Записки капитана флота Головнин Василий

Например, они нам рассказывали, что у них есть предание, будто в древнейшие времена вся земля была под водой, в каковом положении находилась она несметное число лет, и всемогущий Творец, которого японцы называют Тенто-сама, то есть Небесный Владыка, не обращал на нее никакого внимания. Наконец старший из его детей (Ками) получил дозволение привести землю в порядок и населить, для чего, взяв предлинную булаву, стал он мерить, где меньше глубина, и нашел ее на самом том месте, где теперь Япония. Тогда, сгребая землю со дна морского в кучу, составил он остров Нифон, снабдил его всеми произведениями природы, которые мы теперь там находим, и, разделив себя на два существа, мужеское и женское, населил сию новую землю людьми. Другие Божьи дети, увидя работу своего брата, принялись то же делать в других странах, и хотя успели составить земли, устроить и населить оные, но, быв не так искусны, как старший их брат, не могли уже ни в создании земель, ни людей достигнуть такого совершенства. А потому теперь мы и видим, что японцы превосходят всех прочих жителей земного шара и все произведения Японии суть самые лучшие.

Теске, рассказывая о сем предании их истории, смеялся и говорил, что и по сие время почти все его соотечественники верят сей нелепой басне, а многие утверждают, что часть той булавы, которую прапраотец их употреблял к измерению глубины, и ныне находится в виде никогда не увядающего дерева на одной из высочайших гор острова Нифона.

Японцы имеют и множество других невероятных преданий касательно древности и происхождения первоначальных жителей их острова, которыми, однако, я не намерен скучать читателям. Охотники до нелепостей сего рода могут и поближе к нам сыскать их много без помощи японского баснословия, я только упомяну о том, что ученые люди сего государства думают о происхождении своего народа. По их мнению, первоначальное население Японии скрывается во мраке глубочайшей древности, но в том они уверены, что японцы и курильцы некогда составляли один и тот же народ и происходят от одного корня. Сие доказывают они множеством сходных слов в их языках и сходством некоторых мнений и преданий, которым простой народ в Японии и курильцы верят, а также и некоторые обычаи, издревле общие обоим народам, сию истину подтверждают.

Язык японский, черты лица, нравы, законы и обычаи – все сие свидетельствует, что они никогда не составляли с китайцами одного народа. Японцы даже гнушаются и помыслить, чтобы китайцы были их предки. Столь великое пренебрежение они к сему народу имеют и до такой степени презирают его, что если хотят кого назвать плутом или бездельником, то говорят, что он настоящий китаец. При всем том они согласны, что многие поколения в Японии происходят от китайцев. История их не упоминает, чтобы когда-нибудь было большое переселение народа из Китая в Японию, но думают, что во времена часто случавшихся между сими двумя народами неприязненных действий Япония приобрела множество китайских подданных военнопленными, ибо, по свидетельству японской истории, китайцы во всякую войну были побеждаемы и много теряли, и одна только политика не распространять своих владений не позволяла японцам совершенно покорить Китайское государство.

Нет сомнения, чтобы тщеславие не заставляло японских историков увеличивать своих побед, но со всем тем нельзя же отвергать, чтоб они не имели больших выгод над китайцами в разные войны. Доказательством сему служит большое уважение, оказываемое китайскими императорами японским государям, и надменность, с какой японцы обращаются с приходящими к ним для торгов китайцами. Поэтому вероятно, что японцы, делая с успехом частые набеги на китайские берега, брали очень много пленных и приводили их в рабство.

Японские историки уверяют также, что некогда селились у них индийские выходцы, от коих заимствована господствующая секта их вероисповедания, которая, как по всему видно, есть только переиначенная браминская вера.

Вот все, что здравомыслящие японцы считают достоверным о своем происхождении. Они уверяют, что история их начинает иметь некоторую вероятность с начала царствования нынешнего дома Кинреев, или духовных императоров, что по их времясчислению случилось с лишком за 2400 лет пред сим, то есть более нежели за шесть столетий до Рождества Христова. Некоторые важнейшие происшествия, случившиеся в сии 24 века, описаны в их истории с довольной подробностью, а о других упоминается слегка. Также достоверно известны им имена всех сего дома духовных императоров, порядок и годы вступления их в правление. Все же предания о происшествиях, бывших прежде вышеупомянутой эпохи, они почитают баснословными, не заслуживающими ни малейшего вероятия, несмотря на то, что о них упоминает их история.

По поводу разговора нашего о сем предмете Теске сделал мне следующее замечание. «Хотя, – говорил он, – предания такие смешны и нелепы, но публично опровергать их не должно, ибо они полезны для государства, потому что дают причину народу предпочитать себя всем другим народам и презирать чужие обычаи и все то, что есть чужое». Японцы же дорого купленным опытом узнали, что они всегда были несчастливы, когда хотели перенимать чужестранное и когда допускали иноземцев вмешиваться в свои дела. Притом тот же самый предрассудок заставляет народ любить страстно свое отечество и не позволяет ему оставлять оное или, так сказать, променивать на чужую страну. По мнению Теске и находившегося при нас ученого, входить в исследование, откуда какой народ произошел, и какие народы в отдаленные времена составляли одно и то же племя, есть вещь смешная и бесполезная, достойная только людей праздных и сочинителей сказок, ибо, говорили они, когда старые люди, при нас еще живущие, рассказывают о происшествиях, в молодости их случившихся, на разный лад, то как можно верить преданиям, чрез множество поколений перешедшим, или по сходству двух или трех слов в языках разных народов, или по одному какому-нибудь общему двум народам обыкновению считать их происходящими от одного корня?

Справедливы ли сии замечания моих приятелей японцев – о том я не скажу своих мыслей, предоставляя судить о сем предмете людям ученым. В заключение сей статьи замечу, что японцы, даже и свободные от предрассудков, никак верить не хотят, чтобы все народы земного шара происходили от одной четы. В доказательство своего мнения они приводят большое несходство в наружном виде между разными народами. «Например, – спрашивают они, – как можно поверить, чтобы голландцы и приходящие с ними на кораблях арапы происходили за сколько бы то ни было тысяч лет от одних прапраотцев?»

Япония стала известна европейцам в половине шестнадцатого века. Первые открыли сие государство португальцы. Тогда дух завоеваний новооткрываемых земель господствовал над сильнейшими морскими державами того времени в высочайшей степени. Португальцы, приняв намерение покорить Японию, начали, по обыкновению своему, с торговли и с проповедования мирным жителям сего государства католической веры. Миссионеры их, прибывшие в Японию, сначала умели понравиться японцам и, получив свободный доступ во внутренность сей земли, имели невероятный успех в обращении новых своих учеников в христианскую веру. Но царствовавший в Японии к исходу 16 века светский император Тэйго, человек умный, проницательный и храбрый, скоро приметил, что иезуиты более заботились о собрании японского золота, нежели о спасении душ своей паствы, почему и решился истребить христианскую веру в Японии и выгнать миссионеров из своих владений.

Шарльвоа в своей «Истории» упоминает, будто мысль истребить христианскую веру и изгнать миссионеров из Японии Тэйго-сама получил от объявления одного испанского корабельщика, который на вопрос японцев, каким образом государи его могли покорить столь обширные земли во всех частях света, а особливо в Америке, отвечал, что они достигли сего самым легким способом, а именно, обратив сперва народы в странах, к завоеванию предназначенных, в свою веру. Я ничего не могу сказать о справедливости сей повести, но думаю, что японцам она неизвестна, а главной или, лучше сказать, единственной причиной гонения на христиан полагают они нахальные поступки как иезуитов, так и францисканцев, присланных после испанцами, а равным образом и жадность португальских купцов. Те и другие для достижения своей цели и для обогащения своего делали всякие неистовства.

Следовательно, и менее прозорливый государь, нежели каков был Тэйго, легко мог приметить, что пастырями сими управляло одно корыстолюбие, а вера служила им только орудием, посредством коего надеялись они успеть в своих намерениях. Впрочем, как бы то ни было, только Тэйго и его преемники достигли своего желания изгнанием всех европейцев (кроме голландцев, которые, уверив японцев, что они не христиане, получили позволение торговать с ними только на таком основании, что они, будучи в Японии, более походят на пленников, нежели на свободный народ, добровольно приходящий для отправления взаимной торговли) из своих владений и совершенным истреблением христианской веры. По крайней мере около половины 17 века уже никто во всей Японии не осмеливался явно называться христианином.

Бесчестные поступки и алчность вышеупомянутых католических проповедников и португальских купцов возродили в японском правительстве столь великую ненависть к христианской религии и ко всем христианам, что гонения на них сопровождаемы были ужаснейшими мучениями, какие только злоба человеческая когда-либо вымышляла. В продолжение сих гонений в Японии были изданы строгие узаконения против всех христиан: не велено было ни под каким видом впускать их в государство, и даже последовало запрещение японским кораблям ходить в другие страны для торговли. Также было объявлено, чтобы японские подданные не смели ни под каким видом отлучаться из отечества, дабы в чужих землях не обратились они в христианскую веру.

Теперь, если рассмотреть без пристрастия и без предрассудков суеверия настоящую, хоть, впрочем, скрытную цель, побуждавшую португальцев и потом испанцев проповедовать католическую веру в Японии, неистовые их поступки в сем государстве и зло, ими в оном соделанное старанием разрушить искони введенное богопоклонение, уничтожить законную власть и поработить многочисленный, мирный, трудолюбивый и никому никакого зла не причинивший народ чужеземцам, с другого края света прибывшим, и если взять в рассуждение, что такое покушение наглых лицемеров, нарушив общее спокойствие целого народа, произвело в оном кровопролитную междоусобную войну, то можно ли обвинять японцев в тех жестокостях, с каковыми гнали они христиан? Гонения сии оправдывают сами же католики своими инквизициями и поступками против протестантов, хотя сии последния ни малейшего зла им не причинили.

Но несмотря на все это изгнанные из Японии миссионеры в свое оправдание и по ненависти к народу, не давшему им себя обмануть, представили японцев перед глазами европейцев народом хитрым, вероломным, неблагодарным, мстительным, словом, описали их такими красками, что твари гнуснее и опаснее японца едва ли и вообразить себе можно. Европейцы все такие сказки, монашеской злобой дышащие, приняли за достоверную истину на честное слово, а отвращение японцев ко всему тому, что имеет связь с христианской религией, и благоразумная осторожность их политики не допускать чужестранцев в свои владения и стараться всеми мерами удалять их от берегов своих подтверждают ложные клеветы, на сей умный народ взнесенные. Наконец, уверенность европейцев в мнимых гнусных свойствах японцев до того простирается, что даже в пословицу вошли выражения «японская злость», «японское коварство» и прочее, но мне судьба предназначила в течение 27-месячного заключения в плену у сего народа удостовериться в противном. Описание моих приключений, в первых частях сей книги заключающееся, содержит, кажется, слишком убедительные доводы, что японцы совсем не таковы, каковыми их представляют себе просвещенные жители Европы.

Что японцы умны и проницательны, сие доказывается всеми их поступками в отношении к иностранцам и во внутреннем правлении государства. Честность сего народа мы имели случай испытать много раз, равным образом уверились по опыту и в сострадательности их к несчастиям ближнего. Гостеприимство их испытали и сами те католики, которые впоследствии столь исправно им отплатили за оное и даже вдобавок оклеветали их перед светом. Прием, сделанный ими в 1739 году нашим капитанам Шпанбергу и Валтону, заходившим в их гавани, лежащие на восточной стороне Нифона, свидетельствует о добром их расположении к иностранцам, которые приходят к ним с честными видами. Как о сем приеме относится господин Валтон, можно видеть в Миллерова сочинении под названием «Le decouvertes des Russes sur la mer glaciale». Наконец, Лаксман, сам господин Резанов и многие иностранцы, заходившие в японские пристани, не имеют причины жаловаться, чтоб японцы с ними дурно поступали, кроме того, что не позволили им, пользуясь свободой, высматривать их селения и не хотели с ними торговать. Но кто сему виною? Говоря честно и беспристрастно, нельзя не признаться, что, испытавши многократно в прежние времена затейливость и жадность, или, учтивее сказать, склонность к прибыткам европейских народов, японцы имеют справедливую причину бояться как огня и прочих наций, с коими они не имели еще никаких связей.

В японцах теперь недостает только одного качества, включаемого нами в число добродетелей: я разумею то, что мы называем отважностью, смелостью, храбростью, а иногда мужеством. Но если они боязливы, то это происходит от миролюбивого свойства их правления, от долговременного спокойствия, которым, не имея войны, сей народ наслаждается, или, лучше сказать, от непривычки к кровопролитиям. Впрочем, я, с моей стороны, ошибаюсь или нет, но никак не могу согласиться, чтобы целый народ мог родиться трусами; это совершенно зависит от занятия народного, следовательно, от правительства. Теперь есть в Европе народы, которых я назвать не хочу, прославившиеся своей трусостью, но предки их за несколько веков пред сим были страшны свету. Неужели же они переродились? Мы можем еще и поближе взять пример в нашем отечестве: иногда от одного разбойника, вооруженного парой пистолетов, целое селение крестьян бежит в лес, но после те же самые крестьяне, переменив наружный вид, лезут бесстрашно на стены и берут крепости, почитаемые непреодолимыми. И так неужели один солдатский мундир, а не природная твердость духа, делает их храбрыми? Так и о японцах нельзя сказать, чтоб они были от природы трусы.

Японцы употребляют крепкие напитки. Многие из них, а особливо простой народ, даже любят их и часто по праздникам напиваются допьяна, но со всем тем склонность к сему пороку не столь велика между ними, как между многими европейскими народами. Быть пьяными днем почитается у них величайшим бесчестием даже между простолюдинами, и потому пристрастные к вину напиваются вечером после всех работ и занятий, и притом пьют понемногу, разговаривая между собой дружески, а не так, как у нас простой народ делает: «тяпнул вдруг, да и с ног долой».

Из пороков сластолюбие, кажется, сильнее всех владычествует над японцами. Хотя они не могут иметь более одной законной жены, но вправе содержать любовниц, и сим правом все люди с достатком не упускают пользоваться, часто даже чрез меру. Дома для свободных женщин находятся под защитой законов и имеют свои постановления, права и преимущества. Содержатели таких домов хотя не почитаются людьми бесчестными и пользуются такими же правами, как купцы, торгующие позволенным товаром с одобрения правительства, но японцы гнушаются иметь с ними знакомство. Любители сих мест обыкновенно посещают оные от захождения до восхождения солнца, в которое время гремит там музыка при стуке барабанов. В соседстве нашего жилища было несколько таких домов, и я не помню, чтобы когда-нибудь не слыхали мы барабанного боя напролет во всю ночь. Это убеждает меня, что здания сии никогда не бывают без посетителей.

Японцы нам сказывали, что в столичном городе светского императора есть множество огромнейших зданий сего рода, великолепием не уступающих княжеским чертогам; в одном из таких храмов, посвященных Венере, содержатся более шестисот прелестниц, но со всем тем нередко случается, что привратники принуждены бывают возбранять вход молодым посетителям по неимению места. Сказывают, что содержатели таких богатых магазинов ничего не щадят, чтоб снабдить их только прекраснейшим товаром в государстве, что может быть весьма справедливо.

Однажды переводчики, желая удовлетворить нашему любопытству, повели нас, когда мы ходили гулять в Матсмае, мимо одного из таких домов. Тогда более полудюжины девушек, по крайней мере именем таких, выскочили в двери, любопытствуя нас видеть. Я заметил, что некоторые из них были в летах цветущей молодости и столь пригожи, что не сделали бы бесчестия подобному дому и в какой-нибудь европейской столице. Впрочем, спорить не хочу, может быть, они мне так показались по отвычке видеть наших женщин. Но к вящему стыду и бесчестию японцев, я должен сказать, что гнусный порок, сладострастием изобретенный и общий всем азиатским народам, и у них также в употреблении; надобно только заметить, что правительство его не одобряет, но и не принимает строгих мер к искоренению оного. Провинция Киото, в которой живет духовный император, славится лепообразием своих жителей мужеского пола; она-то большей частью доставляла отроков для сего ненавистного торга.

