Широкий Дол Грегори Филиппа

– Мне пойти? – спросила она то ли у Гарри, то ли у меня.

– Ступай, ступай. Постель мне согреешь, – улыбнулся Гарри. – Мне еще нужно обсудить с Беатрис кое-какие дела, но я скоро приду.

Селия поцеловала меня и слегка шлепнула Гарри веером по щеке, а он и ее тоже проводил до двери, затем вернулся и сел на прежнее место у камина.

– Хочешь поговорить о делах? – Я вопросительно приподняла бровь.

– Вряд ли, – с явным намеком улыбнулся он. – По-моему, ты, Беатрис, уже вполне оправилась после родов, и я прямо-таки мечтаю вновь оказаться в той комнатке на чердаке…

На меня сразу навалилась чудовищная усталость.

– Ох, Гарри, нет, только не сегодня, – сказала я. – Я действительно вполне здорова и обещаю, что вскоре мы там встретимся, но только не сегодня. Все-таки Джон уже дома, да и Селия тебя ждет. Но мы с тобой непременно что-нибудь устроим, может быть, даже завтра вечером.

– Завтра Джон уже отдохнет, и ты не сможешь отойти от него ни на минуту, – возразил Гарри с видом избалованного ребенка, которому не дали любимую игрушку. – За последние несколько недель у тебя, по-моему, только сегодня выдался свободный вечер!

Я устало вздохнула, все еще противясь эгоистичному настойчивому желанию Гарри непременно получить вожделенное удовольствие.

– Нет, – я снова покачала головой, – сегодня это совершенно невозможно. И потом, там холодно и темно. Тогда нужно было заранее растопить камин. Обещаю, мы очень скоро устроим там свидание, но не сегодня.

– Тогда давай здесь! – упрямо потребовал Гарри, и глаза его загорелись. – Прямо перед камином. Ну, почему бы нам не заняться этим прямо здесь, Беатрис?

– Нет, Гарри, – сказала я, чувствуя нарастающее раздражение. – Джон спит совсем рядом, в библиотеке, и в любую минуту может проснуться. А наверху тебя ждет Селия. Вот и иди к ней, она тебя хочет.

– А я сегодня хочу тебя! – заявил Гарри, и я увидела, что его обычно безвольные губы затвердели, а на лице появилось на редкость упрямое выражение, как у мула. – Раз нельзя подняться на чердак, то это и не обязательно; мы прекрасно можем заняться этим и здесь.

Последнее, чего мне хотелось в этот долгий, исполненный душевного одиночества день, это развлекаться с Гарри прямо на ковре в гостиной. Но мне, похоже, было не отвертеться.

– Давай, Беатрис! – И он, настырный, как щенок, опустился возле меня на колени, одной рукой обнимая меня за талию, а второй задирая мои шелковые юбки.

– Ну, хорошо, – сердито сказала я. – Только отпусти меня – платье разорвешь. – Я быстро распустила шнурки корсета, приподняла юбки и прилегла на спину прямо перед камином. Поскольку Гарри был настроен весьма упорно, я видела только один способ от него избавиться: как можно быстрее выполнить свою обязанность. Он был «на взводе», и я надеялась, что эта утомительная процедура займет всего несколько минут. Увидев меня, распростертую на ковре, Гарри тяжело задышал, и его круглое лицо стало ярко-розовым в свете камина. Он быстро снял панталоны, и я, увидев нижнюю часть его тела обнаженной, с отвращением подумала о том, что мне предстоит.

– О, Беатрис! – воскликнул он, и я печально улыбнулась: господи, он ведь действительно предпочитает это, лишенное каких бы то ни было чувств, совокупление со мной нежным поцелуям любящей Селии! Но когда его тело принялось совершать такие знакомые движения, я сдалась, отдавшись неяркому, но все же наслаждению. Я даже чуть приподняла бедра, он судорожно вздохнул, еще глубже проникая в меня, и тело мое невольно подчинилось ритму его колыханий, сладостный жар вожделения охватил меня всю до кончиков пальцев, и я перестала что-либо видеть и слышать.

И вдруг каким-то краешком сознания я уловила некий странный звук, весьма отличный от сдавленных стонов Гарри и моих страстных вздохов. Это был звук открывающейся двери… затем какой-то щелчок… И я – увы, слишком, слишком поздно! – поняла, что это открылась дверь гостиной, а потом щелкнула дверная ручка, когда с нее соскользнула рука моей матери.

Все происходило в таком замедленном темпе, что казалось бессмысленным на это реагировать, и я так лениво приоткрыла глаза, словно веки мои были придавлены медными монетами. Мой брат все еще тяжело приподнимался и опускался, лежа на мне, а я уже смотрела прямо в глаза нашей матери.

Она стояла без движения в дверях гостиной, и в полосе света, падавшего из холла, ей были хорошо видны подпрыгивающие белые ягодицы Гарри, круглые, как луна, и мое бледное лицо, выглядывавшее из-за его облаченного в бархат плеча.

– Я забыла здесь свой роман, – совершенно не к месту сказала она, не сводя глаз со своих детей, совокупляющихся на полу при свете догорающего огня в камине. Гарри так и застыл, услышав ее голос, но с меня не слез, лишь голову повернул набок и тут же наткнулся на ее взгляд. Его голубые глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит, по лицу текли струйки пота.

– Я только хотела взять книгу, – снова пояснила она, и тут подсвечник выпал из ее руки, и она рухнула навзничь, словно открывшееся ее взору зрелище оказалось для нее смертельным.

Гарри охнул – казалось, лопнул надутый бычий пузырь, – но продолжал лежать, а я, выйдя из транса, попыталась вскочить, но движения мои были странно замедленными, как в кошмарном сне; я словно тонула в нашей Фенни, и ноги мои опутали зеленые водоросли, а река была покрыта толстым слоем льда, сквозь который я никак не могла пробиться. Впрочем, я довольно быстро пришла в себя и, оттолкнув Гарри, оправила на себе платье, затянула корсет и прошипела брату:

– Штаны надень! – Потом я еще разок хорошенько его тряхнула, возвращая к реальной действительности, и он, с некоторым трудом поднявшись на ноги, принялся неловко натягивать на себя панталоны. Я ринулась к двери и чуть не споткнулась о тело матери; она лежала, скорчившись, и возле нее дымилась погасшая при падении свеча. В неярком свете, падавшем из холла, ее лицо выглядело не просто бледным, но даже каким-то зеленоватым, и я подумала, что она, наверное, тоже угодила в ловушку в том же, что и я, подводном мире ужаса. Какой-то случайно проснувшийся инстинкт подсказал мне, что надо пощупать пульс у нее на шее, но я пульса не нашла. Да и приложив руку к ее груди, не почувствовала никакого биения сердца. Мама казалась совершенно мертвой.

– Боже мой! – Я не верила собственным глазам. Однако решение пришло быстро: – Гарри! Помоги мне перенести ее в постель, – приказала я.

Без парика, с дико выпученными глазами Гарри выглядел просто безумцем. Он послушно поднял с пола тело нашей матери и следом за мной стал подниматься по лестнице. Я шла впереди, держа в руке свечу, отбрасывавшую на стены уродливые тени. В спальне мы уложили маму на постель и встали рядом, удивленно и испуганно глядя в ее мертвенно-бледное лицо.

– У нее совсем больной вид, – сказал Гарри, и я с ужасом поняла, что с трудом воспринимаю его слова; они долетали до меня словно откуда-то издалека, и смысл их я воспринимала страшно медленно.

– По-моему, у нее сердце остановилось, – сказала я, и голос мой звучал холодно. – Я не сумела нащупать пульс.

– Надо позвать Джона! – И Гарри решительно двинулся к двери. Я инстинктивно попыталась его остановить, но он твердо заявил: – Нет, Беатрис. Мы в любом случае должны позаботиться о мамином здоровье.

