Дань псам. Том 1 Эриксон Стивен

И что же, по-вашему, я ищу, владыка? Я не стану спрашивать, чего страшусь, ответ на этот вопрос вам известен.

– Я всего лишь подумал, что прогулка пойдет мне на пользу.

– Да будет так.

Сейчас, на следующее утро, он сидел у себя в комнате. Рядом с дверью дожидался небольшой кожаный мешок с припасами. Вот только мысль о прогулке – о длинном походе через горные отроги под лучами палящего солнца – больше не казалась столь привлекательной. Возраст дает пищу желаниям, но держит волю на голодном пайке. Да и чего он, собственно, добьется, увидев реку?

Возможно, она напомнит ему об иллюзиях, напомнит, что в навеки недостижимом краю высятся руины некогда великого города, а вокруг них течет Дорссан Рил. Река чистейшей темноты, живая вода тисте анди, и если дети ее покинули – какая, собственно, разница?

Дети никогда не остаются. Дети покидают старые пути, старые же болваны со своими бессмысленными советами могут бормотать их пустому месту и кивать, услышав, как откликается эхо. Кирпич и камень – самые лучшие слушатели.

Нет, он все же отправится в поход. Бросит вызов собственным старческим предрассудкам, тем более что никому из молодых не выпадет возможности над ними насмехаться. Паломничество будет одиноким.

И тогда, может статься, все эти мысли, что сейчас кажутся несущественными и обращенными лишь в прошлое, проявят свою истинную ценность как мучительные отголоски будущего откровения. Эх. Неужели он и правда на это рассчитывает? Неужели у него достанет веры?

«Не надо спрашивать, река скажет сама».

«Спроси у реки – услышишь ответ».

Безумные Поэты положили собственные жизни на непрерывные войны, что вели между собой посредством тщательно отмеренных высказываний. И чего добились? Того, что вся их поэтическая традиция исчезла в одночасье.

И резюмировать это можно в двух стихах.

– Мне нужно, чтобы ты отправился в путь.

Спиннок Дюрав нашел в себе силы улыбнуться.

– Когда, владыка?

Аномандр Рейк вытянул ноги так далеко, что чуть не залез сапогами в пылающий камин.

– Полагаю, что уже скоро. Расскажи мне про свои успехи в игре.

Спиннок сощурился в огонь.

– Так себе. Нет, я продолжаю выигрывать партию за партией. Просто сильнейший из моих соперников выступает сейчас не лучшим образом. К сожалению, мысли его заняты другими заботами. Я не чувствую должного отпора и тем самым лишен большей части удовольствия.

– Надо полагать, ты это о Провидомине.

Спиннок изумленно поднял взгляд. Но разумеется, тут же объяснил он себе, это все-таки Сын Тьмы. Пусть кое-кто и называет его Королем-Призраком, сомневаюсь, что в Черном Коралле от него способна ускользнуть даже мельчайшая подробность. О чем они и не подозревают, пока наконец не совершат ошибку – а тогда будет уже слишком поздно.

– Да, о Провидомине. Осененном Ночью.

Аномандр Рейк чуть улыбнулся.

– Итковиан был выдающейся личностью. Меня заинтересовал новый культ, но я вовсе не уверен, что ему бы этот культ понравился. Он считал себя солдатом, и притом неудачником – падение Капастана стало для него ударом. – Он приумолк, явно что-то вспоминая, потом добавил: – Они были не более чем отрядом наемников, причем довольно скромных размеров – до Багровой гвардии им было далеко. Но я позволю себе заметить, что и Багровая гвардия Капастан тогда не удержала бы.

Спиннок Дюрав лишь внимательно слушал, не произнося ни слова. Тогда его здесь не было. Он исполнял другое поручение владыки. Да еще какое – на дракона охотился. Разговоры, подобные тому, которым завершился тот поход, он предпочитал никому не пересказывать.

– Он был готов простить за это кого угодно, но не себя самого.

Неудивительно, что вам он так нравился.

Аномандр Рейк вздохнул.

– Не могу сказать, Спиннок, сколько именно времени у тебя уйдет. Вероятно, так долго, как ты только сможешь продержаться.