Мстительность также в прежние времена могла быть поставлена в число пороков, более свойственных японцам. В старину долг мщения за обиду переходил от деда к внуку и далее, пока не представлялся случай потомкам обиженного удовлетворить сей обязанности над потомками обидевшего. Но ныне, по уверению японцев, бешеная эта страсть не так много действует над умами, и обиды скорее забываются. Впрочем, сего необходимо требовала честь по их понятиям о вещах. А где же нет своих дурачеств? За одно неосторожное, без умысла сказанное слово резаться или стреляться – есть также глупость или безумство.

Японцев можно назвать бережливыми, но не скупыми. В доказательство сего я могу привести, что они всегда с большим презрением говорят о сребролюбцах, и даже насчет скупцов вымышлено у них множество колких анекдотов. Сверх того, не менее служит доводом сомнению опрятная и даже богатая одежда, приличная состоянию каждого класса людей, в какой они всегда показываются.

Что касается до народного просвещения в Японии, сравнивая массою один целый народ с другим, то, по моему мнению, японцы суть самый просвещенный народ во всей Подсолнечной. В Японии нет человека, который бы не умел читать и писать и не знал законов своего отечества, которые у них весьма редко переменяются, а главнейшие из них, написанные на больших досках, выставляются на площадях и других видных местах в городах и селениях.

В земледелии, садоводстве, рыбной и звериной ловлях, в изделиях шелковых и бумажных материй, в делании фарфора и лаковых вещей и в полировке металлов они едва ли уступят европейцам. Разрабатывание рудников им также хорошо известно, и они умеют очень хорошо делать разные металлические вещи; столярная и токарная работа у них в совершенстве. Сверх того, они искусны в обделывании всех вещей, употребительных в домашнем их быту. А для простого народа какое еще нужно просвещение?

Правда, что у нас более знают наук и художеств; у нас есть люди, которые с неба звезды хватают, а у них нет! Но зато на одного такого звездочета мы имеем тысячу, которые, так сказать, трех перечесть не умеют. В европейских государствах есть великие математики, астрономы, химики, медики и проч., каковых, конечно, Япония не имеет, хотя, впрочем, японцам науки известны, о чем я имел случай упомянуть в повествовании о моих приключениях, но все сии ученые люди не составляют народа. Если же вообще взять народ, то японцы лучшее понятие имеют о вещах, нежели нижний класс людей в Европе. Приведу пример. Однажды простой их солдат, сидевший подле нас, взял в руки чайную чашку и, показывая на оную, спросил у меня: знаем ли мы, что Земля наша кругла и что Европа в рассуждении Японии находится в таком-то положении, причем означил он места их на чашке довольно близко того взаимного отстояния, которое и в самом деле сии две страны на земном шаре занимают. Многие из того же звания люди показывали нам фигуры геодезических измерений, любопытствуя знать, известны ли нам сии способы мерить и делить землю.

Что принадлежит до целительных сил разных свойственных их климату растений, то в Японии нет человека, который бы их не знал. Из них всякий почти имеет при себе несколько обыкновенных лекарств, как то: слабительное и т. п., которые они сами употребляют, смотря по надобности. Впрочем, должно сказать, что они наравне с другими народами не изъяты от глупых и часто вредных предрассудков лечиться пустыми, бесполезными симпатическими лекарствами, о чем было говорено в первой части.

Кроме людей знатных, участвующих в правлении, и ученых, все японцы имеют весьма слабое понятие о других народах, ибо политика их запрещает правительству распространять в государстве сведения о чужестранных нравах и обычаях, опасаясь, чтобы сие не послужило к развращению народа и не увлекло его от той цели, к которой мудрость их законов оный направляет: то есть жить в покойной тишине и изобилии. Географические сведения просвещенных японцев состоят в том, что они умеют показать на ландкарте, где какое государство находится и много ли оно занимает земли.

Историю других народов, кроме китайской, они почитают бреднями, недостойными их внимания, говоря: «Какое дело нам знать все сказки, вымышляемые каждым народом для своего тщеславия?» Но члены правительства и люди ученые занимаются новейшей историей европейских государств, а особливо тех, которые подвинулись так близко в их соседство.

Правительство старается посредством Китая и голландцев получать сведения о европейских происшествиях и наблюдает ход наших дел. Русские заселения в Америке и могущество англичан в Индии много их беспокоят. Сколь ни старались мы убедить их в истинно дружеском расположении человеколюбивого нашего монарха и его правительства к японскому народу, но со всем тем многие из них опасаются, что рано или поздно дойдет и до них очередь. Подозрения свои они сообщали нам обиняками, например, говоря: «Не все государи равны, один так о вещах думает, а другой иначе; один любит мир, а другой войну» и проч., а иногда сказывали, что у них издревле есть предание: «Наступит время, когда придет народ от севера и покорит Японию».

В отечественной истории и землеописании японцы все сведущи: чтение исторических книг составляет любимое их упражнение.

В живописи, в зодчестве, в скульптуре, в гравировании, в музыке и, вероятно, в поэзии они далеко отстали от всех европейцев.

Впрочем, это еще сомнительно, может быть, и у них есть поэты не хуже наших. Однажды ученые их меня просили написать им какие-нибудь стихи одного из лучших наших стихотворцев. Я написал Державина оду «Бог», и когда им оную читал, они отличали рифмы и находили приятность в звуках; но любопытство японское не могло быть удовольствовано одним чтением: им хотелось иметь перевод сей оды. Много труда и времени стоило мне изъяснить им мысли, в ней заключающиеся, однако напоследок они поняли всю оду, кроме стиха «Без лиц в трех лицах Божества!», который остался без истолкования, об изъяснении коего они и не настаивали слишком много, когда я им сказал, что для уразумения сего стиха должно быть истинным христианином.

Японцам чрезвычайно понравилось то место сей оды, где поэт, обращаясь к Богу, между прочим говорит: «И цепь существ ты мной связал».

При сем же случае, удивляясь высоким мыслям сочинителя, показали они, что постепенное шествие природы от самых высоких к самым низшим ее творениям и им небезызвестно. Стихотворение сие до того понравилось губернатору, что он велел просить господина Мура написать оное для него кистью на длинном куске белого атласа и потом отправил вместе с переводом к своему императору. Японцы нас уверяли, что сия ода будет выставлена на стене в его чертогах наподобие картины.

Когда мы им сказали, что сочинитель сей оды есть русский вельможа и занимал некоторые из первых государственных мест, то они дали нам знать, что и у них были знатные люди и даже государи, которые любили заниматься науками, а особливо поэзией. Одно обстоятельство заставило меня не доверять, чтобы японцы имели хороших стихотворцев: они утверждали, что поэту не нужно природного дарования и что человек может сделаться поэтом посредством учения. По их мнению, одни лишь геройские качества даются природой, а все прочие можно приобрести.

В военных науках всякого рода они также еще младенцы, а мореплавания, кроме прибрежного, вовсе не знают.

Японское правительство хочет, чтоб народ довольствовался собственным своим просвещением и пользовался только изобретениями собственного своего ума, но запрещает ему перенимать выдумки других народов, дабы с чужими науками и художествами не вкрались к ним и нравы чужие. Соседи их должны благодарить провидение, что оно вселило такую мысль японским законодателям, и должны стараться не подавать им повода, откинув свою политику, приняться за европейскую.

Если над сим многочисленным, умным, тонким, переимчивым, терпеливым, трудолюбивым и ко всему способным народом будет царствовать государь, подобный великому нашему Петру, то с пособиями и сокровищами, которые Япония имеет в недрах своих, он приведет ее в состояние чрез малое число лет владычествовать над всем Восточным океаном.

И что бы тогда было с приморскими областями на востоке Азии и на западе Америки, столь отдаленными от тех стран, которые должны их защищать? А если бы случилось, что японцы вздумали ввести к себе европейское просвещение и последовали нашей политике, тогда и китайцы нашлись бы принужденными то же самое сделать. В таком случае сии два сильные народа могли бы дать совсем другой вид европейским делам.

Сколь ни сильно вкоренено в правлениях японцев и китайцев отвращение ко всему чужому, но при всем том, таковой оборот в их системах нельзя же почитать несбыточным, поелику они люди, а в делах человеческих нет ничего постоянного. Чего не захотели бы они сделать из доброй воли, к тому крайность может их принудить. Например, набеги соседственных народов, часто повторяемые, конечно, заставили бы японцев помыслить о средствах, какими возможно было бы отвратить, чтобы горсть пришельцев не могла беспокоить многолюдного народа. Сие подало бы повод к заведению военных судов на образец европейских, от судов сих произошли бы флоты, а там вероятно, что успех сей меры заставил бы принять их и другие наши просвещенные способы, к истреблению рода человеческого служащие.

И постепенно все европейские изобретения вошли бы в употребление у японцев даже и без особенного гения, каковым был наш Петр, но силой и стечением обстоятельств; а учителей много наедет из всей Европы, лишь бы японцы захотели пригласить их. И потому, мне кажется, не должно, так сказать, дразнить сей справедливый и честный народ. Если же, паче чаяния, какие-либо необходимые причины заставят действовать иначе, то уже надлежит, употребив все средства и усилия, решительно поступить, то есть так, чтоб совершенно кончить дело в несколько лет. Я не говорю, чтоб японцы и китайцы могли переменить себя на европейский лад и сделаться опасными европейцам в наши времена, но это дело сбыточное и рано или поздно случиться может.

В обхождении японцы всякого состояния чрезвычайно учтивы. Вежливость, с каковой они обращаются между собой, показывает истинное просвещение сего народа. Во все время нашего заключения мы жили и беспрестанно находились с японцами, которые не были из лучшего состояния, но никогда не видали, чтоб они бранились или ссорились один с другим. Мы часто слыхали их споры и видели иногда неудовольствия их друг на друга, но все оные происходили без сердца, тихо и с такой скромностью, какую и в благородных наших обществах не всегда можно найти.

Язык японцев не есть принятый ими язык чужого народа. Он происходит от древнейших их предков, которых они почитают общими им и курильцам. Впрочем, от частых сношений в прежние времена с китайцами, корейцами и другими народами японцы заимствовали от них множество слов, кои теперь сделались уже свойственными японскому языку. Равным образом вошли к ним и некоторые европейские слова: например, мыло они называют савон, пуговицу – бутон, табак – табаго и несколько других. Странно, что они деньги называют дени, а якорь – якори. Неужели такое сходство их слов с нашими произошло случайно?

В первой части я уже сказал, что в книгах, в казенных делах и в письмах людей просвещенных употребляется китайский способ писания, то есть знаками, а простой народ пишет посредством азбуки, которая в японском языке имеет 48 букв, но в числе их многие, кажется, должно назвать не буквами, а слогами, как то: ме, ми, мо, му, ни, но, ке, ки, кю. Японский выговор для нас чрезвычайно труден: есть у них слоги, которые не так произносятся, как те или де, но средним выговором между ними, на который попасть мы никак не могли. Такие есть средние выговоры между бе и пе, се и ше, ге и хе, хе и фе, например, японское слово, означающее огонь, нет никакой возможности европейцу выговорить. Я два года учился произносить оное, но не мог успеть. Когда японцы его произносят, то слышится в выговоре их что-то похожее на фи, хи, пси, феи, когда бы слоги сии произносить сквозь зубы, но как мы ни коверкали язык, японцы все говорили: «Не так!» Подобных слов у них очень много.

Японцы, запретив нам учиться на их языке писать, лишили нас способа узнать их грамматику, которая, однако, судя по тому, что мы об ней слышали, не может быть слишком затруднительна по причине весьма малого числа перемен, которым подвержены имена и глаголы. Склонение первых делается посредством частиц или членов, полагаемых после имен; спряжение же не переменяется ни в роде, ни в числе, ни в наклонении, а только во временах, которых токмо три главные у них есть. Прочие же означаются чрез прибавление слов, показующих обстоятельство, как то: давно, скоро и проч., предлоги становятся после имен, к которым они относятся; также и союзы в некоторых случаях идут после речей, кои они связуют. Во всех почти известных языках личные местоимения бывают односложные, но у японцев они очень длинны, например: я – ватагосщ, мы – ватагоси-томо, он – коно, они – коно-дац.

В изучении японского языка, кроме чтения, предстоит еще другая трудность от чрезвычайного множества слов, ибо у них многие вещи и действия имеют по два названия: одно они употребляют к высшим себя или с кем хотят говорить учтиво, а другое к низшим или когда говорят с кем запросто, и притом сие различие не в том только состоит, как у нас между словами спать – почивать, есть – кушать и прочее, ибо мы употребляем учтивые из сих слов только тогда, когда они относятся к самим особам, к коим речь простираем, или когда говорим о том, кого почтить хотим. Но японцы, говоря с почтенными людьми, должны употреблять особые учтивые слова, к кому бы они ни относились, а в то же время, обращая разговор к простому человеку, – другие, несмотря также на предмет разговора. Так что у них, можно сказать, два языка в употреблении, чего, сколько я знаю о земном шаре, нет ни у какого народа. А это также свидетельствует о некоторой степени народного просвещения.

Я уже выше упоминал, что господствующая религия в Японии происходит из Индии, как то и сами японцы утверждают, и есть отрасль браминской. Но кроме сей, многие миллионы или едва ли не большая часть народа сего государства исповедуют другие веры, кои нельзя уже назвать сектами, ибо оные не произошли от господствующей религии, а имеют совсем другое начало и основание. Японцы, с которыми мы имели случай говорить об их богопоклонении, не согласны в числе различных вер, ныне у них исповедуемых: некоторые считают, что их семь, а другие – только четыре. Сии последние утверждают, что три из семи религий не что иное суть, как расколы, произведенные суеверием от следующих четырех главных исповеданий.

Первое – самая древняя японская религия, которую исповедовали коренные жители сего государства. Теперь уже она, конечно, во многих отношениях переменилась и не есть господствующая вера в народе, но по древности своей заслуживает первое место. Исповедующие оную присваивают себе преимущество в том, что они поклоняются старинным собственным своим божествам, называемым Ками, то есть духи бессмертные или дети существа вышнего, которых у них великое множество. Сверх того, они чтут и поклоняются святым, или угодникам, то есть людям, отличившим себя добрым житием, примерным благочестием и ревностью к вере, коим в честь созидают они храмы. Таковых угодников японцы называют хадоги. Из них не все заслужили почтение честным житием и богоугодными делами, но напротив того, по уверению самих же японцев, есть такие, которые возведены на степень угодников пронырством священнослужителей для собственных их выгод. Духовный император есть глава и верховный священнослужитель сей веры; ему предоставлен разбор жития людей, и он определяет, кого включить в число угодников.

Содержание в чистоте тела есть одно из главных и необходимых правил, сей верой предписываемых. Последователи оной не должны ни убивать, ни есть животных, употребляемых в работу или по другим отношениям полезных в домашнем быту, дабы сим не осквернить себя. Например, они не едят говядины, но птиц, оленей, зайцев и даже медведей есть могут, притом рыбу и всех родов морских животных без изъятия употреблять в пищу им не запрещено. Они должны стараться не замарать себя кровью, ибо полагают, что кровь может на некоторое время сделать их нечистыми. Прикосновение к мертвому телу и даже вступление в дом, где есть мертвый, также сквернит их на большее или меньшее число дней, смотря по случаю и обстоятельствам. Они избегают всеми мерами, чтоб каким-либо образом не сделать себя нечистыми. Но в сей вере есть секта, которая не ест никакого животного, кроме морских животных и рыбы.

