Русскоговорящий Гуцко Денис
— Но лучше всего, конечно, рассола. Пива ведь нельзя.
На это, пожалуй следовало бы ответить: «Где я тебе, на …, рассола достану?», — но ему было непреодолимо лень играть в охранника.
— Мы с братом на прошлой неделе набодяжились знатно, — сказал Вова-сапёр. — Братец весь двор облевал. Даже собачке бедной досталось.
— А ты? — заинтересовался Толик.
— А что я? Я вообще никогда не блюю.
— Ни разу в жизни? В натуре? Ни разу в жизни не блевал?
— Нет.
— В натуре ни разу?!
— Нет, ну конечно, если отравиться, бывало, а так, чтобы от водки — нет, никогда. Я же как? Всех впускать, никого не выпускать.
— А как ты определишь, от водки это или нет?
Вова принялся рассуждать, как можно безошибочно определить, от чего блюёшь, а Митя отправился на вход менять вчерашнюю смену. На ступеньках стоял новенький, чьё имя Митя никак не мог запомнить уже вторую неделю, с вчерашней щетиной на щеках и красными от плохого сна глазами. Вообще-то спать ночью разрешалось: банк всё равно сдавался на сигнализацию, — но запрещались раскладушки, матрасы и использование в качестве лежанки столов в кабинетах. Учитывая запреты, для сна оставались лишь составленные вместе стулья и мягкие кресла в операционных залах. Новеньким, обычно несколько первых месяцев, приходилось довольствоваться стульями. У остальных в укромных закоулках — нычках — как то: в пожарных щитах, за шкафами, под лестницами, — давно было припрятано что-нибудь мягкое. В независимости от того, что это было — сохранившийся с армейской службы бушлат или настоящий матрас — называлось это шкурка. Но как и в тех, настоящих казармах, свою «шкурку» и «нычку» ещё нужно было заслужить.
Оставшись один, Митя поправил оттянутый кобурой ремень и вдохнув пару раз студёного воздуха, вошёл вовнутрь, в крохотный мраморный вестибюль. Здесь, в углу, который гирляндами по три штуки сплошь закрывали аж шесть батарей, он вполне мог рассчитывать на несколько минут уютного одиночества. Он любил такой уют на бегу, сочинённый в первом подвернувшемся месте.
Митя вытянул спину вдоль батарей, прикрыл глаза и представил себя сидящим за столиком «Аппарата».
…Он поставил перед каждым порцию водки с тоником и сел. В «Аппарате» было шумно. Музыкальный центр качал армянскую музыку. Гуляли родственники Арсена: у его троюродного племянника в Ереване родился сын. Блюз их интересовал мало, хотя Арсен уверял, что можно будет играть обычный репертуар. Стали просить шансон, но шансон ребята не играли принципиально — так решили, «дабы не пополнять список безликих кабацких групп», как сказал Генрих — и после нескольких исполненных мелодий музыканты сошли в зал. По той же самой причине — дабы не пополнять список безликих — группа до сих пор не имела названия, ни одно из предложенных Генриху не нравилось.
— Сегодня я пью, — заявил Стас. — И если они попросят сыграть, имейте в виду, я играю только «Собачий вальс».
Он выглядел огорчённым: вряд ли Арсен заплатит им за этот вечер, в который они отыграли не больше получаса.
— Может, всё-таки поработаем? — предложила без всякого энтузиазма Люся.
— Да брось ты! — отмахнулся Стас. — Сказали же тебе: что-нибудь понятное.
— «Мурку» давай, «Мурку», — огрызнулся Витя-Вареник, намекая на сцену из фильма «Место встречи изменить нельзя».
Люся вопросительно кивнула в сторону парочки, рассаживающейся за самым неудобным столиком напротив подиума. Судя по тому, как удивлённо осматривали они зал и пустой подиум с закрытым пианино и зачехлённой гитарой, эти двое пришли слушать блюзы.
— Для них? — Стас прищурился, всматриваясь в посетителей сквозь низкий свет и табачное марево. Мужчина как-то излишне аккуратно раскладывал на столе сигареты, зажигалку, ставил пепельницу строго в центр. Женщина, приподняв подбородок, вертела головой: здесь приносят, или надо самим подходить?
— Не-ет, — заключил Стас, изучив их. — Любовники от скуки. Они меня не возбуждают.
Генрих поставил локти на стол. Видно было, что в нём шевелится какая-то мысль, вовсе ему не безразличная, и это само по себе настораживало. С Митей он спорил охотно. Особенно, если рядом была Люся. Да, так оно и оказалось: Генрих решил поспорить.
