И в печали, и в радости Макущенко Марина

– Как ты поняла, что он не дышит?

– Я слушала… Он все хрипел и хрипел…. А потом тишина… Знаешь, со мной так было, и тоже в три года. Меня тогда мама спасла. Ночью мокрота закрыла дыхательные пути, и я могла задохнуться. Но она не спала и все слушала меня и слушала. Она все время рассказывала мне эту историю, а я только сейчас, наверное, по-настоящему оценила. Я понимала, что она мне жизнь спасла, но не понимала, как трудно ей было. Представляешь, она тогда была одна в доме. А я бы одна с ним сегодня не справилась!

– Я бы этого даже не понял. Я – врач и отец! Ты ему даже не родная мать и слышала его дыхание из другой комнаты, а я пропустил. Я тогда о нем вообще не думал…

– Юра, ты по ночам зато слышишь, спит он или нет. Оставляешь открытой дверь и встаешь к нему ночью. Я и к родному вряд ли встану. Ты же знаешь, какой у меня крепкий сон. А сегодня… тебе же мама такого не рассказывала? Тебя к этому случаю Боженька не готовил. И потом, тебя можно понять.

– Меня нельзя пытаться понять.

– Это значит, что ты больше никогда мне не скажешь тех слов?

Он посмотрел на меня.

– Знаешь, я бы очень хотела их еще раз услышать, потому что, честно говоря, сегодня я очень устала и, мало того, одним ухом слушала тебя, другим – Мишу. И я очень боюсь, что, пока я бежала спасать Мишу, чему-то другому важному я дала задохнуться на кухне.

– Не могу поверить, что ты это говоришь.

– Поверь, потому что уже завтра или в другой раз, когда у меня будет больше сил, я, скорее всего, буду парировать, спорить, опровергать и убеждать тебя в обратном. Но сегодня у меня на это сил нет. Иди домой, Юра.

– С ним должен остаться я.

– Сегодня я доказала, что с ним должна быть я. Я не уйду отсюда никуда. И потом, ты предлагаешь мне возвращаться сейчас домой по темным улицам, в темную квартиру?

– Не манипулируй, ты просто знаешь, что у меня завтра операции.

– И это я тоже знаю. Спокойной ночи, Юра.

Мы не целовались на прощанье и расстались как обычно. Мы опять не начали наш роман. Мы опять отпустили тормоза, полетали, остановились, осмотрелись и поехали на обычной скорости.

Я проснулась под утро. Мишка плакал, тихонько так, с перерывами…

Я подошла, прикоснулась ко лбу и сразу выскочила к медсестре, та принесла новый раствор для капельницы. Сбитая ночью температура начала расти, ребенок был мокрым от пота, из глаз слезки не капали, но он все время ныл. Я переодела его в сухую пижамку, посмотрела на часы – 03:20. Я уснула после часа, когда мы сбили показатель до 37,4. Нельзя было! И как я вообще проснулась? Он так тихо подавал знаки, а меня же не добудишься…

Надо было, чтобы Юра оставался, он-то спит чутко, он бы сразу к нему встал. Температура зашла за тридцать девять, а ведь если бы я проснулась раньше, мы бы и сбивать начали раньше. Я ругала себя.

«Я тут, я поруч, Мішутка. Все буде добре».

Мой голос или раствор – скорее всего – его успокаивал. Уже четыре на часах, я посмотрела на термометр – тридцать восемь и три.

«Вже краще, солоденький мій. Вже краще, мій хлопчик. Ти – молодець! Ти борешся».

Я встала и подошла к окну.

– Мааа… – сказал он.

«…річка» – добавила я по привычке себе под нос.

– Мам! Мама! – слабеньким голосом требовал он.

Я медленно развернулась, понимая, что уже это слышала. Я от этого проснулась! «Он меня назвал мамой. Нет, он не меня… Ему плохо, и он звал маму! Образ матери. Он к нему обращается. Стоп, какой образ матери? Как какой? Из мультика».

– Ма-а-а-ам… – срывающимся на плач голосом Миша прервал мой внутренний монолог.