Некоторые из находившихся при нас караульных исповедовали сию веру: одни из них ели часто вместе с нами оленье и медвежье мясо, а другие, напротив, в те дни, когда для нас готовили мясо, не хотели даже и табак раскуривать на одном огне с нами; в другое же время курили они из наших трубок и сами нам давали курить из своих, и даже чай пивали из тех же чашек, из которых мы пили. Сначала я думал, что они принадлежали к разным верам, но после узнал, что разность состояла только в некоторых правилах, особенной сектой принятых, из коих не употреблять в пищу никакого земного животного есть главное.

Второе – вера, от браминской происшедшая, или введенная в Японию из Индии. Она и в Японии научает верить переселению душ или тому, что человеческие души и души скотов суть одного и того же свойства, которые иногда оживляют тела людей, а иногда животных, почему и запрещает она умерщвлять все то, что жизнь имеет. Сверх того, сей верой запрещается воровство, прелюбодеяние, лжесловие и пьянство. Сии заповеди истинно полезны и спасительны, но все другие правила, касательно воздержания и образа жизни, которые долженствовали бы наблюдать последователи сего учения, столь нелепы, тягостны и неудобоисполнимы, что весьма мало найдется таких набожных и притом крепких людей, которые могли бы исполнить хотя в половину все то, что повелевается наблюдать сей религией. А потому-то ни в одной из вер, исповедуемых в Японии, нет столь великого числа людей зазорного поведения как из служителей храмов, так и из светского общества, сколько в сей религии.

Третье – китайская вера, как в Японии ее называют, или учение Конфуция, к которому японцы имеют великое уважение. Большая часть японских ученых и мудрецов держатся учения сего философа.

Четвертое – исповедание обожателей светил небесных. Они почитают Солнце верховным божеством, потом Луну, а напоследок звезды. Почти каждое созвездие у них составляет особенное божество. Сии божества между собою дружатся, ссорятся, мирятся, вступают в родство посредством супружества, друг против друга хитрят и проч., словом сказать, по их мнению, все они имеют человеческие слабости и живут между собой, как люди, с той токмо разностью, что они бессмертны и могут принять на себя всякий вид, какой пожелают.

Сия вера дала происхождение одной секте, которая боготворит огонь, почитая оный божеством, от солнца происходящим.

Вот четыре главные веры, исповедуемые в Японии, о которых слышали мы от самих японцев. Надобно сказать, что когда дело шло о религии, то японцы неохотно отвечали на наши вопросы и часто с намерением или притворялись, что нас не понимают, или давали неудовлетворительные и непонятные ответы, а иногда и вовсе ничего не отвечали. Но, напротив того, старались разведывать о нашей вере, почему вместо ответа на наши вопросы они предлагали свои.

В повествовании о моих приключениях я уже упомянул, что японцы не позволяли нам учиться читать и писать на их языке, а потому мы не имели никаких средств узнать все подробности относительно до их исповедания, которые столь обширны и содержат в себе такое великое множество правил, как истинных, так и нелепых, ложных и смешных преданий, обрядов и проч., что едва ли можно было бы в течение двух лет, то есть времени нашего там пребывания, узнать и описать оные, если бы мы пользовались знанием языка, полной свободой обращаться с жителями и их откровенностью. Мы же во всем этом имели недостаток.

Между японцами, так же как и в Европе, есть вольнодумцы, и может быть, числом не менее, как и у нас. Я не слыхал, чтобы у них были деисты, но безбожников и сомневающихся очень много. Первые отвергают бытие всякого вышнего существа, а приписывают создание мира, управление оным и все, что мы около себя видим, случаю и неизвестности, а последние во всем сомневаются; к числу сих принадлежал и приятель наш Теске. Он весьма свободно говорил о своей религии и делал разные замечания, которых, кажется, нельзя было ожидать от японца.

Теске и многие другие находившиеся при нас японцы говорили очень много дурного насчет своего духовенства. Например, они сказывали нам, что служители их храмов по большей части бывают люди распутные, и хотя законы повелевают быть им во всем воздержными: не есть ни мяса, ни рыбы, не пить вина и не позволяют иметь жен, но несмотря на такое запрещение, они не токмо что ведут жизнь невоздержную, но всегда, когда имеют случай, соблазняют замужних женщин и девиц, развращают их и делают разные другие гнусные бесчинства.

За неисполнение правил веры, хотя бы кто и явно нарушал оные, гражданские законы никакому наказанию не подвергают, да и духовенство не взыскивает. Мы знали многих японцев, которые некоторым образом тщеславились тем, что никогда не ходят в церковь, и смеялись насчет духовных своих обрядов. Многие из них, вопреки духовным постановлениям, явно едят мясо, а одного чиновника мы знали, который, следуя обычаю матсмайских курильцев, любил есть собачье мясо и приготовлял оное самым варварским способом, чего даже и сами курильцы гнушались: он обыкновенно молодых щенят опускал живых в кипящую воду и потом тотчас вынимал, снимал шерсть и ел.

Но число японцев, свободных от предрассудков, в сравнении с целым народом весьма невелико. Вообще же японцы не токмо крайне набожны, но даже суеверны. Они верят чародейству и любят рассказывать об оном разные басни. Лисице приписывают они почти те же свойства и те же проказы, с которыми простой народ в Европе представляет себе дьявола или нечистого духа. У нас гром убивает каменной стрелой, а в Японии кошка, бросаемая молнией, умерщвляет людей. В России, похвалив человека, надобно три раза плюнуть, чтоб он не занемог; подав кому соль за столом, должно рассмеяться, дабы не поссориться с ним, и прочее. А в Японии через новый мост никто не пойдет, опасаясь, чтоб не умереть, пока не проведут чрез него самого старого человека из живущих в той округе, где мост находится.

У нас огарки свечек, оставшиеся в заутрени Светлого воскресенья, предохраняют от грома, а у японцев ту же силу имеет поджаренный на сковороде горох, который они едят в один большой зимний праздник и частицу оного берегут до лета, уверяя, что если во время грома бросить несколько зерен сего чудодейственного гороха в стены какого бы то ни было здания, то молния в него не ударит, следственно, все находящиеся внутри сего здания будут в безопасности. По большим дорогам у них каждая гора, каждый холм, каждая лощина посвящены какому-нибудь божеству, а потому, проходя оные места, путешественники должны читать приличные молитвы, и иногда по нескольку раз. Но как при исполнении сей обязанности набожные люди были бы слишком долго в дороге, то для отвращения такого неудобства японцы изобрели следующее средство: на местах, посвященных богам, ставят они нарочно небольшие столпы, буде тут не случится столпов, поставленных для означения расстояния.

В сих столпах от земли аршина на полтора сделана продолговатая вертикальная скважина, в которую вставлен железный плоский круг, вертящийся наподобие шхива в блоке, на сем круге вырезана молитва, приличная божеству, коему место посвящено. Повернуть сей круг значит то же, что и молитву прочитать, и сколько раз круг повернется, столько же и молитв божеством на счет принимается. И так путешественник, не останавливаясь, может единым прикосновением пальцев восслать более мольбы, нежели сколько надобность его требует.

Об обрядах богослужения японцев мы не можем ничего сказать, ибо они никогда не соглашались допустить нас в свои храмы во время службы и даже не хотели рассказывать нам, каким образом она совершается. Все то, что я знаю о сем предмете, состоит в следующем: молитва отправляется у них ежедневно по три раза в сутки, т. е. на рассвете, часа за два перед полуднем и перед захождением солнца, или точно так, как у нас бывает: заутреня, обедня и вечерня. Колокол возвещает народу час моления. Сей благовест делается у них таким образом: сначала ударят раз в колокол, спустя около полуминуты следует другой удар, потом несколько скорее третий, потом, еще скорее четвертый, после еще скорее, наконец, несколько ударов мгновенно один за другим. Минуты через две после чего опять то же повторяется; напоследок, еще минуты через две, в третий раз бьют точно таким же образом, тем все и кончится.

Пред входом в храмы стоят с водой умывальницы, иссеченные из камня или металлические, в которых пред вступлением в храм японцы умывают руки. В церквах пред идолами зажигают свечи, составляемые из рыбьего жира и сока, имеющего свойства смолистого вещества. Сок сей добывается из некоего рода дерева, растущего в южных и средних областях острова Нифона. Божествам своим японцы посвящают или приносят в жертву при служении натуральные или искусственные цветы, которые делают из разноцветных лент или из бумаги, смотря по достатку и усердию богомольца. Цветы сии вешают пред идолами или на стенах храма, а иногда и на самих идолов, как перстни, кольца и тому подобное навешивают на образа. Сверх того, усерднейшие и самые набожные из них приносят в жертву деньги, плоды, сарацинское пшено и другие съестные припасы, а все это служители храмов употребляют в свою пользу. И за всем тем такими добровольными приношениями они не бывают довольны, но ходят по улицам в городах, в селениях и по дорогам и требуют приношений богам. Все они носят через плечо сумки, в которые кладут подаяния. Впрочем, одни поют гимны, другие говорят речи, а некоторые молчат, но токмо временно звонят в колокольчики, кои у всякого из них привешены к поясу. Прогуливаясь по Матсмаю, мы весьма часто встречали сих бродяг.

Во время служения японцы сидят, как и обыкновенно, на коленях, но с поникшей головой, сложа руки вместе так, чтоб пальцы одной руки были между пальцами другой. Когда же воссылают они свои мольбы, то складывают руки ладонь к ладони и пальцы к пальцам плашмя, подносят их в таком положении ко лбу и кланяются редко, произнося молитвы вполголоса.

Несмотря на различие вер и сект, исповедуемых в Японии, они не причиняют ни правительству, ни в обществе никакого беспокойства. Всякий гражданин имеет право держаться той, которой угодно, и переменять веру столько раз, сколько хочет; а по убеждению ли совести или ради каких-либо выгод он принимает другую веру, до того никому нет дела. В Японии нередко случается, что члены одного семейства принадлежат к разным сектам, и от сего несходства в вере ссор никогда не бывает; лишь только запрещено уговаривать других к отречению от их веры.

Духовный император, или кин-рей, есть глава древней японской веры, но и все прочие секты имеют к нему почтение, смешанное с обожанием. В своей же секте он почитается божеством, и она ему покланяется. Он не токмо определяет служителей храмов на все вышние духовные места, но и знатным государственным чиновникам дает достоинство, или род духовного титла, называемого ками, которое они весьма много уважают, и первые вельможи государства за большую честь себе вменяют получить оное. О сем достоинстве я упоминал уже в первой части сей книги.

Кин-рей также имеет право возводить умерших на степень бессмертных духов или святых; и сие не всегда бывает за благочестие и богоугодное житие, но чаще по пристрастию и проискам богатых родственников усопшего. Кин-рей пребывает всегда невидим для всех классов граждан, кроме штата его двора и вельмож, от светского императора временно к нему посылаемых. Но однажды в году, в особенный большой праздник, он прохаживается по галерее, которая только снизу открыта, так что всякий желающий может приблизиться и видеть его ноги. Платье он носит всегда шелковое, в составлении коего, начиная с самого вырабатывания шелка, должны употреблены быть руки непорочных только девиц. Ест он всякий раз на новой посуде, а всю ту, которую он однажды употребил, тотчас разбивают. Причина сему, по словам японцев, есть та, что никто не достоин после него употреблять ту же посуду, а если кто дерзнул бы с намерением или стал по ошибке на ней есть, того тотчас постигла бы смерть.

Служители храмов в Японии разделяются на разные степени. Есть у них первосвященники, соответствующие нашим архиереям. Один таковой находился в Матсмае. Дом он имел огромный с большими службами и садом, окруженный земляным валом, так что здание сие имело вид небольшого замка. Это показывало, что сан сей находится у них в большом уважении.

Японцы нам сказывали, что власть его над священнослужителями простирается только относительно к церковным делам. Если же духовный впадет в уголовное преступление или впутается в гражданские дела, то гражданские законы судят и наказывают его без всякого сношения с духовным правлением. В нашу бытность в Матсмае губернатор велел посадить в тюрьму и судить одного священника за воровство и побег; его осудили и казнили одной гражданской властью. Когда я сказал японцам, что у нас не поступают так с особами священного звания, и что прежде надлежало бы духовенству снять с него сан, Церковью на него наложенный, а потом уже предать его наказанию гражданских законов, они, засмеявшись, отвечали мне, что он был бездельник, недостойный носить головы на плечах, в чем изобличен судом и законами своего отечества, следовательно, сан его сойдет с него вместе с его головой, несмотря на то, хочет ли сего духовное правление или нет.

Матсмайский первосвященник никогда не езжал с почтением к губернатору, но обязан был один раз весной встречать его на небольшом острове, где был сооружен храм в честь семи дев-угодниц, куда губернатор должен был ездить на поклонение однажды в год. Остров сей находится подле самого Матсмая.

В Японии есть и монашеское состояние для обоего пола, но на каком основании учреждены их монастыри и в чем состоят правила их, мы не могли узнать, а слышали только, что монашествующие обязаны вести очень строгую жизнь, чего, однако, они не исполняют.

В Японии два владетеля, одного европейцы именуют духовным императором, а другого – светским. Следуя сему обыкновению, и я их так называю, хотя, впрочем, не могу согласиться, чтобы названия сии были приличны.

Что касается до светского императора, то его следовало бы называть просто японским императором, ибо он есть самодержавный владетель государства хотя не обширного, но чрезвычайно многолюдного и составленного из многих владетельных княжеств, соединенных под одним скипетром; словом, он есть такой государь, которым в Европе дают титул императора.

Названия, соответствующего японскому духовному императору, ни в одном государстве нет; оно есть единственное в свете, принадлежащее собственно Японии. С императорским же званием, по нашему о нем понятию, оно нимало не совместно. Во-первых, в обыкновенном течении и порядке государственных дел кин-рей, или так называемый духовный император, не имеет никакого участия. Он даже не знает, что делается в государстве, разве только стороной доходят до него слухи; лишь только в самых важных случаях светский император обязан брать его советы. Например, в случае перемены и введения вновь какого-либо закона, при постановлении сношений с чужестранными государствами, при начатии с кем-либо войны и тому подобном. Но и в таких случаях светский император берет свои меры заблаговременно и прежде уже знает, что кин-рей готов согласиться на предложение, которое он намеревается ему сделать. Короче сказать, светские императоры ныне в Японии поступают с духовными так, как прежде поступали с папами менее подверженные предрассудкам суеверия и сильнейшие из католических государей, кои, склонив прежде святого отца подарками или угрозами на свою сторону, отправляли к нему с наружною покорностью и уничижением посольство для испрашивания его благословения и буллы, которую и вместе с папой от чистого сердца сами презирали, имея в ней надобность только для ослепления суеверного народа.

Впрочем, светские императоры с духовными обходятся со всеми наружными знаками глубочайшего почтения. Личные свидания между ними бывают весьма редко: светский император ездит к духовному в несколько лет однажды. Но они отправляют друг к другу часто великолепные посольства, при коих светский государь не упускает посылать к духовному богатые подарки, а он отдаривает его одними благословениями, чему и быть должно так, ибо светский император имеет в своем распоряжении доходы целого государства, а духовный пользуется токмо доходами своего княжества, называемого Киото, коим он владеет как независимый князь, или даймио, как их японцы называют, наравне с другими князьями, с той только разностью, что все князья свои войска содержат на свой счет, а кин-рей войск не имеет, но нужная для внутреннего спокойствия в его княжестве военная сила содержится на счет светского императора и от него зависит. Эта мера немало способствует сему последнему держать духовного императора в своей зависимости, хотя наружно и кажется, что светский император зависит от духовного.

Этикет, между ними наблюдаемый со всякою точностью, много содействует к такому ложному заключению. Например, духовный император всегда имеет по нескольку особ, им самим назначенных, при дворе светского для наблюдения за его поведением и для напоминания ему об его обязанностях в случае поступков, несовместных с его званием. В числе сих особ бывает несколько дам, которые должны наблюдать за сожитием монарха со своей супругой и за ее поведением. Но все сии предосторожности нимало не мешают его японскому величеству иметь по нескольку любовниц вдруг, что известно всему государству, кроме дам-надзирательниц. Что же принадлежит до императрицы, то женский присмотр там не слишком нужен, где со стороны чистоты брачного ложа император может быть совершенно безопасен под присмотром особ, определяемых им самим к его супруге.

