Дань псам. Том 1 Эриксон Стивен

– Ну, вот тут я знаю больше тебя, Путник. Я знаю Карсу Орлонга.

– И что это значит?

– Это его любимая игра, быть на вид таким… очевидным. Тупым, лишенным изящества, любых приличий. Просто дикарь. Единственная возможность очевидна, так? Именно поэтому я не верю, что он так поступил.

– То есть не хочешь верить. Самар Дэв, я скажу прямо. Если твой тоблакай носит меч Увечного бога, он должен или отдать его, или обернуть против меня. Это оружие необходимо уничтожить.

– Ты объявляешь себя врагом Увечного бога? Вряд ли ты одинок в этом.

Путник нахмурился.

– Я не хотел этого, – сказал он, – да и сейчас не горю желанием. Но он зашел слишком далеко.

– Кто ты, Путник?

– Самар Дэв, когда-то я играл в цивилизацию. А в конце стал тем, кто есть – дикарем.

– Многие вставали на пути Карсы Орлонга, – сказала она. – Но ненадолго. – Она помолчала. – Цивилизация, варварство – это все слова; жестокий убийца может облачиться в любые наряды, может прикрываться великими целями и острой необходимостью. Нижние боги, меня просто мутит от того, как вы, дураки, всё это делаете. И по всему проклятому миру одно и то же.

В ответ на эту тираду Путник промолчал: он и сам считал, что везде одно и то же и так будет всегда. Животные остаются животными, хоть разумные, хоть нет; они сражаются, убивают, умирают. Жизнь – мука, до самого конца, а потом… что потом?

Конец. Так должно быть. Должно.

Дальше ехали в молчании. Истории, рассказы о приключениях остались в прошлом. Важным для обоих осталось только то, что ждало впереди.

И тоблакай по имени Карса Орлонг.

Какое-то время назад человек, которого называли Капитаном, был узником. Когда он перестал быть полезным, его оставили на равнине, приколотив деревянными кольями ладони и ступни к твердой земле – кормить муравьев и падальщиков равнины Ламатат. Однако он еще не готов был умирать. Он протащил руки по кольям, освободил ноги и прополз на локтях и коленях половину лиги – в долину, где от когда-то могучей реки остался ручеек с тополями по берегам.

Руки были искалечены. Ноги не держали его веса. И он был убежден, что муравьи, заползшие ему в уши, так и не вылезли наружу, а остались в черепе, превратив его мозг в настоящий муравейник; он чувствовал их кислые выделения на распухшем, почерневшем языке.

Если верить легенде – а она правдива, – седые, давно позабытые речные духи выползли из грязи под лопнувшей кожей открытого берега, собираясь к тому месту, где он корчился, дрожа в лихорадке. Эти существа не дарили жизнь, нет они давали ее в обмен на что-то. Как король дает наследнику все, что нужно для выживания, так и наследник дает королю иллюзию бессмертия. Рука тянется между прутьями клетки к руке, протиснутой между прутьями другой клетки. И они обмениваются не просто прикосновением.

Духи дали ему жизнь. А он пустил их в свою душу, дал новый дом. Впрочем, увы, они оказались беспокойными, грубыми жильцами.

Путешествие и превращение в кочующего Тирана равнин Ламатата показалось бы долгим, трудным и чудодейственным любому, кто видел жалкое изувеченное создание, которым когда-то был Капитан. Вокруг него смерчами закручивались бесчисленные сказания – или целиком выдуманные, или содержащие крупицу правды.

Искалеченные ступни превращали ходьбу в пытку. Пальцы на руках скрутились в крючья, задубевшие кости проступали уродливыми шишками. На вид его руки напоминали когти вцепившегося в труп стервятника.

Он путешествовал, сидя на троне, установленном на переднем балконе второго яруса фургона, защищенный от полуденного солнца выцветшим красным пологом. Впереди шли четыреста – пятьсот рабов, прикованных к фургону; все они, наклонившись вперед, тянули громадный дворец на колесах по сырой земле. Еще столько же рабов отдыхали в сопровождающих фургонах, помогая поварам, ткачам и плотникам, пока не придет их очередь отправляться в упряжку.

