Сновидец. Призови сокола Стивотер Мэгги
Выражение лица у младшего брата было совершенно не таким, как обычно. Сосредоточенные глаза. Нахмуренные брови. Внимательный взгляд. Задумчивый. Синие, как у всех Линчей, глаза смотрели в какую-то точку за спиной у Диклана – на остальных вялых существ.
«Блин», – подумал Диклан. Он никогда не думал, что это случится. Он не успел озаботиться планом.
– Как и я, – спокойно сказал Мэтью.
«Твою мать», – горестно подумал Диклан.
– Если бы меня приснил папа, я бы заснул, – продолжал Мэтью. – Значит, меня приснил Ронан.
52
Ронан думал, что церковь святого Эйтна довольно стремная. Все в ней было маленьким и зеленым. Крошечные зеленые ставни на крошечных окнах, крошечная зеленая входная дверь. Крошечные зеленые коврики на старом, истертом полу. Крошечные зеленые флажки с надписью «Св. Эйтн, 1924». Крошечные зеленые скамьи с темно-зелеными подушечками для коленопреклонений. Крошечные витражи с водянисто-зеленым изображением Крестного пути. Крошечная Мария, зеленая от света, падавшего сквозь витражи, крошечный Иисус позади алтаря, бесцветный и жизнерадостный, не считая зеленого тернового венца. Крошечный, выкрашенный зеленой краской потолок, нависавший над головой.
Ронан едва успел окунуть пальцы в крошечную чашу с зеленоватой святой водой, когда Диклан схватил его за руку.
– Где ты был? – спросил старший брат.
– Тише, псих, – сказал Ронан, заметив золотые кудри Мэтью на первой скамье в ту самую секунду, когда Диклан поволок его к двери. – Я смотрю, кто-то забыл сегодня принять таблетки. И тебя с днем рождения.
– С днем рождения, – выплюнул Диклан.
При резких звуках его голоса Ронан огляделся, но церковь была пуста. Не так уж она притягательна для маленьких зеленых русалок вечером буднего дня в час пик, подумал он. Когда Ронан приходил сюда в воскресенье, здание было всегда полно маленьких старичков и старушек; свет, падавший сквозь витражные стекла, окрашивал их волосы в зеленый цвет. Над паствой возвышался дряхлый отец О’Хэнлон в темно-зеленом облачении, таком заскорузлом от пота, что оно, казалось, могло стоять само по себе. На исповеди Ронан всегда боролся с желанием признаться, что этот процесс слишком пахуч.
Диклан повторил:
– Где ты, блин, был?
Ронан не желал лгать, поэтому он отчасти открыл Диклану правду.
– Адам приезжал.
– Сегодня?
– Уехал он сегодня, да.
– Я тебя искал, – сказал Диклан. – Дело было срочное.
– По поводу зоопарка?
– Ты хотя бы читал мои эсэмэски? Слушал сообщения?
Ронан читал эсэмэски.
– По-моему, не стоило так удивляться, что в конце концов Мэтью окажется там. Он всегда ходит к водопадам, в одно и то же место. Смотровая площадка номер один, повторить, повторить. Телефон у меня лежал в машине, чувак, так что, блин, отстань.
– У меня работа, – сказал Диклан. – Деловые встречи. Из-за сложившейся ситуации я оказался в неловком положении.
Настоящий дикланизм.
– Из-за сложившейся ситуации, – повторил Ронан.
– Серьезно, где ты был? – спросил Диклан. Ронан просто приподнял бровь, и брат продолжал: – Ладно, не говори. Очевидно, ты просто забил на все, что я тебе говорил, когда просил не лезть в неприятности, потому что ты всегда так поступаешь, правда? Я стараюсь не привлекать к нам внимания, а ты как будто кричишь: «Убейте меня, пожалуйста».
– По ходу, – сказал Ронан, – необязательно приглашать священника, чтобы послушать проповедь. Мы все еще собираемся в зоопарк?
Диклан, к удивлению Ронана, схватил его за плечи и потащил к боковой двери. Ронан чувствовал, как пальцы брата впиваются ему в тело. Они уже давно не прибегали к помощи кулаков, но давление пальцев Диклана воскресило эту память.