В числе знаков отличного почитания, каковые светские императоры оказывают духовным, есть один довольно странный: в Новый год светский император обязан отправлять к духовному посольство с поздравлением и с подарками, между коими непременно должен быть белый журавль с черной головой, пойманный на соколиной охоте самим императором. Никакие дела не могут освободить государя от сей обязанности, одна только болезнь может его извинить, но в таком случае сын его, наследник престола, обязан ехать на охоту и затравить журавля. Впрочем, дело это не означает в себе большой трудности, ибо поблизости столичного города Эддо находится обширная долина, окруженная горами и наполненная озерами и реками, в которой никто, кроме императора и его наследника, не смеет убивать или ловить птиц под опасением строгого наказания. Следовательно, покой их в сей долине весьма редко нарушается, а потому и нет труда наловить там в короткое время столько птиц, сколько угодно.

По некоторым отношениям можно было бы сравнить японского духовного императора с европейскими папами, но и сие сравнение во многом будет несправедливо, ибо папское достоинство избирательное, а дом кин-реев наследственный. На сей конец они имеют по двенадцати жен, дабы их колено никогда не прервалось. Папы в своих владениях были самодержавны и поступали как независимые государи, а владение кин-рея составляет часть Японии и подчинено общим государственным постановлениям наравне с другими княжествами. И наконец, папа был главою господствующей веры, или, лучше сказать, единственной, терпимой во всех католических землях, а кин-рей – глава веры, исповедуемой только одной частью японского народа, хотя, впрочем, власть его простирается над жрецами всех сект в Японии.

Что влияние духовного императора очень мало значит в правлении и в политических делах, о том мы много наслышались в бытность нашу в плену. Часто случалось нам, разговаривая с японцами, изъявлять свое негодование на медленность, с каковой шло наше дело. Причем мы иногда говорили, что теперь Совет светского императора рассматривает оное, потом к нему самому пойдет оно на рассмотрение, и наконец, если он и согласится нас освободить, то духовный император, может быть, решения его не утвердит, и так этому делу конца никогда не будет. В таком случае японцы всегда нам говаривали: «Не бойтесь кин-реева решения, лишь бы кумбо-сама (светский император) согласился вас освободить, а кин-рей-сама не отвергнет уже его решения: он все то делает, что светскому императору угодно». Тогда они обыкновенно нам рассказывали, что ныне духовные императоры не то уже значат, что они в старину были, и что власть их существует только в одной наружности.

В 1813 году японцы сказывали нам, что нынешний дом духовных императоров, или кин-реев, в прямой линии царствовал тогда 2413 лет, следовательно, начало царствования оного произошло за шесть веков до Рождества Христова. Японская история сохранила имена и годы вступления на престол всех государей, в течение двадцати четырех веков царствовавших (числом их около ста тридцати). В продолжение почти двадцати веков кин-реи, или, как японцы их иногда называют, дайри (или дайиосо), не разделяя власти своей ни с кем, управляли государством самовластно; как в делах духовных, так и светских воля их была законом для подданных. Но за шесть столетий пред сим некоторые военачальники, пользуясь смятениями в государстве, начали несколько ограничивать деспотическую власть своих государей, в чем они, действуя то тайно, то открытой силой, и успевали, так что за 230 лет пред сим один военачальник, именем Кумбо, совершенно ограничил, или, лучше сказать, уничтожил, власть императора в светских делах, присвоив управление оными себе, и сделал должность свою наследственной в своем доме, а императору предоставил одни духовные дела и начальство над всеми сектами в государстве, а также право давать свои советы и утверждения в делах важных и необыкновенных. От сего-то вождя произошли нынешние светские императоры, которых японцы называют кумбо-сама, то есть владетели или повелители кумбо. Итак, разделение власти в Японии между двумя императорами продолжается только с небольшим двести лет.

Достоинства обоих императоров суть наследственные для мужеского пола и переходят к старшему сыну. В древние времена в доме духовных императоров за неимением сыновей вдовы их и дочери вступали на престол, но ныне если не будет у них детей мужеского пола, то оба императора должны усыновлять детей княжеских из ближних своих родственников.

Японское государство состоит из многих княжеств, которыми управляют владетельные князья, называемые данмьио, и областей, собственно принадлежащих императору и состоящих под управлением губернаторов. Владетельных князей в Японии считается более двухсот; большая часть из них имеют маловажные владения, но некоторые, напротив, очень сильны, например, синдайский данмьио. Приезжая в столицу, он имеет при себе придворный штат и телохранителей шестьдесят тысяч человек. Князья сии управляют в своих владениях как самодержавные государи; они даже вправе издавать новые законы, лишь бы только оные не могли иметь влияния на другие части империи, ибо в таковых случаях без утверждения верховной власти не может быть приведено в исполнение ни одно узаконение. Каждый данмьио повинен содержать определенное число войск, которыми располагает светский император.

Области, принадлежащие императору, управляются губернаторами, которых японцы называют обуньио, а для охранения оных назначаются войска из соседственных княжеств, кои сменяются погодно; небольшое же число императорских солдат находится в них бессменно.

Верховный совет светского императора состоит из пяти членов, которые должны быть непременно владетельные князья. Совет сей заведует и решает все случаи, в общем течении и в обыкновенном порядке дел встречающиеся, не относясь к императору; но в делах необыкновенных, хотя бы они и не заключали в себе большой важности, без его воли Совет ничего сделать не вправе. Равным образом и император сам собой в подобных случаях без согласия Совета ни на что решиться не может.

Судя по такому постановлению, японское правительство можно было бы назвать ограниченной монархией, если бы император не имел права сменять членов своего Верховного совета без законной и достаточной причины, но поелику он может переменять их одной волей своей столь часто, сколько ему угодно, то правление их нельзя назвать ограниченным. Впрочем, японские императоры, страшась неповиновения князей и явного возмущения, не смеют употреблять во зло своей власти. До какой степени князья им страшны, показывает осторожность императоров, чтоб жены и дети их жили всегда в столице, а сами князья погодно: один год – в своих владениях, а другой – в столице. Совет сей называется городжи; члены оного занимают первое место в японском адрес-календаре, каковой у них издается ежегодно и где помещаются почти все гражданские чиновники.

Кроме сего, так сказать, Верховного государственного совета, в Японии есть еще другой, который можно назвать Сенатом, ибо в нем рассматривают важные уголовные и тяжебные дела. Равным образом и все дела, особливую важность в себе заключающие, должны прежде быть в нем рассмотрены и решены, а потом уже вынесены на рассмотрение Верховного совета. Сей второй Совет состоит из пятнадцати членов, которые могут быть князья и вельможи, или бояре, по-японски хадамадо называемые; они составляют второй привилегированный класс.

Сии два департамента правительства заключают в себе законную верховную власть, над которыми, однако, по словам японцев, имеет сильное влияние посторонним образом еще третье сословие: это придворные императора, называемые по-японски особо кастра, ибо в числе их есть всегда много его любимцев и доверенных особ, с которыми он тайно советуется, прежде нежели даст свое мнение на какое-нибудь дело, взнесенное к нему от Верховного совета.

Дела японского правительства разделяются на семь частей, или отделений, из коих каждая вверена двум или трем министрам, смотря по важности и обширности части, которых японцы также называют о-буньио или буньио, как и губернаторов, придавая только к сему имени название части, коей они управляют, например: гоганджю-буньио – торговых дел буньио; мадзино-буньио – буньио полиции и прочее, а губернаторов они называют, прилагая к слову «буньио» имя области, ими управляемой, как то: Нагасаки-буньио и проч. В помощь сим министрам даются советники, называемые гинмиягу, и по несколько других чиновников.

Части правительства суть следующие.

1. Часть хозяйства и государственных доходов. Поелику доходы в Японии большей частью взимаются сбором натурой десятой доли с произведений всякого рода, то земледелие, фабрики, заводы и прочие хозяйственные заведения ведает то же начальство, которое управляет и доходами.

2. Часть судоходства и торговли. Здесь разумеется домашняя торговля, ибо иностранная весьма малозначаща и вся производится на счет и в пользу императора. Домашняя же торговля в Японии очень обширна и большей частью отправляется морем, ибо государство Японское расположено на островах. Такое расположение оного подает удобные способы доставлять произведения одной провинции в другую водой, а к приморским местам из внутренних областей и обратно по большей части товары доставляются реками и каналами. Там же, где горы препятствуют употреблять сие средство, перевозят их на вьючных лошадях и на быках. Разнообразие климатов в японских владениях причиняет разность и в произведениях областей сего чрезвычайно многолюдного государства, отчего домашняя торговля оного очень обширна и деятельна, для отправления коей употребляется множество весьма больших судов и великое число матросов.

3. Часть казенных строений. Сей департамент заведует всякого рода общественные здания по всему государству, не исключая из оных ни храмов, ни крепостей.

4. Часть внутреннего спокойствия, тишины и благочиния в народе, или, по-нашему, часть полицейская. Сие отделение японского правительства весьма важно, ибо подозрительность императора и недоверчивость к владетельным князьям заставляют его иметь над ними строгий надзор как явным образом, так и тайными средствами – через шпионов; а потому этой частью всегда управляют люди, первейшие в государстве, и такие, к которым как сам император, так и народ имеют более доверенности и уважения.

5. Судебная часть гражданских и уголовных дел. Во всяком княжестве как уголовные дела, так и гражданские производятся по своим законам, если они не имеют никакого отношения к другим частям государства и ни по каким другим причинам не связаны с делами общественными всей империи. Но в противном случае они должны быть рассмотрены и решены сим департаментом, куда поступают также апелляционные просьбы и важные уголовные дела из императорских областей от судов гражданских и уголовных, буде оные такого рода, что губернаторы не имеют власти положить на них окончательного решения.

6. Военная часть. Сей департамент имеет в своем ведении все государственные арсеналы, литейные заводы и оружейные фабрики. Он также наблюдает, чтоб князья в своих владениях содержали в надлежащей исправности определенное число войск, отнюдь не более и не менее, и чтоб оные находились в назначенных для них местах. Попечение о содержании государства в оборонительном состоянии также возложено законом на сию часть правительства.

7. Духовная часть. Что принадлежит до духовных дел, то я уже выше упоминал, что управление оными зависит от кин-рея, или духовного императора, который имеет в них неограниченную власть как особа священная и божеству подобная, но сие разумеется только в таких случаях, когда распоряжения его делами церкви не будут предосудительны видам светского императора, иначе сей последний, пользуясь всеми средствами силы и способов и не имея слишком большого уважения к святости мнимого своего в государственных делах сотрудника, скоро может его ограничить.

Другие мои замечания о государственном правлении в Японии помещены в разных местах первых частей сей книги, почему я и не считаю нужным повторять их здесь.

Описывая мои приключения в плену у японцев, я должен был часто говорить об их законах и обычаях. Замечания мои касательно сих предметов, конечно, могли уже несколько познакомить читателя с японцами. Теперь, не повторяя прежде сказанного, я буду говорить только о том, о чем не имел случая сказать в первых частях моей книги.

Жители Японии разделяются на восемь классов, или состояний. 1. Данмьио, или владетельные князья. 2. Хадамадо, или бояре, дворянство. 3. Бонзы, или духовенство. 4. Воинство, то есть солдаты. 5. Купцы. 6. Ремесленники. 7. Земледельцы и работники. 8. Рабы.

1. Не все владетельные князья имеют одинаковые права и преимущества. Некоторые из них пользуются большими привилегиями, а другие меньшими, смотря по договорам и условиям, на которых присоединены они к стороне светских императоров, когда сии последние восставали для уничтожения власти духовных государей. Различие в преимуществах не токмо заключает в себе важнейшие предметы, но и простирается на самые малости относительно церемонии и этикета. Например, некоторые из князей имеют право употреблять чепраки на верховых лошадях из кож морских бобров, а другие из барсовых шкур и прочее. Но главнейшее право всех их состоит в том, что они княжествами своими владеют и управляют самовластно, поколику совместно, то с общими государственными постановлениями и не вредит благу других частей империи.

Достоинство всех владетельных князей наследственное и долженствовало бы переходить к старшему сыну, если бы благородное и полезное честолюбие князей иметь достойных наследников не заставляло их иногда нарушать сей порядок; ибо в случае неспособности старшего сына занять место родителя своего они передают право наследства умнейшему из младших. А нередко случается, что князь, видя неспособность всех своих детей, лишает их наследства, усыновляет достойнейшего из младших сыновей какого-нибудь другого князя, своего родственника или вообще постороннего, воспитывает его сам и передает ему свое титло и владение. От сего обыкновения происходит то, что владетельные князья в Японии почти всегда бывают люди умные и способные к делам государственным; и потому они столь страшны императору, что всегда власть его могут держать в пределах умеренности.

2. Дворянство также пользуется в Японии весьма важными преимуществами. Одни дворяне имеют право быть членами второго Совета. Также на все важные государственные места чиновники определяются из одного дворянского сословия; равным образом и губернаторами императорских областей могут быть лишь они одни. В случае войны, когда составляются армии, главнокомандующими оных генералами должны быть или владетельные князья, или из сословия хадамадо, то есть дворян. Каждая дворянская фамилия имеет особенные свои знаки отличия и право содержать пристойную, почетную свиту, коими пользуется старший член фамилии. Достоинство дворянское также наследственное и переходит к старшему сыну или к достойнейшему сего звания по выбору родителя, который может усыновить и постороннего в случае неспособности законных детей, отчего у них и в дворянском сословии редко бывают дураки или негодяи, ибо сие случиться может только от чрезмерной любви или пристрастия отца к недостойному сыну.

3. Духовное сословие, состоящее из жрецов и монахов, очень многочисленно в Японии и разделяется на разные степени, по которым и по различию сект они имеют особенные свои преимущества, из коих, однако, те самые выгодные для них, которые хотя не означены законом, но по обстоятельствам и по важности, сопряженной с духовным саном, всегда принадлежали и ныне принадлежат сему сословию у многих народов земного шара. Я разумею праздность и удобность хорошо жить на счет других.

4. Воинство, или солдаты. В сие состояние подданных не должно включать вышних воинских чиновников, ибо в Японии они назначаются из дворян или из другого звания людей, имеющих гражданские должности в государстве, потому что всяк, служащий императору или князьям, должен обучаться и военной науке, дабы во время войны мог служить против неприятеля. Но как японцы полагают, что война есть дело временное и скоропреходящее, то они не хотят всю жизнь свою посвящать такому ремеслу, которое, судя по отдельному положению их государства и по миролюбивой политике правительства, не доставит, может быть, случая целому поколению от прадеда до правнука быть полезным и оказать услугу своему отечеству. И для того всякий знатный японец старается служить в гражданской должности, а в то же время учится и военному искусству, и когда представляется случай, то они начальствуют над солдатами в крепостях или в других местах для сохранения тишины и спокойствия в народе.

Звание нижних военных чинов и простых воинов есть наследственное, и потому они составляют особенный класс народа. Каждый воин, как бы он стар и слаб ни был, не прежде получает отставку, как по представлении вместо себя сына, совсем обученного должности солдата. Детей в сие звание принимают лет пятнадцати. Если солдат имеет более одного сына, то волен отдать всех их в службу или только одного какого, а прочих определить в другое звание. Кто не имеет сыновей, тот может усыновить приемыша, воспитать и представить его вместо себя. Законы дозволяют как солдатам, так и других состояний подданным брать трех приемышей, но если они помрут, то четвертого взять не позволяют, полагая, что это будет, конечно, противно воле богов, которые к нему не благоволят и не хотят, чтоб он имел детей.