— А всё-таки, ты не прав, — обратился он к Мите.
На него зашикали все разом, даже Витя-Вареник, развалившийся в глубине ниши, в знак протеста мотнул головой.
— Бросьте, — взмолилась Люся. — Всё равно ни до чего не договоритесь.
Обычно во время таких споров она уютно садилась возле Мити и сидела, не говоря ни слова. И было трудно понять, слушает ли она, или просто наблюдает за спором, как наблюдают за огнём или за чужой работой. Но Генрих был настроен на битву, Генрих выставил палец вверх:
— Минуточку! Я хочу разобраться.
— Как тогда, в Питере? — сказал вдруг Витя-Вареник, качнувшись на стуле.
Его реплика притормозила затевающийся спор.
Все знали, о чём идёт речь. Витя-Вареник вспомнил о той поездке на Фестиваль блюза, когда они влипли в историю с толстолобиками и когда он, собственно и стал Витей-Вареником. Тогда в гостинице, после того, как Генрих решил выяснить у больших ребят, занявших их забронированный номер, почему они так себя ведут — как-то очень естественно, как вспышка зажигалки после просьбы прикурить, началась драка, больше походившая на избиение младенцев. В самый критический момент из распахнувшегося лифта с огромным подносом свежевылепленных, присыпанных мукой вареников, вышла гостиничная повариха. Что занесло её на этаж, куда и откуда она направлялась с парой сотен сырых вареников, осталось загадкой. Ей бы обратно в лифт и дёру, но она как была, с подносом, шагнула к побоищу и очень строго крикнула:
— А ну, перестать!
Толстолобики к этому моменту добили музыкантов. Генрих истекал кровью, Витя пытался выползти из-под перевёрнутого дивана, которым его накрыли — но тщетно: габаритный тип прыгал на диван, и вгонял Витю обратно. Один Стас кое-как отбивался сорванной со стены репродукцией «Девочки с апельсинами», разбрасывая вокруг осколки стекла. Зычный окрик поварихи заставил всех обернуться. В этот-то миг Витя вырвался из своего диванного плена, и выхватив у поварихи поднос, атаковал им врага. Вареники полетели фонтаном по холлу, взмыло мучное облако, и поднос мелькал, как щит Ахилла.
— В лифт! — кричал Витя. — В лифт!
Они спаслись бегством. На улице Витя остановил проезжавшую мимо машину, наклонился в салон и спросил, с трудом переводя дыхание:
— Шеф, на вокзал?
Но водитель молчал, глядя на Витю широко раскрытыми глазами.
— На вокзал, — настаивал тот.
И тут Люся, услышав топот за спиной, крикнула, торопя его:
— Витя, вареник! — и указала на его лоб, по которому от виска до виска был размазан вареник.
…Видимо, каждый из музыкантов вспомнил эту историю — их первую и последнюю попытку войти в высшее общество.
— Да, Витюш, — сказал Стас. — Он тогда здорово разобрался. Саксофона жалко.
Но Генрих не стал отвлекаться на анекдоты.
Генрих не спеша отпил из своего стакана. Водка-тоник — непременная смесь во время их битв. Стоит разгореться очередному спору, как кто-нибудь говорит: «Стоп. Я пошёл». Или встаёт молча и направляется к бару. И спорщики ждут, как разведённые по углам боксёры. Сегодня это была четвёртая порция, но спор забуксовал и утих, а Генрих не может бросить дело незаконченным. Генрих — революционер без революции. В каждом его жесте и выражении лица просвечивает критическое недовольство окружающим его миром. Ему бы в пекло, на рожон. Но он играет блюз.
— Вот ты говоришь, всё из-за того, что мы лишены культурной традиции, так? — Генрих по-дирижёрски повёл рукой. — Что советское-де схлынуло, а русского под ним не обнаружилось.
— Верно, — коротко подтвердил Митя, будто отвечал на вопрос учителя. — Говорю так.
А всё-таки, хоть и был Генрих пианист и даже иногда композитор, хоть и сиял харизмой и холёными ногтями, Люся сидела не возле него, а возле охранника Мити.
— В чём же она, русская традиция? Кто и когда её щупал?
— Я, — встрепенулся заскучавший было Стас. — В прошлую субботу. И, верите, опять до половины третьего. До пол-третьего! Сам себе удивился. Такая тр-р-радиция, знаете, мощная… — он изобразил эту мощь растопыренными локтями.
