.

– Мяу!

Свету фонаря было не под силу разогнать серый сумрак погреба, но Перл привык и потому едва ли удивился, когда из дальней стены, у которой стояли полдюжины бочонков с нетронутой храмовой печатью, высунулся призрак монаха и тут же провалился по колено в пол. Изумленно оглядевшись, он наконец заметил у подножия лестницы малазанца и подплыл ближе.

– Феллурканатх, это ты?

– Феллу… что? Ты мертв, монах, причем довольно давно. Кто нынче носит треугольные клобуки?

Призрак вцепился руками в лицо и застонал.

– К'рул исторг меня. За что? Почему сейчас? Мне нечего рассказать, тем более какому-то чужеземцу. Но он же шевелится внизу, так? Значит, поэтому? Меня послали с мрачным предостережением? Впрочем, тебе-то какое дело. Все равно уже поздно.

– Кто-то хочет нас убить.

– Еще бы. Вы заняли чужое место. Вскройте одну из этих бочек – тогда узнаете все, что нужно знать.

– Ага, конечно. Проваливай.

– А кто насыпал новый пол? И зачем? Вот, взгляни-ка.

Призрак откинул голову назад, открывая взору распоротое до самого позвоночника горло. Куски плоти, перерезанные вены и артерии слегка серебрились в тусклом свете.

– Было ли это последней жертвой? Хотя, откуда тебе знать…

– Мне что, некроманта позвать? – рявкнул Перл. – Проваливай давай!

– Живые никогда не слушают мертвых, – проворчал призрак и, понурив голову, поплыл к дальней стене. – Ничего не поделаешь. Вспомни мы об этом, остались бы живы. Задумайся, пока не поздно.

Он просочился сквозь каменную кладку и исчез.

Перл вздохнул и огляделся, пока на глаза ему не попалась нужная бутылка.

– Ага, знал ведь, что где-то кворлское молочко у нас завалялось. А то чего им одним веселиться?

За женщиной по пятам волочились двое; каждый старался оказаться ближе в борьбе за мнимое превосходство. Такое жалкое зрелище Фейнт наблюдала впервые, а ведьма – сама невинность – еще и подначивала ухажеров продолжать соревнование. Конечно же, как бы невзначай, но понятно, чего Наперсточек добивалась на самом деле, и это, на взгляд Фейнт, было верхом жестокости.

Вдобавок еще ухажеры и на вид как две капли воды – точно, братья. Одинаковая походка, одинаковое выражение лица, даже голос одинаковый. А если нет никакой разницы, почему бы не выбрать одного наугад, да и дело с концом?

С другой стороны, едва ли они долго продержатся. Большинство пайщиков обычно первый заказ не переживают: не знают, чего опасаться и как себя вести, медленно реагируют. Свыше половины новичков погибают во время первого захода на Пути. А значит, если Юла или Амба Валун сгинет, выбирать Наперсточку (отчего-то Фейнт не сомневалась, что та определенно выживет) и не придется.

Вслед за Мастером Квеллом они завернули за угол на улочку, где стоял фургон. Гланно Тарп уже сидел на козлах. Махина постепенно восстанавливалась: пришли в действие разнообразные ритуалы; лошади нетерпеливо топтались на месте – безумные, как и сами тригалльцы. В сторонке навигатора, Фейнт и новобранцев поджидали Рекканто Илк, Сладкая Маета и еще один человек: крупный, широкоплечий, с татуировками в виде…

– Только не он… – проговорил Мастер Квелл.

Ах да, это же тот самый охранник каравана… Он еще отличился во время осады Капастана. Как бишь его звали?…

– Остряк, тебе здесь не рады, – сказал Мастер Квелл.

– Почему это?

– У меня есть принципиальные причины не брать тебя в бригаду, и я их назову. Только с мыслями соберусь.

Остряк хищно улыбнулся, обнажив звериные клыки.

– Трелль в корчме, – сказал Рекканто. – Вести его? Мы ведь отправляемся?

– Остряк…

– Я желаю записаться в пайщики, – упрямо твердил охранник каравана. – Вон как эти новобранцы. Та же ставка, те же правила.

– Ты уже много лет возглавляешь охрану. Когда ты в последний раз исполнял приказы, а, Остряк? Я не собираюсь терпеть, чтобы мои слова обсуждали.

– Никаких обсуждений. На командование я не претендую. Обычный пайщик, как и все.

Из корчмы тем временем вышел Маппо Коротышка. Бросил взгляд на Остряка, сощурился и обратился к Мастеру Квеллу:

– Этот с нами? Отлично.