Капитан не делал остановок. Не устраивалось никаких лагерей. Движение – всё. Движение вечно. По бокам фургон прикрывали два крыла кавалерии, по сотне рыцарей в каждом – в полной броне и черных плащах, в шлемах и с копьями, зазубренные наконечники которых сверкали на солнце. За дворцом следовал передвижной крааль в три сотни коней – гордость Капитана, ведь чистокровные жеребцы составляли основную часть его доходов (не считая грабежей). Лошадники с далекого юга разыскивали его на этих равнинах и щедро платили золотом за крепких боевых коней.

Третий отряд всадников, легковооруженных, рассыпался широко во все стороны от каравана – чтобы предотвратить нападение врагов и найти возможную цель; ведь был разгар сезона, и повсюду встречались банды дикарей, пытавшихся выжить на скудных лугах – некоторые разводили жалкую пародию на лошадей, с широким крупом и жесткой гривой, отличавшихся только завидным аппетитом. Отряд легких всадников делился на диверсионные группы человек по тридцать, и четыре-пять таких групп постоянно находились в рейде.

Торговцы обратились к наемникам, чтобы те выловили Капитана. Однако тех, кого ему не удавалось перекупить, он просто уничтожал. Его рыцари были беспощадны в бою.

Королевство Капитана просуществовало семь лет, двигаясь по громадному кругу, охватывающему большую часть Ламатата. Эту территорию он объявил своей и в связи с этим недавно разослал эмиссаров во все соседние города: Даруджистан, Курл и Сольтан на севере, Новую Низину на юго-западе, Бастион и Сарн на северо-востоке; Элингарт на юге был охвачен гражданской войной, и Капитан решил не торопиться.

В целом Капитану нравилось его королевство. Рабы размножались, производя новое поколение тех, кто будет тянуть дворец. Отряды охотников добывали бхедеринов и антилоп – в дополнение к деликатесам, награбленным у проходящих караванов. Мужья и жены его солдат обладали необходимыми умениями, нужными для содержания его двора и подданных; и они тоже процветали.

Подобно реке растекалось по земле королевство его. Древние полоумные духи были довольны больше всего.

Хотя Капитан особо не задумывался, его тирания была достаточно мягкой с его стороны. Конечно, никакого уважения к чужакам, но кого они вообще волнуют? Они ему не родные, не усыновленные. А если их не устраивают аппетиты его королевства, кто в этом виноват? Не он же!

Для созидания нужно разрушение. Для выживания нужно, чтобы не выжил кто-то другой. Невозможно быть по-настоящему мягким.

Вот только Капитан порой мечтал найти тех, кто прибил его к земле столько лет назад – воспоминания о том времени были раздражающе смутными. Он не мог вспомнить их лица, их одежду. Расплывались подробности их лагеря, а то, кем он был до этих событий, не вспоминалось совершенно. Возрожденный в речной долине. Напившись, он порой со смехом провозглашал, что ему всего одиннадцать лет: одиннадцать со дня возрождения, со дня, когда все началось заново.

Он заметил одинокого всадника на юго-западе; человек нещадно подгонял коня, и Капитан нахмурился – у идиота должна быть серьезная причина так обращаться с животным. Капитан не одобрял солдат, пытавшихся произвести впечатление. Он решил, что, если такой причины нет, всадника казнят обычным способом: растопчут в кровавую кашу копытами коней.

Всадник добрался до дворца, спешился, передав поводья слуге на боковой платформе, и полез наверх. Обменявшись парой слов с дежурным сержантом, он начал подниматься по крутой лестнице к балкону. Когда его голова оказалась на уровне коленей Капитана, он поклонился.

– Государь, четвертый взвод снарядил самого быстрого всадника доставить это сообщение.

– Продолжай, – сказал Капитан.

– Найден еще один диверсионный отряд, государь, все убиты – так же, как и первый. Теперь у лагеря киндару.

– Киндару? Да они слабаки. Против тридцати моих солдат? Невозможно.