Но Генрих бровью не повёл. Он чётко держал цель. На Люсю он не смотрел. И поскольку то было единственное направление, которого избегали его разгоревшиеся глаза, Стас и Витя, восполняя этот пробел, вместо него посматривали на Люсю после самых удачных его реплик. Но Люся, казалось, больше не слушала их спор. Она наблюдала за торжеством по поводу рождения в далёком Ереване мальчика, которого нарекли Георгием. Как раз сейчас гостей обходили с подносом и они выкладывали на него эффектными, как бы пританцовывающими жестами купюры.
— Справься у Радищева по поводу русской традиции, — говорил Генрих. — Перечитай Бунина. «Деревню» его, например. Пьянство на обочине катастрофы — вот в чём она, русская традиция. В отсутствии традиций. Разве катастрофа может быть традицией?
— Ну уж нет, — запротестовал Стас, почему-то обращаясь непосредственно к Люсе. — А община? А граф Лев Николаевич?!
— Миф это, про общину, и граф Лев Николаевич — тот ещё сказочник, — забывшись, Генрих отхлебнул водку-тоник шумно, как чай. — Ведь это научили нас так думать. А на самом-то деле Пётр одно только указы издавал, чтобы русские купцы в артели сбивались, дабы иноземцам, — он махнул в сторону гулянки, — противостоять сподручней было. Без толку! Традиция…
В зале раскручивался праздник: новоиспечённый отец произнёс благодарственный тост и под подбадривающие крики осушал хрустальный рог, который по мере того, как поднимался остриём к потолку, терял дрожащий в нём рубиновый цвет.
Митя обречённо вздохнул: ещё один раунд.
— Сам подумай, — сказал он. — Ведь это ты судишь. Отсюда, извне, спустя столетия судишь. Я вот что говорил: только извне традиция хороша или плоха. Только извне и можно вообще её судить. Тому, кто там, внутри, она просто дана. Ему не нужно сверяться, хороша она или плоха. Ты же не рассуждаешь, хорошо ли ребёнку в утробе, не тесно ли ему там, не темно ли. Плохо без традиции. Потому что пусто.
Генрих откинулся на спинку и уставился на Митю, всем своим видом давая понять, что тот сказал откровенную глупость.
— Ого! Что такое ценное, например, потеряли мы, русские? За что нужно было бы держаться зубами? Я тебе скажу! — он выдержал паузу как перед заключительным аккордом. — Мы не потеряли, мы — освободились. Вот только теперь, от всего окончательно освободились — наконец-то чистый лист перед нами. Перед кем-то этот чистый лист был положен в десятом веке, перед кем-то в семнадцатом. А нам выпало сейчас. Пиши, дерзай.
Стас и Витя посмотрели на Люсю, будто спрашивая её мнения. Но она была занята другим. Вытянув ноги на соседний стул, Люся потягивала из своего стакана и смотрела в сторону, на танцующих родственников Арсена, ладони которых кружились над головами, будто брошенные по ветру листы бумаги.
— Вот ты свободен, — продолжил Генрих, обращаясь к Мите, — иди куда хочешь! Что же тебя напрягает, какая такая пустота?
— Но куда? Идти куда? Вот ты — куда хочешь? Если нет внутри никакого направления… Понимаешь, как перелётные птицы находят нужное место за тысячи километров. В любую погоду. В них чувство направления. Вот и традиция — то же самое. Нет никаких знаков, бездна вокруг и туман — но человек чувствует, куда ему нужно. А мы всё наугад — как врач районной поликлиники — «а что, если так?». В нас не осталось этого чувства направления. Поэтому нас и гонят как стадо, с пастбища на пастбище.
— А было оно когда-нибудь? Чувство направления?
Митя покачал головой.
— Может быть — может быть, и не было. Я не знаю. Не могу понять. Только знаю, что наугад получается дерьмово: то СССР, то СНГ!
Генрих спокойно, выдержав паузу, положил ногу на ногу, поправил штанину, защипнув и оттянув её аккуратно за стрелку. Впервые за вечер он посмотрел на Люсю, но тут же с ещё большим воодушевлением набросился на Митю.
— Странный ты, Митя, человек, — сказал он. — Ты сочиняешь свою собственную Россию. Ты былинщик какой-то. Традицию русскую сочиняешь. Ельцина вот поносишь, будто он тебе в борщ плюнул. Пропил страну, развратил! За что ты его казнишь? Когда Россия была другой? Когда была трезвой? Не ленивой? Не кровавой когда была?
— Всегда хотела.
— Но не могла, да?