У меня вырвался почти безмолвный мучительный смех, и я воскликнула:

– О да, исполни свой долг, никудышный, грошовый сквайр! – Я с презрением отвернулась от Гарри и застыла, как статуя, вперив взгляд в холодное лицо матери, но не касаясь ее. Через некоторое время Гарри вернулся, почти на себе втащив по лестнице Джона. Тот еле стоял на ногах от усталости и беспробудного пьянства. Гарри сказал мне, что ничего не стал ему объяснять – просто растолкал и вылил ему на голову кувшин холодной воды. Но душа Джона по-прежнему оставалась бесчувственной от горя, которое он пытался утопить в болоте виски. Помогло профессиональное чутье. Оно, как яркий факел, осветило развалины его души, и – Господь свидетель! – в эту минуту я любила его особенно сильно. Да, как это ни странно, я действительно сильней всего любила его именно в те моменты жизни, когда воля, ум и самодисциплина заставили его вынырнуть из глубин горя, усталости и пьянства и стать прежним. Обведенные красными ободками глаза Джона внимательно всматривались в зеленовато-бледное лицо моей матери, а его дрожащие пальцы сосредоточенно нащупывали пульс у нее на руке и на шее.

– Убирайся вон, Гарри! – приказал он. От него прямо-таки разило смертельной усталостью и алкогольным перегаром, и все же в данную минуту никто не осмелился бы ему перечить. – Беатрис, мой саквояж у тебя в кабинете. Принеси.

Мы с Гарри выбежали из маминой спальни, как воры. Гарри бросился в гостиную, чтобы поправить ковер и все там прибрать, а я поспешила в западное крыло за медицинским саквояжем Джона. На ходу я машинально поправляла платье, но в голове у меня все еще стоял туман, и я не сразу, хотя и довольно быстро, сообразила, зачем пришла в кабинет. Впрочем, я потратила всего несколько лишних секунд и, схватив саквояж Джона, вернулась в мамину спальню. Она уже пришла в себя и теперь безостановочно шептала, обращаясь к безответным подушкам и балдахину: «Гарри, Гарри, Гарри». И я вдруг отчетливо поняла: у нее нет сомнений в том, что она успела увидеть. И теперь она то шепотом, то слабым, надтреснутым голосом звала своего сына обратно, надеясь, что он сумеет вернуться из этой адской пропасти, из этого темного бесконечного туннеля греха, сумеет вырваться из объятий родной сестры, сумеет расстаться со своей взрослой жизнью и снова стать тем безгрешным кудрявым ребенком, которого она когда-то называла «мой золотой мальчик».

– Гарри, – стонала она, – Гарри, Гарри, Гарри!

Я в ужасе посмотрела на Джона, но его лицо и взгляд были лишены каких бы то ни было эмоций. Даже с помощью своего умелого и острого ума он еще не успел толком понять, что она хочет сказать, повторяя имя сына.

– Гарри! – снова позвала она, глядя на меня.

– Нет, мама, это Беатрис.

Джон вопросительно посмотрел на меня, по-прежнему ничего не понимая, но я-то знала: долго это не продлится, он непременно отыщет путь к центру этого лабиринта. Я ведь не зря выбрала себе в мужья именно его, такого умного, такого любящего – самого лучшего из всех, кто мне встречался в жизни. Он полностью соответствовал мне по остроте ума, он был прекрасно образован, и вот теперь я сама же настроила его против себя и понятия не имела, чем это все кончится, до чего может докопаться мой сообразительный и деятельный супруг.

– Я только хотела взять свой роман, – вдруг внятно сказала мама, словно этим можно было все объяснить. – О, Гарри! Беатрис! Нет!

Но Джон лишь краем уха прислушивался к ее восклицаниям; он был занят – одновременно следил за ее дыханием, пульсом и руками, которые как-то странно и непрерывно елозили по одеялу.

– Она пережила какое-то сильное потрясение, – сказал мне Джон таким тоном, словно я была его студенткой-медичкой из Королевского лазарета и меня крайне интересовал диагноз данной больной. – И это потрясение чуть не оказалось для нее непосильным; но я никак не могу понять, что бы это могло быть. Она до сих пор глубоко взволнована. Если удастся отвлечь от мыслей об этом – что бы это ни было – хотя бы дня на два или на три, она, вполне возможно, сумеет взглянуть на пережитый кошмар более трезво и без последующей остановки сердца. Правда, шансы почти равны нулю, но попробовать, я думаю, все-таки стоит.

Он вытащил из своего потрепанного саквояжа какой-то пузырек и медицинский стаканчик с носиком, так называемую поилку для больных. Затем он отсчитал определенное количество капель, и его умелая рука врача даже не дрогнула, но я все же заметила, каких усилий ему это стоило: у него на лбу даже капли пота выступили.

– Одна, две, три, четыре, – отсчитывал он, хотя алкоголь все еще мешал ему произносить слова достаточно разборчиво. – Ей нужно давать по четыре капли каждые четыре часа. Ты понимаешь меня, Беатрис?

– Да, – сказала я.

Джон одной рукой приподнял безвольное тело моей матери и умело влил ей в рот содержимое стаканчика; затем снова уложил ее, расправил одеяло и взбил подушку под ее беспокойно мечущейся головой.

– Гарри! Гарри! Гарри! – звала она, но голос ее уже начинал звучать немного спокойней.

– Тебе придется посидеть возле нее. Тебе или Гарри, – осторожно сказал Джон. – Через четыре часа – но не раньше! – ей нужно дать еще четыре капли. Потом еще четыре, и снова не раньше, чем через четыре часа. Пока она не сумеет уснуть спокойно, без такого напряжения и внутренней тревоги. Ты меня поняла?

– Да, – снова совершенно бесцветным тоном сказала я.

– Если ей дать хотя бы на пару капель больше, у нее просто остановится сердце, – предупредил он меня. – Я даю ей настойку опия просто потому, что ей необходимо отдохнуть. Это совсем маленькая доза. Иначе она может уснуть и не проснуться. Ясно тебе?

– Да.

– Итак, четыре капли через каждые четыре часа, – еще раз повторил Джон. От этих бесконечных повторений одного и того же, от негромкого монотонного мычания, доносившегося с материной постели, от понимания глубины собственного греха мне уже начинало казаться, что я угодила в какой-то глубокий колодец, в ловушку, которая вот-вот захлопнется. Свечи на прикроватном столике оплыли, и пламя мигало, отчего тени на стенах словно надвигались на меня, грозно махая руками. Мой муж не мог посмотреть мне в глаза. Мой брат, вместе с которым мы совершили страшный грех и были застигнуты врасплох, куда-то исчез. А рядом со мной, в постели, точно безумная, причитала моя мать.

Джон с некоторым усилием запер свой саквояж и, с трудом переставляя ноги, двинулся к двери, но на пороге остановился и еще раз повторил:

– Не больше четырех капель каждые четыре часа. Но не раньше! Ты меня поняла, Беатрис?

– Да, – снова сказала я.

Он, шатаясь, вышел из комнаты и на лестнице был вынужден схватиться за деревянные полированные перила, чтобы удержаться от падения. Часы в гостиной и в холле зловещим дуэтом пробили полночь. Я молча подняла подсвечник повыше, освещая лестницу, и Джон, цепляясь своим саквояжем за каждый резной столбик, стал с грохотом спускаться и несколько раз чуть не потерял равновесие. Я проводила его до библиотеки. Открывая дверь, он пошатнулся, когда она подалась под его рукой, но все же устоял на ногах, а я, поставив подсвечник на стол, беззвучно, как привидение, скользнула обратно.

Гарри стоял у дверей гостиной, точно слишком задержавшийся гость, не решаясь войти. Я попросила его присмотреть за мамой, и он кивнул, жалкий, оцепеневший от ужаса, и стал подниматься в мамину спальню. Я выждала, пока он закроет за собой дверь, и снова, собрав все остатки своего мужества, направилась в библиотеку, чтобы лицом к лицу встретиться со своим мужем.