В Японии солдаты пользуются большим уважением общества. Простой народ и даже купцы, разговаривая с ними, придают им титул сама, или господин, и вообще оказывают все знаки почтения, а особенно солдатам войск самого императора, о преимуществе коих пред княжескими говорено в первой части. Немудрено было некоторым европейцам, приходившим в Японию, ошибкой принять за чиновных особ простых солдат, которые обыкновенно, когда приходят к ним европейские корабли, наряжаются в богатое шелковое, шитое золотом и серебром платье и гордо их встречают.

Европейцы, привыкшие в звании солдата видеть последний класс людей, который вытягивается и говорит почтительно со всем тем, что опрятно одето и прикрыто наружными знаками благородства, или, так сказать, с господами, увидев пред собой богато одетых людей с двумя саблями, которые гордо перед ними сидели, курили трубки и говорили с важностью, конечно, не могли вообразить, чтоб то были простые солдаты, и должны были принять их за людей чиновных. Мы и сами в первые дни нашего плена впали в подобную ошибку, думая: знать, японцы нас очень боятся или берегут, что определили офицеров к нам на караул, но, познакомившись с ними покороче, мы узнали, кто таковы были сии офицеры – это были солдаты князя Намбуского.

Все воины, даже и рядовые, имеют право носить саблю и кинжал наравне с первейшими людьми и всеми чиновниками в государстве. В каждом почти селении находится по два и более солдат, наблюдающих за порядком и исправностью полиции. Лишить воина солдатского звания (доссин) есть большое для него наказание, которое определяется только за важные преступления. Старший солдат, бывший (сказать по-нашему, вместо унтер-офицера) при нас на внутреннем карауле в ту ночь, когда мы ушли, был разжалован в работники за его оплошность, но после звание доссина опять ему возвратили. Пока он был разжалован, то не брил ни волос на голове, ни бороды, не стриг ногтей и сим, так сказать, трауром изъявлял глубокую свою печаль. Японские солдаты столь честолюбивы, что нередко за обиду выходят между собой на поединок.

5. Купечество в Японии очень многочисленно и богато, но не в уважении. Купцы не имеют права носить никакого оружия. Однако надобно заметить, что звание их лишено почтения, а не богатство, ибо сие последнее, как и у нас в Европе, заменяя все таланты и достоинства, пользуется большими привилегиями и снискивает себе почести. Японцы сами нам сказывали, что хотя их вельможи и чиновные люди по наружности ведут себя гордо в сношениях с купечеством и по видимости не обращают на людей сего состояния ни малейшего внимания, но приватным образом имеют с богатыми купцами знакомство, обращаются с ними дружески и даже часто бывают ими одолжаемы. При нас находился несколько времени чиновник, очень молодой человек, сын богатого купца, который, по словам японцев, получил офицерское достоинство не по заслугам, но по проискам отца своего, а сей сделал это с помощью денег. Итак, хотя японские законы в сем отношении, кажется, несправедливые и унижают торговое сословие, но богатство возвышает оное. Следовательно, когда чудодейственная сила золота и в Японии уже, где законы наблюдаются строго и со всею возможною точностью, берет иногда верх над ними, то мудрено ли, что нет ничего такого, чего бы нельзя было в Европе сделать посредством денег!

6. Ремесленники. Малопросвещенные японцы, кажется, не знают еще различия между состоянием ремесленника и художника, или, если угодно, артиста, и потому-то у них писатель картин с красильщиком домов, архитектор со строителем заборов, ваятель с медником и т. п. принадлежат к одному и тому же состоянию граждан. Нравы и преимущества их в обществе почти те же, коими пользуются купцы, еще с той разностью, которая происходит в пользу сих последних от их богатства.

7. Земледельцы и работники. Они составляют последний класс свободных людей в Японии. К сему состоянию принадлежат все те, которые должны доставить себе пропитание, нанимаясь в работу к другим, ибо в Японии такое многолюдство, что кто имеет хотя клочок земли, тот уже сам ее не обрабатывает, а нанимает других, вовсе ничего не имеющих. В караул к нам хаживали солдаты, которые имели у себя огороды; они их не обрабатывали, а нанимали для сего работников; сами же, в свободное от должности время, ходили на охоту и продавали свою добычу. Матросы принадлежат к сему же классу людей, который японцы называют фякшо-сшто: сшто значит люди, а фякшо – работающие, т. е. рабочие люди. Вообще же людей низшего состояния, как то: купцов, ремесленников и проч. они называют мадзино-сшто. Если сие выражение литерально перевести, то будет оно значить уличный народ, т. е. народ, на улицах толпящийся.

8. Последний класс японских подданных составляют рабы, находящиеся в собственности господ. Сие униженное состояние людей происходит от пленников, в старину взятых в Китае, Корее и проч., и от детей, продаваемых в рабство своими родителями, к чему понуждает их крайняя бедность, лишающая сих несчастных всех средств вскормить их. Таковая продажа детей и поныне употребительна. Что же принадлежит до пленников, то закон брать их в рабство с тех пор отменен, как японцы истребили у себя христианскую веру; теперь у них постановлено держать пленников в вечном заключении согласно с самым древним их законом. От сего они получают ту пользу, что пленные обращением (общением) с жителями не могут ввести в народ своей веры и чужих обычаев и нравов. Рабы находятся в полной власти своих господ.

Я не мог у знакомых наших японцев добиться толку, какой класс составляют чиновники, которые не из дворян, т. е. медики, ученые и младшие дети дворянские. Они нам говорили, что они почтенные в обществе люди, имеют своим чинам приличные названия, но особенного класса для них нет. Мы знаем только, что их ученые и лекари носят по сабле и кинжалу, как и все чиновники, и обращаются с ними фамильярно; а имеют ли они какие гражданские чины или сравнение с ними, японцы не могли нам объяснить. Они нам сказывали только, что первый медик из двухсот лекарей, при светском императоре находящихся, достоинством чина равен матсмайскому губернатору.

Японцы говорят, что их законы подобны железной пирамиде, которой ни климат, ни бури, ни время сокрушить, ни даже изменить не могут. Правительство их видит многие весьма важные недостатки в своем законодательстве, из коих главнейший есть жестокость в наказаниях, но страшится переменить оное вдруг, а делает это постепенно и весьма медленно. Такая боязнь происходит оттого, чтоб не привести древних государственных постановлений в презрение у народа и чрез то не приучать его к переменам в законах, дабы от сего не произошло в нем желания оставить коренные свои нравы и обычаи и принять другие. Сия склонность в народе, по мнению японского правительства, может быть весьма пагубна для государства, ибо она в состоянии произвести в политическом устройстве империи переворот, могущий подать повод к междоусобной войне, а наконец, и к порабощению всего государства какой-нибудь чужой державой. Вот причина, заставляющая японское правительство держаться древних своих законов, сколь, впрочем, они ни жестоки.

Но дабы народ не страдал от их излишней строгости, благоразумная политика правительства умеет тонким образом смягчать оные, не нарушая нимало силы и святости закона. Например, в японском уголовном законоположении повелено в случае запирательства обвиняемого употреблять пытки самые ужасные, какие только могла изобрести злоба во времена варварские, но судьи почти никогда не прибегают к сему бесчеловечному средству, ибо им предписано хотя несколько месяцев протянуть дело, но только увещаниями заставить подсудимого добровольно признаться в преступлении или хитростью доведаться до истины. Если же ни то, ни другое не будет действительно, а преступление подвержено сомнению, то стараться сыскать причину оправдать судимого, и потому японцы тогда только употребляют пытку, когда злодей, быв явно в своей вине уличен, запирается; в таком случае она служит ему вместо наказания. С таким же человеколюбием и кротостью поступают в случаях, где за малое преступление определено большое наказание. И тогда судьи стараются изыскать причины уменьшить вину в глазах законов или, не приводя на вид некоторых обстоятельств, сделать преступление маловажным, или и совсем оправдать виноватого, если вина очень мала. Пример сему был в деле наших караульных и работников, когда мы ушли; о сем случае упомянуто во второй части сей книги.

В некоторых случаях японские законы позволяют обиженному самому управляться с виноватыми. Например, муж, застав жену свою в прелюбодеянии, может тут же на месте умертвить ее и прелюбодея; ему стоит только доказать, что действительно застал их. То же может сделать и отец с прелюбодеем своей дочери, если она впадет в подобное преступление, а в жизни своих виновных детей отец имеет совершенную власть.

В тяжебных и спорных делах японцы большей частью разбираются посредниками, самими ими выбранными; когда же посредники не в состоянии будут их помирить, тогда уже прибегают они к суду.

По наследству и разделу имения у них едва ли могут быть какие-либо тяжбы, ибо это зависит совершенно от воли отцов, которые по большей части заблаговременно делают имению своему распоряжение. Родители в Японии редко делят имение детям своим поровну, но обыкновенно дают самую большую часть старшему или достойнейшему из сыновей, а прочим только по малой частице. Дочерям и вовсе никакого приданого не дают, а напротив того, если дочь хороша собой, то жених еще за нее платит, и если он богат, то плата иногда простирается до весьма значительной суммы.

Японцы имеют по одной, так сказать, законной, или настоящей, жене, которая в высшем классе людей должна быть одного состояния с мужем и бывает с ним венчана в храме с большой церемонией. Но кроме сей они могут иметь сколько кому угодно наложниц, которых некоторым образом также можно назвать женами, ибо содержание их не почитается предосудительным ни их чести, ни чести любовников их; они живут явно в одном с ним доме и бывают все вместе. Муж имеет право развестись со своей женой по одной прихоти, не давая никому отчета в сем поступке, и потому-то мужчина, считающийся непостоянным, должен дорого заплатить отцу, чтоб он согласился отдать за него дочь свою.

Японки никогда почти не выходят замуж моложе пятнадцати лет, но жаркий климат причиной, что они гораздо ранее для супружества созревают. Их ученые, при нас бывшие, сказывали нам за достоверное, что в одной из южных провинций Японии девочка восьми лет сделалась матерью от двенадцатилетнего мальчика; впрочем, в истине сего происшествия ручаться не могу.

Сватовство, сговор и свадьба делаются у японцев со многими странными и смешными обрядами, а у богатых – с великой пышностью, причем они много пьют и веселятся, но чувствительность и нежность родителей не позволяет им иногда при бракосочетании дочерей своих наслаждаться полным удовольствием. Бывший при нас переводчик Кумаджеро пришел к нам на другой день свадьбы дочери своей, сказал, что вчера он отдал дочь замуж, и много плакал. «О чем же плакать? – спросили мы его. – В таком случае надобно было бы веселиться». – «Правда, – отвечал он, – должно было бы веселиться, если бы я мог быть уверен, что муж будет любить дочь мою и сделает ее счастливой, но иногда бывает в супружестве противное, а потому в невольном страхе будущего несчастия сердце отца, провожающего дочь со двора, не может быть покойно». Сии слова он произнес со слезами на глазах и таким голосом, что и мы были тронуты.

Один из старинных свадебных обрядов у японцев есть тот, что при сговоре чернят невесте зубы крепким составом, сделанным из железных опилок и сока некоего растения, так что после на всю жизнь свою остается она с черными зубами, которые служат вывескою замужней женщины или вдовы. Другое обыкновение их состоит в том, что при рождении каждого младенца они сажают у себя в саду или на дворе дерево, которое достигает полного своего роста чрез столько лет, чрез сколько человек делается способным к супружеству; и когда надлежит ему вступить в брак, то дерево сие срубают и делают из него сундуки и ящики для поклажи платья и других вещей, приготовляемых для новобрачного. Японец может столько раз вступать в брак, сколько ему угодно; на родных сестрах законы не позволяют им жениться, но далее на всякой родне можно.

Японцы вообще ревнивые, но сей порок более существует между знатными, нежели в людях среднего и нижнего состояния. Только одни князья и бояре, да еще богачи, подражающие вельможам, держат своих жен почти всегда в их комнатах, куда никто из мужчин не может иметь доступа, кроме самых ближних родственников, да и то редко; к сему понуждает их сколько ревность, столько же и гордость, и может быть, сия последняя еще более. Что же принадлежит до жен других состояний, то они могут посещать своих родных и приятельниц и часто показываться на улицах и публичных гульбищах с открытым лицом, но обращаться или разговаривать с мужчинами без своих мужей отнюдь не смеют. Впрочем, ревность японцев никак не может сравниться с ревностью других народов Азии; я даже думаю, что их и ревнивыми нельзя назвать, а только осторожными, или просто сказать, что они ревнивее европейцев.

Японцы умеют хорошо воспитывать своих детей. С самых юных лет обучают их читать и писать, законам, отечественной истории и географии своего государства, а на возрасте приучают к военному ремеслу. Но важнее всего то, что они весьма искусно умеют в юности приучить их к терпению, скромности и учтивости; похвальные сии качества японцев мы имели случаи испытать на самом деле много раз. В повествовании о моих приключениях в плену у них я упоминал, с каким терпением, тихостью и лаской они с нами поступали и выслушивали наши доводы, а часто упреки и даже самую брань, хотя, признаться должно, их дело было справедливее нашего.

Горячо спорить почитается у японцев за великую неблагопристойность и грубость. Мнения свои они всегда предлагают учтивым образом со многими извинениями и со знаками недоверчивости к своим собственным суждениям, а возражений никогда ни на что открыто не делают, но всегда обиняками и по большей части примерами и сравнениями, чему я приведу здесь некоторые примеры из наших с ними споров. Мы порицали их политику убегать всяких сношений с другими народами и представляли им выгоды, происходящие для европейцев от их взаимных между собой связей, как то, что мы пользуемся открытиями и изобретениями, учиненными в прочих государствах, а другие – нашими; свои произведения доставляем к чужим народам, а они к нам привозят свои, для нас нужные, отчего увеличиваются трудолюбие и деятельность, и жители Европы наслаждаются многими удовольствиями и приятностями, которых они не могли иметь, если бы наши государи захотели, подражая японскому правлению, прервать всякое сообщение с другими землями. Словом, в похвалу нашей системы, а в порицание японской политики мы приводили все то, что приходило нам на ум из читанного или слышанного нами о сем предмете.

Японцы слушали нас со вниманием, хвалили тонкий ум и прозорливость европейских правительств и, по-видимому, убеждаясь сильными нашими доводами, во всем с нами согласились. Наконец, переменяя постепенно разговор, склонили они его нечувствительно к войне и спросили нас: «Отчего случается, что в Европе пяти лет не пройдет, чтоб не было войны, а если две нации поссорятся, то и многие другие вмешиваются в их ссору, и война делается общей во всей Европе?» – «Оттого, – сказали мы, – что соседство и всегдашние связи подают повод к распрям, которые не всегда можно решить дружелюбно, а особливо, когда частные выгоды или честолюбие тут вмешиваются; но когда одна нация возьмет над другой в войне большое преимущество и станет усиливаться, то другие, чтоб не допустить ее сделаться опасной для них самих, берут сторону слабой и ведут войну против сильнейшей, которая также, со своей стороны, старается найти союзников, а оттого война часто делается почти всеобщей».

Японцы, слушая нас, хвалили мудрость европейских государей, потом спросили: «Сколько в Европе всех держав считается?» И когда мы им пересчитали все по именам, то они спросили нас, что если б Япония и Китай вошли в сношения и связи с европейскими государствами и стали следовать их системе, то не чаще ли бы случалась война между людьми, и не более ли бы полилось человеческой крови? «Да, так, это быть могло бы», – отвечали мы. «А если так, – продолжали они, – то для уменьшения народных бедствий не лучше ли, по вашему мнению, оставаться Японии на прежнем основании, нежели входить в связи и сношения с Европой, в пользе коих часа за два пред сим вы старались нас убедить?»

Признаться должно, я не знал, что отвечать на такое нечаянное, издалека выведенное возражение, и принужден был сказать, что когда бы я мог хорошо говорить по-японски, то, конечно, доказал бы им справедливость нашего мнения. Но про себя думал, что если бы я и оратор японский был, то трудненько было бы мне опровергнуть сию истину.

В другой раз японцы, слушая от нас, какими преимуществами пользуются европейцы против них и сколько есть у нас удовольствий, в Японии неизвестных, изъявили свое желание пожить несколько лет в Европе. Потом, склонив разговор к их отечеству, сказали нам, что в Японии есть по соседству два города, один большой, а другой маленький, которые и по именам назвали. В большом жители богаты и имеют во всем, как нужном, так и к роскоши служащем, великое изобилие, но, к несчастию, почти все они в беспрестанной между собой ссоре, и так много там бездельников, что ночью опасно ходить по улицам. Но в малом городе есть только самое нужное, зато жители живут между собой как братья, и ссор у них не бывает. Услышав от нас, что мы малому сему городу отдаем преимущество пред большим, они тотчас уподобили их Европе и Японии и, кажется, не без рассудительной причины.

В обращении между собой японцы отменно учтивы, и как младшие к старшим, так и люди одного состояния друг к другу почтительны. Кланяются они приседая; если кому хотят изъявить отличное почтение, то совсем становятся на колени и нагибаются до земли, но это делают только в комнатах, а на улицах показывают лишь вид, что хотят так поклониться, и при сем случае ничего не говорят. Буде же кому высшему себя изъявляют обыкновенное почтение, то, приседая, нагибаются так, чтоб пальцами коснуться земли, и называют именем того, кому кланяются, втягивая дыхание в себя, например: «Ай! Сампе-сама», т. е. «А, господин Сампе». Если же равному себе отдают почтение, то, приседая, кланяются, кладут руки ладонями на колени и говорят: «Ай! Кониджи», это значит: «А! Сегодня», – и по свойству японского языка означает приветствие; или «Ай! Тенки-иой, ай! Тенки-вари», т. е. «А! Хорошая погода. А, худая погода»; или «Гогро-де-гузар», сие выражение литерально значит: «Сердце есть», а употребляется как у нас «Здравствуйте».

При свидании после первой учтивости японцы расспрашивают несколько минут один другого с большими комплиментами и поклонами о здоровье, о родных и о прочем. Солдаты, содержавшие при нас караул, при смене никогда не приступали к делу, не сказав прежде друг другу множества приветствий и учтивостей, так что иногда проводили они минуты три и более в поклонах и взаимных комплиментах, а потом начинали уже сменяться. При расставании обыкновенное их прощание состоит в таких же поклонах, причем упоминают о времени, когда надеются опять увидеться, например: «Ай! Когонотц, а!» – «Девять часов» или «Ай! Миониджи, а!» – «Завтра» и проч. Это значит то же, что у нас сказать: «До свидания».

Каменного строения, кроме фундаментов, нет во всей Японии, причиной тому сильные землетрясения. Деревянные дома по большей части в один ярус, однако бывают и двухэтажные, но все вообще легко построены, теплый климат позволяет это. Внутренние перегородки, разделяющие комнаты, всегда подвижные, так что, выставив их, можно сделать из всего дома одну комнату. Печей и каминов у них не бывает: климат делает их ненужными, но огонь держат они в небольших, красиво сделанных жаровнях, а в домах простых людей – на очагах.

Мебелей японцы никаких не имеют; на полу у них постланы весьма чистые, красивые маты, на которые для гостей настилают иногда ковры или сукно. Украшением внутренности японских домов служит разного рода оружие, фарфоровая посуда и всякие редкости, да еще стены, обитые золоченой или раскрашенной бумагой. У богатых же людей они бывают обложены разными редкими деревьями и отделаны с большим искусством резной работой с позолотой.

Снаружи японцы домов своих почти ничем не украшают; разность между домами людей знатных и простых, кроме величины их, состоит в том еще, что первые стоят всегда среди обширного двора, окруженного высокой стеной или земляным валом, так что с улицы видна одна крыша дома. Сверх того, все люди знатные и богатые имеют подле своих домов пространные сады, до коих японцы великие охотники. В садоводстве они очень искусны, многие из них для садов ничего не жалеют. Но самым лучшим и пристойнейшим украшением в японских домах может почесться отменная чистота и опрятность, каковую все состояния людей в них наблюдают.

Кроме домов людей знатных и богачей, все прочие в японских городах строятся вплоть, один подле другого, и улицы весьма узки. От сего пожары у них бывают крайне опустошительны, несмотря на то, что очень легко и удобно сломать японский дом, который весь состоит из нескольких небольших брусьев и тонких досок.

Градская полиция в Японии очень строга и весьма заботится о тишине и спокойствии жителей. Кроме гражданских и военных чиновников, определяемых для соблюдения безопасности и благочиния в городах, в каждой улице избираются из граждан старшина и помощники его, которые должны сохранять и ответствовать за тишину и порядок в своей улице. На площадях и перекрестках устроены будки, в которых находятся пожарные инструменты и всегда бывает караул. По ночам часто ходят дозоры по всем улицам, и никто не смеет ночью идти по улице без фонаря. На случай же пожара содержатся у них особливые команды: в Эддо, столичном городе светского императора, 48 тысяч человек составляют пожарную команду; она разделена на 48 полков, из коих каждый называется одной буквой японского алфавита, которая и на платье у них нашита вместо знака отличия.

Все японцы, кроме духовных, носят платье одного покроя, также и голову убирают одинаковым образом все состояния без различия. Между знатными, чиновниками и простыми солдатами разность только есть в военной одежде, да еще вельможи, имеющие право являться ко двору, в Новый год приезжают с поздравлением к императору в длинном японском наряде, который только один раз в году они и надевают, и кроме них никто не имеет права носить такого платья. Обыкновенное же китайское платье употреблять японцам не запрещено, только очень немногие пользуются сим позволением. Отец нашего переводчика Теске носил китайское платье и бороды не брил; по сему случаю мы и узнали, что в Японии всяк может одеваться по-китайски, кроме чиновников и людей служащих.

Мужчины головы и бороды бреют, оставляя только длинные волосы вокруг задней части головы, то есть на висках и по всему затылку. Сии остальные волосы сбирают они вместе и на самой маковке, перевязав крепко тонким белым шнурком вплоть к самой голове, загибают наперед пучком длиной вершка в полтора и опять перевязывают тем же шнурком так, чтоб пучок плотно лежал по черепу. Сколь ни проста сия прическа, но и в ней японцы имеют свое щегольство, которое состоит в хорошей помаде и в том, чтоб волосы лежали сколько возможно ровнее и правильнее один к другому и казались не столько волосами, сколько твердым телом под лаком. А особливо пучок должен походить совершенно на четырехгранный лакированный кусок дерева, имеющий сверху и по обеим сторонам выемки наподобие желобков. Японские волосочесы столь искусны, что и действительно дают им сие сходство; такая прическа требует немало времени.

Женский головной убор состоит в больших тупеях, очень похожих на наши старинные дамские прически, с той лишь разностью, что японки не пудрятся, и в множестве цветов и лент, которые они накалывают на волосы. Сверх того, часто втыкают в большие свои тупеи по нескольку золотых или серебряных довольно толстых шпилек, похожих на ключи, которыми певчие пробуют тоны.

Но всего смешнее убирают они головы детям, не имеющим еще пяти лет от роду. Убор их расположен по летам, на каждом году особенный; некоторым оставляют обручок волос кругом всей головы, а прочее бреют; у других только на темени оставляют клочок волос, в который ввязывают ленты; у иных опять темя выбрито, а волосы есть только на висках или на затылке, в которые также вяжут ленты или искусственные цветы.

Мужеское и женское платье в Японии шьется наподобие наших халатов без воротников, но с шалями, только что последнее гораздо длиннее, и притом у обоих рукава простираются немного далее локтей и так широки, как у священнических ряс; нижняя часть рукава немного сшивается, отчего в них делается род мешков, которые служат японцам вместо карманов. Обыкновенное их платье, называемое хирамоно, длиной до пят; кроме рукавов, оно во всем похоже на наши халаты, только внизу немного поуже. Таковых халатов, как для щегольства, так и от холода, они надевают иногда по пяти и по шести, опоясываясь сверху кушаком, раза два кругом пояса обвернутым, концами назад.

Все японцы, хотя малое состояние имеющие, носят шелковое платье, а особливо по праздникам; только богатые – из лучших материй, а бедные – похуже. Простой народ обыкновенно ходит в бумажном платье, а самые бедные люди во время работы носят халаты из толстой холстины, похожей на парусину. Рубашки у японцев не употребляются, а вместо оных люди хорошего состояния носят обыкновенного их покроя белые халаты из самой тонкой бумажной материи, на которые надевают уже прочие свои хирамоно, и все вместе опоясывают. Если японцу в комнате покажется тепло, то, не распоясываясь, он снимает верхний халат и оставляет его сзади на кушаке; если этого не довольно, то и другой также снимает, наконец еще один, и буде нужно, то и в одном останется, а когда почувствует холод, то прибавляет таким же образом одежду постепенно. Женщины для щегольства надевают еще более халатов один на другой. Японцы нам сказывали, что щеголихи иногда носят их по двадцати; надобно заметить, однако, что они делаются из весьма тонких материй. Женщины точно так же одеваются, как и мужчины, только кушаки их гораздо шире, и концы висят длиннее.

Другой род японского платья называется хаури. Покрой его одинаков с прежним, только в длину немного ниже колена и гораздо шире, ибо носят оное сверху всего платья и кушаком не опоясывают, а нараспашку. Это платье некоторым образом нарядное. В хирамоно можно только запросто выйти на улицу или сделать посещение короткому приятелю, а там, где требуется вежливость и этикет, непременно нужен хаури, на котором как на рукавах, на полах против груди, так и на спине неотменно должен быть вышит герб фамилии; в другом же платье можно обойтись и без герба.

Третье платье называется капа. Эта верхняя одежда употребляется в холодную погоду на улице, а в доме всегда снимается; покрой ее совершенно тот же, что и у хаури, только она немного длиннее и притом делается из какой-нибудь толстой материи.

Исподнее платье японцы носят только в военной одежде, в дороге и еще чиновники в присутственных местах, в праздники и когда представляются по какому-либо делу к своим начальникам, но все сии три платья различного покроя. Воинское исподнее платье несколько похоже на турецкое, только не так широко; шьют оное из шелковой плотной материи, а особливо чиновники щеголяют великолепием воинской одежды. Дорожное исподнее платье делается также из бумажной или шелковой материи; это наши широкие штаны, только без пуговиц; в шлифах завязываются они тесемками, банта нет, а есть род двух ошкуров, пришитых спереди и сзади; из них один за другой заходит, и связываются они тесьмами кругом пояса. Что же принадлежит до третьего рода японского нижнего платья, или, так сказать, до парадного, то это настоящая юбка, и японцы также ее надевают сверху своих длинных халатов, с тою токмо отменою, что юбка сия внизу поуже наших женских и посредине, начиная от самого подола до колен или несколько выше, сшита так, что шов сей разделяет обе ноги. Сим платьем японцы очень щеголяют. Когда нас водили к губернаторам, то как они сами, так и знатнейшие чиновники почти всякий день имели переменное исподнее платье: зеленое, голубое, лиловое или какого-нибудь другого цвета, сделанное из толстой, подобной гродетуру шелковой материи; верхнее же платье всегда было черное.

Чулки японцы носят только в дороге и называют их кяфан. Они бывают тканые из толстой бумаги или шитые из бумажной материи. Носки делаются таким образом, что большой палец на ноге отделен от прочих; это нужно по образу их обуви, о чем будет сказано ниже. Не в дороге носят они получулки: люди хорошего состояния из белой бумажной материи, а прочие – из синей; простой же народ по большей части ходит без чулок, а особливо в теплую погоду.

Обувь японская состоит в соломенных подошвах или в деревянных колодках. Обыкновенно они носят так называемые на их языке зори: это не что иное, как подошвы, сплетенные плотно и чисто из соломы сарацинского пшена. С одной стороны подошвы на другую проходит веревочка из такой же соломы около пальца в толщину, и так длинна, чтоб нога около подъема могла под нее пройти, а от средины сей веревочки к переднему концу подошвы идет другая такая же веревочка, которая входит между большим и вторым пальцами ноги; посредством сих веревочек зори держатся на ногах. Японцы так привыкли к сему роду обуви, что надевают зори с такой же удобностью, как мы туфли, не дотрагиваясь руками, и ходят в них босыми ногами, не чувствуя никакой боли. Зато у них от употребления зорей между теми пальцами, где вкладывается веревочка, столько места, что еще два пальца могли бы поместиться. Во всей Японии носят зори мужчины, женщины и дети всякого состояния, с той лишь разностью, что люди имущие покупают лучше, чище и красивее сплетенные, и притом с замшевыми стельками, к подошвам сверху пришитыми, и у коих также веревочки обшиты замшей; простой же народ носит простые соломенные.

Дорожная обувь у японцев называется варанси; это тоже зори, только что крепче и грубее сделаны, но также из соломы. Вместо веревочек привязываются они к ногам тонкими оборами, как лапти у наших крестьян; сию обувь всегда носят с чулками. Третий род обуви в грязь употребляется: состоит он из тонких колодок легкого дерева, сделанных наподобие подошвы; снизу к ним приделываются два брусочка, как щипы у подков, коими они и стоят на земле, а сверху две веревочки, как у зорей, посредством коих носят их на ногах. Для людей с состоянием такая обувь делается щегольским образом, под лаком с позолотой или раскрашенная, а веревочка обшита кожей; для простого же народа делают их из обыкновенного дерева. Японцы ходят на них с великой удобностью и очень скоро; когда только бывает скользко, тогда они берут в помощь палку. Для японцев весьма нужно иметь такую обувь, которую они могли бы скоро снимать и надевать, ибо они всегда оставляют ее у дверей и ни в какой дом иначе не входят, как в одних чулках или босые. Даже в место нашего заключения первые по губернаторе чиновники никогда не приходили, не оставив у порога своих зорей, которые в таком случае обыкновенно принимает слуга, а по выходе опять подставляет.

На шее японцы никогда ничего не носят, но ходят просто с обнаженной шеей и частью груди; когда же чувствуют большой холод, то, согнувшись, закрывают все своими халатами. Также и перчатки у них не в употреблении: если озябнут руки, то они сгибают их и прячут в широкие свои рукава. Шляпы носят только в чрезвычайный жар или при дожде. Круглые их тулейки так малы, что только пучок может в них войти, а поля очень велики; они их привязывают ленточками под бороду, иначе они не могли бы держаться на голове. Простой народ носит соломенные шляпы, а люди хорошего состояния – кожаные или деревянные, покрытые весьма чистым лаком и разрисованные, а иногда и под золотом. Но вообще японцы любят ходить с обнаженной головой, даже и в ясные дни. Если же солнце начинает их очень беспокоить, то закрывают голову веером, который летом всегда с собою носят, а иногда и по два. Места вееров в то время, когда они их не употребляют, обыкновенно за кушаком; тут же находится и чернильница с футляром для кистей. Кушак поддерживает за пазухой и сумку с бумагами, деньгами и лекарствами, которые японцы всегда при себе имеют. Черный цвет у японцев есть самый нарядный и почтенный. Это же цвет праздничный, знатные люди носят верхнее платье по большей части черного цвета, белого же платья не бывает, ибо этот цвет означает траур.

Японцы едят очень мало в сравнении с европейцами. Каждый из нас, будучи в заключении без движения, съедал один против двоих японцев, а когда мы шли в дороге, то, верно, для троих из них было бы довольно того, что каждый из наших матросов один мог съесть. Главная их пища: сарацинское пшено, рыба, зелень, коренья, плоды, грибы, всякого рода раковины, горох и бобы. Мясо свиное, оленье, медвежье и заячье едят только некоторые секты, птиц также, притом они очень дороги. О японском столе я уже много говорил в первых частях моей книги, а потому здесь только скажу о том, о чем там не было случая упомянуть. Японцы нам сказывали, что у них как знатные, так и других состояний люди мало издерживают на стол: в этом они очень умеренны, гостей приглашают редко, а больших столов у них почти никогда не бывает. Главнейшая их роскошь состоит в множестве служителей, ибо знатный человек должен иметь, кроме большого числа простых слуг, еще многолюдный, так сказать, придворный штат, как, например, секретарей, лекарей, пажей и прочее, которым, как самим им, так и прислуге их, обязан давать жалованье. В парадных выездах он показаться не может без большой свиты, приличной его званию.