— А что, если в этом и есть русская традиция? В этом желании? В попытке преодолеть самоё себя…
Генрих удивлённо развёл руками, готовый выпалить очередную убийственную реплику, но Люся толкнула Митю плечом:
— Вон Олег твой явился.
Спор прервался. Митя долго не мог найти его взглядом, хоть тот стоял в дверях. Наконец, увидел, приподнялся и помахал ему рукой. Олег стремительным шагом двинулся в их сторону. «А всё-таки есть в нём что-то от того Чучи, — подумал вдруг Митя, глядя, как он идёт, вытянувшись по струнке, будто с большущей линейкой, привязанной к спине, как механически раскачиваются руки».
— Твой Проблемоуладчик? — усмехнулся Генрих. — Ещё одна традиция?
Люся показала Генриху кулак. Митя лишь отмахнулся.
— Чёрт побери, Генрих, — буркнул Стас, — это ниже пояса!
Митя познакомил Олега со всеми. Каждый попытался потвёрже перехватить его юркую ладонь. Стас, встав для знакомства, не стал садиться и отправился к бару со своей коронной репликой:
— Кому-чего-сколько?
Мужчины заказали водки, Люся попросила сока. Олег пить решительно отказался:
— Я на секунду, — сказал он и твёрдо поджал губы. — Переговорим, и я отчалю. Новый год на носу, а после начнётся! Выборы же будут. Бирюков баллотируется.
Повисла неуклюжая пауза. Слова «выборы» и «баллотируется» прозвучали как-то неуместно — у Генриха, Вити-Вареника и у Люси на лицах отразилось некоторое напряжение. Будто к ним внезапно обратились на незнакомом языке. Олег многозначительно посмотрел на Митю. Митя встал, следом встал Олег, и они пошли к выходу. Люся подала ему вдогонку пальто:
— Холодно там.
Парочка за столиком перед подиумом потягивала красное вино. Мужчина пытался говорить.
На улице оказалось действительно холодно, но зато спокойно. Настал благословенный момент, когда вечерний час пик иссяк, гул и рык сменились размеренным урчанием. Лёгкие жадно потянули прохладный воздух.
— В общем, дело обстоит так, — сказал Олег. — Всё будет готово через неделю. Через неделю пойдём за твоим паспортом в ОВИР.
Митя смачно вдохнул. «Теперь спроси, сколько это будет стоить».
— И сколько это будет стоить? — спросил он, стараясь, говорить спокойно.
— Четыреста, — сказал Олег. — Вообще-то это сейчас штуку стоит. Но поскольку я обратился…
— Я знаю, знаю, — поспешил заверить Митя. — Штуку стоит, знаю.
Митя опасался, что после горячего спора с Генрихом, после ехидной реплики по поводу «проблемоуладчика» ему будет трудно обсуждать с Олегом подобные вещи. Но к счастью, ничего такого он не почувствовал, и довольно легко переключился с рассуждений о русской традиции на разговор о размере взятки.
— Причём деньги нужны завтра. Завтра днём он ждёт меня с деньгами.
Митя по инерции кивнул головой:
— Завтра.
Олег подтвердил:
— Завтра.
Митя снова кивнул.
— Слушай, — сказал он, немного смущаясь. — А нельзя разве потом деньги, после того, как? Ну… утром стулья, вечером деньги?
— Нет.
Олег стоял, глядя Мите в глаза. Митя смущался.
— Ты в чём-то сомневаешься? — сухо спросил Олег.
— Нет, нет, — сказал Митя. — А ты сам уверен в этом человеке?
— Я? На все сто, — он порывисто сунул руки в карманы. — Ты ведь не первый. К нам уже обращались с этой проблемой. Но твои сомнения я понимаю. К нам обращались и люди, которых кинули в такой же точно ситуации. И мы им помогали. Да что за примером далеко ходить!
Руки его выпорхнули из карманов брюк, отогнули полу пиджака, вытащили паспорт. Митя рассеяно посмотрел в раскрытый перед ним паспорт. В вечернем синем сумраке он разглядел прямоугольный контур штампа.
— У меня жена как ты досиделась, — сказал Олег, пряча паспорт. — Пришлось суетнуться. Свадьба у нас была семнадцатого декабря, а паспорт ей выписали через неделю, но задним числом, шестнадцатым. Схема тут отлаженная. Но я точно так же платил вперёд, — Олег пожал плечами, снова сунув руки в карманы. — И Фомичёв сказал: «Извини, Олег, но в этом деле своих не бывает. Не я завёл этот порядок, не мне и отменять». И он прав. Ты же не стулья, в самом деле, покупаешь.