Джон уже снова сидел, бессильно откинувшись на спинку, в том же широком кресле, где провел весь день. Между коленями у него была зажата очередная бутылка виски; в руке он держал стакан с янтарной жидкостью, а свои отвратительные грязные сапоги снова уложил на бархатную подушку оконного сиденья.

– Что могло вызвать у мамы такой приступ? – спросила я, осторожно приближаясь к его креслу, освещенному лишь холодным лунным светом, лившимся из окна, за которым был виден совершенно фантастический, какой-то серебристый пейзаж.

– Не знаю, – ответил Джон. – Она все время повторяет ваши имена – Беатрис и Гарри, – словно вы можете ей в чем-то помочь, но я не понимаю, в чем именно. Как не понимаю и того, почему она все время говорит: «Я только хотела взять мой роман». Ты понимаешь, что это значит, Беатрис?

– Нет, – сказала я, стараясь держаться уверенно и надеясь, что и на этот раз моя ложь сумеет выдержать тяжесть сложившейся ситуации. – Я вообще ничего не понимаю, Джон. Маму что-то явно расстроило, но я просто не знаю, что бы это могло быть. Я не знаю даже, что за роман она читала.

И тут он вдруг отвернулся от меня, и я поняла: он думает не о своей пациентке, а о своей жене.

– Ты сейчас лучше уходи, Беатрис, – почти жалобным тоном попросил он. – Ты же знаешь, что я очень хотел бы простить тебя, чтобы между нами все снова было как прежде, но я совершенно измучен. Для твоей матери я сделал все, что мог. Ее состояние стабильно, и сегодня я больше ничего не смогу для нее сделать. Могу только пообещать тебе, что она будет жить. А завтра мы с тобой непременно поговорим. Сейчас же мне лучше остаться одному. Мне это просто необходимо. Я должен оплакать свою прежнюю жизнь. Я мчался домой, полный мечтаний, и мне сложно сразу справиться со столь внезапными переменами. С тем, что все в моей жизни в одну минуту перевернулось с ног на голову. Дай мне немного времени, Беатрис. Позволь мне хотя бы сегодня побыть одному. Надеюсь, что завтра я снова стану самим собой.

Я кивнула, наклонилась, поцеловала его в лоб и вполне искренне сказала:

– Прости меня. Мне очень жаль, что я совершила в жизни столько дурных поступков – думаю, ты никогда и не узнаешь, как много я их совершила. И мне очень жаль, что я причинила тебе такую боль. Я люблю тебя, Джон, и ты это знаешь.

Его рука лишь коснулась моей руки, но он не сжал мои пальцы, как обычно, а лишь тихо сказал:

– Я знаю, Беатрис. И все же дай мне немного времени, чтобы побыть одному. Я пьян, я страшно устал, я просто не в состоянии сейчас разговаривать с тобой.

Я еще раз поцеловала его и тихонько вышла из библиотеки. Уже открыв дверь, я обернулась и посмотрела на него. Он уже снова погрузился в пучину горя, усталости и пьянства. Я еще успела увидеть, как он снова наполнил свой стакан, сделал несколько больших глотков, а потом задержал виски во рту, явно наслаждаясь его вкусом. И мир вдруг показался мне ужасно несправедливым и жестоким. Ах, если бы для меня существовал иной путь к Широкому Долу!

Однако сидеть, как Джон, в библиотеке и говорить, что мне нужно время, чтобы подумать, я не могла. Там, наверху, распростертая на постели, жалобно стонала моя мать, а мой брат сидел возле нее и со все возрастающим страхом прислушивался к ее стонам. А за стенами дома наша земля все звала того, кто мог бы стать ее истинным хозяином, кто был бы способен управлять ею. Нет, я никогда не имела права отдыхать. Всегда находилось какое-то дело, которое я должна была сделать.

Гарри сидел возле мамы и был почти так же бледен, как она.

– Беатрис! – воскликнул он, едва я вошла в комнату. Потом вскочил, оттащил меня в сторону от кровати и истерически прошептал: – Беатрис, мама знает! Она нас видела! Она говорит во сне! Она все знает! Что же нам делать?

– Ох, Гарри, немедленно прекрати! – резко одернула его я. Я и без того была слишком измучена, чтобы еще и его утешать и успокаивать. Мне вполне хватало и того, что мой муж видеть меня не может, а у моей матери при моем приближении просто сердце останавливается, словно я – ангел смерти. – Все и так достаточно плохо. Не хватало еще, чтобы ты тут изображал девственно чистую «королеву мая»!

Гарри, потрясенный моей резкостью, даже пикнуть не успел, как я вытолкнула его из комнаты и сказала все тем же резким тоном:

– Один из нас должен остаться с мамой и по часам давать ей настойку опия. Я посижу часов до четырех, а потом до утра будешь дежурить ты. Все, ступай спать.

Он явно хотел что-то возразить, но я, подтолкнув его в спину обоими кулаками, сказала:

– Ох, да иди же, Гарри! Меня уже тошнит ото всего, что случилось этой ночью, и от тебя тоже тошнит! Иди, пожалуйста, и ложись спать, чтобы потом и я могла хоть немного отдохнуть. А утром мы непременно найдем какой-нибудь выход. Только сейчас, ради бога, ступай спать!

Видимо, Гарри все-таки услышал в моем голосе отчаяние, потому что прекратил причитать, как старая дева, поцеловал мои стиснутые кулаки и молча двинулся по коридору к своей спальне. Я же, резко повернувшись, открыла дверь в мамину спальню и, понурившись, как узник, идущий на эшафот, двинулась к ее постели.

Она металась, стонала и без конца повторяла одно и то же: «Гарри! Беатрис! Нет! Нет!», но лекарство все-таки действовало: больше она ничего сказать не могла. Надо сказать, часы, проведенные у ее постели, были далеко не самыми приятными в моей жизни. Я понимала, что мой муж там, в библиотеке, продолжает оглушать себя неимоверным количеством виски, лишь бы меня не видеть и не вспоминать обо мне. Гарри наверняка уже нырнул к Селии в постель, надеясь найти утешение подле ее теплого и безгрешного тела. Рядом со мной, одурманенная снотворным, спала моя мать, и бедное ее сердце старалось биться как прежде, несмотря на те поистине смертоносные знания, которые столь неожиданно на нее обрушились. И только я не спала в ту ночь. Точно ведьма, следила я за движением лунного луча, прокладывавшего во тьме волшебную дорожку от моего стула к маминой постели. Я сидела, собирая и втягивая в себя силу той черной земли, что спала за окнами дома, и ждала, когда сил у меня соберется достаточно, чтобы сделать первый, самый важный шаг.

Луна медленно плыла в ясном небе, и полоска серебристого лунного света на темном полу в последний раз объединила меня и мою мать. Я встала, неслышным шагом прошла по этой волшебной, лунной дорожке и заглянула спящей в лицо. Она шевельнулась, словно почувствовав взгляд моих зеленых глаз, но так и не проснулась. Я слушала ее неровное, прерывающееся дыхание и улыбалась нежной, исполненной уверенности улыбкой. Затем я посмотрела на часы: ровно через час ей нужно будет дать следующую дозу лекарства. Пожалуй, пора будить Гарри.

Легкая, как призрак, я выскользнула в коридор и тихонько постучалась в дверь его спальни. Но дверь мне открыл вовсе не Гарри.

– Гарри спит, – шепотом сообщила мне Селия. – Он сказал, что ваша мама серьезно заболела. Можно мне вместо него посидеть с ней?

Я не сумела сдержать неуместной улыбки. Вот все и решилось само собой. И решилось так же легко, как легко тот лунный луч указал мне дорогу к маминой постели.

– Спасибо, Селия. Спасибо, моя дорогая, – сказала я. – Я действительно еле держусь на ногах. – В руке у меня был пузырек с настойкой опия и маленькая медицинская «поилка». – Это лекарство нужно дать ей через полчаса, – сказала я. – Джон перед уходом в точности объяснил мне, что и когда нужно делать. Он сказал, что ей нужно обязательно все это выпить.

