Солдат великой войны Хелприн Марк
— В меня никогда не стреляли из пушки, но я часто задавался вопросом, а каково это, умереть, — нервно ответил оркестрант.
— Что ж, скоро узнаешь, — пообещал Джанфранко.
— Ты не боишься?
— Я напуган до смерти, но ставлю на то, что потусторонний мир есть.
Алессандро и Гварилья слушали их с узкой палубы наверху.
— Почему? — спросил Алессандро.
Джанфранко поднял голову.
— Ты… да пошел ты, — ответил тот. — Всю жизнь я знал о потустороннем мире по тысяче признаков, но полной уверенности у меня нет, поэтому я просто рискую. Скоро, спасибо тебе, меня поставят перед расстрельной командой. Когда они нажмут на спусковые крючки, я собираюсь отправиться на небо.
Алессандро подлез под леер и спрыгнул на палубу, где находились пленные. Гварилья спустился по трапу.
— Именно это случилось с военным полицейским в Павии? — спросил Алессандро. — Он теперь в раю? Или в земле, мертвый и разлагающийся? Хотелось бы мне знать, что произошло с ним после того, как твоя пуля пробила ему грудь и остановила сердце. Разве кровь струей не выплеснулась из него? Именно эта струя и забросила его в рай?
— Надеюсь на это, — ответил Джанфранко. — Если это правда, я буду счастлив, а если нет, умру, как и он.
— Ты не утолил мое любопытство, — не унимался Алессандро. — Ты сказал, что знаешь о потустороннем мире по тысяче признаков. Назови хоть один.
— Не могу сказать. Это появляется, как призрак.
— Я знаю, что это появляется, как призрак, черт бы тебя побрал. Поглядите туда, — обратился он к другим пленникам, обводя рукой горизонт. — Вы видите только синюю воду. На севере, востоке и юге горизонт пустой. Скажите мне, что на другой стороне?
— То же самое, — ответил кто-то из пленников.
— Нет, — покачал головой Гварилья. — Мы идем вдоль берега. У нас плоское дно, и мы можем оставаться на мелководье, чтобы избежать встречи с субмаринами. С левого борта виден берег, ракушки, доносятся даже запахи плодовых деревьев, и на левом борту не слышишь, когда тебе что-то говорят, потому что слова заглушает шум прибоя. Дым от горящих полей пропитывает одежду, горы близко, и на Гаргано[52] они очень высокие.
— Перетащите нас на ту сторону, — попросил Джанфранко.
Пройдя мимо Гаргано, где высокие горы и густые леса казались раем на земле, они повернули на север и пошли против ветра, отчего Адриатика превратилась в ухабистую дорогу. Даже после Этны ветер казался холодным, потому что дул с ледников и снежных вершин Альп. Море теперь напоминало стиральную доску, тошнота и холод навалились на них, едкий дым от двигателя скотовоза, вылетев из трубы, стелился по палубе, его уже не уносил ветер, и он донимал и пленников, и тюремщиков.
Они получили по армейским меркам отличный обед: сыр, помидоры, красное вино, свежий хлеб. Вид суши, скользящей мимо, успокаивал пленников, словно все, что они видели, неизменно зачислялось на их счет.
Они думали, что далекие холмы, и тени перед ними, и огонь на полях, и луна, и загадочные и отвлекающие внимание птицы, поднимающиеся из зарослей кустов и с деревьев и зависающие, как черный солнечный свет, останутся с ними навсегда.
Ветер дул сквозь леерное ограждение, прибой шумел, словно предрекая чудо, яркий свет звезд пронизывал темноту.
Они забыли все, что им когда-то говорили, отказались от своих мнений, отбросили ожидания. Речные гвардейцы держались от них подальше, потому что этот путь был для пленников последним, скоро им предстояло отправиться в мир иной, и они более не нуждались ни в жалости, ни в понимании.
Хотя Алессандро хотелось побольше узнать о Берте, которая отправила открытку с Сикстинской капеллой, и о том, кем был Джанфранко ди Риенци до войны, он предпочитал искать ответы в воображении, а не нарушать умиротворенность, которая окутывала скотовоз, прокладывающий себе путь навстречу ветру.
— Почему ты дезертировал? — спросил он Джанфранко еще в заливе Таранто.