…От столика к столику сновали нанятые по случаю женщины, которые должны перемыть посуду. То тут, то там позвякивали складываемые в горки тарелки и бокалы.
Люся пристально смотрела в Митин профиль. Он заметил, но так и сидел, уставившись в зал. Был вечер субботы. Банк, в котором Митя хранил деньги, в выходные не работал. Единственным человеком, у кого можно было занять денег, была Люся.
— Что он сказал? — спросила Люся, придвигаясь к его плечу.
— Всё нормально.
Ванечка-Ванюша, у тебя теперь, должно быть, совсем мужское рукопожатие. В последний раз, когда я держал твою руку, я сжал её — и пальчики собрались в кучу. Как мы поздороваемся? Пожмём друг другу руки или обнимемся?
Стас принёс водки с тоником. Они с Генрихом затеяли спор о том, европейцы мы или азиаты.
— Ну что? — снова спросила Люся, подсев поближе. — Колись. Что он сказал?
— Сказал, деньги надо отдать вперёд. Завтра днём. Четыреста долларов. Банк завтра закрыт…
Некоторое время Митя с Люсей сидели молча. В зале совсем стихло, гости расходились.
— Мить, это ерунда. Деньги ты можешь взять у меня, — сказала Люся. — У меня на «пластике». Завтра утром снимем в банкомате.
Хаускипер
То, что Ваня забыл поздравить его с днём рождения, самым естественным образом должно было бы обидеть Митю. Но кое-что он запретил себе раз и навсегда, и главное — он никогда не должен был обижаться на Ваню и звонить ему сам. Два дня он терзался страхом, не случилось ли чего в их норвежской столице, не вляпался ли глупый город Осло в какую-нибудь жуткую историю, не налетел ли ураган, сдиравший крыши как пивные крышки. Но нет, в новостях про Осло, да и в целом про Норвегию — скучную подмороженную Норвегию — ни слова. Тогда он решил, что неприятности обрушились непосредственно на семью Урсус, и не удержавшись, набрал номер. К трубке подошёл Кристоф, энергичный и вежливый, совсем не похожий на свою уксусную фамилию — и Митя, так и не сумев выцедить из себя ни слова, нажал на рычаг.
…Ваня позвонил рано утром тридцать первого декабря.
Митя собирался на работу. Новогодняя смена выпала Толику, но он его подменил — чтобы не ломать голову над тем, как убить эту ночь, неизбежно заражающую праздничной горячкой.
— С наступающим! Боялся, что не застану тебя. Вдруг ты куда-нибудь уйдёшь отмечать?
— Привет. И тебя с наступающим. Ну что, вы там в своём Осло празднуете, как положено, нет?
— Празднуем. Мама всегда празднует. А соседи нет, конечно.
— Молодец мама. Праздники, они лишними не бывают. Да, сынок?
— А? Да…
— Что маме подаришь?
— Я? Нет, подарки на Рождество, а на Новый год… нет.
— Ну что ж, сынок, мне пора бежать. Передавай мои наилучшие пожелания, исполнения-осуществления, свершения намеченного. Обнимаю. Скоро увидимся.
— С Новым годом.
— С Новым годом, сын.
Про день рожденья Ваня не вспомнил.
Ты не любил, когда на дни рожденья тебе дарили одежду. Ты принимал её со смирением и смотрел выжидательно, всё ли это, или припасено ещё что-нибудь. Однажды я сильно прокололся, на твоё пятилетие. Подарил тебе куртку. Ты терпеливо примерял, ждал, пока бабушка Света застегнёт всё, что нужно, одёрнет, расправит, расхвалит, а потом сказал: «А настоящего подарка нет?». Пришлось сказать, что есть, конечно, есть, идёт по почте, вот-вот — почтальон задерживается, надо бы его поторопить. Я тогда на такси домчался до универмага и купил тебе луноход с огоньками. Покупал и думал: «Если бы я мог сделать что-нибудь такое, когда мама была с нами — ушла бы она от нас?». Ничего, Ванечка, ничего. Ты там, я здесь. Но главное — чтобы ты любил меня. Я пойму это в первую же секунду, как только мы встретимся, даже если ты будешь молчать.
Потянулись долгие новогодние праздники. Люся со своими выступала в клубах, Митя укрылся от новогодней лихорадки дома.