Брат прошипел Ронану на ухо:
– Видишь мальчика? Который сидит, опустив голову? Ты ведь его знаешь? Это твой младший братик. Не знаю, где тебя носило, но пока ты где-то там болтался, этот мальчик сложил два и два. Пока ты занимался самоистреблением, он догадался, что ты его приснил. Поэтому нет. Мы. Не. Собираемся. В зоопарк.
Диклан выпустил Ронана – как будто отбросил от себя.
– Я сейчас уеду, чтобы потушить пожар-другой. А ты можешь пойти, посмотреть Мэтью в глаза и побыть героем, если хочешь.
И Ронан остался стоять в крошечном зеленом нефе, глядя на младшего брата. Теперь он заметил, что Мэтью сидит совсем не как обычно. Опустив голову. Сложив руки на затылке.
Ронан посмотрел через плечо, но Диклан уже ушел.
Осторожно подойдя к переднему ряду скамей, Ронан перекрестился и сел рядом с Мэтью.
– Эй, парень, – позвал он.
Мэтью не двигался.
Ронан коснулся густых золотых кудрей и взъерошил их.
– Хочешь поговорить?
Мэтью молчал. Ронан прислонился к нему плечом, как делал много раз до сих пор, пытаясь понять, что брату нужно от него сейчас. Может быть, объятий. Мэтью почти всегда хотел обниматься.
Мэтью как будто застыл. Он не плакал. Вообще ничего не делал. Мэтью, который всегда двигался. Ерзал. Болтал. Смеялся. Падал. Снова поднимался. Пел.
Но сейчас он не делал ничего.
В церкви стояла тишина, не считая унылых вздохов старой системы отопления. Они различались по тону, как человеческий храп – этот феномен изрядно веселил двух младших Линчей во время воскресных служб.
Ронан уловил внезапное дуновение ладана, соленой воды, запах крошечной зеленой русалочьей мессы, подходящей к концу. «Ступайте с миром»… но Мэтью был далек от умиротворения.
– Что ты хочешь, чтобы я сказал, малыш? – спросил он.
Мэтью ответил:
– Я не хочу…
И замолчал надолго. Потом добавил:
– …слышать, как ты что-то говоришь.
Он, казалось, взвешивал слова, по одному вытряхивал их из банки и проверял, сколько еще осталось.
– Потому что теперь я знаю… – он совершенно не походил на себя, когда говорил вот так. – Ты такой же обманщик, как Диклан.
У Ронана вспыхнули щеки. Ему стало жарко.
– О…
Он чувствовал жар в животе, в коленях, в ногах – тепло поднималось. Нечто похожее на адреналин, знакомое…
Стыд.
Ронан откинулся на спинку.
Они сидели там долго, и свет в крошечных зеленых окнах медленно менялся.
Они больше ничего не сказали.
53
Джордан поняла, что может и разозлиться на Хеннесси. В жизни она мало на что злилась – и уж точно не на Хеннесси.
Но теперь она это чувствовала.
Как если бы надежда была кислородом, а гнев пламенем. Оно не могло по-настоящему разгореться, пока Хеннесси страдала, но когда та оправилась настолько, чтобы вечером поехать с Джордан в «Сенко», оно уже пылало вовсю. Сжигало душу дотла.
В норме Джордан нравился «Сенко», пусть даже он ассоциировался с тяжелыми временами. Она повидала столько художественных студий, что сбилась со счета, и, тем не менее, считала автомастерскую «Сенко» одним из самых приятных творческих пространств, где ей доводилось бывать. По сравнению с тем местом, которое она делила с Хеннесси и остальными девочками, тут, можно сказать, царил дзен. Помещение было светлое и просторное, потолок такой высокий, что под ним поместились три автоподъемника. Ничем не украшенные, черные, практичные, они смотрелись как современные инсталляции – на каждом стоял яркий, как конфетка, корпус автомобиля с поднятым капотом и темными внутренностями. Бетонный пол был чисто выметен, однако покрыт каплями масла, брызгами аэрозоля, ошметками покрышек и выведенным по трафарету кроваво-красным логотипом. На полках вдоль стены лежали блестящие ручки и шарниры – металлические части тел, ожидавшие, чтобы их вставили в механических чудовищ, «оно живое, оно живое». Напротив генератора стояла дешевая, но шикарная черная виниловая кушетка. Другая стена была увешана яркими современными рисунками, изображавшими автомобили – подарки от Хеннесси и других девочек за много месяцев. На стене осталось только одно местечко. Оно ждало лепты Джордан.