— Устал от армии, — ответил Джанфранко. — Прикинул, что мои шансы выжить выше, если я не останусь в бригаде, а спрячусь в какой-нибудь дыре, пока не закончится война. Мы наступали. Все вокруг умирали.
Приближаясь к редким огням Пескары, они начали устраиваться на ночь. Жителям приморских городов полагалось соблюдать затемнение, чтобы не стать жертвой бомбардировки с моря, но правило выполнялось далеко не всеми. Над холмами плыла ослепительно-яркая луна.
Солдаты расстелили одеяла. Приспособили вещмешки вместо подушек. Винтовки, штыки и прочие атрибуты войны лежали под рукой. Речные гвардейцы стали таким сплоченным боевым подразделением, что приказ им особо и не требовался. Они сами могли разбить лагерь и сняться с места, развернуться для атаки, организовать оборону, погрузиться на корабль, натянуть маскировочные сети, все невероятно быстро и слаженно. Улеглись они меньше чем за пять минут, и тут же затихли.
Алессандро и Гварилья расстелили одеяла на соседних люках, подальше от остальных, потому что их ждала поздняя вахта. Зная, что через несколько часов их разбудят, они никак не могли угомониться и решили прогуляться. По пути к носовой части проходили мимо пленников на нижней палубе. Облокотившись о поручни, оставаясь незамеченными, они смотрели вниз под кремовым светом луны. Никто из пленников не спал. Все повернулись лицом к берегу. Глаза заливал отсвет от поверхности моря.
— Послушай, — прошептал Гварилья. И действительно кое-что расслышать было можно. Словно ветер переменился и не так глушил слова. Кто-то монотонно что-то бубнил.
Шевеля губами и покачивая головой, Джанфранко ди Риенци повторял и повторял одно и то же слово:
— Глория, глория, глория, глория…
— Мне он не нравится, — признался Алессандро Гварилье, когда они улеглись на одеяла, положив головы на вещмешки.
— А кто сказал, что он должен тебе нравиться?
— Мне почему-то кажется, что было бы лучше, если бы он мне понравится.
— Ты псих?
— Гварилья, я убил многих, кто-то из них, несомненно, был много лучше Джанфранко ди Риенци, но я никого не вез на казнь.
— Ты не можешь его освободить. Два охранника несут вахту круглые сутки. Даже Фабио застрелит тебя.
— Мы заступаем на вахту в полночь.
— Ты точно псих. Если он удерет во время нашей вахты, расстреляют нас.
Алессандро улыбнулся.
— Он убил военного полицейского, Алессандро, а сколько раз он пытался убить тебя?
— Дважды.
— Разве этого недостаточно?
— Думаю, нет.
— Этого тебе мало.
— Похоже на то. — Алессандро повернулся на бок и заснул. Гварилья какое-то время смотрел на него, а убедившись, что тот спит, прочитал привычную молитву, в которой просил Бога позволить ему еще раз увидеть жену и детей.
Не обращая никакого внимания на желания солдат, скотовоз полз вперед. Будь они галлюцинирующими дезертирами или ответственными офицерами, он не принимал во внимание их желания и ничего не хотел знать об их делах. Просто шел против ветра, ничего не замечая вокруг.
Лицо Алессандро в ярком лунном свете напоминало перламутр, переливаясь оттенками серого, серебристого и даже золотого. Тот же свет падал и на Гварилью. Его голова лежала на подушке из свитера, губы изогнулись в полуулыбке. Гварилья спал, Алессандро видел сны.
Он был на берегу между Остией и Анцио, где бывал сотни раз, во все времена года, где впервые научился плавать на спине отца, когда они качались на волнах.
Во сне он сидел на песке у самой воды. Поднялся ветер, надвигались громады облаков. У земли сероватый оттенок воздуха говорил об осени, и как только Алессандро сел на песок, море начало вздыматься волнами. Зеленые с белыми вершинами горы, гладкие и холодные, одна за другой накатывали на берег, высокие, с пенным гребнем.
От Остии до Анцио море отступало, чтобы вернуться стеной воды. Сперва Алессандро боялся, что стена будет подниматься и подниматься, пока не рухнет, чтобы залить водой всю равнину до самого Тибра. Но нет, всякий раз она разрушалась, бросаясь на берег обычной волной.
Открыв глаза, он увидел огромный, невероятно яркий диск луны.
— Гварилья, — позвал он, повернувшись к другу. — Гварилья.
Гварилья проснулся.