Я подошла.

Он не видел меня, он был в своих снах, в своих кошмариках. Ему плохо, и ему нужна мама. И деткам легче произносить эти звуки… Хотя раньше я их от него не слышала. Я поцеловала его в лобик и начала гладить по головке, целовать ручки:

– Я тут, мій солодкий.

Я тут, я не мама, но я рядом. И я не должна спать, потому что нельзя, чтобы меня заменил Юра и услышал это. Он подумает, что ребенок так меня называет. Отношения усложнятся. Нет, не надо. Я лучше спать не буду.

Мишка глубоко и размеренно дышал. Он спал. Я засунула ему под мышку градусник. Подождала, достала – тридцать семь и два. Я не буду спать. Буду ждать!

Я открыла глаза от того, что зашел терапевт. На часах было семь. Сон затащил меня к себе прямо в кресле, у Мишкиной кроватки.

Я проснулась с болью в горле, но ничего не сказала об этом Юре, когда он позже зашел к нам с завтраком и моими вещами:

– Вот ноутбук, планшет и книга, с которой ты последнюю неделю работаешь. В этом пакете – одежда и белье. Тут косметика. Проверь, я все правильно взял?

Я проверила. Средство для умывания, тоник увлажняющий, кремы, зубная щетка, расческа, вышивка, домашнее платье, колготки, даже несколько пар трусиков. Если бы не было вчерашнего откровения, я бы не обратила внимания на этот жест. Я уже воспринимаю такое его отношение ко мне как само собой разумеющиеся.

– Спасибо.

С Мишиной болезнью мы боролись несколько дней. Темы наших разговоров сузились до антибиотиков, пробиотиков, капельниц и показателей ртутного столбика. Каждый день Юра делал попытку сменить меня. Я отправляла его домой и просила приходить только в обеденный перерыв, мотивируя это тем, что утром и вечером он тратит на нас время, которое должно принадлежать сну. На этой неделе график его операций и консультаций сильно выходил за пределы нормированного рабочего дня.

Но Юра все равно заносил для меня утром кофе из кофейни по пути на работу и заходил поцеловать Мишу перед сном. Это было не в моих интересах, потому что именно утром и вечером у меня случались приступы кашля.

Я заболела, и, хотя терапевт не услышал в моих бронхах ничего, кроме жесткого дыхания, я знала: Юра отправит меня домой, как только услышит первый чих. Я боялась оставлять их вдвоем на ночь сейчас, когда Мишка болеет. У меня появилась на то серьезная причина: Мишка часто звал маму. Иногда мне казалось, что это он меня зовет. Это происходило только ночью, но при этом у него не всегда была высокая температура… Однажды мне показалось, что он сказал это утром, играя со мной. Я пытливо посмотрела на него, но он уже отвлекся, и я решила не переспрашивать. Но в те секунды, пока я ждала повторения, мое сердце не билось.

Я хотела понять, что это значит. Он думает, что я мама? Или помнит, что я Маричка, его подружка, его няня, хотя так меня никто не называет, кроме совсем чужих? Я – мама? Нет, я же так… Сердце вернулось в свой ритм. Со мной происходило что-то странное: я боялась этого слова, и больше всего я боялась, что его услышит Юра. И… я хотела это услышать сама. Мне оно нравилось, и я чувствовала, что делаю что-то нехорошее, ожидая по ночам, как он это скажет. Это что-то порочное, так нельзя! В чем грех? Не знаю, но нельзя! Нельзя меня так называть, я же скоро уеду от тебя. А как я уеду, если я мама? И что, нам придется объяснять ему, что я тут так, ненадолго? А вдруг он не захочет понимать? А в чем разница между мной и мамой?

«Ну в чем?» – спрашивала я себя, глядя в потолок, который на котором лежали блики света из коридора.

«Я тебя, Миша, в животике не носила, – объясняла я мысленно. – Я… Я не кормила тебя… Но и мама не кормила… Я тебя…» Я не знаю, в чем еще разница! Я сердилась и ждала, когда он опять это скажет.

Однажды случилось то, что в бытность работы тележурналисткой происходило со мной регулярно, раз в сезон, голосовые связки были постоянно напряжены, и о щадящем молчащем режиме не могло даже речи идти. У меня раньше часто пропадал голос.

– Доброе утро! – сказал Юра, протягивая мне латте.

Горячее молоко мне сейчас было противопоказано.

– Привет, – прошептала я.

– Чего шепчешь? Мишка же уже не спит? – спросил он, вынимая сына из постели. Мальчик выглядел бледным, но жизнерадостным. Значит, идем на поправку.

– Температура была? – спросил Юра, имея в виду Мишу.

Я отрицательно помотала головой. Он посмотрел на меня. Подошел и потрогал лоб.

– И сколько?

– Вечером было тридцать семь и семь.

– Скажи теперь без шепота.

– Я не оставлю Мишу тут одного, – прохрипела я. Получилось чуть громче, чем шепот.

– Лучше молчи. Давно это?

Я закашлялась.

– Судя по кашлю, уже не первый день. – Он начал сердиться. – Почему молчала?

Я ничего не ответила.

– Отлично! Мишу выписываем, а ты останешься здесь.

– Здесь детское отделение.

– Я сказал: молчать!

– Папа, не кричи на Маричку!

– Сыночек, Маричка ведет себя, как ребенок, поэтому ей надо оставаться в детском отделении.

– Я хочу домой, пожалуйста.

– Такое хорошее утро, а вы ругаетесь! – В палату вошел Макарыч, заведующий отделения нейрохирургии. Увидеть его в детском было неожиданно.

– Доброе утро, – ответил Юра. – Что-то случилось?

– Да я к твоей Маричке, собственно.

Я проигнорировала «твоей». Евгений Макарович никогда особо мной не интересовался. Я была заинтригована.

– В следующее воскресенье у нас праздник. Будет прием в честь десятилетия нашего отделения. Я хочу, чтобы ты пришла вместе с Юрой, – вкрадчиво сказал он, присев на мою кровать.

– А меня об этом не надо ставить в известность? – Юре не нравилась интимность атмосферы, которую привнес его шеф.

– Тебя здесь не предполагалось! Ты должен быть уже в отделении, а не здесь! Как Миша, кстати?

– Спасибо, хорошо. Но она никуда не пойдет!

– У нее свой голос есть?

– Нет!

Юра был, как никогда, прав. И я сначала вовсе не расстроилась, потому что этот праздник был для меня совсем не приятной перспективой. Там будут его коллеги, большая половина которых мной интересуется, меня недолюбливает, с удовольствием меня обсудит и будет думать обо мне всякую чушь. Но почему Макарыч хочет меня там видеть?

Я отвлеклась на свои мысли, а тем временем мужчины спорили. Юра не хотел идти на прием, но Макарыч приглашал меня, а его он даже приглашать не собирался. Мисценовский должен был быть там, как звезда, на которую придут смотреть спонсоры новых покупок для отделения и послы европейских стран.

– Вот из-за послов я и хочу пригласить Маричку. Я был на встрече с голландским послом Ларсом Атсеном, знаешь такого?

Я улыбнулась в ответ.

– Он принял меня в своей резиденции, и у него на стене я увидел фотографию с тобой.

– Мы познакомились прошлым летом, – прошептала я.

– Да, и ты произвела очень хорошее впечатление, потому что он заметно оживился, когда я сказал, что знаю тебя и что ты тоже будешь на приеме. И хотя он что-то до этого мямлил про поездку в Нидерланды, все молниеносно переигралось и он обещал быть. Мисценовский, уймись, я прошу тебя! – раздраженно бросил он Юре. – Они все тебя ценят, но ты им нужен, только когда речь идет об операциях и конкретных действиях. Говорить с тобой невозможно! А Ларс позвонил на следующий день, – опять залебезил он в мою сторону, – и пообещал поддержку двух спонсоров. Такую же штуку я проделал с консулом Германии Мартой Германн. Она тебя, Маричка, тоже знает и с удовольствием увидится. И с поляком Мартином Вроцлавски – та же история. Ты мне нужна… но ты нужна говорящая!

– А она молчит! Она уже несколько дней болеет, я только сегодня узнал! – попытался пожаловаться Юра.

– Да весь персонал больницы, видя тебя в коридоре, старается замолчать и спрятаться. Ты же невыносим и груб с людьми! Как такой цветочек не завял от жизни с тобой?

Меня забавляло это зрелище: Мисценовского отчитывают! Его шеф. Из-за меня! Здорово! Но Макарыч прав. Ему нужна я говорящая. Красивых и улыбчивых девочек у него предостаточно в кадрах. Ему нужны мои связи и здоровые связки.

– Я постараюсь вылечиться. Я буду.

– Зачем тебе это? – набросился на меня Юра, когда начальник ушел из палаты.

– Я хочу их видеть, – прошептала я. – Юра, этих людей я не увижу в ночных клубах, на украинских курортах, в кино. Я соскучилась по Марте и разговорам с Ларсом. Они вращаются в узких кругах, доступ к которым у меня был как у журналиста, но сейчас нет. И у меня не будет возможности пообщаться с ними при других обстоятельствах.

– А они тебе так интересны?

– Представь себе, да! Юра, я хочу с кем-то поговорить о внешней политике, о курсе и движении Украины в Европу, о настроениях их лидеров по отношению к последним изменениям в нашем правительстве. Я хочу поговорить с теми, кто меня поймет и кто меня воспримет адекватно. Я уже не помню, когда была сама собой и говорила на привычные для меня темы.

– Извини, я не знал, что так ущемляю твой интеллект.

– Нет, с тобой он только растет, но окружение, в котором я нахожусь сейчас, – другое. Мне не хватает ощущения значимости. Ты знаешь, что только в твоем отделении меня воспринимают как няню Миши? И реагируют на меня соответственно… А в остальных отделениях больницы, куда мне приходится ходить, меня называют «Мисценовская». И знаешь, я отзываюсь! Потому что так быстрее получить лекарства, попасть в кабинет, привлечь внимание. Мне так легче, но это же бред! Я не твоя жена, но все меня так воспринимают!

– Тебе не нравится быть в моей тени?

– Ну что ты, твоя тень меня возвышает!

– Не очень искренне!

– Извини, мне возможности голоса не позволяют передать тональность. – Я сглотнула и дала связкам передохнуть. – Юра, быть твоей женой здесь почетно. Но даже если бы я этого и хотела, это не то, что может меня удовлетворить. Это для меня не статус. Мне хочется к людям, которые видят во мне личность: независимую, думающую, значимую. Мне не хватает этого. Сейчас я это поняла, когда Макарыч говорил. Я хочу на прием.

– Но ты не подумала, когда он их зазывал, как он объяснил твое присутствие на приеме? Он наверняка связал твое имя с моим. Он же так и спросил: «Будешь с Юрой?».

– И пусть. В данном случае мне это будет приятно. Потому что на этой публике мне не будет стыдно быть твоей парой. Я буду знать, что и без тебя стою чего-то в их глазах, а с тобой… ну это, конечно, будет еще больше льстить моему самолюбию.

– А в нынешнем статусе ты этого не можешь почувствовать по полной?

– Нет, в нынешнем – я только при тебе и при Мише. И значу что-то только из-за твоей фамилии. Которой прикрываюсь незаконно к тому же…

Юра ничего не ответил, а вечером отвез нас домой.

Через пару дней лечения ко мне вернулся голос, спала температура, и я попрощалась с кашлем. Юра оставлял лекарства и инструкции, но я мало видела его в эти дни. Я старалась не думать о его отношении ко мне и о моих чувствах к нему, потому что хороших мыслей в голову все равно не приходило. Все, что происходило в эту неделю после ночи в мазанке, говорило о том, что мы с ним опять родители, друзья, коллеги, сожители, товарищи… кто угодно, но не любовники. Хотя и с родительской функцией он не справлялся. Возвращался поздно, в выходные отсутствовал. Я уже начала ждать момента, когда мы можем пересечься.

В четверг мы должны были танцевать, но Юра отменил танго, объяснив тем, что я еще недостаточно здорова, а ему нужно пойти с друзьями на тренировку по баскетболу. Вечером я слонялась с Мишей по дому и переживала ломку. Я привыкла к дозе сексуальных ощущений от танго, но Юра все обломал. Как же быстро мы стали похожими на обычную семью. Как будто у мужчины и женщины прошла страсть после секса (а наш с Юрой опыт можно к нему приравнять) и теперь я с ребенком дома, мужчина пропадает на работе, а в редкие выходные под тупым лозунгом: «Мне же нужно расслабиться!» сбегает с друзьями. Он так не говорил, но я не буду дожидаться, когда он так скажет!

Он мне не муж! Я ему не любовница! И уже не буду ею, если он позволяет себе такое поведение. Я дала ему себя поцеловать. Да я сама его поцеловала! А он, вместо того чтобы провести выходные со мной, – когда я уже очевидно почти здорова, – пропадает с друзьями?

Я была оскорблена. Моя гордость пострадала, и я занялась тем, что всегда делаю в дни ее падений: я начала строить планы на новую жизнь. Новую жизнь нужно начинать красивой – в это я беспрекословно верила. Идти куда-то из дому не было возможности. Игорь Борисович на даче, Александр уехал в Турцию до следующей недели, так что Миша на мне, а этот мальчик других мужчин не потерпит… Зато я потерплю до встречи с новым мужчиной. Юра раздразнил меня. Он разбудил во мне огонь и, дурак, прошляпил его. Ну, еще не совсем прошляпил, но я уже была настроена на поиск сексуального партнера. Я усадила Мишу смотреть «Смешариков» и провела прекрасных полтора часа перед зеркалом: сначала в душе, потом в спальне. Потом я затеяла генеральную уборку в шкафу. Достала из дальних углов сексуальные наряды, перемеряла и поняла, что выгляжу в них сногсшибательно.

– Ти кудись ідеш? – в дверях моей комнаты появился Миша.

– Ні, сонечко. Я з тобою. А що, мультики скінчилися?

– Набридло…

– А я прибираю. Подобається сукня?

– Ти дуже гарна.

– Дякую. Я так тебе люблю. Ти мій єдиний хлопчик. – Это я говорила искренне и без сомнений.

Мишка взялся помогать мне с уборкой. Я нашла коробку со спрятанными от греха подальше соблазнительными ночными сорочками. Грех пришел и прошел – горько подытожила я. Почему тогда себе отказывать в удовольствии спать с собой, шикарной и соблазнительной? Я ушла в ванную и надела короткую черную атласную комбинацию с кружевным бюстом. Я себе нравилась. Сверху запахнулась черным шелковым кимоно. Рано или поздно Юра придет и ничего не увидит – злорадствовала я.

Хлопнула дверь. Уже пришел. Выходя, я бросила взгляд на себя в зеркале. Даже в длинном закрытом халате я выглядела шикарно. Не слишком ли? А! Все равно, даже если он и подумает, что я его соблазняю. Главное, что я теперь знаю: у нас ничего не будет.

– Добрый вечер.

Он осмотрел меня с головы до ног. Надо было смыть макияж. Так, я делаю, что хочу! Это для себя, не для него.

– Я тут убраться решила…

– А-а-а-а! – протянул он. – Теперь мне все ясно. Уборка у тебя обычно так и заканчивается: макияжем и новым нарядом. Я уж думал, ты куда-то ходила. Дай угадаю, уборка, наверное, еще в самом разгаре?

В моей комнате все действительно было разбросано и вывернуто из недр шкафа. Но меня задела не его догадливость, а его тон. Он шутил, но ему было невесело.

– Да, Миша там мне помогает. Ты ужинать будешь?

– Нет, я не голоден. Я пойду в кабинет. Мне нужно поработать.

– Мы не будем тебя отвлекать, – с вызовом сказала я.

Он проходил мимо. Остановился. Посмотрел на меня.