– Вообще-то…

Трелль взобрался на крышу фургона позади Гланно Тарпа. Рессоры под его весом жалобно заскрипели.

– Такие нам определенно пригодятся, – добавил Маппо, оглядываясь вниз.

– А кто он? – спросила Наперсточек.

Маппо пожал плечами.

– Одиночник.

– Все не совсем так, – тихо проговорил Остряк, забираясь вслед за треллем на фургон.

Мастер Квелл посмотрел ему в спину, затем встряхнулся и сказал:

– Хорошо, все на борт. Валуны, оба, лицом к корме. Ведьма – со мной, внутрь, побеседуем. Маппо – ты тоже. Пассажиров мы на крыше не возим. Слишком опасно.

Фейнт запрыгнула на козлы рядом с Гланно Тарпом.

Убрали тормоза. Гланно оглянулся, убедился, что все крепко держатся за поручни, и с лихой ухмылкой щелкнул поводьями.

Лошади с криком рванули вперед.

Мир завертелся.

Пали же своими лучами, благословенное солнце, сей град чудес, где все имеет значение. Обрати свой пламенный взор на толпы, полчища народа, снующие туда-сюда по своим дневным делам. Изливай тепло на набухающие миазмы надежд и желаний, страхов и стремлений, которые испаряются в небо с каждым вздохом, отражаясь от прямых и косых взглядов и растворяясь в вечом шуме голосов.

Вот по улице идет мужчина. В последний раз он был здесь еще юношей. Теперь он совсем не юн, нет. А по соседней улице, мимо лотков, заставленных иконами, статуэтками и фетишами тысяч разнообразных культов, в основном давно исчезнувших, бродит женщина, которая тоже не ощущает себя юной. Много лет назад их с мужчиной пути пересекались, и если желание обладает щупальцами, способными проникать сквозь бесчувственные толпы, даже сквозь камень и кирпич, то почему бы им снова не встретиться в каком-нибудь значимом для них обоих месте, где в сплетении щупалец родится нечто новое и прекрасное, словно смертоносный цветок.

В другой части города шагает чужак – внушительное существо, высокое и мускулистое, почти изваяние, высеченное из полированного оникса, с глазами, которые сверкают орешником и золотом. Многие смотрят ему вслед, но герою не до заинтересованных взглядов; он ищет новую жизнь – и вполне может найти ее в этом славном экзотичном городе.

В трущобах Гадробийского квартала морщинистая, увядшая женщина, высокая и худая, опускается на колени и начинает раскладывать узор из камней на влажной земле своего огорода. Прежде чем собирать урожай, почву требуется подготовить, и способы такой подготовки мрачны и загадочны. Женщина двигается как во сне, а в лачуге позади нее спит настоящим сном ее муж – чудовище без пальцев, исполненное страха и ненависти, и сны его поистине темны, ибо даже солнцу не под силу проникнуть в укромные уголки души.

На палубе судна, пришвартованного в гавани, отдыхает женщина. Где-то в городе находится ее злонамеренный родственник, и она с раздражением не может перестать думать, что с этим делать. И надо ли с этим что-либо делать. Нечто грядет, и как назло, любопытство – один из ее пороков.

Скобянщик ведет беседу с новообретенным вкладчиком – благородным членом Городского совета, пользующимся славой лучшего дуэлиста во всем Даруджистане. В конце концов стороны приходят к соглашению, что в ведение молодого и амбициозного Горласа Видикаса достаются железные рудники в шести лигах к западу от города.

Разбитая повозка катится по дороге мимо Майтена, вдоль озера. Внутри ее, на грязных подстилках лежит побитый мальчик. Он все еще без сознания, но жить будет – это уж точно. Бедняжка.

Видите ли, дорога ведет только к одному месту, к одной участи. Старик-пастух совершил удачный торг и уже закопал вырученные монеты под задним крыльцом лачуги, где живет со своей старухой-женой, чье здоровье было подорвано семью выкидышами, а потому неудивительно, что жизнь вызывает у нее лишь горькое раздражение. Но старик хочет скрасить ей последние тяжелые годы и скрасит, ведь он оставил одну медную монету, чтобы бросить на закате озерным духам, – древнюю и потемневшую, с отчеканенным на ней ликом пастуха, которого старик не знал. Да и откуда ему, ведь то был лик последнего даруджистанского Тирана.

А повозка катится дальше, направляясь к рудникам.

Драсти, так любящему солнце, уготовано проснуться в темноте, откуда он, вполне возможно, уже никогда не выберется.

Вода в озере сверкает золотыми слезами, как будто солнце на мгновение отводит свой суровый взгляд, чтобы поплакать об участи несчастного ребенка.