Селия взяла у меня пузырек и стаканчик, с готовностью кивнула и сказала:

– Я непременно сделаю так, чтобы она выпила все лекарство. А что, Джон все еще спит? Как же он устал, бедненький!

– Он уже успел немного отдохнуть, когда с мамой все это случилось, – сказала я. – И держался просто великолепно. Гарри тебе потом расскажет. И он был очень точен, объясняя нам, что и как делать.

– Теперь тебе тоже необходимо отдохнуть, – сказала Селия. – Иди и поспи. Я непременно позову тебя, если будут какие-то перемены, и через полчаса обязательно дам ей настойку опия, как и велел Джон.

Я благодарно ей кивнула и, неслышно ступая, спустилась вниз. Я немного постояла у дверей библиотеки, слушая храп Джона, потом осторожно толкнула дверь и вошла.

За окнами туманной серой дымкой теплился рассвет, и в утренних сумерках передо мной предстало то, что осталось от человека, так гордившегося когда-то своей любовью ко мне. Джон по-прежнему сидел в кресле, но дорожную одежду так и не снял, и теперь она вся была покрыта отвратительными следами рвоты. В какой-то момент, видимо в приступе ярости, он вдребезги разбил стакан о каменную облицовку камина и стал пить прямо из бутылки. Теперь бутылка была почти пуста, но это, по крайней мере, помогло ему, наконец, крепко уснуть. Рядом с креслом валялся медицинский саквояж, и весь пол был усыпан всевозможными пилюлями и пузырьками, вывалившимися из его разверстой пасти.

Не сводя глаз с распростертого тела мужа, размякшего, грязного, дурно пахнущего, я, приподняв юбку и стараясь ее не испачкать, шагнула назад и медленно, стараясь действовать как можно тише и осторожней, закрыла за собой дверь и заперла ее изнутри. Мне было вовсе не нужно, чтобы кто-то из верных слуг, жалея «мисс Беатрис», привел в порядок ее молодого мужа и убрал загаженную комнату, прежде все остальные успеют увидеть.

Затем, сопровождаемая легким шелестом шелкового платья, я скользнула в смежную с библиотекой комнату и быстро прошла в свою спальню в западном крыле.

Моя горничная, естественно, крепко спала, поскольку я никогда не требовала, чтобы слуги бодрствовали после полуночи, ожидая меня. Я быстро разделась, с наслаждением выскользнув, наконец, из платья и пропотевших измятых нижних юбок. Казалось, прошло полжизни с тех пор, как я лежала на ковре с задранным подолом и совокуплялась с Гарри. Мои юбки теперь казались мне покрытыми несмываемой грязью прошлого, и я швырнула их на пол вместе с платьем, корсетом, чулками и всем прочим.

Затем я выбрала легкий утренний капот того же нежно-розового, обнадеживающего цвета, что и утренняя заря, которая уже занималась над садом. День обещал быть жарким. Но еще и долгим и трудным. Я понимала: мне понадобится вся моя ловкость и сообразительность. Вода в кувшине, остывшая за ночь, была очень холодной, но я не только умылась, но и облила водой все свое дрожащее тело. Мне необходимо было взбодриться. Из всего множества людей, которые спокойно спали сейчас в нашем большом доме, только я должна была не просто бодрствовать, но и казаться оживленной и собранной. Сегодняшний день должен был стать для меня испытанием, во время которого мои претензии на Широкий Дол могут повернуться либо одной, либо другой стороной, точно подброшенная наудачу монетка. Так что я решила не упускать ни одной мелочи, способной добавить мне бодрости, бдительности и силы духа.

Накинув на голое тело холодный шелковый капот, я завернулась в шаль, поудобней устроилась в кресле и стала ждать. Прошло, должно быть, около часа, и мне, конечно, хотелось знать, что там творится, в маминой спальне, но я слишком устала, и у меня попросту не было сил снова красться в ту часть дома. К тому же следовало проявить терпение и мудрость, и я сидела смирно, положив ноги на пуфик и ожидая, что получится именно так, как я задумала. Наконец внизу хлопнула дверь, и я услышала голос Селии, ставший пронзительным от страха. Она барабанила в дверь библиотеки и громко звала моего мужа:

– Джон! Джон! Проснитесь!

Я рывком отворила дверь, бросилась к лестнице и столкнулась с Селией, явно спешившей ко мне. Вид у меня был такой, словно я только что вскочила с постели.

– Что случилось? – спросила я.

– Твоей маме совсем плохо! – Селия была в отчаянии. – Я дала ей настойку опия, как ты и сказала, и она, похоже, уснула. Но теперь она какая-то… слишком холодная. И пульс я у нее не могу отыскать! – Ее лицо выглядело до нелепости юным и испуганным.

Я в волнении протянула к ней руки, и она крепко их сжала, а потом мы обе бросились по лестнице вниз.

– А что Джон? – спросила я на бегу.

– Я так и не смогла его разбудить. Он, похоже, заперся изнутри, – сообщила она, глядя на меня в полном смятении.

– Ничего, у меня есть запасной ключ, – сказала я и, повернув ключ в замке, настежь распахнула дверь библиотеки, чтобы Селия собственными глазами увидела, что там творится.

В ярком утреннем свете были хорошо видны и отвратительные пятна на одежде Джона, и лужи рвоты у камина на бесценном персидском ковре. Во сне он, видно, нечаянно опрокинул последнюю, недопитую, бутылку виски, и голова его лежала в луже коричневатой жидкости, от которой исходил противный кислый запах. Кресло почему-то валялось на боку, подушки на подоконнике были все перепачканы конским навозом с сапог Джона, а он сам, этот светоч медицинской науки, лежал, точно шелудивый пес, в собственной блевотине и даже не пошевелился, когда мы с Селией с громкими криками ворвались в библиотеку.

Я решительно направилась к колокольчику на стене и прозвонила сигнал общей тревоги. Затем схватила кувшин и всю воду выплеснула Джону в лицо. Он застонал, беспомощно мотая головой, лежащей в луже. Из кухни, где уже слышался грохот сковородок и кастрюль, к нам спешили люди; я услышала, как наверху, громко топая босыми ногами, по коридору пробежал Гарри и с шумом обрушился вниз по лестнице. Первым в библиотеку вбежал он, за ним – наша посудомойка.

– Маме хуже, а Джон смертельно пьян, – быстро сообщила я Гарри, прекрасно сознавая, что каждое мое слово незамедлительно станет известно не только жителям деревни, откуда эта служанка родом, но и далеко за пределами нашего поместья. Гарри старался держаться авторитетно.

– Ступай к маме, – велел он мне, – а я разбужу Джона. – Он наклонился над моим мужем, для начала втащил его на кресло и повернулся к служанке: – Ведро холодной воды, похолодней, прямо из колодца, и пинту горчицы! Да, и горячей воды тоже прихватите.

Девушка бросилась к лестнице, но я остановила ее и сказала:

– Когда все принесете, разбудите конюхов и Страйда. Пусть кто-нибудь возьмет коня и съездит в Чичестер. Нам нужен настоящий, знающий врач.

Я сделала вид, что не слышу тихого изумленного возгласа Селии, повернулась и поспешила к матери.

Она, естественно, была мертва, как я и предполагала.

Но я была рада, что она умерла без лишних страданий, мирно, во сне. Мой отец умирал тяжело, в мучениях, да и Ральф тоже. Но эта смерть – последняя, как я надеялась, смерть в Широком Доле – была очень легкой. Мама попросту крепко уснула на своих роскошных кружевных подушках, в своей новой, белой с золотом кровати. Чрезмерная доза настойки опия помогла ей отправиться в последний путь со счастливой улыбкой и приятными сновидениями. И это снадобье было поднесено ее любимой и любящей невесткой. Моя мать тихонько ускользнула от нас и от той кошмарной правды, которая так внезапно ей открылась, в царство вечных снов, где уже ничто не могло ее потревожить.