– Буду благодарен.

Ушел. Он был явно не в духе. Он сердился, и таким я его дома не видела. Могу я быть причиной? Вряд ли. Я, конечно, скрывала от него болезнь, я захотела идти на прием, но мы вернулись домой, и я старательно пила лекарства. Да что я нахожу себе оправдания? Разве я должна оправдываться? Я знала, что правильнее – не трогать его, но не выдержала. Открыла дверь. Он стоял у окна, спиной ко мне.

– Работаешь? – спросила я.

– Ты же хотела не отвлекать.

И тут я поняла, как это все не для нас. Это другим я могу и буду мотать нервы, демонстрировать характер и гордость. Не с ним. Он – временный. И он – настоящий. Он – Юра.

– Юра, скажи мне, что с тобой?

Он обернулся на теплый голос.

– Плохое настроение.

– Поэтому ты не хочешь есть? После тренировки?

– Я не был на тренировке. Мы с ребятами были в пабе. Там поужинали.

– Слушай, я не буду больше тебя расспрашивать. Вижу, что ты не склонен беседовать. Извини, если там я…

– Показывала норов?

– Да, – я улыбнулась. – Это было лишнее.

– Слушай, не надо, хорошо? – его как будто укусило что-то.

– Что я такого сейчас сказала? Ты в лице переменился!

– Да потому что лучше бы ты норов показывала, устроила мне истерику, допрос, но не то, что ты сейчас делаешь!

Он высказывал мне так, как будто я сделала ему очень больно. Я не понимала.

– Думаешь, я не знаю, что у тебя в голове? Ну чего я? – Он передразнивал меня. – Зачем с ним ссориться? Я же тут ненадолго. Я же только до весны и уйду. Пойду, помирюсь с ним.

И тут его перебил крик:

– Маааамаааааа!

Крик был не громким, но отчетливым. И это меня, я знала! Я побежала в свою комнату, Юра за мной. Я открыла дверь шкафа. Под моими пальто, шубой, какими-то костюмами сидел рыдающий Миша. Я разбросала одежду и обняла его. Он бросился мне на шею с рыданиями.

– Мама, мамочка, мааааааааааааааааааа!

Вот оно! И странно, что мне не было страшно. Все ведь ожидаемо…

Он долго причитал и горько плакал. О, горе мое! Он, видимо, случайно закрылся в шкафу и что-то дернул. На него обрушился ворох вещей. Темнота, на тебя что-то тяжелое валится, тебя никто не слышит! Кого же звать? Он меня звал, я знала…

– Сонечко моє, все добре! Ти злякався? Це просто шафа. Ти ж тут любиш ховатися. А це моя куртка. Пам’ятаєш, я була в ній, коли ми познайомилися? Дивись, і Хорошо прибіг. І тато тут. Усі прибігли тебе рятувати, все добре, мій солодкий, все добре…

Миша не отлипал от меня. Я подняла его. Юра хотел забрать, но я отрицательно помахала ему, имея в виду: «Не трожь, не сейчас». Отнесла ребенка в детскую.

– …І після того, як хлопчик їм допоміг, шкарпетки більше ніколи не губилися у шафі. Вони завжди лежали на одній поличці, там у них був будиночок, і вони любили одне одного.

– І в них були дітки?

– Так, дуже гарні. В них народилися панчошки з жирафиками.

– Такі, як у мене?

– Так. Закривай оченята.

Миша уснул, я вернулась в комнату. Юра сидел на моей кровати и держал в руках платья.

– Они и тебя парализовали?

Наверное, я зашла тихо, потому что он вздрогнул, посмотрел на меня и быстро встал. Собирался выйти. Я схватила его за руку и остановила.

– Юра, ты… ты что? У тебя слезы были…

Он наклонил голову, рассматривая меня. Его ресницы были влажными, но взгляд опять становился вызывающим. Он не был таким еще пару секунд назад.

– Да.

– Почему?

– Я хочу уйти к себе.