— Который час?
Гварилья посмотрел на часы.
— Половина двенадцатого. Ты разбудил меня, чтобы спросить, который час?
— Кто на вахте?
— Фабио и Императоре.
— Давай сменим их пораньше.
Гварилья посмотрел на палубу, потом на воду вокруг.
— Зачем? — спросил он, уже зная ответ. По другую сторону Апеннин лежал Рим.
Гварилья никогда не пытался загадывать, что с ним может случиться, справедливо полагая, что это может быть только смерть. Как и Алессандро, он решил отправиться домой, даже если это означало, что придется идти через горы, пусть ему совершенно этого не хотелось.
И хотя шансы Алессандро остаться в живых на передовой были, скорее всего, не выше и не ниже, чем в попытке ускользнуть от военной полиции, его тянуло в Рим все, что он любил. Он думал о поездах, вырывающихся из Тибертины, об их громких свистках, о серых голубях, кружащих над высокими куполами и растворяющихся в бледно-синем небе, о Тибре, выходящем из берегов при сильных дождях, о молчаливых улицах и звездах, проникшихся неожиданным сочувствием к смертным, за которыми они наблюдали из поколения в поколение, о грозах, умывающих город и оставляющих его чистым и сверкающим на солнце. Он хотел вернуться к своей семье.
Вместо того чтобы надеть высокие ботинки, они с Гварилья, тихо связав шнурки, повесили их на шею.
В каждом пехотном подразделении были тяжелые ножницы для резки колючей проволоки. Могли они перекусить и наручники, и ножные кандалы. Чтобы это знать, не требовалось быть механиком. Ножницы хранились в деревянном ящике с сигнальным оборудованием и боевыми флагами, но, когда Алессандро и Гварилья подошли к ящику, они обнаружили, что крышка откинута, а ножниц для резки проволоки нет.
Они спустились на главную палубу, шли, чуть покачиваясь, потому что не привыкли ходить босиком. Кто-то стоял у леерного ограждения, где раньше сидели пленники, прикованные к палубе. Они подумали, что это Фабио, но поняли, что перед ними оркестрант. Он смотрел на горы и берег, наручники и ножные кандалы валялись рядом.
То место, где недавно лежал Джанфранко, пустовало. Исчезли и остальные дезертиры.
— Я не умею плавать, — сообщил им оркестрант, словно объяснял, почему его не взяли на военную службу.
— Где они? — спросил Алессандро, уже зная ответ.
Оркестрант указал на горы.
— Где Фабио?
— Кто такой Фабио?
— Тот, кто вас охранял.
— Официант?
— Да.
— Он перерезал оковы, — ответил оркестрант. — И прыгнул в воду вместе с остальными.
— Со всеми пленниками? — спросил Гварилья.
— Со всеми, — ответил оркестрант.
— Что значит, со всеми?
— Со всеми.
— Пленниками.
— Со всеми. Если не веришь, пойди и сам посмотри. Или вы не знаете, что случилось? Кто-то убил вашего полковника.
— Джанфранко?
— Фабио перерезал оковы, официант.
— Это он убил полковника?
— Я не знаю.
Они поспешили к трапу, потом отпрянули. Полковник лежал на палубе с перерезанным горлом. Рана была широкой и темно-бордовой, палуба — липкой от крови. Они поднялись на палубу, где лежали расстеленные одеяла, словно на них спали невидимые люди. Не оставалось ничего, кроме как вернуться к оркестранту.
— Я не умею плавать, — повторил он, — а они собирались кого-то расстрелять. Поэтому я в первую очередь и дезертировал, — со смешком добавил он. — Расстрелять могли любого, а мне умирать не хотелось. Но потом я передумал. Этого все равно не избежать, так лучше раньше, чем позже.
— Воспользуйся спасательным кругом.
— Их тут нет. Да и неважно все это. Меня поймают, я знаю, что поймают. Вы же поймали, так?
Скотовоз продолжал движение, они смотрели на оркестранта. В холодном лунном свете птичьи черты его лица стали резче, и оба подумали, что в справедливом мире он, к собственному удивлению, получил бы достойную награду: мягко поднимая и опуская руки, взлетел бы как птица, поднимался бы все выше и выше над горами, пока не исчез в лунном свете.
— Ты умеешь плавать? — еще спросил Алессандро Гварилью только из-за его внешнего вида. Алессандро никак не мог поверить, что тот может плавать.