– Командир отряда Улудан думает так же, государь. То, что рядом оказался лагерь киндару, просто совпадение – или наш отряд собирался напасть на них.

Да, это вероятно. Проклятых киндару с их такими вкусными лошадками становится все труднее отыскать.

– Улудан преследует убийц?

– Это сложно, государь. У них, похоже, небывалые умения и они способны начисто заметать следы. Возможно, им помогает колдовство.

– Это ты так думаешь или Улудан?

Щеки гонца чуть порозовели.

– Это я, государь.

– Твоего мнения не спрашивали, солдат.

– Так точно, государь. Прошу простить.

Колдовство… духи внутри почуяли бы подобное где угодно на его территории. Кто из племен способен найти таких способных и, вне всяких сомнений, многочисленных воинов? Ну, один очевидный ответ – баргасты, но они не заходят на равнину Ламатат. Они обитают далеко на севере – по краю равнины Рхиви и к северу от Капастана. Так далеко на юге не может быть баргастов. А если каким-то образом есть… Капитан нахмурился.

– Двадцать рыцарей сопроводят тебя до места бойни. Потом отведешь их к отряду Улудана. Отыщите след во что бы то ни стало.

– Отыщем, государь.

– И разъясни Улудану, чтобы понял.

– Да, государь.

Поймет. Рыцари будут не только усилением отряда. Они смогут применить то наказание, которое сочтет нужным сержант, если Улудан не справится.

Капитан только что потерял шестьдесят солдат. Почти пятую часть всей легкой кавалерии.

– А теперь ступай, – сказал он гонцу, – и разыщи сержанта Тевена, пусть немедленно явится ко мне.

– Слушаюсь, государь.

Когда человек слез на землю, Капитан откинулся на спинку трона, глядя на запыленные спины запряженных рабов. Среди них есть киндару, да. Есть и синбарлы, а еще, кажется, семь гандару, крутобровых родичей киндару – скоро они окончательно вымрут. И жаль: крепкие ублюдки, работают без устали и не жалуются. Он оставил двух выживших женщин, и они теперь едут в фургоне, неся в раздутых животах по ребенку, поедая жирных червей, желтки змеиных яиц и прочую мерзкую еду, привычную для гандару. А дети, что родятся, будут чистокровными гандару? Вряд ли, их женщины падки на любого с третьей ногой и менее смиренны, чем Капитан считал приличным. Но так или иначе, один, а то и оба ребенка, возможно, его.

Не наследники, конечно. У бастардов не будет никаких особых прав. Он даже не признает их. Нет, наследника он выберет, когда придет время – и если духи соблазнительно нашептывают правду, оно придет, возможно, через столетия.

Он понял, что отвлекся.

Шестьдесят убитых солдат. Королевство скатанди вступило в войну? Возможно.

И все же враг явно не осмелится встретить его здесь – с его рыцарями и всей армией, готовой и способной одержать победу. Так что любая армия, выступившая против него, окажется…

Крики впереди.

Капитан прищурился. Со своего наблюдательного пункта он ясно видел, как с северо-запада приближается одинокая фигура. За широкими плечами развевался на ветру белый мех, словно крылья призрачного мотылька. К спине путника был приторочен длинный меч со странно зазубренными лезвиями; цвет клинка не был похож ни на один известный Капитану металл.

Воин шагал вперед, словно ожидая, что рабы просто расступятся перед ним; у Капитана словно сдвинулось чувство перспективы. Воин был огромен, в полтора раза выше любого самого высокого скатанди – и даже выше баргастов. Лицо, похоже, закрыто маской… нет, покрыто татуировкой, словно порванной паутиной. Под варварским лицом торс был укрыт панцирем – красивым, но, похоже, бесполезным.

Ну что ж, дурака – пусть хоть какого громадного – затопчут или отбросят в сторону. Движение вечно. Движение… внезапная конвульсия охватила разум Капитана, в его мозг вцепились пальцы, духи, охваченные ужасом, завизжали…

Кислый привкус на языке…

Чуть не задохнувшись, Капитан сделал знак рукой.