Приближение дня, назначенного для получения паспорта в ОВИРе, он ждал с нарастающим возбуждением. Накануне возбуждение дошло до того, что на работе он ввязался в стычку с Сапёром, их растаскивали по углам и прибежавший на шум Юсков заставил их писать объяснительные.
Ближе к вечеру Митя начал позвонить Олегу. Мобильник не отвечал, «абонент был отключен или временно недоступен», и Митя упрямо набирал и набирал номер. Наконец, он дозвонился. Олег отозвался:
— Молодец, что позвонил. У меня мобильный сломался, упал, представляешь, прямо на камень, только починили.
— Так мы же договаривались. Ты помнишь, что завтра?
— Конечно помню, старик. Час назад звонил в ОВИР. Но должен тебя огорчить. Завтра мы за паспортом не идём.
— Почему?
— Человек уехал на неделю в командировку, в Чечню. Тут уж ничего не поделаешь, только терпения набраться.
— Мне скорее надо.
— Что за спешка, старик? Куда ты опаздываешь? Через неделю человек вернётся, и мы заберём твой паспорт. Кстати, Бирюков спрашивал о тебе недавно.
— Что спрашивал-то?
— Вообще, интересуется.
Они скоро попрощались, Олег обещал, что позвонит сам.
Он позвонил на следующий же день, рано утром, и попросил вечером придти в штаб Бирюкова. Митя был выходной, и вечера дождался с трудом.
Штаб располагался в видеосалоне. Арендовали на время кампании. Комната, в которую вошёл Митя, была узкой как коридор. Почему-то пахло съедобным. Стенд с кассетами укрыли предвыборными плакатами. Митя пошёл вглубь помещения, которое оказалось неожиданно разветвлённым. В следующей комнате, в которую он заглянул, клокотала предвыборная жизнь. Стоял гул как в заводском цеху. Пять-шесть человек сидели, прижав к уху телефонные трубки. Из одной двери в другую пробежал девушка на каблуках, обеими руками держа напружинившийся лист бумаги. Мимо Мити пронесли стопки с листовками. Странное воодушевление охватило его при виде этой целеустремлённой суеты. Захотелось тоже что-нибудь делать. Человек за ближайшим столом прикрыл трубку ладонью, спросил по-сержантски резко:
— Вы кто? — и будто держал в руке не телефонную трубку, а секундомер: оп! не уложился. Митя, видимо, и в самом деле не уложился — парень заметно помрачнел.
— Кто вы и по какому вопросу? — слова он отщёлкивал гораздо быстрее нормального, с какой-то пулемётной плотностью.
— Я могу Олега увидеть? — спросил Митя как можно любезнее.
— Какого?
Он вдруг забыл фамилию. Парень с зажатой телефонной трубкой в руке нетерпеливо ждал.
— Лагодина, — вспомнил Митя. — Олега Лагодина.
— Олег! — тут же позвал он и прижал трубку к уху.
Олег появился из-за двери, за которой только что скрылась девушка на каблуках. Трусцой, лавируя между столов и людей со стопками листовок, добежал до Мити.
— Выйдем, — бросил он и толкнул дверь.
На улице Митя сразу полез во внутренний карман.
— Принёс, — сказал он и вынул доллары.
Олег принял их, не пересчитывая.
— Слушай, старик, тебе работа нужна? Такая тема… Словом, нам сейчас нужен будет человек на должность хаускипера.
— Кого-кого?
— Хаускипера. По-старинке — начальника АХУ.
— По старинке ничуть не лучше.
— Ну, снабжение, понимаешь? Начальник административно-хозяййственного управления. Порошки-салфетки… ну, что там по хозяйству бывает… Короче говоря, я замолвил словечко, если ты согласен… — Олег, сунул деньги в карман брюк. — Образование у тебя есть. Я поручился.
— Вау, — заинтересованно сказал Митя.
— Работа не пыльная. Машина под тобой, свой кабинет. Но сам понимаешь, «Интурист» — режимный объект. Нужно сначала паспорт сделать. Так что, как получим паспорт, сразу к Бирюкову. Как раз и выборы пройдут. Хотел тебя сейчас ему показать, но ему обед привезли, он обедает сейчас.
Во двор въехала старенькая «семёрка». Из двери штаба к ней вышли мужчины, стали выгружать из багажника стопки листовок.
— И вот ещё что, — сказал Олег. — Вадим Васильевич просил тебя помочь ему сейчас, сегодня. На твоём месте я бы не отказывал.
— А что нужно делать?
Митя был сбит с толку поворотом событий и словом «хаускипер».
— Сейчас людей не хватает для того, чтобы листовки расклеивать. Ты не мог бы?