Гварилья глянул на него с презрением.
— А как, по-твоему, я добрался до того острова, а потом вернулся?
— Я просто хотел убедиться.
— Алессандро, — сухо спросил Гварилья, — ты думаешь, я слишком уродлив, чтобы уметь плавать?
— Не вижу связи.
— Пусть мне этого и не хочется, но нам нужно добираться до Рима врозь, — продолжил Гварилья. — Леса будут кишеть дезертирами. Подожди несколько минут, чтобы добраться до берега севернее.
— Мы можем остаться, Гварилья.
— Нет. Расстреляют всех. Без вариантов. Час будут допрашивать, а потом поставят к стенке. Пошли они все. Я хочу увидеть своих детей. — Он перелез через ограждение. Может, у нас получится.
Гварилья прыгнул с корабля. С грохотом ушел в воду и исчез в волнах. Вынырнул уже лицом к берегу и поплыл, энергично работая руками и ногами. Он напоминал Алессандро зверя, плывущего по вздувшейся от дождей реке, которая затопила его дом.
Оркестрант пошел на корму, разговаривая сам с собой, точно пациент сумасшедшего дома.
Алессандро стоял, держась за ограждение. Он не знал, как измерить время. Если бы стал считать, мог начать частить. Если бы попытался отмечать движение луны от пика к пику, мог засмотреться. Поэтому он просто подождал, пока скотовоз поравняется с широкой и ровной полосой пляжа.
Море уже не напоминало стиральную доску, луна словно выгладила его, так что скотовоз почти скользил по поверхности. Алессандро залез на ограждение, сел.
Посмотрел вниз. У борта, подсвеченная луной, вода пенилась, обтекая железо. Скоро луне предстояло уйти за горы, а ему — лавировать между кругами огня. Он шагнул в пустоту и почувствовал, как прекрасный лунный свет с любовью ласкает его. Он даже не думал, что лунный свет, такой холодный и призрачный, может так много обещать. Когда он падал, ему казалось, что пальцы хватаются за белые искорки, рассыпанные в воздухе, но то были звезды.
Глава 6
«Звезда морей»
Море оказалось теплым, а прибой необычайно высоким для Адриатики в это время года. Ветер дул с суши, сухой, полный дыма и, похоже, подгоняемый луной. Он сшибал с волн пенные гребни, словно они были из света или снега. В такой красивой воде у пловца могло возникнуть желание утонуть, раствориться, покачиваться вместе с ней, вновь и вновь встречаться с ветром и опадать, участвуя в бесконечной беседе, вобравшей в себя всю мудрость мира.
Почти уснув от мерного рокота волн, Алессандро перестал грести, но в тот самый момент, когда мысленно уже согласился на уход из этого мира, волна подхватила его и шмякнула о песок. Так кусок мяса шмякался на мраморный прилавок в дорогой мясной лавке.
У него перехватило дыхание, но он поднялся, борясь с волной, которая хотела утащить его обратно в море. Пошатываясь, выбрался на пустынный берег под теплый ветер, который высушил его одежду еще до того, как он надел ботинки, и обещал высушить ботинки, прежде чем он пересечет первую полосу огня.
Шагалось легко. Пшеницу собрали, но поле еще не успехи перепахать, и золотистые стебельки устилали землю мягким ковром, который поблескивал в лунном свете. Оливы подрезали, так что между ними он проходил, как по садовой тропе.
Через полчаса он приблизился к первой линии огня. Со скотовоза эти линии казались красными поперечными полосками. Создавалось впечатление, что не составит труда перепрыгнуть их сквозь черный дым, поднимающийся над медленно горевшей стерней.
Оказалось, что языки пламени поднимаются выше человеческого роста и полоса горения очень широкая. Вдалеке Алессандро видел людей, которые что-то делали с медленно движущимся пламенем. Насколько он понял, не столько контролировали, как помогали его продвижению, потому что в руках у них были факелы.
Линия огня выглядела на удивление прямой по той причине, что дул устойчивый ветер. Близко подойти Алессандро не мог: не позволяли яркость пламени и идущий от него жар.
Он подумал: если можно провести пальцем через огонек свечи, не обжегшись, наверное, можно пересечь пламя, оставшись целым и невредимым. Попытался подойти к огню, прикрывая глаза руками, но невыносимый жар и ветер, плюющийся огнем, отогнали его прочь.