Слуга, сидевший за его спиной в специальном, похожем на гроб, ящике, внимательно наблюдал в щель и, увидев сигнал, потянул за плетеный шнур. Проревел рог, потом еще три раза.

И вот, впервые за семь лет, королевство скатанди остановилось.

Громадный воин шагал прямо к голове колонны рабов. Он обнажил меч. Когда он взмахнул оружием, рабы начали кричать.

С обоих флангов задрожала земля: рыцари двинулись к дворцу.

Капитан снова неистово зажестикулировал. Опять взревели горны, и две лавины рыцарей начали разворот, уходя в сторону от гиганта.

Взмах меча прорубил главный брус, к которому крепились цепи упряжи, на половину его длины. Посыпались болты, цепи заскользили через железные кольца на землю.

Капитан, пошатываясь, вцепился в перила балкона. Он видел, что рыцари, снова перестроившись, смотрят на него, ожидая команды. Однако Капитан не мог даже шевельнуться. Боль поднималась от искалеченных костей ступней по ногам. Ослабевшими руками он цеплялся за украшенные столбы балкона. В черепе кишели муравьи.

Духи ушли.

Сбежали.

Он остался один. Он был пуст.

Покачнувшись, он плюхнулся на трон.

Капитан видел, как один из сержантов подъехал к гиганту, который стоял, опираясь на меч. Крики затихли, внезапно освободившиеся от оков рабы бросились в стороны; некоторые упали на колени, словно присягая новому королю, узурпатору. Сержант натянул поводья и заговорил с гигантом, их глаза оказались на одном уровне.

Капитан был слишком далеко, чтобы слышать хоть слово, а слышать он хотел; обильный пот пропитывал изящные шелка его одежд. Капитана охватила лихорадка. Он взглянул на руки: из старых, вдруг открывшихся ран текла кровь, кровь сочилась из ступней в мягкие тапочки. Он внезапно вспомнил, как мечтал умереть, уйти, сдаться. Да, там, в тени тополей…

Сержант подобрал поводья и погнал коня ко дворцу.

Подъехав, он спешился, гремя доспехами, и снял шлем с забралом. Потом полез по ступенькам.

– Капитан, этот идиот заявляет, что рабы отныне свободны.

Глядя в голубые глаза солдата, расширенные от удивления, от крайнего изумления, Капитан ощутил прилив сожаления.

– Это ведь он?

– Господин?

– Враг. Убийца моих подданных. Я чувствую. Я вижу правду, ощущаю ее, чувствую ее вкус!

Сержант промолчал.

– Ему нужен мой трон, – прошептал Капитан, подняв окровавленные руки. – Что же, все ради этого, как думаешь? Все, что я делал, – просто для него?

– Капитан, – прорычал сержант. – Он заколдовал вас. Мы зарубим его.

– Нет. Ты не понимаешь. Они ушли!

– Господин…

– Устройте лагерь, сержант. Скажи ему… скажи, что он будет моим гостем на ужин. Моим гостем. Скажи ему… скажи… моим гостем, и всё.

Сержант, настоящий солдат, только отсалютовал и ушел.

Капитан подал еще один знак грязной, окровавленной, изувеченной рукой. Появились две служанки, чтобы помочь ему подняться. Капитан посмотрел на одну из них. Круглая, пухленькая киндару с лисьей мордочкой; она уставилась на его окровавленные руки, облизнув губы.

Я умираю.

Не через столетия. До исхода дня. До исхода дня я буду мертв.

– Приведите меня в надлежащий вид, – сказал он, задыхаясь. – Не надо давать ему повод смущаться, понятно? Я не хочу жалости. Он мой наследник. Он пришел. Он наконец пришел.

Служанки, с расширившимися от страха глазами, повели его внутрь.

А муравьи продолжали копошиться.

Лошади стояли в круг, отмахиваясь хвостами от мух и, опустив головы, щипали траву. Нераспряженные волы со стороны наблюдали за ними. Кэдевисс, опершись на колесо повозки, так же безмятежно наблюдала за седовласым чужаком.