Дело оказалось несложное. Митя хотел было спросить, оплатят ли эту работу, но поразмыслив, решил, что это не столь уж важно — и «хаускиперство», само собой, того стоит. Олег ушёл и скоро вынес ему цветастый пакет с кипой листовок, клеем и кисточкой.
— Пойдём, — сказал Олег, отдавая пакет. — Покажу тебе твой район. Мне потом как раз надо там зайти к одному человечку.
Они перешли через дорогу и направились во дворы. Смеркалось быстро. Просто сдвигались тёмно-синие шторы над крышами. В продуваемых дворах, окружённых панельными высотками, попадались случайные торопливые люди.
— Главное, сейчас оставить у него положительное впечатление, — говорил Олег. — Он сейчас в такой запарке, десятки людей вокруг него вьются. Но он всё подмечает. Потом, когда отойдёт от всего этого, всё вспомнится. Я когда листовки брал, он спросил: «Что, ещё людей нашли?». А я говорю: «Это мой товарищ, которого я к нам хочу пристроить, вызвался помочь».
— Ты же сказал, он сам просил.
— Думаешь, он всё помнит! Ну вот, пришли, — Олег остановился перед щитом возле гаражей, обклеенным листовками кандидатов.
— Слушай, а если его изберут, разве он не должен будет отойти от дел?
Олег посмотрел на него с укоризной:
— Меньше нужно газет читать, — и шагнул вплотную к щиту.
Шагнул и Митя. С агитационных листовок на него глянули светлые и честные лица кандидатов. На роль слуги народа претендовали кроме Бирюкова: молодой бизнесмен на ностальгически алом, в беспокойную складку, фоне и полковник, погружённый в глубокую задумчивость о судьбе — слоган, написанный красно-сине-белыми буквами пояснял: «Судьба страны — моя судьба». Вадим Васильевич Бирюков на листовке выглядел молодцеватым и бывалым.
— Из этого двора пойдёшь прямо в соседний, оттуда свернёшь направо, и там до дороги, кажется, три, щита. Увидишь. И всё. Клей можешь не заносить. Лепи побольше, штуки по три. Да, главное… Ты других кандидатов срывай, ладно? У нас специальные люди потом ходят, проверяют.
— Срывать?
— Ну да, — он подошёл к щиту, и дёрнул листок, с которого всматривался в вечер пожилой полковник. Полковник стал исчезать неровными полосками, от уха до уха заполняясь белой шершавой пустотой.
— Ну, примерно, так. Пока, — Олег пожал Мите руку. — В понедельник позвони с утра, я тебе попробую с ним встречу устроить.
— Заодно расскажешь, как дела с паспортом.
— А чего там рассказывать? — пожал плечами Олег.
Он ушёл, а Митя принялся сдирать остальных.
Нельзя сказать, что просьба Олега срывать листовки других кандидатов поразила Митю. Он уже участвовал в этой забаве в девяносто девятом. Тогда баллотировался Вертий, милицейский генерал. В девяносто четвёртом, когда в Думу баллотировался сам Рызенко, Митя остался не задействован. Тогда в «спец-команду» взяли лучших из лучших, многие из них позже стали работать в «личке». Митя тогда немножко даже обиделся, что его в «спец-команду» не взяли. Ребята ездили на «джипах» и «мерсах» по области и голосовали на участках по открепительным талонам. Ели на трассе шашлык, некоторым дали порулить машинами, и даже купили всем по пиву. Рызенко тогда на выборах проиграл, и это очень всех удивило, в том числе и его самого. Больше он никуда никогда не баллотировался. Но в девяносто девятом, в выборную Вертия, предоставил в его распоряжение свою «спец-команду». В этот раз всё было совершенно иначе. Их просто вызывали по вечерам на работу или задерживали после дневной смены. «— Кому не нравится, может увольняться», — говорили им. Охранникам раздавали под роспись листовки, клей, кисточки. Стандартный набор. Они высиживали в притихшем операционном зале до темна, ждали звонка от Юскова, сидевшего наверху, в кабинете Рызенко. Нужно было ехать попозже, после того, как идущие с работы доберутся до своих кухонь. Их переписывали, за каждым закрепляли участок. «Смотрите, будем проверять». Они сидели с мрачным видом, время от времени матерясь. Постепенно заканчивались анекдоты и сигареты, матерные слова в адрес Вертия и банка «Югинвест». Наступал час «Х», почему-то всегда в разное время, им командовали: «По машинам», — совсем как в армии, и они разъезжались по заданным участкам. Тогда Митя просто просил водителя довезти его до остановки, выходил, совал листовки в ближайшую урну, и ехал домой. Водителю-то что, не ему отвечать, если спросят… Но никто ни разу не спросил. Остальные, однако, добросовестно выполняли задание: расклеивали листовки Вертия, срывали листовки конкурентов. Чтобы потом, встретившись на работе, опять ругать генерала, банк, низкие зарплаты, высокие цены, барские замашки начальства, страну, Ельцина или коммунистов по вкусу.