Понаблюдав, что делают крестьяне, он обратил внимание, как время от времени один из факелов на большой скорости приближался к пламени и исчезал в нем, а иногда стена выплевывала каплю огня — факел, который держал в руке человек.
Набрав полную грудь воздуха, Алессандро разбежался, прыгнул в пламя, чтобы через секунду выскочить на другой стороне. Он не почувствовал боли. Его одежда не загорелась. Он даже не ощущал жара, пока находился в пламени, — пекло, только когда он приближался и выскакивал из него.
На другой стороне поле уходило к горам. Хотя земля обуглилась и ее покрывала зола, шагалось по ней легко. Впереди, где-то в получасе ходьбы, он видел еще одну стену огня, которую предстояло преодолеть точно так же, как он преодолел первую. Каждый штурм огненной стены прибавлял ему сил и решимости, не говоря уже о том, что приближал к темной горе, которая служила ему ориентиром. Поначалу луна висела прямо над ней, но теперь значительно сместилась вправо. Некоторые из речных гвардейцев, предположил Алессандро, не знали, как пересекать открытую местность, они могли ориентироваться по луне и в результате сильно уклонились в сторону.
Последняя линия огня проходила по каменистому пастбищу уже на склоне горы. Поскольку земля здесь была не такой ровной и выглаженной, как на равнинных полях, линия огня разрывалась, и Алессандро мог бы воспользоваться одной из брешей. Но он отыскал самую высокую огненную стену, которую едва мог разглядеть, потому что солнце уже поднялось за спиной и скрывало огонь, а потому оставался только дым. На этот раз он прошел сквозь стену словно призрак, даже не закрыв глаз. Теперь от Рима его отделяли только горы.
В Гран-Сассо д’Италия[53] вершины не достигают и трех тысяч метров. Ни в какое сравнение с Альпами они идти не могут, хотя достаточно высоки для того, кому предстоит перевалить через них без еды и одеяла. Хотя Алессандро пришлось пересечь больше дорог и железнодорожных путей, чем он ожидал, людей он не встречал, за исключением крестьян, медленно бредущих рядом с волом или ослом, которых он видел издалека и не мог сказать, приближаются они или удаляются. Однажды по ржавым рельсам проехал поезд, громыхая пустыми платформами. Паровоз выглядел так, будто его наполовину разобрали. Алессандро подмывало запрыгнуть в пустой вагон, потому что поезд шел на запад, но он знал, что половина речных гвардейцев ухватилась бы за возможность облегчить себе путь. Знал он и другое: военная полиция с особым вниманием следит за товарняками.
С гребней нескольких холмов он видел деревни, но спускаться за едой не стал. Около одной деревеньки, расположившейся на скале с крутыми склонами, которая беглому солдату показалась агрессивно настороженной, пекари как раз закончили работу, и запах горячего свежего хлеба едва не заставил Алессандро забыть об осторожности, но он все-таки продолжил путь.
Он огибал озера, расположенные у отвесных гранитных стен, поднимался на каменистые холмы, спускался в заросшие лесом ущелья, куда, возможно, еще не ступала нога человека. Его единственным спасением была чистейшая, вода, от которой ломило зубы, ручейками вытекавшая из озер. Когда донимал голод, он опускался на колени и пил, пока чувство голода не уходило. Заставлял себя пить дальше, отрывался от ручья, лишь когда раздувало живот. Потом мог идти несколько часов, не думая о еде. Постепенно он поднимался все выше и выше, и этот марш-бросок по горам вызывал у него такой же восторг, как в далеком прошлом — поездка верхом из Рима в Болонью или обратно.
Когда он шел по Гран-Сассо, ему все сильнее хотелось женщину. В женских объятиях он нуждался ничуть не меньше, чем зверь — в соли. Слишком долго он был один, и теперь тело требовало своего. Временами он буквально плыл над горами, с головой погрузившись в воспоминания о тех женщинах, которых познал, о картинах с обнаженной натурой, которые видел, о волнующих встречах на улицах и в парках, в театрах и лекционных залах, где видишь женщину, для которой рожден. А потом ощущаешь резкую, сокрушающую боль, потому что обстоятельства уносят ее от тебя: надо успеть на поезд, или тебя ждут к обеду, или магазин, где продается нужный тебе предмет кухонной утвари, закрывается через полчаса.