Нимандр знал, насколько обманчива бывает эта безмятежность. Из всей их жалкой горстки Кэдевисс смотрела яснее других, с пронзительностью, способной запугать кого угодно. Стоило встретиться с ней взглядом, как пустота у нее в глазах медленно растворялась, уступая место чему-то жесткому, несгибаемому и не терпящему хитрости. Становясь все острее, взгляд пронзал жертву, будто ногти впиваются в дерево, заставляя сердце отчаянно колотиться, лицо – бледнеть и покрываться испариной. А потом Кэдевисс как бы невзначай отводила глаза, и несчастный должен был выбрать: либо бояться эту женщину, либо обожать ее со всепоглощающей и всесокрушающей страстью.

Нимандр опасался Кэдевисс. И одновременно любил ее. Выбор всегда давался ему с трудом.

Если Каллор и чувствовал на себе ее взгляд (а Нимандр не сомневался, что чувствовал), то виду не подавал. Его больше занимало пустынное небо и просторы вокруг. Это когда он не спит и не ест. Неприятный попутчик, властный и деспотичный. Он не готовил, не мыл за собой тарелку. Вел себя, будто хозяин с шестью слугами.

Ненанда активно призывал выгнать старика, забросать камнями и навозом, но у Нимандра такая абсурдная картина даже не укладывалась в воображении.

– Он слабеет, – сказала Десра.

– Думаю, скоро будем на месте, – ответил Нимандр.

Их отряд находился к югу от Сарна – в прошлом немаленького города. По бокам от ведущей к нему дороги стояли конюшни, лавки и таверны, земля за которыми была разделена на ранговые участки. Немногочисленные оставшиеся жители, пугливые, как побитые псы, прозябали в нищете. Они колотили мотыгами затвердевшую, очень давно не паханную землю, но завидев едущих по тракту путников, побросали инструменты и попрятались.

Припасы, оставленные на перекрестке, были тщательно расфасованы по деревянным ящикам, которые накрыли промасленной тканью, растянутой на колышках: свежие фрукты, сахарные леденцы, присыпанные солью, буханки черного хлеба, полоски вяленого угря, разбавленное вино и три вида сыров. Откуда все это взялось, учитывая плачевное состояние местного хозяйства, оставалось загадкой.

– Он убьет нас, как только увидит, – сказала Десра, глядя теперь на Каллора.

– Клещик согласен.

– Каков он из себя?

Нимандр пожал плечами.

– Несчастный. Нам нужно двигаться.

– Погоди, – сказала Десра. – Пускай Араната посмотрит на Чика.

– Араната? – Нимандр оглянулся. Та сидела на склоне дорожной насыпи, подобрав ноги, словно косуля, и собирала цветы. – Зачем? Что она сделает?

Десра пожала плечами, как будто не могла объяснить. Или не хотела.

Нимандр вздохнул.

– Ну ладно, сходи попроси тогда.

– Нет, это должен быть ты.

Почему?

– Хорошо.

Нимандр подошел к Аранате. Завидев его тень перед собой, она подняла глаза и улыбнулась.

Улыбки, в которых нет ни тени осторожности, надменности или грусти, всегда казались ему признаком безумия. Однако взгляд на этот раз был вовсе не пустым.

– Ты меня чувствуешь, Нимандр?

– Не понимаю, Араната, о чем ты. Десра хочет, чтобы ты посидела с Чиком. Не знаю, правда, зачем, – добавил он, – ведь способностями к целительству ты, насколько я помню, не обладаешь.

– Возможно, ей просто одиноко.

Араната грациозно поднялась, и от ее красоты Нимандр стоял как мешком ушибленный. Вот она совсем рядом, ее дыхание такое теплое и странно темное… Что это со мной? Сначала Кэдевисс, теперь Араната.

– Нимандр, с тобой все хорошо?

– Да.

Нет.

– Все хорошо.

Откуда эти чувства – ощущение боли и счастья одновременно?

Араната вложила тощий букетик ему в ладонь, еще раз улыбнулась и пошла к повозке. За спиной тихо засмеялся Клещик.