Но теперь, делая то, чего ни за что не пожелал делать тогда, Митя вовсе не злился, не испытывал возмущения. Наоборот. Он переживал странное чувство. Было похоже на то ублаготворённое состояние, с каким выходишь из магазина, купив, наконец, то, что мечтал купить давным-давно, да не хватало денег. Митя чувствовал себя приобщённым к важному делу. История с паспортом оборачивалась неожиданным успехом. Митя чувствовал себя принятым в клан.
В понедельник он не стал звонить, а отправился в штаб Бирюкова.
Кое-как, выбирая сухие островки, перебрался через раскисший лысый газон и встал у гигантского обрубка вентиляционной трубы, торчащего посреди двора. Бирюков как раз выходил из машины. Это была старенькая угловатая “Volvo”, что сразу же усилило Митины симпатии к Вадиму Васильевичу. Он оказался гораздо массивней, чем Митя мог предположить, разглядывая листовки. Его можно было бы назвать толстяком, если б не спокойная ленивая сила, живущая в его килограммах. В каждый его жест хотелось вписать какой-нибудь серьёзный инструмент: кувалду, серп, плуг… Плуг, решил Митя, особенно подошёл бы ему. Проводив взглядом руку, потянувшуюся к хлипкой дверной ручке, Митя подумал, что выглядело бы гораздо естественней, если б эта рука легла именно на плуг — тут же вслед за плугом сама собой дорисовывалась упругая гора бычьей спины — и подумалось, что совершенно зря на листовках его не изобразили пахарем — пахарем в белой сорочке с развивающимся по ветру галстуком: «Вспашем. Возродим. Подымем».
Бирюков вошёл в штаб, а оттуда на улицу выскочила такая же, как он сам, массивная женщина лет пятидесяти, крепко вбивая каблуки в асфальт. Негнущиеся её ноги перемещались резво, отскакивая от тротуара как падающие торцом брёвна. Она заскочила в стоящую у дверей «шестёрку» и что-то отрывисто скомандовала водителю, уже глядя на дорогу, на которую им только предстояло выезжать. Митя ещё раз подумал о том, что ему предстоит войти в этот городской клан, и, стал быть, с этой массивной женщиной в отъезжающей «шестёрке» он скоро будет знаком. «Хаускипер, — повторил он про себя. — Хаускипер. Уж лучше, чем охранник. Раз не называют по-русски, каким-нибудь управляющим, или по-советски — завхозом, это хороший знак».
Войдя в штаб, Митя наскочил на бегущего человека. Человек обогнул его, но вдруг остановился.
— Ты Олега ищешь? — спросил за спиной знакомый пулемётный голос.
Митя обернулся.
— Да.
— Зачем он тебе? — и, не дождавшись реакции, он усилил свой вопрос. — Вообще, какие у вас с ним дела?
Митя смутился. Очевидно, нельзя было просто так взять и рассказать этому пареньку с замашками ротного старшины, какие у них вообще с Олегом дела. В этот раз Митя мог разглядеть его вблизи — угловатое лицо с тяжёлой челюстью, основательный нос.
— Мы, может быть, о разных Олегах говорим? — сказал Митя. — Мне нужен Лагодин Олег, заместитель господина Бирюкова.
Парень взял его под локоть и повёл по коридору.
— Так-так, — сказал его встроенный пулемёт. — Становится интересно.
Они вошли в следующую комнату, в которой как и в прошлое Митино посещение, будто и не сходили со своих мест, сидели люди с телефонными трубками. Лавируя между столов, они пересекли комнату — и попали в просторный кабинет с кожаными креслами. Кресел было штук пять-шесть, в каждом из них кто-нибудь сидел. Но Митин взгляд безошибочно устремился в дальний угол, к массивной фигуре без пиджака, с закатанными рукавами белой сорочки. Бирюков стоял под светильником, подмышками темнели влажные пятна. Держа в руках какой-то документ, он наклонился к нему и внимательно, шевеля губами, читал.
Читать бесплатно другие книги:
