Поздно. Темно. Далеко Гордон Гарри

— Хотели подурачить? Не вышло.

Каждый вечер после работы он приходил ко мне в общежитие с неизменной бутылкой перцовки. Мы сидели на моей койке, степенно пили и разговаривали, а из угла синими своими глазами, как сама совесть, смотрел на меня Витька Корягин, мой дружок, староста курса. Он добросовестно выклеивал свои кубики.

— Витька, отвернись, — не выдерживал я, и мы снова погружались в пучины фолкнеровского языка, в пугающий и притягательный мир Заболоцкого.

Саша писал прозу, медленно и недовольно. Требовательность ко всем, особенно к себе, была в нем непомерна. Он ни разу не опоздал на работу, — работал он кочегаром в котельной, — ни разу никого не подвел. Морщась, он прощал мне мои моральные неточности, я боялся этих прощений едва ли не больше любого наказания. Говорили мы обо всем, одновременно иногда догадываясь. Впрочем, я был литературным мальчиком и порой нес такую ахинею, что Саша смотрел на меня с состраданием.

Иногда мы веселились и наказывали пижонов — словом, разумеется, словом, к удовольствию окружающих. Слоняясь по Питеру, мы продегустировали всю доступную нам литературу, а когда появилось первое кемеровское издание Платонова, мы обмякли и успокоились. Куклы узнали Буратино.

Я появился в Ленинграде вскоре после процесса над Бродским. Многочисленные его апостолы толпились в забегаловке на Малой Садовой, мерещились на Невском, пили кофе в кафе «Москва», на углу Невского и Владимирского… Они печально рассказывали о своей дружбе с гением и читали, старательно картавя, стихи, в духе Хлебникова. Много говорилось о пресловутой петербургской школе, цитатами вытягивались Мандельштам и Ахматова, вероятно, они говорили об акмеизме.

В живописи тоже было неспокойно — идеологизированный авангард злобно собачился с махровым соцреализмом.

Мы с Сашей парили над схваткой, другие горизонты были нам ведомы. Саша жил на Волкуше, в деревянном бараке, дворик зарос одуванчиками, иван-чаем, представлялась поленовская Москва. Тетя Аня кормила нас. Простая тетка из воронежских степей, она легко вникала в наши интересы, бывала третейским судьей в наших литературных спорах, была она теплым бликом в холодном стеклянном городе, кривым окошком, отраженным на бутылке темного стекла.

А в Питере бывало очень холодно. Я тосковал по помидорам на поле, по стойкой вызывающей плоти, все здесь было необязательно и мокро, на Сфинкса, завезенного Петром, смотреть было жалко и страшно — он наверняка давно уже умер от чахотки.

В мае предстояло испытание белыми ночами.

Теней, впрочем, не было, призрачно было и неуютно, как в раю в дурную погоду.

Раз в неделю мы обретались в газете «Смена», вел там литконсультацию для пожилых графоманов поэт Герман Гоппе, фронтовик, чувствующий поэзию с лета, вылавливающий ее из воздуха. Стихов его я не читал. Набиралось нас человек десять, мы помогали Гоппе разбираться с любителями поэзии, затем вожак наш, Алик Азизов, объявлял:

— Консультация окончена, тех, кто пишет пьесу, прошу остаться.

И мы сочиняли из недели в неделю свою многоактную пьесу. Иногда Гоппе угощал нас коньяком в редакционном буфете. Газетные остряки называли нас гопкомпанией.

Однажды, заметив, что я опьянел после третьей рюмки, Гоппе спросил в упор:

— Чего тебе надо?

— Всего ничего, Герман Борисович, — жеманничал я, — денег, любви, славы.

— Ну, это поправимо, — успокоился Герман. — Поезжай в командировку от газеты. Очерк напишешь, — будут тебе и деньги, и слава, и безграничная любовь. А не напишешь, что скорее всего, хоть проветришься.

— А куда? — озадаченно спросил я.

— Ну куда я тебя могу послать. Конечно же, в рыболовецкий колхоз. В Новую Ладогу.

Я подпрыгнул.

Был конец мая, сессия то ли еще не началась, то ли уже закончилась, во всяком случае, дней пять я мог себе позволить. Я получил настоящие командировочные и справку, что являюсь сотрудником молодежной газеты «Смена».