Что принадлежит до простолюдинов в Японии, то, я думаю, едва ли есть народ в свете, которой мог бы питаться тем, чем они сыты бывают; разве только китайцы в умеренности могут с ними сравниться. Японцу на целый день не более нужно, как горсть пшена [риса] и такой кусок рыбы, какой в один раз можно положить в рот, к сему он прибавит какой-нибудь зелени или кореньев, ибо у них нет такого растения, из которого бы они не извлекали пользы; или наберет раковин и из внутренности оных составит себе вкусную и питательную пищу. Я это опытом знаю: японцы показали нам на самом деле, что человеку немного надобно, чтоб быть сыту; одно лишь изобилие и прихоти делают людей обжорами.

Богатые японцы щеголяют экипажами: князья и знатные господа имеют кареты, сделанные по образцу старинной европейской, которую доставили им голландцы. Запряжены они бывают иногда лошадьми, но более быками: вельможи японские осторожны, боятся, чтоб лошади их не разбили. Чаще, однако, они ездят в носилках, которые сделаны наподобие европейских портшезов. Верховая езда у них также в употреблении, только самому править лошадью почитается низким, а надобно, чтоб ее вели. Мы видели однажды, как матсмайский губернатор ездит верхом на молебствие в некоторый храм, куда он каждый год весной один раз должен ездить. Первосвященник, духовные и чиновники, коим надлежало с ним там быть, прежде туда отправились, а он ехал один, без церемонии, с небольшой лишь свитой; составлявшие оную шли пешком. К удилам у лошади вместо поводов привязаны были два голубые кушака, за которые под самой мордой лошади держали конюшие, по одному на каждой стороне; да за концы кушаков по одному же конюху поодаль от первых, так что сии четыре человека занимали почти всю улицу.

На хвосте у лошади был надет голубой же шелковый чехол. Губернатор, одетый в обыкновенное свое платье, в котором мы часто его видали, и без шляпы, сидел на богатом седле, положа ноги в деревянные лакированные под золотом стремена, сделанные наподобие ящичков. Конюхи, державшие лошадь под удила, беспрестанно кричали на нее: «Хай, хай», это то же, что у нас значит: «Тише, тише». А сами между тем, покалывая ее, заставляли прыгать и идти бодро, отчего губернатор согнулся и держался обеими руками за седло. В небольшом расстоянии спереди его шло рядом несколько человек солдат с двумя сержантами, которые, несмотря на то что на дороге никого не было, часто кричали, чтоб посторонились, а за губернатором следовали оруженосцы, которые несли все знаки его достоинства в чехлах. Сие и значило, что губернатор ехал, так сказать, инкогнито, без всякой церемонии.

Японцы имеют чрезвычайно веселый нрав. Знакомых наших я никогда не видал скучными. Они любят забавные разговоры и часто шутят. Рабочий народ ничего не делает без песен, и если работа такого рода, что можно делать оную в такт песне (например, гребля на лодках или поднятие тяжестей), то они все поют. Они также великие охотники до музыки и до пляски; у них есть инструмент, похожий на гусли, род скрипки или гудка, флейточки разных родов и барабан наподобие фляги. Японцы рассказывали нам о многих других музыкальных орудиях, у них употребляющихся, каковых не было в Матсмае, но я не мог понять, что они такое.

Несмотря на веселый нрав японцев, песни их имеют какой-то унылый и плачевный тон, а действия в пляске всегда соответствуют значению слов песни, почему плясуны их кривляются разными смешными манерами. Телу своему дают они всякое странное положение, даже иногда и до неблагопристойности, лицом делают страшные гримасы: то вытаращат глаза, то подведут их под лоб, иногда примут веселый вид или такой, что одна сторона лица смеется, а другая плачет. Во время содержания нашего в Хакодаде при нас был работник, славившийся искусством в пляске; он даже, сказывали нам, плясывал на театре и заслужил похвалу публики. Сей виртуоз в своем роде любопытствовал знать русскую пляску; для сего нужно было ему и свою показать, что он делал весьма охотно, а более потому, что и караульным нашим доставлял чрез сие большое удовольствие: двое или трое из них, мальчики лет по шестнадцать, у него учились и подражали всем его кривляньям с великим успехом. Мы с покойным моим товарищем господином Муром, глядя на них, часто смеялись и говорили, что это еще единственный пример в свете, чтоб в тюрьме был танцевальный класс.

Японцы любят театральные представления, и в Матсмае есть у них театр. Они несколько раз обещались нам показать свои представления, но слова не сдержали. Надобно думать, что из столицы не было позволено, куда, вероятно, об этом относились. Впрочем, если бы сие зависело от произвола губернаторов, то они, быв так хорошо к нам расположены, конечно, доставили бы нам это удовольствие, а особливо первый из них – Аррао-Тадзимано-ками, о великодушии коего и благорасположении к нам я имел случай много говорить в повествовании о моих приключениях. Но в театр они водили нас днем, чтоб показать здание и внутреннее его расположение. Это пространное и довольно высокое строение, в коем задняя часть отделена для сцены, имеющей, как и у нас, возвышенный пол.

От сцены по обеим сторонам до самой передней стены, в которой находятся двери, сделаны в два яруса места для зрителей, а в средине, где у нас партер, у них пустое место, на котором даже и полу нет. Но во время представления подстилают для зрителей соломенные маты, и так как место это гораздо ниже сцены, то передние зрители не мешают задним видеть, что на ней происходит. Места для музыкантов нет, вероятно, потому, что у них не в обыкновении играть музыку в театре, как у нас, разве тогда только, когда музыканты сами должны быть в числе действующих лиц. Против сцены, где у нас обыкновенно бывает императорская ложа и так называемый раек, у них пустая стена и двери для входа. Внутри украшений никаких не было, даже стены не расписаны и не выкрашены, и кулисы на сцене не стояли. Когда нужно представлять, платье и декорации приносят из особливого дома.

По рассказам знакомых наших японцев, кажется, что предметом их театральных пьес по большей части бывают какие-нибудь важные происшествия, описанные в их истории, однако есть у них и другого рода представления: это шутовские игрища, но те и другие служат к одной лишь забаве народа. Японцы еще не достигли той высокой степени просвещения, чтоб позорища и увеселительные игры сделать училищем добродетели и нравственности, как мы называем наши театры. Мы, однако, не смели уверять в сем японцев, опасаясь, чтоб они не привели себе на память поступков правоверных и добродетельных европейцев, как с ними, так и в Индии между собой, и не сказали нам: «Как вам не верить, что вы учитесь добродетели в театрах? Чистота ваших нравов за то порукой!»

К числу забав японских можно причислить увеселительные суда, или яхты, которые, сказывают, бывают очень великолепно убраны и дорого стоят. Знатные их господа любят кататься по воде, но только на реках, каналах и между островами, а в море не смеют отъехать даже на малейшее расстояние, опасаясь, чтоб их не унесло ветром, ибо с купеческими судами часто это случается.

Японцы переимчивы и имеют у себя не только чертежи, но и модели европейских судов, однако не хотят вводить ничего чужого в употребление, от сего лишаются они ежегодно множества судов и великого числа матросов. Чрезвычайное многолюдство сего государства делает такую потерю для правительства нечувствительною, почему оно, может быть, и не слишком печется о сохранении своих подданных. Несовершенство судов не может служить доказательством сему небрежению, ибо известно, что политика запрещает сему правительству улучшать способы мореплавания.

Но есть и другие причины заключать, что оно не дорожит народом. Например, в Японии совсем нет больниц, а всяк лечится где может, и потому-то люди неимущие умирают без всякого призрения. Впрочем, нельзя и винить японцев в этом: для такого непомерного народонаселения можно ли завести достаточное число больниц? Возьмем в пример европейские государства, в которых учреждены такие заведения. Много ли людей ими пользуются в сравнении с теми, кои вылечиваются или умирают от болезней, не получив ни малейшего пособия со стороны правительства?

Хотя японские владения по географической широте занимают небольшое пространство в сравнении со многими другими государствами, но климат в оных весьма разнообразен; причиною сему местное положение сего государства, как то выше было сказано. От различия климатов и в естественных произведениях находится большая разность. Княжества Тцынгару, Намбу и остров Матсмай с другими северными владениями, где земля бывает около пяти месяцев в году покрыта снегом, производят многие растения, свойственные холодным странам, а в южных областях Японии родятся плоды тропических климатов.

Не имев случая быть на главных островах, составляющих японские владения, я не могу говорить о их произведениях как самовидец, но опишу только то, что слышал от японцев и о чем мог судить по содержанию и образу жизни их и по привозимым вещам, которые удалось мне видеть на острове Матсмае.

Я уже выше упоминал о причинах, по коим читатель не имеет права ожидать от меня подробного описания Японскому государству. И того менее могу я удовлетворить любопытство натуралиста, который, может быть, пожелает, чтоб я описал ему каждую раковину, в Японии находимую. Кроме того, что не было нам случая все там видеть, я не имел еще и нужных сведений, чтоб наблюдать природу глазами естествоиспытателя.

Читатель, конечно, не прогневается, если я не разделю кратких моих замечаний о произведениях Японии на классы или статьи каким-нибудь ученым порядком, как то: по царствам природы и проч., а буду говорить об них по мере приносимой ими жителям пользы, начиная с самых необходимых.

Первейшие и наиболее полезные для народа произведения в Японии суть: сарацинское пшено, рыба, редька, соль, хлопчатая бумага, шелк, медь, железо, строевой лес, чай, табак, лошади и рогатый скот, пенька и дерево, называемое кадцы, золото и серебро, свинец, ртуть и сера. Не знаю, есть ли книга, в которой столь разнообразные предметы были бы помещены в одну статью и таким порядком, но сие меня не остановит. Сей порядок мне кажется основательным, ибо сарацинское пшено есть главный и по привычке необходимый хлеб для японцев. Это то же, что у нас рожь, и еще более, потому что в России есть множество людей, которые не едят ржаного хлеба, а в Японии все питаются пшеном – от монарха до нищего. Сверх того, солома сарацинского пшена доставляет на всю Японию обувь, шляпы, маты для подстилки в их комнатах, рогожи для мешков и прикрытия товаров, некоторый род писчей бумаги и множество других малозначащих, но в домашнем быту нужных вещей, как то: корзинки, веники и проч. Японцы из сарацинского пшена выгоняют еще род крепкой водки, или вина, и делают слабый напиток, саги называемый.

Рыба в Японии то же, что в Европе мясо, или, лучше сказать, гораздо более в употреблении, ибо мы едим мясо разного рода, да и рыбу также, а из японцев, напротив того, очень немногие употребляют мясо; рыбу же, кроме духовных, едят почти все. Притом рыба доставляет им и освещение в домах, ибо свечи употребляют только люди, имеющие достаток, а все прочие жгут рыбий жир, в великом количестве приготовляемый в северных владениях Японского государства.

Редька заменяет у них нашу капусту и употребляется разными образами в похлебках; сверх того, соленая редька японцам служит вместо соли ко всем кушаньям. Как она в сем случае употребляется, сказано в первой части. В Японии засеяны редькой целые поля; японцы так привыкли к редечному супу, что недостаток оного должен им быть крайне чувствителен.

Соль есть не токмо вещь нужная для ежедневного употребления, но в Японии она еще необходима для соления рыбы, ибо главные их рыбные промыслы лежат около берегов Курильских островов и на Сахалине, откуда каждое лето многие сотни кораблей развозят рыбу по всем приморским местам Японского государства, для сохранения коей есть только два способа: соление и сушение, но больших родов рыбы нельзя так высушить, чтобы в жарком климате она сохранилась.

Шелк и хлопчатая бумага в Японии, сверх обыкновенного их употребления, заменяют нашу овечью шерсть, лен, пеньку, пух, перья и меха, ибо вся японская одежда и спальное платье делаются из сих двух произведений. Сверх того, из бумажной же материи японцы делают дорожные плащи, чехлы на оружие и на другие вещи и табачные сумки, которые лакируют таким образом, что они совершенно походят на кожаные.

Медь и железо суть предметы столь же необходимые в Японии, как и в Европе, а сверх того же самого употребления, какое и у нас сим двум металлам делается, японцы обивают медью крыши зданий, которые хотят особенно сохранить. Также в строении покрывают ею наружные пазы, чтобы вода дождевая в них не попадала; еще делают из меди курительные трубки. Железа весьма большое количество употребляется на гвозди, ибо японские дома внутри и снаружи состоят из досок, прибитых железными гвоздями к столпам, поставленным вертикально и связанным перекосами. Сверх того, всякий бездельный ящичек сколачивается у них гвоздями.

Об лесе уже и говорить нечего: в столь многолюдном государстве, какова Япония, и где частые и сильные землетрясения не дозволяют употреблять в строение ни камня, ни кирпича, строевой лес должен по необходимости стоять на счету первых народных потребностей.

Без чаю и табаку хотя, кажется, и легко бы можно было обойтись, но привычка и обычай столь же сильно иногда действуют, как и природа. Для японца чай и табак после пищи дороже всего на свете: он вечно сидит с трубкою и запивает чаем. Они не курят беспрестанно, но почти чрез каждые пять минут накладывают маленькую свою трубку и, курнув раза три, отдыхают. Японцы даже ночью часто встают на несколько минут, чтоб покурить табаку и выпить чашку чаю, который притом им служит вместо нашего квасу, пива и воды для утоления жажды.

Рогатого скота японцы не употребляют в пищу: они имеют к нему отвращение, но держат небольшое количество оного, как и лошадей, для перевоза тяжестей. На хороших дорогах ездят они в повозках, а по гористым местам вьючат как лошадей, так и быков.

Из пеньки делают они самую грубую материю для рабочего платья и для парусов на их суда. Но снасти и канаты вьют из коры дерева кадцы, не употребляя в них ни смолы, ни какого другого смолистого вещества, отчего веревки их хотя не могут ни в крепости, ни в прочности сравняться с пеньковыми, однако довольно хороши для их ограниченного и неподверженного большим бурям мореплавания; притом дешевизна материала не представляет трудности к частой перемене оных. Из сей же самой коры делают они иногда нитки, светильни, род некоторой дешевой материи, писчую бумагу и еще бумагу, которую употребляют вместо носовых платков.

Золото и серебро, в отношении к тому, что сии металлы служат к роскоши и блеску, конечно, не могут назваться потребностями жизни, но судя по удобности и способам, которые они доставляют в виде денег для получения нужных вещей и для промена своих собственных продуктов и изделий, без сомнения, могут назваться одной из главных потребностей просвещенного народа, и в сем-то отношении я об них здесь упоминаю.

Свинец, олово и ртуть как вещества, нужные для вырабатывания золота и серебра и употребляемые в составе орудий, необходимых для каждого народа, почитающего дорого свою независимость, также могут быть поставлены в числе главных потребностей. По той же причине я помещаю в ту же главу и серу.

Сарацинское пшено в средних областях острова Нифона родится в великом изобилии, так что, несмотря на чрезвычайное многолюдство сего государства, японцы не имеют нужды в привозном, которое хотя они и получают из Китая, но не по нужде, а в предосторожность, дабы в случае неурожая китайское правительство не сделало какого затруднения в выпуске пшена, буде оное исключить из числа товаров, составляющих обыкновенную и постоянную торговлю между двумя государствами. Северные владения Японии, как то: княжества Намбуское и Сангарское – бедны сарацинским пшеном и большую часть всего пропитания должны получать из других областей, а на Матсмае, Сахалине и Курильских островах вовсе его не сеют, да и родиться оно там не может по причине холода. Правда, что на Матсмае, в долине подле Хакодаде, мы видели небольшую полосу земли под сарацинским пшеном, но оно было посеяно более для пробы, нежели для пользы, как то сказывали нам наши караульные.