Когда до Спиннока Дюрава дошел смысл сказанного, он ощутил непривычный укол испуга. Разозлившись на самого себя, он медленно вытянул руки вдоль подлокотников кресла и охватил пальцами гладкое дерево, надеясь, что на его лице все это никак не отразилось. Я занимаюсь именно такими делами и буду продолжать заниматься. До самого конца. А она молода, столь молода – но нет ни малейшего смысла думать о… обо всем этом. Вообще о ней думать. Удалось ли ему не выдать взглядом свои терзания? И какие мысли – какие сомнения – могли прошелестеть в голове у владыки, разглядывающего сейчас старого друга? Чувствуя, что все испортил, Спиннок Дюрав искоса взглянул на Аномандра Рейка.

Правитель Черного Коралла, нахмурившись, изучал свои дымящиеся сапоги.

И давно он этим занят?

– До сих пор я… держался, владыка.

– Это верно. Но ты меня заинтриговал. Что так беспокоит Провидомина?

– Думается, у него кризис веры. – Он и в жизни переключается с одного на другое, как в «Кеф Танаре», и столь же успешно. Тот, кого мне ни разу не удалось одолеть в настольной баталии за все десять тысяч лет. Но по крайней мере, владыка, я все это время был с вами рядом. – Он прекратил свои ежедневные паломничества. Среди тех, кто там живет, стали появляться… определенные ожидания. Которые он, судя по всему, удовлетворить не готов.

– Ты очень аккуратно подбираешь слова, Спиннок Дюрав. На тебя не похоже.

– Я пока что не знаю всех подробностей.

– Однако узнаешь.

– Рано или поздно.

– И тогда?

Спиннок посмотрел Рейку в глаза.

– Сделаю то, что должно.

– В таком случае тебе лучше поторопиться.

Да, теперь я понимаю.

– Искупитель – бог совершенно беспомощный, – сказал Аномандр Рейк после паузы. – Неспособный отказывать, неспособный давать. Словно морская губка, впитывающая в себя все море целиком. А за ним – еще одно, и еще. Может ли подобное продолжаться вечно? Не будь это Итковиан, я сказал бы, что нет.

– Это у вас что-то вроде веры, владыка?

– Быть может, это именно вера. Действительно ли бесконечна его способность прощать? Принимать на себя чужую боль и вину до скончания времен? Должен признать, что мне не слишком ясны основополагающие принципы этого культа – притом что я, как уже говорил, очень высоко ценил Итковиана, Кованого Щита Серых клинков. И даже в определенной степени понимаю его жест в отношении Кроновых т'лан имассов. Но вот в качестве Искупителя… я не перестаю изумляться богу, готовому принять все преступления и моральные дефекты поклонников, не требуя в ответ ничего – не ожидая, что они изменят свое поведение, не угрожая наказанием, если не прекратят грешить. Отпущение – да, идею я понять в состоянии, но это ведь не то же самое, что искупление? Первое пассивно. Второе ожидает усилия, подразумевающего лишения и жертвы, требующего высших проявлений того, что мы называем добродетелью.

– И однако он зовется Искупителем.

– Потому что берет на себя дело искупления за всех, кто к нему приходит, кто ему молится. И да, подобное требует выдающейся храбрости. Но он не ожидает того же от своей паствы – такое чувство, что он вообще ничего не ожидает.

Владыка был сейчас необычно многословен, что свидетельствовало о предшествовавшей этому длительной и внимательной концентрации мысли, значительных усилий, уделенных культу, прилепившемуся к самой границе Черного Коралла и Покрова. Все это было… необычно.

– Значит, он хочет показать им пример.

В глазах Аномандра Рейка вдруг сверкнул интерес, он внимательно вгляделся в Спиннока.

– И что, пришла ли подобная мысль в голову хоть кому-то из поклонников?

– Понятия не имею. Владыка, я сейчас далек от всего этого.

– Если Искупитель не способен никому отказать, он угодил в ловушку все возрастающего неравновесия. Хотел бы я знать, что потребуется для того, чтобы это неравновесие выправить?

Спиннок Дюрав почувствовал, что во рту у него пересохло. Если он возводил высокие замки понимания, выстраивал прочные укрепления для обороны своих предположений, собирал себе в поддержку огромные армии, заставлял их перемещаться, маневрировать и взаимодействовать в защиту милых ему убеждений – если он все это делал, чтобы иметь возможность расслабиться и уверенно себя чувствовать в нынешней беседе, – иными словами, если бы все это действительно было партией в «Кеф Танар», то своим единственным вопросом соперник только что поверг в прах всю его империю.

Что потребуется для того, чтобы выправить неравновесие?

Некто, способный отказывать.

Вы говорите, владыка, что у меня мало времени. Подводите к тому, чтобы я объяснил свое беспокойство – ибо видите, что я беспокоен, – а затем, прямо из густых облаков религиозного диспута, обрушиваете на меня молнию, поразив в самое сердце.

Если я должен что-то сделать, то как можно скорее.

Владыка, мое преклонение перед вами безгранично. Моя к вам любовь и ваше сострадание, проявленное с такой деликатностью, укрепляют меня в моей решимости – без колебаний вступить в ту битву, которой вы от меня требуете, и продержаться в ней как можно дольше, раз вы этого от меня ждете.

– Хорошо все-таки, что я не подвержен ожогам, – сказал Аномандр Рейк, – а то от сапог совсем ничего не осталось.

И вот – вокруг вас пылает пламя, но вы не отдернетесь.

Я не подведу вас, владыка.

– Коннест Силанн идет сейчас по горной тропе, – сказал Аномандр Рейк, поднимаясь на ноги. – Карга уже вернулась, но скоро ей опять улетать. Я попрошу ее отправить нескольких внуков, чтобы они охраняли его в пути. Если только ты не скажешь мне, что Коннест Силанн обидится, заметив их над головой.

– Может и обидеться, владыка, на ваше решение это не повлияет.

Легкая улыбка.

– Тоже верно. Засвидетельствуй жрице мое почтение, Спиннок.

До этого мгновения он и не подозревал, что собирается нанести визит Верховной жрице – той, что стерла всякую память о собственном имени ради служения в Храме Тьмы, чтобы исключить какой-либо личный мотив из своих постоянно раздвинутых ног, чтобы тело ее сделалось сосудом и ничем более, – но теперь знал, что именно это и следует сделать. Куральд Галейн крайне беспокоен. Внутри грохочут грозы, барабанная дробь раскатов отдается в каждой из нитей силы. Все потрескивает от скопившейся энергии. Поэтому она сейчас ненасытна. И хочет меня – только Аномандра Рейка не это заботит. Что-то еще. Я должен к ней отправиться и даже не знаю, зачем именно.

Но он знает.

Спиннок Дюрав понял, что сидит в маленькой комнатке один. Камин прогорел, остались лишь угли. Пахло жженой кожей.

Верховная жрица Храма Тьмы подстригла волосы короче обычного и сделалась настолько похожа на мальчика, что Спиннок Дюрав даже ощутил смутный дискомфорт, когда она опрокинула его на спину и оседлала со свойственной ей прытью. В обычное время он бы начал сейчас понемногу ее притормаживать, как бы бросая своим сопротивлением вызов ее нетерпеливости и тем самым позволив ей больше удовольствия. Но на этот раз он не стал ей препятствовать. Так уж обстояли сейчас дела. С тех пор как Куральд Галейн затрепетал под действием неизвестной силы, жрицы в своем желании сделались ненасытными, непрерывно затаскивая тисте анди мужского пола к себе в храм, в кельи с бархатными постелями. Если слухи не врут, подобным жадным допросам подвергли даже кое-кого из людей.

Однако ответов плотские удовольствия дать не способны, и происходящее, вероятно, было своего рода метафорическим откровением, обнажившим именно эту голую истину, простирающуюся далеко за пределы храма и его традиций. И однако не ищет ли он сам ответа у Салинд? У юной человеческой женщины, которой никак не больше двадцати? Другой Верховной жрицы?

Но он прожил слишком долго, успел слишком многое повидать. Все, что ждет ее впереди, все неизведанные пока ощущения неотъемлемы от ее лет, и разделить она их должна – если вообще придется – с кем-то аналогичного возраста. Становиться же для нее ментором он не желал, поскольку ученица, если ментор справляется со своими обязанностями, быстро перерастет в нем потребность, самому же ментору останется лишь возмущаться вдруг наступившим равенством, а то и тем, что оказался превзойден. Хотя невозможность ситуации была еще глубже. Ей никогда его не превзойти. Она слишком быстро состарится, и чувственность, у которой так мало времени, чтобы развиться, никогда не сравнится с его собственной.