Я опустилась на колени, прижалась лбом к маминой руке и даже уронила несколько легких слезинок на вышитую простыню.

– Она умерла? – тихо спросила Селия, прекрасно зная, что это именно так.

– О да, – еще тише ответила я. – Но она ушла так мирно и спокойно, что за нее можно только порадоваться.

– Я сразу побежала за тобой и за Джоном, хотя догадывалась, что уже слишком поздно, – сказала Селия. – Она уже была такой же, как сейчас. Мне кажется, она умерла почти сразу после того, как я дала ей лекарство.

– Джон говорил, что сердце у нее может не выдержать, – кивнула я. Я встала, машинально расправила мягкое одеяло, под которым лежала моя мать, потом подошла к окну, открыла его и опустила шторы. – Боже мой, мне все время кажется, что все вышло бы иначе, если бы Джон сам остался возле нее! – с отчаянием воскликнула я.

– Не вини его, Беатрис, – сказала Селия, мгновенно смягчаясь. – Он проделал такой долгий и трудный путь, он страшно устал. Не мог же он предвидеть, что твоя мама внезапно заболеет. Его ведь здесь давно не было, а мы были и видели ее каждый день, но никаких грозных признаков не заметили. Не вини Джона, пожалуйста!

– Не буду, – пообещала я и отошла от окна в глубь затененной комнаты. – Не буду. Ты права: тут некого винить. Все мы знали, что у мамы слабое сердце, да и вообще хрупкое здоровье. Нет, Селия, Джона я ни в чем не виню.

В доме уже возник какой-то странно приглушенный шум – это слуги, испуганным шепотом передавая друг другу печальную новость, принимались за привычные дела и одновременно начинали готовиться к похоронам. Мы с Селией закрыли дверь в мамину комнату и спустились в гостиную.

– Выпей кофе, – ласково предложила мне Селия и позвонила в колокольчик. Здесь было отчетливо слышно, как топает в библиотеке Гарри, пытаясь поднять Джона на ноги и привести его в чувство. Затем послышался отвратительный приглушенный звук, словно кто-то давился – это Гарри пытался влить Джону в глотку воду с большим количеством горчицы, чтобы вызвать рвоту. Ему это удалось, и из библиотеки понеслись еще более мерзкие звуки – Джона безостановочно рвало смесью воды, горчицы и неусвоенного виски. Селия невольно поморщилась, и я предложила ей пересесть на подоконник, где все прочие шумы заглушало чудесное утреннее пение птиц.

Утро было и впрямь прелестное – тихое, теплое, наполненное ароматом роз и луговых трав, сулившее скорое обновление. Свежая листва буков, посеребренная росой, так и сверкала в солнечных лучах; в долинах среди холмов еще висела бледная пелена тумана. Эта земля была так прекрасна, что за нее не жаль было отдать что угодно, уплатить любую цену. И я, стиснув в пальцах крошечную чашечку, с наслаждением пила горячий кофе и уже вполне сознательно себя оправдывала.

Наконец в гостиную вошел Гарри. Он был бледен, и вид у него был весьма потрясенный, но в целом он выглядел гораздо лучше, чем я опасалась. Во всяком случае, виноватым он точно не выглядел – а я боялась именно этого. Гарри молча раскрыл Селии объятия, и она бросилась ему на грудь.

– Джон пришел в себя, – сообщил он, глядя на меня поверх ее головы. – Вообще-то, можно было выбрать более удачное время, чтобы напиться. Но теперь он, можно сказать, почти трезв.

Селия высвободилась из рук Гарри и поспешно налила ему кофе, а он устало плюхнулся в свое любимое кресло у камина – я заметила, что в камине еще тлеют угли, сохранившиеся со вчерашнего вечера.

– Я уже видел ее, – мрачно бросил Гарри. – Она выглядит совершенно спокойной.

– Это правда, она и перед сном была такой, – заверила его Селия. – И вообще ни о чем со мной не разговаривала. Она просто улыбнулась и тут же заснула.

– С ней была ты? – удивился он. – Я думал – Беатрис.

– Нет, – объяснила Селия, а я опустила глаза, чтобы скрыть их удовлетворенный блеск: мне волшебным образом повезло. – Я отпустила Беатрис немного поспать. Она хотела разбудить тебя, но я сказала, что посижу с вашей мамой. Это я была возле нее, когда она умерла.

И я, подняв глаза, вдруг увидела, что в дверях стоит Джон и внимательно прислушивается к нашему разговору. Поверх не слишком чистого белья он набросил халат, но он был тщательно умыт, а волосы у него были еще влажными после той «водной процедуры», которой подверг его Гарри. В целом он выглядел вполне бодрым, и я напряглась, как кролик, почуявший горностая.

– Ей дали именно такую дозу лекарства, как я велел? Не больше? – спросил Джон. Речь у него все еще была несколько невнятной, и голова слегка тряслась, как у борца, получившего слишком много ударов.

– Такую, как ты велел, – поспешила ответить я. – Селия все сделала в точности как ты сказал.

– Селия? – переспросил он, щуря свои светлые глаза, словно утренний свет казался ему слишком ярким. Он даже прикрыл лицо рукой, желая защитить его от солнечных лучей. – Я думал, возле нее будешь ты, Беатрис. Ведь вечером там была ты.

– Ступай-ка ты лучше в кровать, парень, – сказал ему Гарри довольно холодно. – Ты, видно, еще не совсем протрезвел. Вчера вечером там были мы оба, я и Беатрис, и ты нам велел присмотреть за мамой. Сперва возле нее дежурила Беатрис, а потом ее сменила Селия – вместо меня. От тебя-то самого толку было маловато.

Джон, пошатываясь, добрался до ближайшего стула и сел, уставившись в пол.

– Четыре капли, – помолчав, сказал он. – Четыре капли каждые четыре часа. Это же совсем маленькая доза.

– Я совершенно не понимаю, о чем ты говоришь! – отрезала я, и голос мой прозвучал, точно брошенный об лед острый камень. – Ты дал мне какую-то склянку и сказал, что мама должна непременно это принять. Селия так и сделала; она дала ей это лекарство, и через несколько минут мама умерла. Ты что, ошибся? Ты хочешь сказать, что по твоей вине…

Джон, прищурившись, так смотрел на меня из-под своих светлых ресниц, словно надеялся, что я помогу ему что-то вспомнить, но никак не мог поймать нужную мысль.

– В отношении лекарств у меня ошибок не бывает, – ровным тоном промолвил он, явно цепляясь за эту свою уверенность.

– Значит, никакой ошибки и не было! – нетерпеливо воскликнул Гарри. – А теперь иди и проспись как следует. У нас мать только что умерла. Ты бы хоть к покойнице уважение проявил.

– Извините, – совершенно не к месту сказал Джон, встал и пошатнулся. Гарри с неохотой его подхватил и кивком велел мне поддержать его с другой стороны.

– Не трогайте меня, вы оба! – выкрикнул Джон и резко повернулся к двери, намереваясь уйти, но тут колени под ним подогнулись, и он наверняка бы упал, если бы не мы с Гарри. Мы вместе отвели его, бессильно обвисшего, в западное крыло и бросили на кровать в спальне.

Я уже хотела уйти, когда Джон вдруг, словно очнувшись, крепко схватил меня за запястье и прошептал:

– Четыре капли – не правда ли, Беатрис, я именно так сказал? – Он смотрел на меня совершенно ясными глазам, явно догадываясь, в чем суть дела. – А еще я знаю, о чем она говорила. Что именно она видела. На что наткнулась, когда зашла в гостиную, чтобы взять забытый ею роман. Беатрис и Гарри. И я говорил тебе: четыре капли, а ты велела Селии дать ей все содержимое пузырька, не так ли?