– В последнее время это случается все чаще, – сказал брат, провожая Аранату взглядом. – Раз уж мы такая странная компания, то само собой должны смущать друг друга на каждом шагу.

– Ерунду городишь, Кле.

– Так это моя работа, разве нет? Я совершенно не представляю, куда мы направляемся – и нет, я не про Бастион и не про предстоящую встречу. Я про нас, Нимандр. А особенно про тебя. Такое ощущение, что чем меньше ты можешь контролировать события, тем больше проявляются твои лидерские качества, необходимые в этой ситуации. Ты раскрываешься, как цветы у тебя в руке.

Нимандр скривился и мрачно посмотрел на букетик.

– Они скоро умрут.

– Как и мы, – отозвался Клещик. – Но… пока живы, они красивы.

Каллор присоединился к тисте анди, когда они собирались продолжить путь. Его старческое лицо было странно серым, как будто ветер выгнал из него всю кровь. А не ветер, так воспоминания. Бесстрастный взгляд выдавал в нем человека, не знающего юмора; это понятие было для него столь же чуждым, как штопание собственной одежды.

– Ну что, отдохнули наконец? – спросил Каллор и, бросив взгляд на Нимандров букетик, ехидно усмехнулся.

– Лошадям нужна была передышка, – сказал Нимандр. – Ты торопишься? Если хочешь, иди вперед. К вечеру мы тебя нагоним. Или нет.

– А кто будет меня кормить?

– Ты сам, – сказал Клещик. – Если, конечно, умеешь.

Каллор повел плечами.

– Я поеду в повозке.

Он ушел, а Ненанда собрал лошадей и подвел к упряжке.

– Их всех нужно заново подковать. Дорога просто ужасная.

Шум за спиной заставил их развернуться. От повозки отлетел Каллор и мощно приложился спиной о булыжники. На лице застыла гримаса удивления. В повозке, выпрямившись во весь рост, стояла Араната, и даже издалека было видно, как жестоко и страшно пылают ее глаза.

Десра стояла рядом, разинув рот.

Каллор лежал на дороге и смеялся. Хрипло и прерывисто.

Обменявшись удивленными взглядами с Клещиком и Ненандой, Нимандр подошел к нему.

Араната уже отвернулась и продолжила ухаживать за Чиком, осторожно вливая ему в рот воду. Заткнув цветы за пояс, Нимандр забрался в повозку и обратился к Десре.

– Что произошло?

– Он решил отщипнуть себе немного, – ровным голосом ответила Десра, кивая в сторону Аранаты, – а она, м-м, пресекла эти поползновения.

– Он что, сорвался с колеса? – спросил Нимандр.

– Нет, держался за борт. Она… отшвырнула его.

Старик перестал смеяться.

– Проклятые тисте анди, – проворчал он, поднимаясь, – никакого духа авантюризма.

Но Нимандр видел, что за показной веселостью Каллора скрывалось неслабое потрясение. Глубоко вдохнув и поморщившись от боли в ребрах, он снова залез в повозку, но старался держаться от Аранаты подальше.

Нимандр перегнулся через борт к ней.

– Ты в порядке? – спросил он.

Араната посмотрела на него с пугающей, по-детски непосредственной улыбкой.

– Нимандр, а теперь ты чувствуешь меня?

Достаточно ли одной лишь идеи воды для создания совершенной иллюзии, способной обмануть любое из чувств? Единственная Река, известная также под именем Дорссан Рил, подобно змее, наполовину окружала Харканас, Первый Город. Прежде чем явился свет, полуночная поверхность ничего не отражала. Опусти руку в нескончаемый поток – не почувствуешь ничего, разве что легкий холодок коснется кожи, да течение негромко вздохнет, ощутив препятствие. «Вода во Тьме, уснули грезы», как сказал один из Безумных Поэтов девяносто третьего века, когда в поэзии вошла в моду краткость. Уже в следующем столетии стиль этот оказался позабыт, сменившись периодом, вошедшим в историю искусств и ораторского мастерства под именем Яркого Расцвета.