Светлая старушка, администратор и уборщица гостиницы, маленького домика с геранями в окошках, сочувственно сказала, что мест нет и не будет, что ожидается футбольная команда класса «Б» — она сделала ударение на классе «Б», едва ли понимая, что это такое.

«Вот те на, — испугался я, — что же делать?» Я, было, пошел к выходу, но решил, что нужно использовать все аргументы, даже самые дохлые.

— А что я скажу в редакции? — пробормотал я, показывая командировочное удостоверение и справку.

Старушка рассердилась.

— Молодой человек, не надо меня дурачить. Сразу надо было сказать… Пойдемте.

Она привела меня в отдельный номер, в белую чистую комнатку с вожделенными геранями.

«Ну его к черту, — подумал я, — не ждут же, в конце концов, от меня этого очерка. Просижу-ка я здесь пять дней безвылазно, стихов напишу кучу». Я посмотрел на розовые герани: «Нет, неудобно».

Отложив дела до утра, я пошел гулять. Маленький городок с суворовскими казармами внезапно кончился, я оказался на берегу Ладожского озера. Оно напоминало Финский залив, то есть ненастоящее море, радости по этому поводу я не испытывал, но было любопытно. Я побрел по берегу, взбирался на валуны и спрыгивал с них, как турист. По серой плоской воде плавали небольшие айсберги, набегала мелкая рябь, это были гравюры Рокуэлла Кента.

Мне стало скучно. Я свернул на дорогу, ведущую в лес. Дымились уже мелкой листвой березы, зелень была слабая, прозрачная, как крылышки сильфиды — то ли стрекозы, то ли бабочки, залетающей иногда в городские дома.

Березы и громадные сосны сменились вдруг мелкими зарослями какой-то чепухи: ольха, бузина, неизвестные мне кусты. Дорога выродилась в тропинку, заросшую посередине. Я собрался повернуть обратно, но лес внезапно поредел, показалась большая поляна, серебристые чешуйчатые крыши. Дома не были заколочены, но было очевидно, что деревня пуста.

Кот втянул голову, неподвижно глядел на петуха, затем махнул лапой и исчез в траве.

Сердце мое запрыгало. Я понял, зачем я оказался здесь — вдали от Одессы, вдали от Питера, вдали даже от Новой Ладоги, на заросшей тропинке в пустой деревне.

Я вытянул носок правой ноги, как при строевом шаге, и медленно оттянул ногу. Затем стремительно выбросил ее вперед и попал.

Нога слегка завязла в пуховой теплой тяжести, раздался глухой стук, петух заблажил по-куриному, пролетел метров пять, приземлился, шлепнулся на бок, выпрямился и побежал не оглядываясь. Я вздохнул, усталость трудного этого года оставила меня.

— Черт, несешься, как угорелый, — раздался женский голос.

Я шагнул вперед. Пригнувшись, отводя ветку рукой, на тропинку вышла женщина. Она была в армейском бушлате, укутана коричневым платком, на левой руке висело коническое пожарное ведро, выкрашенное красным кадмием.

— Здравствуйте, — сказала женщина, — а я смотрю, что петух летит как угорелый.

— Это я его стукнул, — признался я.

Женщина долго рассматривала меня.

— Ну и правильно, — решила она.

— А скажите, что за деревня такая… странная?

Женщина махнула рукой:

— Какая деревня, погост. Ее уже и на карте нет. Неперспективная. А называется — Отречье.

— Серьезно?

— А что тут такого? — удивилась женщина, — название как название. От реки, наверное.

Она пошла вперед.

— А вы сами кто будете? — не оборачиваясь, спросила женщина.

Я догнал ее в два прыжка.

— Да так вот, из Ленинграда приехал в командировку.

В красном ведре болталась вода, в ней по кругу плавали небольшие серебряные рыбки с синим зловещим отливом.

— Что это? — удивился я.

— Да вот корюшка нынче нерестит. В мережу попалась. Нравится она мне, — мечтательно продолжала женщина. — Огурцом пахнет. Как попадется, держу ее несколько дней, наслаждаюсь. Потом коту отдаю.