Она всегда клялась, что нарисует что-нибудь оригинальное, когда сможет жить как оригинал.
То есть никогда.
Джордан с некоторым удивлением отметила, что она ОЧЕНЬ зла. Значит, вот как все время чувствовала себя Мэдокс. Как ей вообще удавалось что-то делать? В душе Джордан не оставалось места больше ни для чего.
В отдельном кабинете находился тату-салон – именно туда и направились тем вечером Хеннесси и Джордан. Джордан сомневалась, насколько это гигиенично, но Сенко не задавал вопросов насчет происхождения «Супры» и насчет происхождения Джордан тоже. Было не самым простым делом найти пять разных тату-салонов, чтобы делать одинаковые татуировки всем девушкам каждый раз, когда Хеннесси производила нового двойника.
– Еще один цветок, – сказал Сенко. – Два цветка, и мы почти закончили.
Он был невероятно компактный – одновременно короткий и тонкий. Так выглядит высокий человек, если смотреть на него издалека. Густые курчавые волосы Сенко были то ли тускло-каштановыми, то ли седыми. Джордан понятия не имела, сколько ему лет. Тридцать? Пятьдесят? Предположительно Хеннесси переспала с ним однажды, но, ради блага Сенко, Джордан надеялась, что это неправда.
Сегодня розовый.
Джордан уже сидела в кресле, а Сенко изучал новый цветок на шее Хеннесси, чтобы убедиться, что рисунок, который он собирался наколоть Джордан, будет в точности соответствовать. Он не торопился. Сенко вообще ничего не делал впопыхах. Точнее сказать, ничего не делал быстро, и в этом заключалась определенная ирония, ведь его профессией было заставлять машины ездить быстрее. Сам Сенко ездил с черепашьей скоростью; однажды Хеннесси увидела его за рулем в городе и потратила десять минут, подзадоривая превысить лимит, прежде чем поняла, что, вопервых, это невозможно, а вовторых, что это Сенко.
– Розовый – самый древний цвет в мире, ты в курсе? – спросила Хеннесси.
Она по-прежнему говорила как пьяная, но кровотечение давно прекратилось. Она полулежала в кресле, держа на коленях местную собачонку, крошечного йоркширского терьера по кличке Грег. Легенда гласила, что в мастерской у Сенко когда-то работал парень по имени Грег, который запорол замену турбины и не смог расплатиться за починку, поэтому Сенко забрал у него собаку в качестве компенсации. Однако Джордан считала эту историю сомнительной.
– Судя по окаменелостям. Цианобактерии. Я читала в «Смитсоновском журнале». Смолоть, разбавить растворителем, и получишь ярко-розовый цвет – краску, которой миллион лет. Хотела бы я ею что-нибудь нарисовать. Например, стейк. Редкий цвет для редкого блюда. Или слишком банально?
Джордан не ответила.
Она не хотела эту татуировку.
Просто удивительно, насколько не хотела.
Десять лет одинаковых татуировок, одинаковых волос, одинаковой одежды, одинаковой жизни. Одинаковых надежд, одинаковых снов, одинакового срока годности.
– Мне сначала надо отлить, – заявил Сенко и медленно встал. – Не уходите.
С целеустремленностью ленивца он вышел из комнаты.
Когда Джордан услышала, как закрылась дверь туалета, слова вырвались у нее; она не сумела их удержать./p>
– Что ты ему сказала?
Хеннесси и собачка удивленно взглянули на Джордан.
– Стейк? Розовый цвет? Я не виновата, что ему захотелось отлить.
– Ронану Линчу, – уточнила Джордан, не узнавая собственный голос. Она говорила как Мэдокс. Слова напоминали плевки. Полные ненависти. Ронан. Линч. – Он уже был готов с нами сцепиться, потом зашел к тебе, и ТЫ сказала ему что-то такое, что он зарыдал, как только вышел.
– Он ничем не мог нам помочь.
– Откуда ты знаешь? Ты видела картину, которую он создал? Прямо из головы? Ронану это вообще ничего не стоило, а получилось даже лучше оригинала. Он сказал, что, может быть, сумеет сделать что-нибудь для тебя. Ты даже не позволила ему попытаться.
Хеннесси сказала:
– Девочки бы только разволновались.
– В самом деле. Разве можно жить надеждой и радоваться мысли о том, что удастся отпраздновать еще один день рождения? Ты права, ну и херня. О чем я только думала?
Хеннесси нежно взглянула на Джордан.
– Тебе это не идет, Джордан. Ты – не Мэд.
Гнев Джордан не утих. Наоборот, усилился.
– Я потратила несколько месяцев на то, чтобы добыть «Темную леди», – сказала она. – Для тебя, чтоб ты не мучилась. Но также и для остальных, потому что им нужна поддержка. Тринити была готова съесть ведро таблеток, и мы обе это знаем. Мысль о том, что всё еще может наладиться, не дала ей слететь с тормозов. В кои-то веки эта штука перестала над нами висеть. Над ВСЕМИ нами. И ты теперь говоришь, что не стоит пытаться?
Теперь Хеннесси тоже вспыхнула. Она злилась, как Мэдокс, но мрачнее и сложнее.
Она коснулась пальцем виска.
– Ты не знаешь, что происходит ЗДЕСЬ, Джордан. Я подыгрывала вам, я согласилась насчет «Темной леди», хотя знала, что это испоганит нам жизнь. И вот, как я и думала, жизнь испоганена.
– Мы никогда не встречали другого сновидца, – возразила Джордан. – Он знает, что делать. Он знает, что возможно, а что нет.
И тут она прочла на лице Хеннесси, что это и есть главная причина ее упрямства. Джордан прищурилась.
– Я слышу крик о помощи?
Хеннесси сказала:
– Не лезь сюда, Джордан. Это не то, что ты думаешь.
– Я думаю об остальных девочках. Ты могла бы попробовать.
У Хеннесси сверкнули глаза.
– Как будто я когда-либо думала о чем-то другом.
Сенко вернулся. Он начал медленно доставать спирт, перчатки и конверты с иглами. Воздух потрескивал от напряжения, но он, казалось, ничего не замечал.
– Ты хоть раз оказывался на волосок от смерти, Сенко? – поинтересовалась Хеннесси с агрессивной беззаботностью, не глядя на Джордан. – И я не имею в виду обгон на дороге. Я имею в виду настоящий, годный, качественный опыт.
Мастерская Сенко в норме не была местом, где задают вопросы и отвечают на них; Джордан подумала, что Сенко промолчит. Но он остановился в процессе разглядывания игл под увеличительным стеклом и произнес:
– Те дырки от пуль в двери.
– Не заставляй нас ждать, – намекнула Хеннесси.
Сенко повернулся к Джордан и принялся протирать ей горло спиртом.
– Лучше не сглатывать, пока я буду работать, иначе эта штука превратится в лилию, – предупредил он. – Сюда явились трое грабителей. Много лет назад. Тогда мастерская еще была не моя, она принадлежала моему боссу, Табмену. Никто не стал бы грабить МЕНЯ, я был просто лох. Никто и ничто. Табмен дал мне работу, чтобы уберечь от улицы. Сказал, что труп из меня получится так себе. Механик из меня тоже вышел так себе. Ни на что я не годился. Не знаю, почему Табмен терпел. Те парни, которые сюда вломились, хотели поиздеваться. Они поставили мне на шею ногу в ботинке, вот так, и ткнули пушкой, и стали грозить, что сейчас выстрелят. Знаете, что я подумал?
«Я никогда не жила своей жизнью», – подумала Джордан.
– Что, уложив тебя на живот, можно было бы заняться чем-нибудь поинтереснее? – предположила Хеннесси.
Сенко поднял бровь. Он оценил шутку.
– Я подумал: я никогда не пытался ничего исправить. Хоть машину, хоть свою жизнь… ничего. Я всё только портил. Максимум повернул несколько гаек. Не видел дальше собственного носа. Я должен был умереть, и после меня осталось бы одно дерьмо… ладно бы я попытался что-нибудь сделать, но не смог. Я даже не пытался.
– Надеюсь, история заканчивается тем, что ты поговорил с ними по душам, и те три поддонка – это Элиот, Прэтт и Мэтт, – сказала Хеннесси.
Элиот, Прэтт и Мэтт работали в мастерской.
– Я плюнул одному парню в глаз, выкрутил у него пушку и три раза выстрелил в другого через дверь. Получил за это два года, там-то и заинтересовался татуировками… и вот я здесь, – завершил Сенко.
– Очень вдохновляюще, – сказала Хеннесси.