Вода внутри совершенной иллюзии… отличается ли она принципиально от настоящей воды? Если окружающий мир определяется нашими чувствами, не значит ли это – они и решают, что есть действительность? Юным послушником, когда в душе пылали разнообразные страсти, Коннест Силанн мог колокол за колоколом спорить со своими соучениками о подобных предметах. Сколь важными казались все эти темы – «чувства лживы, истина неизменна» – в те времена, когда одна личная вселенная за другой не воспламенились еще в пожаре творения, что смел все эти ярко пылающие свечи за край стола, в море бурлящего воска, где все идеи, все понятия сплавились воедино и в ничто, в жгучую жижу, в которой каждый из них и утонул вместе со своими умом, мудростью, поэтичностью.

И что это такое лезет мне последнее время в голову? Всякая чушь из напрасно растраченной юности. «Уверенность груба, мир лишился чуда». Может статься, кое-что тогдашним немногословным поэтам все же удалось нащупать. И вот этим все мои мысли сейчас и заняты? Подозрениями, что все важные истины происходят откуда-то из времен, когда душа была юной, из тех опьяняющих дней, когда слова и мысли еще могли сиять – словно бы рожденные из ничего исключительно ради нашего просвещения.

Поколения сменяют друг друга, но вот это остается неизменным. Во всяком случае, так мне спокойней думать. И все же сейчас я озаботился вопросом, не становится ли этот сладостный возраст все короче. Съеживается, сокращается будто бы под воздействием проклятия – драгоценный миг, почти незаметный между предшествующим ему невежеством и приходящим на смену цинизмом.

Что же ждет следующее поколение? Лишенное чуда, безразличное к тому, реальна или иллюзорна текущая мимо вода, озабоченное лишь тем, поплывешь по ней или утонешь. А следом за этим, увы, обреченное и утратить способность отличать одно от другого.

В его скромной комнате не было сейчас никого, способного услышать эти мысли. Если честно, они все равно мало кого могли бы взволновать. Когда в рассказах одно великое деяние не следует за другим, слушатели начинают скучать и отвлекаться. Какая разница, что в легчайшем завихрении невидимой, но и невыдуманной реки скрываются великие тайны, если никому не достает сил, чтобы в нее нырнуть. Нет уж, проще… плыть по течению.

Хотя беспокоиться о судьбе всего лишь какой-то пары десятков юных тисте анди, подрастающих сейчас в Черном Коралле, усилие тоже пустое. Он не способен поделиться с ними мудростью, будь даже они расположены его слушать, а это далеко не так. Единственное достоинство старости в том, что тебе удалось выжить, но если перемены кончились, то и это достоинство быстро обесценивается.

Он вспоминал великую реку, глубоко загадочную в самом своем существовании. Дорссан Рил, в которую из сточных канав лилась грязная, разбавленная дождем кровь мертвых и умирающих. Реку, ревом возвещающую о своей реальности.

Некогда на свете жила женщина; да, наверное, он ее любил. Словно опущенную в прохладную воду руку, его тогда коснулось это пьянящее чувство, шепчущая в крови страсть, ради которой поэты готовы умереть, а кое-кто – убить самых близких. Он вспомнил сейчас, как увидел ее в последний раз, рядом с Дорссан Рилом, обезумевшую оттого, что Мать их покинула (таких было немало), – и ничего не узнал в ее взгляде. Обнаружил в знакомом, обожаемом лице отвратительную пустоту. Понял, что она ушла и никогда не вернется.

И я погрузил ее голову в воду, глядя, как застывшие, ничего не понимающие глаза расширились еще больше, переполнились слепым ужасом – и тогда разве не увидел я в них в тот последний миг внезапное просветление, внезапное…

Нет, это всего лишь кошмар. Ничего он такого не сделал, оказался для этого слишком труслив. Просто смотрел, как она уходит вместе с остальными раздавленными немыслимой потерей, отправляясь в безнадежное паломничество, фатальную попытку вновь Ее обрести. И что это был за поход! Когда рухнул, чтобы уже не подняться, последний из безумцев, цепочка трупов успела растянуться на многие лиги. Армия сумасшедших, бредущая в никуда.