Странная какая-то интонация, не интонация даже, а мелодия проступала сквозь речь этой женщины, то ли она кому-то подражала, то ли я слышал где-то подражание ей.

— А то зайдите ко мне, отдохните немного, отдохните. Как вас зовут?

— Карл, — ответил я с тоской.

— Очень приятно, Карл, — кивнула женщина. — А меня Лизавета Ивановна. Лиза.

«Внутри избитого сюжета, — думал я. — Сейчас тетка достанет запотевшую крынку с молоком, а я молоко не люблю, но стану пить с восхищением и вращать головой, постукивая пальцем по крынке, — старинная, наверно, — а на стене большая рамка со стеклом, в которую втиснуто штук сорок фотографий: старушки, усатые солдаты… Глядишь, дойдет и до ухватов, чугунки с кашей, я бы и правда что-нибудь съел».

Деревья шумели, мой приятель петух где-то заорал, это было похоже на закадровую музыку в кино. Не люблю я музыку в кино. Она может загубить самый талантливый фильм. Она усиливает картинку, делает ее понятной до отвращения, она предупреждает, ставит тебя «на старт», «внимание», и ты чувствуешь себя полным идиотом. Или, напротив, путает все и раздражает.

Мы взошли на высокое крыльцо, женщина что-то говорила, я прослушал и кивнул с улыбкой. Лиза размотала платок, сбросила бушлат и оказалась молодой женщиной лет двадцати семи, в коричневом, довоенном каком-то платье ниже колен. Черные волосы с прямым пробором, яркое пятнышко седины. Пока я оторопело пялился, Лиза доставала чашки, рылась в глубоком темном буфете. Кроме буфета в комнате стоял желтый зеркальный шкаф, швейная машинка «Зингер» на чугунной станине в стиле модерн, софа, застеленная полосатым пледом.

Фотографии были — пожилая женщина, голая девочка, еще кто-то. Немного книг на бамбуковой этажерке, я разглядел Чехова, О. Генри, Джека Лондона. На тумбочке под стеклом — Хемингуэй в свитере. На стене еще два портрета — Чехов и Салтыков-Щедрин, в деревянных рамках, густо окрашенных под дерево, — так красили трамваи изнутри.

— А хотите немного водки, — Лиза теребила на тонкой шее неизвестно когда повязанный зеленый платочек — под бушлатом его не было.

Глупая закадровая музыка усилилась. Печеный лещ появился на столе. Вспомнив крынку, я восхищенно покачал головой:

— Сами поймали?

— Идет иногда в сети, — скромно ответила Лизавета, ставя на стол початую бутылку водки.

В болотном сумеречном свете, сидя спиной к окну, Лиза рассказывала о себе. Жила она в Новгороде, окончила там педагогическое училище, вышла замуж за танкиста, старшего лейтенанта.

Веселый танкист быстро спился, чуть не сел за драку, бросил Лизу и уехал на север. Квартира была ведомственная, военная, ее отобрали, а Лиза подалась сюда, к маме. Было это год назад, маму схоронила зимой здесь же, на деревенском погосте. Работает Лизавета Ивановна в Новоладожской восьмилетке, преподает язык и литературу.

— Как же вы туда добираетесь?

— На велосипеде. Да что тут, три километра.

— А зимой?

— Зимой пешком, — улыбалась Лиза. — Да вы курите, сама я не курю, но мне нравится. Надежный запах.

Она поставила передо мной большую пепельницу из чешского стекла.

— Давайте, Лиза, выпьем за вас, — внезапно постарев, предложил я.

— Давайте, — издалека откликнулась Лиза. — «О подвигах, о доблести, о славе, — помолчав, сказала она, — Я забывал на горестной земле, Пока твое лицо в простой оправе Передо мной стояло на столе…»

Я боялся пошевелиться.

Прочитав стихотворение, Лиза начала другое: «Твое лицо мне так знакомо, Как будто ты, — извините, здесь неловко, — как будто ты жила со мной. В гостях на улице и дома Я вижу тонкий профиль твой…»

— «Я приближался, ты сидела, — не выдержал, подхватил я, — Я подошел, ты отошла».

Невообразимый шум стоял за окном, гул и грохот.

— Что это?