Джордан чувствовала, как пульс бьется у нее на шее, прямо там, где Сенко собирался нарисовать очередной цветок. На шаг ближе к смерти. Она подумала, что не ХОЧЕТ этого. Она хотела перестать бояться, хотела позвонить Диклану Линчу и подарить ему что-нибудь, нарисованное тирским пурпуром, хотела иметь будущее, которое не выглядело бы в точности как прошлое.
Они наверняка могли найти выход.
Так жить было невозможно. Они сдавались, все еще продолжая дышать.
– Готова? – спросил Сенко.
Джордан села. И поймала взгляд Хеннесси.
– Я не буду делать татуировку.
– О, начались нервы, – заметила Хеннесси.
Вскочив с кресла, Джордан вытащила из лифчика десятку.
– Купи себе что-нибудь хорошее, – сказала она Сенко, который ничуть не удивился, возможно потому, что выражение лица у него не менялось настолько быстро.
Джордан направилась к двери. Она услышала, как Хеннесси что-то насмешливо сказала хозяину, прежде чем зашагать следом.
– Джордан, – позвала Хеннесси, – ну перестань дурить.
Джордан вышла в холодную ночь. У нее сразу же замерзли нос, шея, всё тело. Она слышала, как на далеком шоссе выли и сигналили машины. На соседней улице кто-то орал. Джордан чувствовала себя бодрой как никогда.
Дверь у нее за спиной хлопнула.
– Не злись на меня, – попросила Хеннесси.
Джордан свернула на парковку и зашагала к «Супре».
– Тогда пообещай, что попросишь Ронана помочь.
Хеннесси прикусила губы, удерживая ответ.
Джордан раскинула руки, словно говоря «вот видишь».
– Почему ты совсем не думаешь обо МНЕ? – прорычала Хеннесси. – Это не ты истекаешь черной дрянью и выворачиваешься наизнанку. Ты – сон. Я сновидец. Именно мне приходится с этим жить. И именно я вправе принимать решения.
У Джордан отвисла челюсть.
Хеннесси не спешила брать свои слова обратно. Она хотела, чтобы они причинили боль, но Джордан была слишком потрясена даже для этого.
– Ну и развлекайся, – сказала она, села, захлопнула дверцу и посмотрела на Хеннесси через открытое окно. – Вызови себе такси.
Она сорвалась с места. Джордан не знала, что чувствует по этому поводу Хеннесси, потому что, оставив ее на парковке, даже не посмотрела в зеркальце заднего вида.
Впервые она была абсолютно уверена, что у них с Хеннесси – две разных жизни.
54
Фарух-Лейн и в голову не приходило, что Парцифаль, возможно, солгал, когда сказал, что вернется пешком в отель. В число неприятных фактов о Парцифале вроде бы не входила склонность врать. Но, тем не менее, он не вернулся в отель, не отвечал на звонки и эсэмэски, кроме самой первой. Он написал: «Я все еще слышу вас». Фарух-Лейн несколько часов ждала его в номере и кипела.
Позвонил Лок, и она проигнорировала звонок, как будто парцифальность передалась и ей. Ей-богу, ей недоставало сил признаться Локу, что она потеряла Провидца. Что за всё это время она никого не нашла, кроме той старушки. Фарух-Лейн чувствовала себя так, как будто ей поручили что-то смастерить, но не дали инструментов, или велели сложить головоломку, где недоставало фрагментов. Пройти квест, единственным проводником в котором был Парцифаль Бауэр. В нынешнем виде эта задача была нерешаема, и, тем не менее, во всем винили ее.
Несколько часов она искала Брайда на форумах. Она нуждалась хоть в каких-нибудь подсказках, помимо тех, что содержало видение. Фарух-Лейн сделала себе скверный кофе. Съела несколько яблок, которые Парцифаль счел безвкусными.
Наконец она полезла в его чемодан.
Фарух-Лейн поступила дурно и знала это, но дурно было и выйти из машины и исчезнуть, в то время как мир буквально зависит от тебя.
Вещи Парцифаля были аккуратно сложены. Неудивительно. Трехдневный запас одежды – костюм на каждый день аккуратно свернут, так что можно просто достать его и надеть. Туалетные принадлежности в безупречно чистом холщовом мешочке. Два комикса Николя Малера. Записная книжка с одной-единственной записью. 14 марта: Ich versucht so zu t.
Он нарисовал уродливую злобную собаку в нижнем углу, твердыми недружелюбными линиями. Фарух-Лейн было всё равно.