– Я не пущу тебя. Объясни мне, что с тобой происходит! У тебя закончился период доброты и открытости? Ты полгода со мной откровенничал, а теперь попробовал меня на вкус и я перестала тебя интересовать? Да пожалуйста! Я переживу! Только почему слезы?

– Не сомневаюсь, что переживешь. И не полгода, а девять месяцев.

– Дружить со мной ты начал летом. Если будем считаться, то вообще пять!

– Дружить? А что это для тебя? – он фыркнул и сел на мой диван под окном.

Мы выдержали паузу.

– Он первый раз так тебя назвал? – спросил он, не глядя на меня.

– Миша? Нет.

– В больнице…

– Да.

– Поэтому ты так не хотела меня оставлять с ним наедине?

– Да.

Он облокотился на спинку дивана и внимательно посмотрел на меня. Я вообще не понимала, что у него в голове и в душе. Села напротив, на край кровати.

– Юра…

– Слушаю, – перебил он меня.

– Почему ты со мной так говоришь?

– Ну если это уже не первый день, то, значит, у тебя уже есть план? Ты уже определилась с отношением ко всему этому? А у тебя уже есть версия, почему Миша так делает? Что его толкает на это? Какие психологические комплексы или естественные детские потребности?

– Естественная потребность в маме! Он любит меня и так воспринимает. – Я начинала злиться.

– И ты его любовь так просто приняла?

– Она простая и искренняя.

– Угу… Ну да, у нас, взрослых мальчиков, все сложно и лживо, – кривлялся он.

– У нас, у взрослых, все сложно. У нас с тобой – особенно. – Я встала и прошлась по комнате, подняла несколько вещей, сложила, заставила себя успокоиться, вернулась к нему. – Значит, так, я не учила его так ко мне обращаться! Но когда ему плохо, он сам меня зовет. И зовет так, чтобы появилась быстро. Юра, я не понимаю, почему ты сердишься, но я понимаю, что теперь так просто не могу исчезнуть из вашей жизни. Мамы не пропадают! Мамы не уходят! Как бы то ни было, к нам это не должно иметь отношения! Мы – это мы, давай не забывать об этом. Между нами нет ничего, кроме родительства и вспышек животной страсти. Мы не пара, Юра. Мы – мама и папа.

– Мне надоело это слушать!

Я вздрогнула от крика и испуганно посмотрела на него.

– Я знаю все, что ты скажешь! О долге, о давящих обязательствах, о манипуляциях, о том, что такое любовь, и о том, что испытываю я. Да что ты знаешь о моих чувствах?! Думаешь, я люблю в тебе мать? Хочешь правду? Да! Да, когда я вижу, как ты ласково на него смотришь, когда защищаешь его, когда отстаиваешь его интересы, знаешь, что я хочу сделать? Я хочу загнать его в комнату и сделать тебя своей. Я не умиляюсь, Маричка. И слезы у меня только что были не от умиления. Просто я никогда не звал маму, когда падал с деревьев, закрывался в машине, болел и просыпался от кошмаров. Звал папу, брата, сам выпутывался. Но не маму! Я завидую ему. Я завидую его любви и вере в тебя…

Он резко замолчал и отвел глаза. Казалось, прислушивался к вырвавшимся словам. Потом резко посмотрел на меня. Я должна бы почувствовать его испуг, но не могла. Я видела его выпытывающий взгляд и ничего не ощущала. Я застыла. Мне было больно это все слышать, но он, хотя я не хотела верить, похоже, говорил правду.

– Завидуешь его любви? Хочешь меня, когда я с ребенком? Ты хочешь быть на его месте?

– Да.

Он встал. Мне было мало такого простого ответа. Я опустилась на кровать. Юра сел напротив меня на пол, под стену.

– Так странно, что я с этим мирюсь, – сказал он отрешенно. – Я ведь борец: за свободу, за право выбора, за право жить. А со своей ненормальностью я смирился. – Он взглянул на меня. – Даже когда ты появилась, у меня почему-то не возникла мысль спрятать от тебя свои желания. Хотя это было бы разумно. Но я не хочу. Я понимаю сейчас, что уже нельзя молчать, нужно говорить, нужно сказать тебе, все, что собирался, для чего искал моменты, поводы, что проговаривал наедине с собой, и все равно… Самое сильное чувство сейчас – страх, что, узнав все, ты сбежишь.