— Это соловьи, — сказала Лиза. — Самое время… Соловьи трясли кроны, как мальчишки трясут фруктовые деревья, с берез покатились красные плоды. «Соловьиный сад, — понял я. — Это судьба, надо делать ноги».

Скосив незаметно глаза на ходики, я обомлел: было двадцать минут двенадцатого.

— Что вы хотите, — не глядя на меня, засмеялась Лиза, — ведь белые ночи.

Я решительно встал.

— Пойду.

— Что ж, идите, идите, если надо.

Я почесал переносицу: как же я выберусь через лес? Я и хотел и не хотел, чтобы Лиза меня проводила.

— А что тут выбираться. Есть другой путь. Обогнете избу слева, будет дорожка, прямая и светлая. До самой главной улицы. Прощайте, Карл, я приятно провела время…

Я шел быстро, сбиваясь иногда на бег — неудобно перед дежурной в гостинице, ночь на дворе, что я ей скажу…

Я долго еще бегал от судьбы — из Питера в Одессу, из Одессы в Москву, пока не оказался загнанным в угол подвала, да-да, в буквальном смысле, — проектная организация, куда я прибился, помещалась в подвале, в центре Москвы, в Фурманном переулке. Был уже семьдесят четвертый год, было мне уже тридцать три.

Испросив половину не положенного мне еще отпуска, поехал я в Одессу в середине сентября.

Эдик был мрачен. На окошке пункта приема стеклопосуды висела табличка: «нет тары», но Эдик сделал «мелкий глаз», — это для широкой публики, — мы сунулись в заднюю дверь — жлоб в коротких штанах, что-то жуя, окрысился на Эдика.

— Тебе сказали, падла, что нет тары!

У Эдика запрыгали скулы, он протянул мне свою авоську. Но я авоську не взял, развернул его за плечи и вытолкал во двор. Больше всего, я думаю, его оскорбило, что не причислили к избранным. Теперь сердился я:

— Деньги же есть, какого черта мы поперлись с этой стеклотарой!

Но Эдик сопел:

— Во-первых, загромождает, во-вторых, сколько можно сидеть на хвосте…

— На моем долго не просидишь, — смеялся я, и, чтобы окончательно снять тему, взял сразу четыре бутылки портвейна «Приморский». Мы загромоздили балкон.

— Послушай, предложил я, — что мы будем тут в духоте. — Давай поедем на травку.

— О-о, это добираться. А моя нога?

— Доберемся, — сказал я, — гулять так гулять.

Мы вышли, и я остановил частника:

— В Отраду.

— Двоечка, — равнодушно сказал частник.

В машине Эдик озирался, как Тарзан.

— Ты все-таки столичная штучка, — по зрелом размышлении одобрил он.

Мы вышли к обрыву.

— А почему все-таки в Отраду? — с недоумением спросил Эдик.

— Догадайся с трех раз.

Эдик огляделся и начал шпарить наизусть: «Солнце еще косо щурилось сквозь утреннюю дымку, а они уже были в курене. Под крутым обрывом, заросшим серебристыми кустами диких маслин и барбариса, золотилась синяя морская зыбь, на ней покачивались белые чайки. Ветерок разносил йодистый запах гниющих водорослей, мидий и медуз. Стоя на табурете в одних плавках, Илька мыл снаружи окно куреня… Он ожесточенно растирал на стекле солнце и море, и они, смешиваясь, брызгали из-под тряпки золотисто-синими искрами. Гришка, кривя брезгливо рот, скреб куском жести деревянный порог…»

— Где же был курень?

— Вон там… Или, кажется, там. Какая разница.

Мы расположились в серебристых кустах диких маслин и барбариса.

— А почему три? — удивился Эдик, — а где четвертая?

— Я же не поц. Куда нам четыре. Четвертая у тебя дома под кейвеле у радиатора.

— Грамотно, — кивнул Эдик.

Трех бутылок оказалось предостаточно — мы поднимались по пологой тропе обрыва, обнявшись за плечи, напоминая известную скульптурную группу «Сильнее смерти». Эдик стонал:

— Оставь меня, тебе жить. Передай нашим… Вале скажи — образ ее я унесу с собой. Слышишь, Август…

— Я не Август, — смеялся я, — я Карлуша…

— Много ты знаешь, — сердился Эдик — Ты Август, а Карлуша умер.