Вот Корлат, встретив малазанского сержанта Скворца, не колебалась – Спиннок слышал об этой трагической истории, но знание его было ограничено, поскольку произошло все в ходе взятия Черного Коралла и падения Паннионского Домина. А также ввиду длящегося с тех пор отсутствия самой Корлат и ее брата Орфантала. Скворцу, однако же, было под пятьдесят – он к тому времени успел пожить. Да и кто знает, сколь долог оказался бы их союз? Когда по прошествии совсем немногих лет Корлат увидела бы, что ее возлюбленный начинает деградировать – спина горбится, руки дрожат, память изменяет…

Спиннок почти что мог себе представить, чем все кончилось бы – страдающая Корлат сжимает в руках нож и думает, не будет ли так милосердней по отношению к собственному мужу. Об этом ли следует мечтать? Разве наша ноша и так недостаточно тяжка?

– Если бы не твое желание, что я ощущаю сейчас у себя внутри, – произнесла женщина, теперь уже распростертая под ним, – я бы решила, Спиннок Дюрав, что ты утратил ко мне интерес. Чувство такое, что ты сейчас не со мной, и хотя говорят, что клинок мужчины лгать не способен, я уже начинаю в том сомневаться.

Он моргнул и посмотрел ей в лицо. Чрезвычайно привлекательное, одновременно как нельзя более подходящее к избранному ей служению и в то же время слишком невинное – слишком открытое – для той, чья жизнь есть неограниченное наслаждение.

– Прости, – сказал он. – Я просто ожидал, что ты… закончишь.

Она выбралась из-под него, села и запустила длинные ногти в ежик волос.

– Последнее время нам это не удается.

Так вот в чем причина вашего отчаяния, вашей лихорадочной активности.

– Но способность к нам вернется, – сказала она. – Обязана вернуться. Что-то… меняется, Спин.

Он смотрел на изящный изгиб ее позвоночника, на безупречную кожу, на легкую округлость бедер – как он знал, мягких и прохладных на ощупь. Наклон ее плеч говорил о временном насыщении – или же о продолжительной усталости.

– Владыка передает свое почтение.

Она обернулась к нему, удивленно воздев брови.

– Серьезно? Раньше он этого ни разу не делал.

Спиннок нахмурился. Действительно. Я как-то не сообразил.

– Скоро мне отправляться в путь.

Ее взгляд сделался жестче.

– Почему он так с тобой обращается? Словно ты ему принадлежишь, словно с тобой можно поступать, как он пожелает?

– Я делаю вместо него то, на что у него нет возможности.

– Но ты ведь не Сын Тьмы.

– Верно, я – это не он.

– Настанет такой день, когда ты вместо него умрешь.

– Умру.

– А ему придется искать себе другого такого болвана.

– Придется.

Она сердито уставилась на него, потом быстро отвернулась и встала. Черная кожа в свете ламп казалась полированной – сейчас в жрице не было ничего мальчишеского, сплошные изгибы и округлости. Спиннок улыбнулся.

– Я тоже буду по тебе скучать.

Смирившись, она негромко вздохнула. И когда снова к нему обернулась, взгляд ее уже ничего не скрывал.

– Мы делаем все, что можем.

– Да.

– Нет, ты не понял. Я про Храм и своих жриц. Мы стараемся точно так же, как и Аномандр Рейк, надеясь обрести некий смысл, некую цель. Он вообразил, что найти ее можно у низших рас – у людей с их жалкими распрями. Он ошибается. Мы это знаем, и он сам тоже знает. Храм же, Спин, избрал иной путь. Возрождение наших Врат, возвращение Матери Тьмы – в наши жизни, наши души.

– Да. И что же?

Выражение ее лица неуловимо изменилось, словно что-то сломалось.

– Нам ничего не удается, так же как и ему. Мы это знаем, и он тоже знает. Поэтому Сын Тьмы не станет говорить мне о почтении.

Он же сказал… «жрице»?

Но не ее имел в виду. Спиннок сел и потянулся к лежащей на полу одежде.

– Верховная жрица, – обратился он к ней, – что ты можешь мне рассказать о культе Искупителя?

– О чем?

Он поднял на нее взгляд, подивившись вспыхнувшей в ее глазах тревоге. Покачал головой.

– Нет, прощением я не интересуюсь. Когда он принял в объятия т'лан имассов, это его убило – что станется с его душой, если он обнимет и нас?

– Об этом, Спин, я предпочитаю не думать. Нет, по-своему его поступок был славным. Несмотря даже на всю напрасно пролитую из-за этого кровь – все равно… славным. Но если речь не о нашей ноше, то я твоего вопроса не понимаю.

– Культ только что родился. Во что ему предстоит оформиться?

Она снова вздохнула – что было крайне необычно и только еще раз подчеркивало, как она измождена.

– Как ты сам говоришь, культ действительно совсем молод. Как это всегда бывает с религиями, его форма – его будущее – определится тем, что происходит прямо сейчас, сразу после зарождения. И здесь есть повод для беспокойства. Паломники приходят к нему, приносят дары, молятся… Все это никак не организовано. Ничего еще не сформулировано – никакой доктрины, – а религий без этого не бывает.

Он задумчиво потер подбородок, потом кивнул.

– Почему он тебя интересует? – спросила она.

– Сам толком не знаю, но признателен тебе за разъяснения. – Он замолчал, уставившись на одежду у себя в руках. Он что-то забыл, что-то важное – вот только что именно?

– Я не ошиблась, – заметила она, не сводя с него глаз. – Спин, ты сам не свой. В тебе проснулось наконец недовольство приказаниями своего владыки?

– Нет. – Или да, однако думать тут особо не о чем – в конце концов, я сам же и виноват. – Со мной все в порядке, Верховная жрица.

Та фыркнула.

– Никто из нас не в порядке, Спин, – произнесла она, отворачиваясь.

Он опустил глаза и увидел на полу свои пояс и меч. Конечно же – про ритуал-то он и забыл. Пока Верховная жрица облачалась, он поднял оружие и отнес к столу. Достал из кожаного футляра на поясе небольшую губку, металлический флакон с жиром угря и довольно-таки засаленный лоскут акульей кожи.

– Ага, – сказала Верховная жрица, стоя в дверях, – мир снова в равновесии. До встречи, Спин.

– Да, Верховная жрица, – откликнулся он, предпочтя не заметить сарказма в ее голосе. И жажды, которую сарказм был не в состоянии скрыть.

С моря налетел ливень, превратив все дорожки в грязевые ручьи. Салинд сидела внутри хлипкой хижины, подогнув под себя ноги, и вздрагивала, когда сквозь дыры в крыше на нее капала вода. В дверь к ней постоянно кто-нибудь скребся, но она всех отсылала прочь.

Хватит с нее быть Верховной жрицей. Ее повышенная чувствительность к прихотям Искупителя на деле оказалась проклятием. Что проку в том, что она ощущает неясные эмоции бога? Помочь ему она ничем не могла.

Удивляться тут, собственно, нечему, и она попыталась себя убедить, что не обиду сейчас чувствует, а нечто иное, не столь личное. Возможно, горе по все возрастающему списку жертв Градитхана и его банды садистов, продолжающей терроризировать лагерь – дошло до того, что часть паломников уже собралась его покинуть, как только высохнут дороги. Или она расстроена неудачей с Осененным Ночью. На нее возлагали множество надежд, она это читала в глазах людей – и множество это было столь огромным, что грозило раздавить. Оправдать их все она даже не надеялась. И уже стала приходить к выводу, что, если честно, не в состоянии оправдать ни одной.

Слова перед лицом жестокой воли ничего не значили. Не были способны защитить от посягательств что бы то ни было – ни саму человеческую личность, ни свободу выбирать, как жить и с кем. Эмпатия сделалась ее проклятием. Сострадание наносило такие раны, предотвратить которые способно лишь будущее очерствение души, чего она совсем не хотела – поскольку успела уже увидеть столько лиц, заглянуть в глаза столь многим, чтобы отшатнуться от обнаруженного там холода, от удовольствия, находимого в злобном осуждении других.

Праведные узурпируют власть судить остальных. Праведные раньше других сжимают руки в кулаки, требуют от недовольных замолчать, угрозами заставляют себе подчиниться.

Я же живу здесь среди робких и скромных, и сама скромнее всех остальных. Но славы в беспомощности нет никакой. И надежды тоже.

Дождь хлестал по дощатой наклонной крыше, ревел множеством барабанов, шум ливня переполнял ей череп. В объятиях Искупителя нет ни справедливости, ни несправедливости. Смертные не могут оправдывать свое поведение именем Искупителя. Как они только смеют! Мимо хижины чередой двигались жалкие физиономии, приникая к щелям в двери. Ей хотелось крыть их последними словами. Идиоты треклятые! Отпущение – это еще не всё! Но они лишь уставились бы на нее скорбными луноподобными глазами, страстно желая получить ответы на все вопросы, цепляясь за представление о том, что у страдания должна быть причина и что, если ее знать, страдать станет легче.

Но от знания, повторяла себе Салинд, легче не становится. Оно лишь заполняет то место, куда в противном случае хлынет отчаяние.

Вы что, не можете жить без ответов? Задайте себе этот вопрос, каждый из вас. Вы не можете жить без ответов? Если так, вы наверняка способны придумать и собственные ответы, такие, что вас утешат. Те же, кто не разделяет ваших взглядов, будут самим своим существованием порождать у вас в сердцах страх и ненависть. Да разве есть бог, что благословит подобное?

– Я не Верховная жрица, – прохрипела она, а вода текла у нее по щекам.

По грязи снаружи зашлепали тяжелые сапоги. Дверь отворилась, бледно-серый свет заслонил темный силуэт.

– Салинд.

Она моргнула, пытаясь разглядеть того, кто обратился сейчас к ней с таким… состраданием.

– Не надо ничего спрашивать, – сказала она. – Тем более говорить.

Силуэт двинулся, дверь, проскрежетав по размокшему гравию, закрылась, хижина снова наполнилась сумраком. Вошедший некоторое время стоял молча, с его длинного кожаного плаща капало.

– Так не годится.

– Кто бы ты ни был, – сказала ему Салинд, – я тебя не приглашала войти. Это мой дом.

– Прошу прощения, Верховная жрица.

– От тебя пахнет соитием.

– Да, это и неудивительно.

– Не прикасайся ко мне. Я – отрава.

– Я… я не собирался к тебе… прикасаться, Верховная жрица. Я прошел через поселок – условия здесь никуда не годятся. Но я уверен, что Сын Тьмы недолго будет терпеть подобную нищету.

Она сощурилась на него.

– Ты – друг Осененного Ночью. Единственный из тисте анди, готовый снизойти до людей.

– Выходит, вот как вы о нас думаете. Это… не слишком радостно.

– Я плохо себя чувствую. Уходите, сударь.

– Меня зовут Спиннок Дюрав. Возможно, я назвал свое имя при нашей предыдущей встрече – сам я этого не помню, как, очевидно, и ты. Ты тогда… бросила мне вызов, Верховная жрица.

– Нет, Спиннок Дюрав, я тебя отвергла.

Кажется, в его тоне, когда он ответил, прозвучало что-то вроде мрачной усмешки.

– Может статься, это одно и то же.

Она фыркнула.

– О нет, только не очередной упертый оптимист.

Он вдруг протянул к ней руку, его теплая ладонь коснулась ее лба. Она отдернула голову. Выпрямившись, он произнес:

– У тебя жар.

– Уходи.

– Я намерен забрать тебя с собой…

– А как же остальные несчастные в этом лагере? Их ты тоже заберешь с собой? Или меня одну, поскольку всех остальных тебе не жалко? Если, конечно, тобой движет именно жалость.

– Я распоряжусь, чтобы в лагерь направили целителей…

– Будь так любезен. Я их подожду вместе с остальными.

– Салинд…

– Это не мое имя!

– Разве? А я думал…

– Я просто его выбрала. У меня нет имени. Не было в детстве, не было еще несколько месяцев назад. У меня нет никакого имени, Спиннок Дюрав. Знаешь, почему меня до сих пор не изнасиловали? Как большинство женщин. И большинство детей тоже. Но не меня. Спрашивается, я что, такая уродливая? Что-то не так с моей плотью – но нет, это даже мне самой ясно. Причина в том, что я – Дитя мертвого семени. Знаешь ли ты, тисте анди, что это значит? Моя полубезумная мать ползала по полю битвы, запуская руку в штаны мертвым солдатам, пока не обнаружит там твердый член. Такой она принимала в себя, и если благословение богов было с ней, член в нее изливался. Семенем мертвеца. У меня было множество братьев и сестер, целое семейство тетушек и мать, которая в конце концов сгнила заживо от какой-то ужасной болезни, изъевшей ей плоть – мозгов она к тому времени уже окончательно лишилась. Меня никто не изнасилует, потому что я неприкасаемая.