Когда они ушли, Харканас почти опустел. Первое властвование Аномандра Рейка было над покинутыми домами, над палатами, где гуляло лишь эхо. Сколько еще других за ним последовало!

А нынешний покой, стало быть – всего лишь плывущий по течению обломок, не захваченный пока что стремниной, не успевший намокнуть настолько, чтобы исчезнуть из виду, сорванной с неба луной опуститься на илистое дно. Само собой, это ненадолго. Одно последнее предательство, и мир будет разрушен уже безвозвратно.

Прошлой ночью Коннест Силанн, направляясь в одну из кладовых на верхних этажах, наткнулся в коридоре на Сына Тьмы. Кто-то из людей, полагая, что оказывает тем самым уважение владыке, развесил по обеим стенам коридора старинные андийские гобелены. Здесь имелись виды Харканаса, и даже Дорссан Рил на одном из них – хотя, чтобы ее узнать, требовалось знакомство с местностью именно с этой точки, поскольку река здесь была лишь узким черным шрамом, следом кривого когтя, охватившего самое сердце города. Гобелены висели в беспорядке, вызванном невежеством, и каждый проход по коридору оборачивался шоком от сменяющих одна другую картин – словно воспоминаний, четких, но никак между собой не связанных.

Аномандр Рейк стоял перед одним из гобеленов, и глаза его были оттенка темного янтаря. Взгляд неподвижный, как у хищника, у льва, готового кинуться на добычу. На выцветшем гобелене среди кучи трупов возвышалась единственная фигура. Все наваленные рядом тела были поражены в спину. Ткач не пытался скрыть своего отношения к изображенному им персонажу, каждая нить словно сочилась ненавистью. Белокожий, с ониксовыми глазами, косицы потемневших от пота волос свисают веревками. Держа в каждой руке по окровавленному мечу, он взирал на зрителя с холодной дерзостью. За его спиной в искалеченном небе метались локи вивалы с женскими головами, их распахнутые рты исторгали почти что слышимый вопль.

– Он этого не хотел, – проговорил Аномандр Рейк.

Хотел.

– Ваша способность прощать значительно превосходит мою, владыка.

– Обычно голова руководит телом, но случается и наоборот. Имел место заговор. Жадный, амбициозный. Они его использовали, Коннест, использовали самым низким образом.

– За что и поплатились, верно?

– Мы все за это поплатились, друг мой.

Коннест Силанн отвел взгляд.

– Я так не люблю этот коридор, владыка. Когда приходится по нему идти, стараюсь не смотреть ни направо, ни налево.

– Действительно, он так и призывает к обвинениям, – проворчал Рейк.

– И тем самым напоминает, владыка – некоторых вещей уже не изменить.

– Ты должен это в себе преодолеть, Коннест. Подобное отчаяние способно… разъесть душу.

– Я слышал, что в Коралловую бухту впадает река. Эрин или Маурик. И она кажется бездонной.

Аномандр Рейк кивнул, не отрывая взгляда от гобелена.

– Спиннок Дюрав ее видел, бродил по берегу. Он говорит, что река напомнила ему Дорссан Рил… его детства.

– Да, определенное сходство имеется.

– Я подумал, что если бы смог испросить отпуск…

Владыка взглянул на него и улыбнулся.

– Чтобы совершить паломничество? Разумеется, Коннест. С условием, что ты вернешься обратно не позднее, чем через месяц.

Значит, всё уже так близко?

– Я не задержусь надолго, владыка. Просто хочу повидать реку собственными глазами, только и всего.

Взгляд владыки сделался сосредоточенней, янтарный огонь притух, словно… замутившись.

– Боюсь, ты будешь разочарован. Это не более чем глубокая река. К прошлому не прикоснуться, друг мой. – Он снова посмотрел на гобелен. – А отголоски, которые, как нам кажется, мы слышим, обманчивы. Не удивляйся, Коннест, если не найдешь там того, что ищешь, но обнаружишь то, чего страшишься.