Был у нас еще один брат, Август, на год старше меня, он умер в эвакуации двух лет от роду от малярии.

— Умер-шмумер, ладно. Пойдем.

— Нет, ты не понимаешь, — разозлился Эдик, отпихнул меня и сел на тропинку. — Ты думаешь, я пяный? Спроси у мамы. Август не был зарегистрирован, батя боялся засветиться в Одессе, он же лег на дно. А Карла зарегистрировали в эвакуации, в Курган-Тюбе, а когда Карлуша умер, Август остался с его документами.

— Сам ты Август, — сказал я, — август, сентябрь — кто тебе считает. Пойдем, ради Бога.

— «Скоро осень, — заорал Эдик, — за окнами август».

— «От дождя потемнели кусты», — подхватил я.

Каким-то чудом мы добрались, я передал Эдика Вале из рук, что называется, в руки. Что-то мне не хотелось домой, что-то меня от дома отталкивало, и я поехал к Бенимовичу.

— А-а, — закричал Морис Бенимович, — ты прав, что пришел. Да-да-да, без тебя было совсем не то, нет-нет-нет.

Сквозь дым улыбалась мне Мальвина, танцовщица из филармонии, красивая, но добрая, раздраженно кашляла певичка, еще какие-то барышни плавали под потолком, комната слоилась, пузырилась, напоминала питьевой гриб в трехлитровой банке.

Я угрюмо пил коньяк и трезвел с каждой рюмкой. Эдик был, конечно, бухой, но в чем-то он был так отчетлив!

Пришел Боря Тутман, загорелый, кучерявый, похожий на воина. Ему было лет сорок пять. Был он номенклатурным строителем, начальником треста. Вернувшись с Кубы, ждал нового назначения.

— А пока, — широко смеялся Боря, — работаю заместителем академика по строительству.

На Тендровской косе строился дельфинарий, небольшая экспедиция во главе с киевским академиком Шевляковым с помощью Тутмана что-то там разрушала и строила.

Узнав, что я в отпуске, Боря предложил поработать.

— Ну и в каком качестве? — пожал я плечами.

— Будешь зам. академика по художественной части. Заработаешь еще рублей девяносто.

— Да мне через неделю обратно в Москву.

— Справку сделаем, какие дела…

— Да-да-да, — обрадовался Бенимович, — в Одессе теперь нечего делать, нет-нет-нет, все уехали, — и нежно посмотрел на Мальвину.

— Нет, правда, там хорошо, — не унимался Тутман, — я провел там весь август.

«О Господи!» — я вышел на балкон. Что-то очень связное и тревожное плел Эдик. Август, Карл, документы… Бред пьяного инвалида?.. Казуистика старого большевика?

Я потрогал себя. Я попытался отразиться в небе, но там ничего не отражалось, я повернулся к балконному стеклу, но из оранжевой комнаты мне улыбался шимпанзе Бенимович. Бездарная ахинея Дюма-внука? Спроси у мамы!

— Так я — это вовсе не я? Я — свой собственный брат, у меня и гороскоп другой. Постой, значит, я лев, мне полагается смотреть на солнце не мигая, а я всю жизнь кукожился под луной. Так это не меня любили женщины, не меня, не меня в раннем детстве обоссал придурковатый подросток…

Все это было настолько неправдоподобно, что могло быть правдой. Я заплакал. На балкон вышла певичка.

— Брось, Карл, — сказала баритоном, — она не стоит твоих слез.

Я отвел ее рукой и вошел в комнату.

— Когда едем, Боря? — весело спросил я.

Боря задумался, закручинился даже, потом опомнился, поднял веселые глаза:

— Завтра позвони, послезавтра и поедем.

Пьянка ярко вспыхнула и погасла, кто-то с кем-то спал, да-да-да, мы сидели с Мальвиной на лестнице в парадной, Мальвина плакала на моем плече. Ей надоела эта двойная жизнь, и вовсе она не Мальвина, а Наталья, и живет на шестой станции Люстдорфа, в собственном доме. А вчера им привезли дрова, много дров, хватит на всю зиму…

— Это меняет дело, — сказал я. — Завтра же и поженимся. Вот будет парочка — Мальвина и Карлуша, два псевдонима.

У академика Шевлякова было одно очевидное достоинство — он ненавидел гитары и темные очки.

— Экспедиция, — сердился он, — это работа, а не прогулка и песни у костра.

Сам он, однако, выглядел подозрительно колоритно — загорелый, с бритой головой, в шортах, с кривой трубкой в зубах…

Я прибыл на косу в плавках, верхом на шести кубометрах пиломатериалов, буксируемых катером с баржи, бросившей якорь в полутора милях от берега, рядом с земснарядом, таскающим из моря песок круглые сутки, и заслужил у Шевлякова некоторое предварительное уважение. Во всяком случае в первый вечер мы пили втроем с Борей Тутманом растворимый — престижный — кофе, и я удостоился лекции по бионике. Мне рассказали о гениальном устройстве стрекозы, о совершенстве дельфинов.

В экспедиции работало шестнадцать человек — какие-то странные тетки и молодые ребята, все из Киева. Единственный одессит — аспирант водного института Юра был при катере. Все они — кандидаты и аспиранты — долбали глиняные стены с восьми до пяти.

До войны здесь была рыбная артель, остались постройки — лабазы, землянки — все это надо было для начала сровнять с землей, вернее с песком, поросшим синими колючими травами, лиловыми и голубыми.

Тендровская коса — узкая полоска песка в открытом море километров семьдесят длиной, шириной всего полтора-два километра, здесь, возле оконечности, она была уже. Говорят, здесь водятся лошади, одичавшие с довоенных лет, множество птиц я заметил в первый же день. Помимо чаек и бакланов, пролетали низко над сушей какие-то птеродактили — цапли или журавли…

Дрофы, зайцы, пятнистые олени, лисы, степные волки — все это таилось в высоких травах и рощицах низкорослых акаций, перебегало с места на место. Коса была необитаема, считалась пограничной зоной, и здесь, в двух километрах от нас, была застава.

Пограничники сидели тихо. Они были морские, патрулировали вдоль экстерриториальных вод, не то что городские, прибрежные, в кирзовых сапогах, тяжело топающие по пляжам к неудовольствию романтичных горожан.

Еду готовили научные тетки, по очереди, продукты каждый привозил на себе и сваливал в общий котел. График отлучек был скользящий: работали по десять дней, а четыре отдыхали, разумеется, в Одессе. Каждый день выходила из Холодной гавани баржа за песком и почти каждый день брала она кого-нибудь из отдохнувших с попутным грузом. Ходу было часов шесть.

В режиме жесткого сухого закона, лишенные гитар, тени научных работников у вечернего костра выглядели удручающе.

— «Хмуритжя не надо, Лада», — отчаянно вспыхивала иногда веселая песенка и тут же опадала.

Ночевали в палатках по трое-четверо, Шевляков с Тутманом жили в мазанке-люксе, из двух комнат, видимо, бывшей конторе. Меня пригласил на постой сын Шевлякова Славик — двенадцатилетний мальчик, начитанный и размышляющий.

Меня немного тяготила его дружба, я не умею обращаться с детьми, да и с какой стати. Из десяти Сашкиных лет я не видел его девять.

Но это было лучше, чем с кем-нибудь в палатке, в окошко мазанки залетали ласточки, Славик поставил для себя раскладушку, уступил мне кровать. Была у него книга без обложки, дореволюционное издание, что-то вроде антологии русской поэзии, где самыми младшими были Мандельштам и Волошин.

Днями я долбал с азартом стены, а вечерами мы пили кофе — у Славика была спиртовка, и говорили о поэзии, о Грине, о прочих мужских делах.

Иногда я сопровождал его на заставу. Степь на закате была восхитительна — Славик слал радиограммы матери. Игорь, начальник заставы, старший лейтенант, тайком от Славика угощал меня водкой, мичман Олег при этом хохотал, потирал руки, вытирал черные усы, прикладывал палец к губам.

Разрушать было легко и приятно, я долбил ломом, крушил кувалдой, рискованно подпрыгивал на крыше, помогая ей обрушиться, физическая усталость была мне в радость.

Отработав вечернее общение, я закрывал глаза. Сна не было, была тяжесть и неизбывное недоумение. Полежав с полчаса, я выходил покурить, таращился на звезды, избегая смотреть на луну. Мне казалось, она предала меня. Через некоторое время появлялся Славик, молча сидел у порога, как Саид из «Белого солнца пустыни».

Два раза мы с одесситом Юрой на катере отвозили Шевлякова к барже, баржа уходила, мы причаливали к землечерпалке, пили там, стесняясь, обещая возместить, белый портвейн.

Первый обед на косе оскорбил меня: ученая тетя сварила суп из частика в томате. Я бросился к Юре, вместе мы подошли к Шевлякову и объяснили, что находимся посреди моря, в котором обитает великолепная свежая рыба. Киевлянин сурово нахмурился, потом скомандовал:

— Ладно, берите «Шельф», только к восьми утра катер должен быть на работе. И еще — если рыбы не будет в должном количестве, сочту это баловством, недостойным серьезных людей.

Мы вышли в пять утра, прихватив с собой двух настырных охотников, мы стали на банке недалеко от землечерпалки, на глубине семи-восьми метров. Улов превзошел даже мои ожидания. За два часа мы наловили ведро великолепных бобырей, и второе ведро — никто не верит — кнутов невиданных размеров: восемь штук поместилось в ведре. После этого мы с Юрой выходили несколько раз после работы, но — вечерело, с нами был Славик, это было не то.

В отсутствие Шевлякова командовал Тутман, это ничего не меняло, но дышалось легче.

На восьмое утро прибежал матрос с заставы и объявил, что в Одессе холера. Шевляков с Тутманом бросились в «Шельфе» на заставу, прихватив Славика, все перестали работать и загалдели. У меня забилось сердце — любым способом я должен остаться.

Вернувшийся Шевляков собрал народ.

— Товарищи, в Одессе холера, рецидив семидесятого года. Нам предстоит срочная эвакуация. Объявлен карантин, вероятно, он продлится сорок дней, — мы не продержимся, — продуктов, сами понимаете, не хватит. Но если вы изъявите единодушное желание, мы останемся и будем, — он усмехнулся, — просить Карла снабжать нас рыбой.

Киевляне злобно покосились на меня.

— Желающих нет? — Шевляков посмотрел на часы. — Сейчас десять. В два часа уйдет последняя баржа. Земснаряд уйдет вечером. Вопросы есть? Тогда — собираться. Портящиеся продукты — зарыть. Консервы и крупы — оставить. Может, удастся пройти обсервацию — это шесть дней, — тогда вернемся. В любом случае продукты в порт не пропустят.

Славик аккуратно собирал сумку. Я сидел на пороге и курил. Люди суетились на берегу, собирали палатки, звонко, как никогда, перекликались. Две тетки понесли закапывать рыбу и сливочное масло. Большой кусок, килограмма полтора. Подошел Юра.

— Я поеду земснарядом. Надо «Шельф» притаранить. Ты как?

Я обрадовался.

— Подумаю, наверное, с тобой.

— Тогда чего суетиться, — сказал Юра. — Скупаться, что ли, напоследок? — и медленно пошел к морю.

— Представляешь, — сказал появившийся Боря, — досада какая, — он поднял тяжелый полиэтиленовый кулек, — семнадцать антрекотов. Это наш Жак Ив Кусто жидился. Я ему — давай скорее схаваем, еще привезем, а он… Вот теперь зарывай, не на заставу же везти.

— Давай я отвезу на землечерпалку, команда съест.

— А ты что, не с нами? Чего это?

— Да народу и так много. И потом — Юре надо с «Шельфом» помочь.

— Без тебя разберутся.

— Да я еще обещал Степану портрет его нарисовать. Когда теперь.

— Ну, смотри. Завтра вечером у Мориса?

— Постараюсь.

— Ну на, держи, — он протянул мне пакет с мясом. — Не напивайся. Пойду, погоняю всю эту черемшину. — Он направился к палаткам поступью Радамеса.

Славик вышел из мазанки.

— Так вы не с нами?

— Тесно, Славик.

— Я понимаю, я бы тоже. Но отцу нельзя — он должен быть со всеми, а мне не позволит — вы же придете ночью.

— Ничего, Славик, скоро увидимся, твой отец приглашал меня в гости, — соврал я.

— Возьмите на память, — Славик протянул мне антологию, — это моя собственная.