Он смотрел на нее сверху вниз, очевидно ошеломленный, не в силах ни слова произнести от ужаса.

Она закашлялась, в досаде оттого, что слишком часто простужается – но с ней всегда так было.

– Теперь уходи, Спиннок Дюрав.

– Здесь все – зараза.

И он шагнул вперед, чтобы взять ее на руки. Она отшатнулась.

– Ты не понимаешь! Я больна, оттого что он болен.

Спиннок застыл, а она наконец смогла разглядеть его глаза – зеленые, словно лес, уголки чуть опущены, и сколько же в них светилось сострадания!

– Искупитель? Да, надо полагать. Пойдем.

И он без малейшего усилия поднял ее на руки. Она могла бы сопротивляться – воспользоваться своей свободой выбора, – однако сил не хватило. Когда она оттолкнула его руками, это был не более чем жест, обозначающий желание высвободиться, но и тот завершился тем, что она беспомощно вцепилась ему в плащ. Словно дитя.

Дитя.

– Когда кончится ливень, – сказал он, и дыхание его, наверняка просто теплое, ей, которую лихорадило, показалось обжигающим, – мы здесь все перестроим. Возведем заново. Чтобы было тепло и сухо.

– Только не насилуй меня.

– Про такое даже не думай. Вместе с жаром пробуждаются страхи. Просто успокойся.

Я не стану судить. Даже свою собственную жизнь. Я не стану… в мире столько всего слабого. Столько всего. Столько…

Выйдя наружу с потерявшей сознание женщиной на руках, Спиннок Дюрав огляделся. Со всех сторон под проливным дождем стояли люди, кто в капюшонах, кто – с непокрытыми головами, по которым струилась вода.

– Она больна, – сказал им Спиннок Дюрав. – Ей нужен целитель.

Никто ему не ответил.

Поколебавшись, он добавил:

– Сыну Тьмы будет доложено о ваших… трудностях.

Они начали разворачиваться, растворяясь в серой пелене. Прошло совсем немного, и Спиннок остался один.

Он направился в город.

Сыну Тьмы будет доложено… но он знает и так, разве нет? Он знает, но предоставил действовать… кому? Мне? Провидомину? Самому Искупителю?

«Засвидетельствуй жрице мое почтение».

Значит, это она, хрупкое создание у меня на руках. Я о ней позабочусь, потому что она и есть ответ.

Боги, но на какой вопрос?

Неуверенно пробуя каждый шаг по скользкой грязи, он осторожно двинулся обратно. Его ждал Покров.

Откуда-то из глубин памяти всплыл отрывок старинного стихотворения: «То не дождь, но лунные слезы». Ну да, наверняка лишь отрывок, но остального он вспомнить не мог, пришлось удовлетвориться единственной фразой – только, сказать по правде, никакого удовлетворения он в ней не нашел.

Надо будет уточнить у Коннеста – хотя нет, он нас на время покинул. Тогда у Верховной жрицы. Она знает наизусть каждый из стихов, когда-либо написанных тисте анди – исключительно ради того, чтобы над ними насмехаться. И пусть.

Слова его не отпускали, словно издеваясь над ним своей неоднозначностью. Сам он предпочитал простоту и недвусмысленность. Нечто надежное, словно изваяние какого-нибудь героя – мраморный или алебастровый монумент в честь некой выдающейся личности, которая, если бы правда вышла наружу, оказалась вовсе не столь выдающейся, как принято верить или заявлять, да и сам-то монумент являет собой не что иное, как просто белый полированный лик поверх туловища божественных пропорций – Бездна меня забери, хватит уже!

После того как тисте анди покинул лагерь с полумертвой Верховной жрицей на руках, лысый жрец – низенький, кривоногий, насквозь промокший под пропитавшейся влагой шерстяной рясой – подковылял к Градитхану.