Он замолчал, снова глядя на меня. А я смотрела на него. Я не понимала значения его слов. Он что-то скрывал? Сердце сжалось.

«У него есть кто-то», – догадалась я. Он хотел мне сказать, но не решался. А теперь я напросилась на этот прием, и все люди – не соседи, не больничный персонал, а люди, которые знают его благодаря той жизни, до меня, – увидят нас вместе, а он не хочет этого. И Миша назвал меня мамой. Все зашло слишком далеко, и он сейчас мне все скажет. Он боится, что я перестану быть няней. Я не хочу этого слышать! Он смотрит на меня так странно. Ну что? Говори же!

– Я не могу от тебя отвернуться, – сказал он. – Я не хочу бороться с собой. Иногда бывают мысли, что, может, я и не настолько ненормальный? Может, это не я, может, любовь – она вот такая? Может, любовь не бывает нормальной? Может, мое больное желание тебя? – Он выдохнул и схватил себя за голову. – Я больше не могу молчать и бояться, что ты сама все узнаешь.

– Я не понимаю тебя, – тихо сказала я.

– Ну ты же знаешь о моем выборе жить в одиночестве? Рассказать тебе, что я думаю на самом деле? Я всегда боялся боли, которую может причинить женщина. Я боялся быть брошенным. Я – трус. Был им. Мне страшно и сейчас стать зависимым от этого существа, которое не понимает смысла слов «долг», «обязательство», «верность»… – Он замолчал. Какая пауза… это ты обо мне, да? – Я не уважал женщин, – продолжил он. Что он во мне увидел? – И когда Машка, моя младшая сестра, поспорила с Яной, что я гей, – я не мог сказать, кто в итоге выиграет. Я, конечно, не зашел так далеко, как ты, но пытался прислушаться к своим ощущениям по отношению к мужчинам. Нет. Они не привлекают. А знаешь, с какими женщинами я занимался сексом? С теми, с кем познакомился в тот же вечер. С кем не общался и к которым не было не то что чувств, даже хоть какого-то отношения. Я не специально, но меня другие варианты не возбуждали, – он постоянно всматривался в меня. Взял паузу в две секунды, продолжил: – Когда я говорил тебе, что не любил, это означает и секс тоже. Я никогда никого не ласкал, и у меня не кружилась голова от поцелуев. Я даже не могу сказать, что я с кем-то спал. Потому что заснуть с «этим» – немыслимо. Но я думал, что победил страх, потому что я же не скрывался от них. Я даже гордился собой. Мол, вот, я есть, а ну-ка, кто-то из вас сможет меня задеть? Ну хоть какие-то чувства? Только возбуждение, физическое удовлетворение и отвращение.

– Отвращение после оргазма? Я… ты боишься, что и со мной так будет?

– Нет.

– Нет? А почему нет?

– С тобой все с самого начала не так. Нет, я не отвращения боюсь. Я боюсь тебя задавить ревностью, боюсь сделать тебе больно, боюсь отпугнуть. Боялся сказать о своих чувствах. Но я устал бояться, потому что я уже… я не могу повернуть назад. Я не могу больше без тебя. И я не знаю, какими словами говорить тебе о своей любви. Как заставить верить… Я больше ничего, кроме правды, не могу… Неужели тебе не ясно, что я хочу тебя?

– Ясно, – с готовностью ответила я. Это был первый четкий вопрос, на который я знала четкий ответ. Не важно почему, но он хочет меня – я знаю.

– Да, но ты находишь этому глупые оправдания! Я люблю Мишу и дорожу им, но не настолько, чтобы из-за него пустить в свою жизнь ту, которая так далека от моих представлений об идеале. Мне любить тебя неудобно! Ты – не лучший объект для любви. Я бы сознательно не выбрал тебя. Если бы Миша не привел и не поставил меня перед тобой… – Он остановил себя.