В тонком боковом кармане чемодана она нашла поцарапанный старый диск. Опера. «Парцифаль» Вагнера. Убирая его обратно, Фарух-Лейн обратила внимание на имя исполнительницы. «Иоганна Бауэр». Сестра? Мать? Она перевернула диск, ища дату выпуска. Все было написано по-немецки. Она открыла обложку – внутри оказалась фотография. Хотя никто на ней не смеялся, по лицам участников было нетрудно понять, что все они, тем не менее, находили процесс уморительным. Пухлая женщина (мать?) и три девочки (сестры?) сгрудились вместе, драматическим жестом указывая на другую сторону снимка, где со страдальческим видом стоял гораздо более юный Парцифаль – с таким подчеркнуто страдальческим выражением лица, что было ясно, что он пародирует сам себя. Это читалось в композиции фото, в четырех руках, переключавших внимание зрителя с их потрясенных лиц на его сокрушенное.
«Я убил их всех», – сказал Парцифаль.
Неконтролируемые Провидцы были опасны в своей разрушительной силе, даже для самих себя. Лок сказал, что не встречал ни одного, кто не имел бы за плечами какой-нибудь трагедии.
Перед ней была трагедия Парцифаля.
Он всё не возвращался.
Через несколько часов досада Фарух-Лейн сменилась тревогой. А вдруг он потерялся. Попал под машину. Его похитили. Многое может случиться с подростком, у которого куча пищевых особенностей и минимум социальных навыков.
Он не отвечал на звонки.
Фарух-Лейн собрала для него небольшой пакетик еды и вышла, убедившись, что на двери номера по-прежнему висит табличка «Не беспокоить».
Она села за руль.
Фарух-Лейн ездила всю ночь. Она доехала до того места, где он вышел из машины, заглянула во все кафе и круглосуточные магазины, потом проверила отели, стоявшие неподалеку от дороги, потом больницы.
Она боялась сказать Локу, что потеряла Парцифаля. И, в общем, сама в это не верила. Что сделал бы Парцифаль, не будь он Провидцем, если бы оказался в незнакомой стране, без родных, без друзей? Фарух-Лейн начала подозревать, что, возможно, вела себя слишком жестко. Но его было так нелегко любить.
Ночь тянулась и сжималась в непостоянном ритме – минуты ползли, пока она по второму разу объезжала все кварталы, а потом, когда она облокачивалась на стойку в отеле и спрашивала: «Вы видели этого человека?», пролетали целые часы.
Это напомнило Фарух-Лейн ту ночь, когда Лок нашел ее – первую ночь после убийства Натана. Тогда она тоже села в машину – что еще ей оставалось делать? Она не собиралась спать, смотреть телевизор или читать. Проблема с убийством, в отличие от несчастного случая, заключается в том, что нельзя дежурить в больнице. Ночь тянулась, тянулась, тянулась. Фарух-Лейн ездила кругами, останавливалась, заходила во все заведения, какие только были открыты в Чикаго посреди ночи. Она собрала кучу ночных артефактов – лотерейные билеты, кофе с пенкой, несвежий корндог, дешевые солнечные очки, вроде тех, что были на Парцифале в ванне. «Где-то там, в этой ночи, Натан», – думала Фарух-Лейн и не знала, что сделала бы, если бы увидела его. Когда она наконец вернулась домой, в свой коттеджик, ставший местом преступления, Лок сидел на ступеньках и ждал ее. «Кажется, тебе нужно видеть в этом какой-то смысл», – пророкотал он.
Она должна была найти Парцифаля. Она не собиралась говорить Локу, что потеряла их единственного Провидца.
И Фарух-Лейн поехала дальше.
55
Это было посреди ночи, и они проснулись.
Мэгз Гармонхауз делила спальню со своей сестрой Олли, как в детстве: две кровати, а между ними пространство шириной с еще одну кровать – достаточно близко, чтобы перепрыгнуть друг к другу и повозиться, пока мама не отругает. Между детством и нынешними временами пролегли много лет и три мужа, но иногда, когда Мэгз просыпалась, ей казалось, что они снова стали девочками. Впрочем, мысль была неприятная. Она всегда думала: «О господи, теперь придется проделать это еще раз».
И вот она проснулась и нашарила очки. Было слышно, как Олли тоже нашаривает очки.