Он так сжимал мое запястье, что я прямо-таки чувствовала, как начинают трещать тонкие косточки, но не делала ни малейшей попытки высвободить руку. Я с самого рассвета готовилась к чему-то подобному, и теперь мой муж мог даже сломать мне руку, но победить меня он не мог. Я все еще испытывала боль и стыд, когда вот так, в глаза, откровенно лгала тому единственному человеку, который искренне меня любил, но смотрела прямо на Джона, и глаза мои были как зеленый лед. Я чувствовала невероятный прилив сил, понимая, что в эту минуту я сражаюсь за Широкий Дол. Да и противник мой был слабоват – подумаешь, пьяница, которому приснился кошмар!

– Ты просто был пьян! – рявкнула я, как укусила. – До такой степени пьян, что даже лекарство нужное выбрать никак не мог – все содержимое саквояжа рассыпал. В библиотеке весь пол был усеян таблетками и пузырьками. Селия тоже утром все это видела; и слуги тоже. Ты был совершенно не в себе и не сознавал, что говоришь и делаешь. Я так тебе доверяла, я считала тебя замечательным врачом, настоящим, много знающим. А ты был настолько пьян, что даже осмотреть ее толком не сумел. И если она приняла слишком большую дозу лекарства, то по твоей вине: ты сунул мне этот пузырек с настойкой опия и велел через четыре часа все это дать ей. Если она именно поэтому умерла, тогда ты – настоящий убийца, и тебя следует повесить!

Джон так резко отпустил мою руку, словно она его обожгла.

– Четыре капли каждые четыре часа, – задыхаясь, повторил он. – Я наверняка сказал тебе именно так.

– Нет. Ты совершенно ничего не помнишь, – с глубокой убежденностью и весьма презрительно бросила я. – Но поскольку ты более-менее протрезвел, запомни: если возникнет хоть один вопрос, хоть один слушок насчет маминой смерти, мне достаточно только слово сказать, и тебя будет ждать виселица.

Его светлые глаза расширились от отвращения; откинувшись на подушку, он смотрел на меня так, словно от меня исходит запах серы, вырвавшийся вместе со мной из адской бездны.

– Ты ошибаешься, – прошептал он. – Я все прекрасно помню; мне, во всяком случае, так кажется. Здесь творится нечто ужасное, какой-то кошмар, причем настолько безумный, что в него просто невозможно поверить. Но я действительно все помню и очень отчетливо – так при белой горячке иной раз помнятся самые бредовые видения.

– Краснобай! – пренебрежительно бросила я, теряя терпение, и резко повернулась, чтобы уйти, а на прощание, морщась от отвращения, пообещала: – Я пришлю тебе сюда бутылку виски. Похоже, тебе это очень скоро снова понадобится.

А потом мое сердце дрогнуло.

Я думала о Джоне всю ту неделю, пока готовилась к маминым похоронам, облачала слуг в траурные одежды, устраивала похоронную церемонию, приглашала людей на поминки и обсуждала с Селией меню этой печальной трапезы. По крайней мере, раз в день я касалась ручки той двери, что вела в спальню Джона, но войти не решалась. Я ведь совсем недавно научилась любить его, я все еще очень сильно его любила – правда, лишь где-то в глубине моей лживой души.

И я решила, что сперва нужно подождать и выяснить, что именно он обо мне знает. Было бы просто ужасно, если бы Джон вздумал поделиться своими грязными измышлениями на мой счет, скажем, с Селией. И они вместе принялись бы строить догадки, кто же настоящий отец Джулии. Потому-то я и не решалась войти к своему мужу; доходила до его двери и поворачивала назад, мгновенно ожесточившись, с суровым выражением лица и каменным взглядом. Ведь, в сущности, Джон был прав; ему удалось заглянуть в самые сокровенные глубины моего преступления. Я видела в его светлых глазах собственное отражение, и это было невыносимо. Он понимал, какую унизительную, какую отвратительную цену я заплатила за свое место в Широком Доле; он не просто раскрыл мою тайну, сделав меня уязвимой, он заставил меня испытывать стыд.

А потому, пока в доме царила страшная суета, как обычно связанная с подготовкой к достойным похоронам, я каждый день приказывала Страйду подавать свежую бутылку виски в спальню доктора МакЭндрю, а также в его кабинет – и в полдень, и после обеда. Страйд при этом смотрел на меня с несказанным сочувствием, а я улыбалась ему дрожащими губами. «До чего же она волевая, наша мисс Беатрис!» – таков был приговор мне среди наших слуг. А вот Джона слуги откровенно презирали, хотя стоило ему только позвонить, и он незамедлительно получал чистый стакан или воду, с которой употреблял виски.

Слух о том, что некомпетентность Джона и явилась причиной смерти моей матери, мгновенно распространился не только по всему Широкому Долу, но и далеко за его пределами и в итоге достиг самых знатных домов Сассекса, ибо там особенно много болтливых горничных и лакеев. И когда Джон решил, что пора ему вернуться к привычной светской жизни – визитам, балам и обедам, – оказалось, что все двери перед ним закрыты. Тот единственный мир, который был так хорошо ему знаком, больше не желал принимать его, и только я одна могла бы заново ввести его туда, используя все свое влияние и шарм.

Как врача, Джона даже в дома йоменов больше не приглашали; не приглашали его и в дома купцов Чичестера и Мидхёрста. Даже члены весьма второсортных семей провожали его нехорошими взглядами, ибо в каждой деревне на сотни миль вокруг всем было известно, что он по пьяному делу насмерть залечил леди Лейси и теперь мисс Беатрис, любимица всего графства, пребывает в глубокой печали.

В течение нескольких дней моя печаль и впрямь была неподдельной. Но по мере того, как все сильней становились мой страх и чувство стыда из-за того, что Джон обо всем догадался, моя любовь к нему начинала остывать, и к похоронам – то есть всего через неделю после того, как я пригрозила ему виселицей, если он вздумает меня выдать, – я уже отчетливо понимала: я его ненавижу и не успокоюсь, пока не заставлю его убраться из Широкого Дола и не умолкнуть навеки.

Я надеялась, что в день похорон Джон тоже будет пьян, но когда Гарри сажал меня в карету, Джон как раз вышел из дверей дома на крыльцо, ярко освещенное июньским солнцем, и поразил меня своим видом. Он был тщательнейшим образом одет; на нем отлично сидел элегантный черный камзол; волосы идеально напудрены; на черной треуголке траурный креп. Он, правда, казался чересчур бледным, и его явно знобило, несмотря на жаркое солнце. Во всяком случае, стоило ему встретиться со мной глазами, и он вздрогнул всем телом. Однако выпил он совсем немного – не больше, чем ему было нужно, чтобы достойно встретить испытания этого печального дня, – и, если судить по жесткому выражению его глаз, он был твердо намерен продержаться до вечера. Рядом с ним Гарри выглядел рыхлым, преждевременно расплывшимся и безвольным. Джон неторопливо, ровным шагом подошел к карете и молча, точно бледнолицый ангел мести, уселся напротив меня. Я чувствовала, как из глубин моей души поднимается волна страха. Муж-пьяница – это публичное унижение для меня, его жены. Но трезвый Джон, Джон, исполненный жажды мести, вполне способен был меня уничтожить. Мало того, у него было полное законное право мне приказывать, командовать мною, следить за каждым моим шагом. Например, выяснить, где я провела ночь и спала ли я в собственной постели. Он имел право в любое время дня и ночи зайти ко мне в комнату и лечь ко мне в постель. Но хуже всего было то – и эта мысль была настолько невыносимой, что я до боли сплела пальцы, затянутые в черные перчатки, и зажала их между коленями, стараясь унять дрожь, – что Джон мог в любой момент уехать из Широкого Дола и подвергнуть меня унизительной процедуре публичного развода, если я откажусь поехать с ним вместе.

Украв его фамилию для своего бастарда, я обокрала и себя – сама лишила себя той свободы, которой любой мужчина, женатый или холостой, пользуется постоянно и безвозмездно. И теперь днем и ночью я была обязана жить под наблюдением этого человека – моего мужа, моего врага. И если он захочет, то при полном попустительстве со стороны закона может не только увезти меня из родного дома, но и посадить в тюрьму. Выйдя замуж, я утратила даже те жалкие привилегии, какими обладает любая старая дева. И если мой муж действительно меня ненавидит, то меня наверняка ждет весьма прискорбное будущее.

Джон наклонился к Селии и ласково потрепал ее по маленьким ручкам, в которых был зажат молитвенник.

– Не надо так печалиться, – сказал он даже, пожалуй, с нежностью. Голос у него звучал хрипловато – он слишком мало спал и слишком много пил в последнее время. – Ее смерть была мирной и легкой, а при жизни ей было даровано счастье общаться с вами и маленькой Джулией. Не надо печалиться, дорогая Селия. Всем нам стоило бы пожелать себе такой безгрешной жизни, полной любви, какую прожила она, и такой легкой, безболезненной смерти.

Селия склонила голову и в ответ на ласковые слова Джона сжала его руку своей затянутой в черную перчатку рукой.

– Да, вы правы, – тихо сказала она, изо всех сил сдерживая слезы. – Но это такая тяжелая утрата! Я была ей всего лишь невесткой, но любила ее так сильно, словно была ей родной дочерью.

После столь безыскусного признания Джон бросил на меня жесткий, полный иронии взгляд, и мое лицо вспыхнуло от гнева и на него, и на то, что они затеяли этот нелепый сентиментальный разговор.

– Да, вы любили свою свекровь, пожалуй, больше, чем ее родная дочь, – согласился Джон, не сводя с меня своих светлых проницательных глаз. – Я уверен, что и Беатрис так думает, не правда ли, дорогая?

Я тщетно пыталась взять себя в руки, заставить свой голос звучать так, чтобы в нем не было слышно ни гнева, ни страха, ведь Джон намеренно дразнил меня, пытаясь поймать на крючок. Скользя, точно умелый конькобежец, по тонкому льду правды, он бросал мне вызов, он пытался меня запугать, но он забыл, что я тоже сильный игрок.

– Да, конечно, – ровным тоном ответила я. – Мама всегда говорила, как ей повезло, какой замечательный выбор сделали мы с Гарри, какие у нее чудесные невестка и зять. А зять к тому же еще и врач прекрасный.

Это его задело, на что я, собственно, и рассчитывала. Он понимал, что одно мое слово – и его имя вычеркнут из университетских списков. Одно мое слово – и ему суждена петля висельника, сколько бы он ни пытался оправдываться и сваливать вину на меня. Он понимал – и лучше бы ему постоянно помнить об этом, – что меня не стоит доводить до белого каления, что я вполне способна выдержать любой скандал, любые сплетни, которые может вызвать подобное обвинение, и публично заявлю, что он, будучи пьяным, дал моей матери слишком большую дозу опасного лекарства. И никто не сможет мои слова опровергнуть.

В карете Джон сидел рядом с Гарри, но очень старался даже краем одежды его не коснуться. И я видела, как нервно он покусывает губы, как изо всех сил стискивает дрожащие руки, чтобы никто не заметил этой дрожи. Ему явно нужно было выпить еще, чтобы держать в узде свой внутренний страшный мир.

Все мы молчали, глядя в окна на медленно проплывавшие мимо нас высокие деревья, окаймлявшие подъездную аллею и вскоре сменившиеся полями и разбросанными по полям домишками фермеров и жителей деревни. Зазвонил похоронный колокол, и я видела, как люди в полях, заслышав эти неторопливые, тягучие удары, снимают шапку и застывают в неподвижности, ожидая, пока мы проедем, а потом сразу снова принимаются за работу. Я с сожалением вспоминала те времена, когда каждый из них получил бы полностью оплаченный свободный день, чтобы отдать дань уважения кому-то из умерших хозяев. Впрочем, наши арендаторы, даже самые бедные, все же этим утром оставили свои дела и толпой пришли в церковь, чтобы проводить мою мать в последний путь.

Она символизировала для них все то, что осталось от их прежнего, любимого сквайра, моего отца, и с ее внезапной, неожиданной кончиной и эта земля, и сама усадьба теперь полностью переходили в руки молодого поколения семьи Лейси. Для очень многих, пришедших в церковь и на кладбище, прощание с моей покойной матерью стало прощанием с прежней жизнью и прежними временами. Однако еще больше было тех, которые говорили, что мой отец жив до тех пор, пока поместьем правлю я; что им в Широком Доле не нужно бояться перемен и испытывать неуверенность в будущем. Эти люди не скрывали своего мнения на тот счет, что настоящий хозяин поместья – это отнюдь не молодой сквайр, который, как и многие сейчас, просто помешан на всяких новшествах и увеличении доходов, а его сестра, которая и землю эту знает не хуже, чем большинство дам свою гостиную, и сама чувствует себя гораздо свободней и лучше среди полей и лугов, чем в бальном зале.

Мы последовали за гробом в церковь на тяжкую, зловещую службу, а потом снова следом за гробом вышли наружу. Фамильная усыпальница была уже вскрыта, и маму положили рядом с отцом, словно при жизни они были любящей, неразлучной парой. Позже, разумеется, мы с Гарри собирались воздвигнуть в честь мамы памятник рядом с тем уродливым «произведением искусства» у северной стены, которое было посвящено нашему отцу. Наконец викарий Пиерс завершил службу, закрыл молитвенник, и я на мгновение забыла, где нахожусь, и, вскинув голову, как пойнтер, взявший след, внятно сказала с истинно хозяйским страхом:

– Я чувствую запах гари.

Гарри пожал руку викарию и кивнул церковному сторожу, чтобы тот закрыл склеп. Затем он, наконец, повернулся ко мне и спокойно сказал:

– Вряд ли это возможно, Беатрис. В это время года никто не станет жечь ни жнивье, ни вереск, да и для лесных пожаров сейчас еще слишком рано.

– Но я же чувствую, что где-то горит! – настаивала я и, напрягая зрение, стала всматриваться в какое-то яркое пятнышко на горизонте, маленькое, чуть больше булавочной головки, в той стороне, откуда дул ветер. – Посмотри – что это? Вон там, на западе?

Проследив взглядом за моим указующим перстом, Гарри воскликнул с идиотским удивлением:

– А ведь ты права, Беатрис. И впрямь, похоже, пожар! Интересно, что там горит? Огнем занята довольно большая площадь – вряд ли это просто дом или амбар.

Услышав наш разговор, и другие люди тоже стали смотреть туда, где на горизонте все шире расплывалась зловещая красная клякса пожара; она казалась довольно бледной в ярком солнечном свете, но все же ее было хорошо видно даже издалека. Деревенские тихо переговаривались между собой, и я, прислушавшись, очень быстро поняла, что этот пожар вызывает у них не простое любопытство, а явно нечто большее; мне показалось, что в их голосах слышится даже некоторое удовлетворение.

– Это Браковщик! – перешептывались они. – Он обещал, что скоро будет здесь, может, даже сегодня. И сказал, что пожар непременно будет виден с церковного двора. Это точно он!

Я резко обернулась, надеясь по их лицам понять, кто это сказал, но они тут же умолкли и замкнулись. Вдруг раздался топот копыт, и деревенский конь, весь в поту и в рабочей упряжи, промчался по улице; на его широкой спине подскакивал, как пробка, какой-то совсем маленький парнишка.

– Отец! Это Браковщик! – выкрикнул мальчик звенящим голосом, и шепот в толпе тут же смолк. – Его люди подожгли плантацию мистера Бриггса! Тот кусок общинных земель, который мистер Бриггс к своим владениям присоединил, а всех жителей оттуда прогнал. Он там лес посадил – пять тысяч деревьев, – вот Браковщик этот лес и сжег подчистую, одни угли остались! Мама мне велела скорей за тобой ехать, хотя, говорят, до нас этот пожар не доберется.

Отцом парнишки был фермер Билл Купер; человек независимый, не арендатор, хоть и пребывавший постоянно в долгах и даже выписавший нам закладную на свою ферму. Почувствовав мой взгляд, Купер поспешно поклонился мне в знак прощания и широким шагом направился к воротам. Я бросилась за ним и спросила:

– Что это за Браковщик? Он кто?

– Предводитель одной из самых опасных банд, – ответил Билл Купер. – Его банда устраивала и хлебные бунты, и поджоги, и дороги перекрывала, по которым зерно вывозят. Такого наше графство еще не видело! – Он подвел своего коня к кладбищенской ограде, чтобы с нее вскочить ему на спину. Забыв о том, что на мне траурное платье из черного шелка, я машинально придержала коня, пока Билл тяжело усаживался позади своего сына. – Его прозвали Браковщиком, – сказал он, глядя на меня сверху вниз, – потому что, по его словам, джентри совсем выродилось и ему необходима выбраковка, как в стаде овец. – Но, заметив, как потемнели мои глаза, поспешил оправдаться, принимая охвативший меня страх за гнев: – Прошу прощения, мисс Беатрис… вернее, миссис МакЭндрю. Я ведь сказал только то, что от крестьян слышал.

– Почему же мне никто ничего о нем не рассказывал? – спросила я, не отпуская поводьев.

– Он в Сассекс недавно прибыл, раньше он в другом графстве действовал, – сказал Билл Купер. – Я сам только вчера о нем услышал. Говорят, мистеру Бриггсу записку прибили прямо к дереву в его новом лесу с предупреждением: мол, тот хозяин, для которого деревья важнее людей, не имеет права владеть этой землей… и он, значит, подлежит выбраковке, как дурная овца, что все стадо портит.

Билл Купер взял у меня поводья и ударил лошадь пятками в бока, намереваясь отъехать от церкви, но я буквально повисла на шее коня, преградив ему путь, хоть и чувствовала, что Гарри, Селия и Джон с удивлением на меня смотрят. Но мне было не до них и не до соблюдения всяких нелепых условностей. Я вся была во власти страха, который мне было необходимо успокоить немедленно, пока еще не кончилось это солнечное субботнее утро.

– Погодите, Купер, – сказала я не допускающим возражений тоном, – расскажите подробней, что это за Браковщик такой. – Я твердой рукой держала его коня за узду, не давая ему двинуться с места и стараясь, чтобы мои ноги в легких атласных туфельках были достаточно далеко от тяжелых подкованных копыт.

– Говорят, он ездит верхом на огромном черном жеребце, – пожав плечами, принялся рассказывать Билл Купер. – Говорят, раньше он был егерем в каком-то поместье, а когда поближе познакомился с жизнью тамошних господ, возненавидел всех джентри. Говорят, его ребята – настоящие головорезы – готовы пойти за ним хоть к черту в пекло. Говорят, у него есть два черных пса, которые повсюду следуют за ним, как тени. Говорят, что ног у него нет, но он все же как-то ухитряется весьма ловко сидеть в седле. А еще говорят… еще говорят, что он – сама смерть, мисс Беатрис. Отпустите меня, мисс Беатрис, мне надо ехать… он сейчас совсем близко от моей фермы.

Я отпустила поводья, бессильно уронив руки, и Купер пронесся так близко от меня, что жесткий хвост его коня слегка задел меня по лицу. Я поняла, кто он, этот Браковщик. Я была с ним хорошо знакома. И зарево устроенного им пожара не просто так возникло вблизи Широкого Дола. Я глаз не могла отвести от этого неестественного сияния на горизонте; я чувствовала, что мои легкие, мои волосы и мое платье уже пропитались запахом дыма. От ужаса у меня потемнело в глазах, я покачнулась, и Селия тут же оказалась рядом со мной.

– Беатрис, тебе плохо? – с тревогой спросила она.

– Проводи меня в карету, пожалуйста, – жалким голосом попросила я. – Я хочу поскорее попасть домой, оказаться за воротами нашей усадьбы, за крепкими дверями своей спальни! Отвези меня домой, Селия, прошу тебя!

Всем сказали, что я слишком расстроена и не в состоянии за руку прощаться с каждым, кто пришел на похороны. Люди отнеслись к этому с должным уважением и выстроились по обе стороны дороги, когда наша карета тронулась с места, сочувственно нам кивая. Конечно же, среди моих людей нет таких, кто стал бы прятать в своем доме головорезов Браковщика или дал им убежище на своей земле, убеждала я себя, ведь у нас в Широком Доле всегда царили мир и покой. И никто из моих людей, каковы бы ни были их личные представления о верности и крестьянской чести, не решится скрывать от властей такого опасного преступника, как этот Браковщик. Они сдадут его мировому судье, как только он приблизится к границам моего милого Широкого Дола. Может быть, в других поместьях и приходах ему позволяют устраивать грабежи и поджоги, может быть, там он и получает помощь и даже кров, ибо тамошние жители рады видеть, как унижают их хозяев, но мои люди, надеюсь, останутся мне верны, ибо их благосостояние и покой полностью зависят от меня. И пока меня любят жители Широкого Дола, у Браковщика здесь ничего не выйдет, даже если сам он здесь родился и вырос. Даже если он не хуже меня знает Широкий Дол и любит его.

Мне было так страшно, что сдержанное рыдание невольно вырвалось из моей груди, и Селия тут же крепко обняла меня за плечи и ласково сказала:

– Ты слишком устала, дорогая, и перенервничала. Сегодня ни в коем случае никакими делами больше не занимайся. Тебе даже на поминках присутствовать не обязательно, если ты этого не хочешь. Ты и так совершенно выложилась, устраивая эти похороны. Тебе непременно нужно как следует отдохнуть. Пожалуйста, дорогая, больше ничего сегодня не делай, прошу тебя!

Она была права: я действительно чувствовала себя страшно усталой. И мне было очень страшно. Куда делись такие мои яркие качества, как мужество, беспечная храбрость, гневливость? Все это, похоже, сгорело в снедавшем мою душу страхе, как лес мистера Бриггса в пламени пожара, от которого не осталось ничего, кроме черной дымящейся земли, и теперь ее сторонятся даже птицы. Но отныне, после оставленного этим Браковщиком зловещего серого мазка на горизонте, мне уже не знать ни сна, ни покоя, пока он вместе со своей бандой не окажется в тюрьме. Я невольно уронила голову Селии на плечо, и она еще крепче прижала меня к себе, а я украдкой, из-под ресниц, быстро глянула на своего мужа, сидевшего напротив. Он так внимательно всматривался в мое бледное лицо, прикрытое черной вуалью, словно надеялся прочесть все мои мысли, даже самые сокровенные, и, когда глаза наши случайно встретились, я прочла в его взоре острое, холодное, чисто профессиональное любопытство. Я невольно вздрогнула, словно от холода, хотя было довольно жарко. Впрочем, утро, начавшееся такой яркой зарей и обещавшее ясный теплый день, нас обмануло: небо уже начинало хмуриться, над горизонтом собирались темные грозовые облака, на фоне которых были отчетливо видны светло-серые клубы дыма. Итак, Браковщик находился менее чем в сотне миль от моего дома, а Джон МакЭндрю и вовсе в любую минуту имел право оказаться в моей постели – да, мне действительно угрожала серьезная опасность.

И то, что Джон почувствовал мой страх и мою растерянность, подействовало на него стимулирующе, как пара глотков виски. Он, казалось, забыл о пережитых им самим ужасах, увидев столь испуганное выражение у меня на лице. Его хорошо развитый аналитический ум моментально стряхнул с себя наваждение былых кошмаров и алкоголя.

Он вдруг наклонился ко мне и спросил, очень четко произнося каждое слово:

– Кто такой этот Браковщик? Какое он имеет к тебе отношение?