Из сарацинского пшена японцы варят род крутой каши и едят оную со всяким кушаньем вместо хлеба, делают из него муку, из коей приготовляют сладкие пирожки, пышки и разные закуски, похожие на наши конфекты. Сарацинское пшено не есть, однако, единственный хлеб японцев. Они имеют еще ячмень, которым кормят иногда лошадей и делают из него муку для пирожков и других потребностей; турецкую пшеницу, или маис, которую также в разных видах употребляют в пищу, а иногда просто целый колос поджаривают и едят зерна; разного рода бобы, до которых японцы большие охотники, они их едят иногда вареные без всякой приправы, а иногда с патокой или с соей. Мелкие из них часто варятся в пшене очень густо и почитаются великим лакомством. Соя японская делается также из бобов; они квасят ее в бочках. Сказывают, что на приготовление лучшей сои потребно три года. Картофель сладкий и обыкновенный также родится в Японии, но недостаток земли не позволяет его сеять.

В Японии сладкий картофель совсем особенного рода от того, который случалось мне видеть в других частях света, как то: в Португалии, на острове Мадере, в Бразилии и проч. Величиной он в самый большой наш картофель, только несколько продолговат, кожа на нем темно-красная, он бел, вкусом очень сладок и приятен, запах же имеет несколько похожий на розовый. Есть у них и горох, но как огородное растение, а не хлеб. В сем, так сказать, тесном и многолюдном государстве, какова Япония, и в таком климате, в каком сие государство находится, кроме сарацинского пшена никакой другой хлеб не может быть во всеобщем употреблении, ибо одно только сие пшено может родиться на малом пространстве в таком изобилии, чтоб продовольствовать столь великое народонаселение.

Не знаю, каких родов рыба водится около южных и средних берегов Японии и в реках сего государства, но при берегах Матсмая, Кунашира, Итурупа и Сахалина ловятся в превеликом изобилии почти все те же роды рыб, которые находятся и в Камчатке и о коих я буду говорить при описании японских владений на Курильских островах. Нет в море такого животного, ни рыбы, ни раковины, кроме ядовитых, которых бы японцы не употребляли в пищу. Киты, морские львы, всех родов тюлени, морские свиньи, коты и проч. доставляют, по их вкусу, приятное кушанье. И потому по всему пространству японских владений нет берега, где бы не было рыбных заведений, при коих великое множество народа беспрестанно занимается промыслами. Рыбу они ловят при берегах большими неводами, а в море удами. Китов японцы не отваживаются убивать на воде, как то делают европейцы, но ловят их в заводях и при берегах чрезвычайно толстыми сетями. Впрочем, и мертвое морское животное, выкинутое волнами на берег, для них не отвратительно, даже люди лучшего состояния почитают такую мертвечину лакомым куском.

Японская редька и видом, и вкусом очень различна от нашей. Она тонка и чрезвычайно длинна, даже до двух аршин; вкусом не очень горька, но сладковата или несколько подходит к репе. В Японии целые поля ею засеяны. Большое количество сего растения солят, а прочее зарывают на зиму в землю и варят из него суп. Даже редечная трава у них не пропадает. Из нее варят они похлебку или солят ее и едят вместо салата и делают еще другое употребление: свежие ее листья, подогрев на огне, чтоб пошел пар, кладут в картуз курительного табаку и оставляют в нем. От сего, сказывают, табак не сохнет и получает приятный запах и вкус. В первом я уверился опытом, но последнего не мог заметить, может быть, потому что я не слишком большой охотник до табаку. Надобно упомянуть, что землю для редьки они удобряют человечьим калом; мы это сами видели в Матсмае, а японцы нам сказывали, что и для пшена некоторые из них такой же навоз употребляют.

На соль должен быть превеликий расход в Японии, о сем говорено было выше. Японцы нам сказывали, что у них есть соленые озера и горная соль, только в малом количестве. Притом, будучи добываема внутри государства, не может она с удобностью быть развозима куда надобно и потому не много употребляется. Вообще же все государство довольствуется морской солью, которую приготовлять много способствует чрезвычайная соленость воды в морях, близ тропиков лежащих, и жары, поднимающие всю влагу парами. Японцы для сего по берегам имеют большие бассейны, куда во время прилива впускают морскую воду и оставляют парам подниматься из нее, пока не останется в бассейне густая осадка, которую переварив, получают соль.

По описанию японцев, хлопчатая бумага должна быть у них того же рода, какую я видел в английских колониях Западной Индии, то есть та, которая растет на небольших деревцах, в рост человеческий; впрочем, есть у них она и других родов, изъяснения коих я порядочно понять не мог. Сие последнее растение должно родиться в Японии в чрезвычайном количестве, почти все жители одеты в бумажное платье. Делаемая из нее вата служит японцам вместо мехов; ватою же набивают они свои тюфяки и халаты, служащие им вместо одеял. Из хлопчатой бумаги делают они один род писчей бумаги; она же употребляется и на светильни, которым должен быть большой расход, ибо японцы любят держать огонь во всю ночь и жгут рыбий жир, свечи же употребляют только люди достаточные.

В присутствии чужих судов в их гаванях или встречая чиновных своих особ, японцы целый город обвешивают бумажной материей. Словом сказать, ни в какой земле такого большого употребления не делается из хлопчатой бумаги, как в Японии, а потому нигде так и не стараются о разведении оной. Чтоб дать понятие о трудолюбии и деятельности сего редкого народа, стоит только сказать, что они привозят с Курильских островов внутрь Японии гнилых сельдей для удобрения земли под хлопчатую бумагу: сначала варят сельдей в больших чугунных котлах, потом кладут их в прессы и крепко жмут над теми же котлами, куда вытекает вся жидкость, а после того отделяют они из нее жир для употребления в лампадах. Остов же рыбы кладут на рогожки и оставляют на солнце, пока она не перегниет и не высохнет, от сего она обращается почти в пыль и имеет цвет золы; после ссыпают все это в мешки, грузят на суда и отвозят куда должно. Землю около каждого деревца хлопчатой бумаги удобряют сим веществом, от которого она дает чрезвычайный плод.

Япония также и шелком чрезвычайно изобилует. Доказательства сему мы имели перед глазами: Матсмай считается у них в числе самых бедных городов, но мы видели множество всякого состояния людей, и более женщин, в шелковом платье, а особливо по праздникам, когда даже и простые солдаты наряжались в платье, сшитое из богатых шелковых материй. Если взять в рассуждение многолюдство Японского государства, то, конечно, должно быть у них большое изобилие в шелку, чтоб доставить одежду даже и тогда, когда бы одни только люди, имеющие хорошее состояние, носили шелк. Впрочем, японцам и немудрено было размножить сие произведение, для которого нужен лишь удобный климат и большое трудолюбие: им первый благоприятствует, а второе имеют они в высочайшей степени.

Меди в Японии чрезвычайно много. Японцы обивают ею кровли некоторых зданий, носовую часть своих судов, пазы или штыки; из меди делается почти вся поваренная их посуда, курительные трубки и множество других безделиц, как то: лопатки для очагов и проч. Когда мы не были еще переведены в дом и содержались в одном месте, похожем на тюрьму, то разумеется, что мебели наши соответствовали зданию, но очаг был обит красной медью, и лопатка была из того же металла; это показывает, что японцы им не слишком дорожат! Для одних чайников в таком многолюдстве должен быть чрезвычайный расход на медь, ибо все японцы, как то я прежде говорил, для утоления жажды пьют что-нибудь теплое – чай иль воду, а потому во всяком доме у них чайник беспрестанно стоит на огне, отчего, конечно, должны они скоро портиться. При сем надлежит заметить, что японская медная посуда весьма искусно выработана. Мы часто дивились крепости чайников, которые мы там употребляли: по нескольку месяцев они с огня не сходили и не прогорали.

Известно, что голландцы в вывозе японской меди находили главную свою выгоду в торговле с сим государством, ибо в ней всегда есть знатная часть золота, которую японцы или не хотели, или не умели отделять. Ныне же они не так уже поступают, но отдают голландцам почти одну чистую медь.

Что принадлежит до железа, то сего металла японцы имеют не весьма много в сравнении с медью, однако совсем не так мало, чтоб им был чувствителен недостаток оного, ибо для своих нужд они довольно его вырабатывают. Если же правительство и выменивало железо у голландцев на медь, платя равным количеством или меняясь весом на вес, то это было не по необходимости, а потому, что железо лучше может заменить в некоторых поделках медь. Имея же избыток в сей последней, японцы хотели услужить и себе, и голландцам. Они нам несколько раз говорили, что торговля голландская не приносит им никакой пользы. Важнее всего в ней то, что они получают от голландцев некоторые лекарства да политические новости из Европы, а прочее все вздор. Но если бы японцы не имели достаточного количества железа для нужных им вещей, без которых нельзя обойтись, то, конечно, не так бы думали о сей торговле.

Лес. Самая большая часть японских владений безлесна. Чрезвычайное народонаселение сего государства требует, чтобы почти вся земля в нем была обработана, и потому одни лишь неприступные земледелию горы остались еще покрыты лесом. Княжество Намбу, лежащее в северо-восточной части острова Нифона, имея гористое положение, богато строевым лесом и снабжает оным всю Японию, получая взамен жизненные потребности, в коих имеет оно нужду. По горам островов Матсмая, Кунашира, Итурупа и Сахалина растет множество строевого лесу разных родов, которым японцы отчасти и пользуются; мы видали много больших прекрасных брусьев, приготовленных к отправлению. Но при всем том японцы очень мало еще берут лесу с вышеупомянутых островов. Причиною этому трудность, с каковою сопряжено доставление оного к морскому берегу, а они еще не чувствуют необходимости преодолевать оную. Когда же это воспоследует, то японцы скоро откроют себе доступ к таким горам, которые другим народам могли бы показаться совершенно неприступными. Я не знаю, может ли быть что-либо невозможным для трудолюбия, деятельности и терпения сего народа.

Японцы, желая знать русские наименования деревьям, приносили к нам куски и ветви разного рода дерев и спрашивали, как они называются по-русски. Пользуясь сим случаем, мы спрашивали у них, где сии деревья растут. Таким образом мы узнали, что на их островах растет разного рода дуб, пальма, из которой японцы делают очень хорошие гребни, бамбук, кипарис, кедр, сосна, ель и несколько других дерев, коих названия нам неизвестны.

Я уже выше сказал, что привычка сделала чай необходимой жизненной потребностью для японцев, и упоминал, в каком он у них употреблении. В Японии растет зеленый и черный чай. Первый почитается лучшим, каков он действительно и есть. Японцы предпочитают его китайскому зеленому, хотя, по нашему вкусу, он не заслуживает сего преимущества. Что же касается до черного, то он очень дурен, и японцы пьют его запросто для утоления жажды, а зеленым лакомятся и угощают им на щегольство. Японские чиновники и сам губернатор нередко присылали нам в гостинец зеленого чаю; тогда обыкновенно переводчики и караульные наши с великим аппетитом пособляли нам опорожнять чайник. Чай родится по всем южным областям Японии, но лучший зеленый производит княжество Киото, в котором находится город Кио – столица духовного императора. В сей провинции взращивается чай с великим рачением, как для его двора, так и для двора светского императора.

Табак сделался также необходимым для японцев. Впервые сие растение к ним ввели и научили употреблять католические миссионеры. От них японцы узнали сие имя и по сие время называют оный табако или табаго. Удивительно, как употребление сего бесполезного зелья могло в столь короткое время распространиться по всему земному шару. Вещь, которая не имеет ни вкуса, ни приятного запаха, не приносит никакой пользы здоровью, а только занимает людей праздных, сделалась всеобщей по всей Азии и в большей части Европы. Переводчик наш Теске, который был умнее почти всех знакомых нам японцев, сам очень любил курить табак, но часто говаривал, что кристос-поп (т. е. священник христианский) не столько сделал вреда японцам, посеяв своей верой между ними внутренние ссоры и войну, сколько введением табака, ибо то было дело временное и теперь совсем кончилось, но табак и по сие время, а вероятно, и в будущие века будет отнимать множество земли и рук от полезных и необходимых для человека произведений, которые теперь дороги, а тогда были бы дешевы. Притом люди рабочие тогда не думали бы покинуть работу до конца оной, а теперь беспрестанно отдыхают, чтоб покурить табаку.

Я не знаю, сколько родов сего растения есть в природе и сколько из них японцы имеют, но видел у них табак, в разных видах приготовляемый, от самого приятнейшего и до самого отвратительного. Всякий табак вообще, хороший и дурной, они крошат очень мелко, как китайцы. В приготовлении лучшего сорта они мочат его напитком их сагою, о коем прежде еще было сказано, а приготовленный продают в бумажных картузах, около нашего фунта весом или немного более.

Лучшим считают японцы тот табак, который приготовляется в провинции Сазма, потом в Нагасаки, в Синдае и проч., а самый худший – в Сангарском княжестве: он крепок, цвета черного, имеет вкус и запах отвратительный. Табак же, приготовляемый в Сазме, хотя крепок, но приятного вкуса и запаха, а цветом светло-желтый; нагасакский табак очень слаб, вкусом и запахом лучше всех, цвет имеет светло-кофейный; синдайский табак также очень хорош (это тот, который нам давали курить). Японцы так хорошо умеют приготовлять табак, что я хотя никогда прежде не любил курить, даже и гаванские сигарки курил очень редко, будучи в Ямайке, но с удовольствием курил японский табак, и притом очень много. Нюхательного табаку японцы не употребляют.

Но уже довольно о сем растении! Впрочем, в угождение господ курильщиков я мог бы еще листа три исписать о табаке, ибо во время нашего заключения не было вещи, о которой бы мы имели случай так много говорить с японцами. Ученые, при нас бывшие, переводчики и караульные – все курили его, и притом разный, по вкусу и состоянию каждого. Учтивость заставляла их часто и нас потчевать своим табаком, сказав, какой он, а от сего начинался обыкновенно разговор о табаке, который иногда продолжался час и более. Но чтоб расспрашивать о других важнейших вещах, нужно было сыскать случай, который не всегда представлялся, а притом о предметах, несколько значительных, не всякому из японцев говорить с нами хотелось.

Японские лошади и малы, и слабы. Ростом они не более наших крестьянских, только гораздо тоньше и складнее, а притом и видом бодрее, ибо японцы не холостят их, а всегда ездят на жеребцах. Климат позволяет им держать лошадей, как и рогатый скот, всегда на подножном корме. В дороге только или после трудной работы дают им немного ячменя, а в Матсмае и на Сахалине, где выпадает зимой много снега, принуждены они бывают запасать для них сено. Из множества японских лошадей, которых мы видели, не было ни одной серой (белой), а все они разных темных шерстей, более же карие. Мы спрашивали японцев, есть ли на главном их острове белые лошади, и получили в ответ, что они попадаются очень редко. Впрочем, водятся у них и большого роста лошади, только немного. Японцы лошадей своих никогда не куют, ибо им не бывает нужды ездить по льду, а мостовых у них нет. Если же ездят они по горам во время дождей, когда на спусках и подъемах бывает скользко, то делаются у них деревянные низенькие колодки, величиной и фигурой подобные лошадиному копыту или воловьему, если для рогатого скота. Колодки сии вкладываются в весьма толстую кожу морского льва или другого животного и вбиваются в них сквозь кожу железные гвозди с большими островатыми шляпками, которые служат вместо подковы, когда кожу сию подвяжут под ногу лошади вплоть к копыту. Рогатый скот также очень мелок в Японии и худ, ибо японцы, не употребляя ни мяса, ни молока, не стараются об откармливании оного.

Пенька родится в северных областях Японии. И на Матсмае мы видели коноплю. Я уже выше говорил, на что японцы ее употребляют. Дерево кадцы в большом изобилии у них растет и доставляет превеликую пользу жителям. Японцы изъясняли нам, что такое есть сие дерево, но невозможно было понять их изъяснения таким образом, чтоб сделать оному достаточное описание.