Сестры посмотрели друг на друга в темноте. Глаза у Олли ярко блестели в свете уличного фонаря, и в этом было что-то жуткое, хоть Мэгз и знала сестру не один десяток лет. Всё казалось возможным такой ночью, когда почему-то просыпаешься и сама не знаешь, почему.
Может, что-то упало. Глухой стук – самое оно, чтобы разбудить человека ночью, отличный выбор, классический вариант, подумала Мэгз. Однажды Дабни встал отлить посреди ночи, пьяный в стельку, и грохнулся, попытавшись войти в зеркало вместо кухонной двери.
Олли моргнула. Она тоже прислушивалась. Пыталась понять, что это – просто случайный стук или ШУМ. Их квартал никогда не был спокойным, но в последнее время он сделался еще неприятнее. В прошлом году шум предшествовал ограблению. Явились трое молодых людей, вытряхнули ящики, забрали наличку и унесли микроволновку из кухни. Они немного побили Мэгз, когда она защищала маленький телевизор Олли.
Возможно, это была та новая жилица. Мэгз уже слегка задолбало милосердие Олли – нет смысла пускать сюда какую-нибудь беглянку, потому что за ней по пятам придет закон, но Лилиана уже преобразила дом. Мэгз сама не знала, как можно было достичь столь многого за такое короткое время. Лилиана работала не покладая рук, это уж точно, но один человек не в состоянии за день отмыть всю плесень, починить лестницу и обнаружить красивый темный блеск дерева под многолетними наслоениями пыли. Мэгз видела, как она пользовалась водой и уксусом, но в доме даже пахло иначе – цветами, летом. Ей пришлось осмотреть стены в коридоре, чтобы понять, не покрашены ли они, потому что всё вокруг казалось ярче.
– Девушка, – шепотом сказала Олли. – Она плачет.
Как только она это сказала, Мэгз поняла. Из комнаты над ними доносились тихие всхлипывания. Негромкие стоны, словно их издавало раненое животное. А заодно – легкие шаги, как будто Лилиана расхаживала по комнате или переставляла мебель. Это был грустный звук. И тревожный – особенно теперь, во мраке ночи, когда глаза Олли блестели белым за стеклами очков, а на стенах чернели тени деревьев.
Сестры помедлили, а потом Мэгз вздохнула и сбросила одеяло. Олли последовала ее примеру. Она всегда присоединялась, если Мэгз делала что-то первой. Две старухи стояли в спальне, плечом к плечу, и прислушивались.
Плач прекратился?
Нет, вот опять.
Они накинули халаты и, шаркая, вышли в коридор.
Здесь он раздавался громче. И звучал так грустно. Особенно если представить, что его издавала та милая девушка, что ее ласковые глаза были затуманены слезами, а нежный рот искривлен отчаянием.
Они включили свет, но толку было немного. От одной-единственной лампочки стало лишь немногим светлее, чем когда в коридор проникал только тусклый оранжевый свет уличных фонарей.
Мэгз поднималась по лестнице небыстро, а Олли и того медленнее. Мэгз не спешила. По рукам у нее по-прежнему бегали мурашки, и она вовсе не горела желанием оказаться наверху первой.
Дверь Лилианы была приоткрыта. В щелку Мэгз увидела, как что-то движется туда-сюда. Столб света, потом темнота. Свет, потом темнота. Очевидно, это была ночнушка Лилианы, но Мэгз подумала о привидении. Мать говорила, что один раз видела призрака – он появился внезапно, взял и выбился лучом света из-под пола старой кухни, и перепугал ее так, что даже много лет спустя дрожь отзывалась в костях.
Мэгз и Олли почти достигли верха лестницы. Последняя ступенька издала оглушительный скрип.
Белый столб замер в дверях и исчез.
Настала тишина.
Мэгз помедлила. Ей очень хотелось спуститься.
– Детка? – позвала Олли, впервые в жизни оказавшись храбрее Мэгз.
Лилиана всхлипнула.
– Пожалуйста, уходите.
Они обе так обрадовались, услышав ее голос, что разом выдохнули.
Мэгз сказала:
– …
Но слов не было, потому что внезапно исчез звук.
Словно весь дом поставили на паузу. Словно никогда и не существовало такой вещи, как звук. Словно то, что они считали звуком, всегда было ложным воспоминанием.
Олли крепко схватила сестру за запястье.
А потом все звуки вернулись разом.
56