Утром третьего дня без еды Алессандро пересек Гран-Сассо и сидел на лесной подстилке из опавших сосновых иголок над небольшим озером. В кронах деревьев шумел ветер, Алессандро пил родниковую воду и смотрел на воду. Сидел и ждал, что какая-нибудь красавица появится из ниоткуда и обнимет его. Поэтому не удивился, услышав за спиной мягкие шаги и позвякивание, как ему показалось, браслетов. Глубоко вдохнул и закрыл глаза, а потом из леса появились тысяча овец и полдесятка собак. Овцы чесались о стволы и глодали несъедобные сосновые шишки. Они столпились вокруг Алессандро, и скоро его окружала только шерсть.
Луга нетронутой травы лежали по обе стороны ручья, питавшего озеро. Большие луга, на них могла разместиться целая деревня, и ни одна овца не подходила к нему целый год. Собаки наблюдали за стадом, улегшись на скалах точно сфинксы, пастухи разбили лагерь на берегу озера, дожидаясь, когда овцы нагуляют вес.
Из тысячи овец четыреста они собирались отогнать в Рим на бойню. Три пастуха не один месяц спорили, как это лучше сделать. Надо ли уйти двоим, оставив одного приглядывать за шестью сотнями. С другой стороны, одному пастуху невозможно провести четыреста овец по горам, не растеряв половину или больше. По всему выходило, нужен еще один человек.
Они не знали Алессандро, с трудом понимали его речь, и он признался, что ничего не знает об овцах, но согласился помочь им пригнать овец на римскую скотобойню. Потом, выпив стакан вина со своим напарником и получив свою долю выручки, Алессандро оставалось только перейти Тибр, чтобы оказаться дома.
— Не нравится мне эта идея, — поделился сомнениями самый старый пастух с двумя другими, сидя у костра, пламя которого доставало человеку до пояса. Половина сентября уже прошла, и им предстояло уйти через несколько дней. На высоте двух тысяч метров ночами уже выпадал легкий снежок, а утром таял под жаркими лучами солнца.
— Мы говорили об этом сотню раз, Куальальарелло, — возразил Роберто, того же возраста, что и Алессандро, которому предстояло идти с ним Рим. — Втроем нам не справиться.
— Но он дезертир.
Взгляд Алессандро перебегал с одного лица на другое над пламенем костра.
— И что с того? Он отвоевал два года. А что делал ты?
— Мы выращиваем овец для армии.
— Мы выращиваем овец, потому что это наша работа.
Старый пастух огляделся. Он терпеть не мог спорить, потому что другие соображали быстрее, чем он, и всегда находились с ответом.
— Мы выращиваем овец, потому что это наша работа.
— Я так и сказал, — фыркнул Роберто.
— Что ж, это наша работа.
— Ладно, Куальальарелло. Он отвоевал два года. Что делал ты?
— Выращивал овец. Потому что это моя работа.
— Что важнее, защита страны или работа?
— Ты хочешь меня запутать.
— Ответь, что важнее. Мне без разницы.
— Работа. Работа гораздо важнее.
— Так он и поможет нашей работе.
— Но он дезертир.
— И что?
— Что важнее — работа или защита страны?
— Ты мне и скажи, — ответил пастух помоложе.
— Работа!
— Тогда почему ты спрашиваешь?
— Потому что он дезертир.
— И что?
— Так что важнее — работа или защита страны?
— Работа, — ответил Роберто. — Ты так сказал.
— Я так сказал.
— Да.
— Но он дезертир.
— И что?
— Так что важнее… — Они ходили по кругу, пока костер совсем не прогорел, и третий пастух, немой по имени Моданьо, подбросил в него несколько поленьев.
Как только они разгорелись, Куальальарелло сдвинул брови и повернулся к Роберто.
— Мне это не нравится.
— Почему? — спросил Роберто.
— Потому что он дезертир.
Роберто писал письмо сестре. Продолжал писать, пока спорил с Куальальарелло.
— И что? — механически ответил он.
— Что важнее? — спросил Куальальарелло.
— Работа или защита страны? — продолжил Роберто.
— Работа.
— Правильно.
— Но он дезертир.
— И что? — Роберто начал следующую страницу. Спор с Куальальарелло особого труда не составлял, если хватало терпения, и ты мог произнести его имя.
Алессандро залез в спальный мешок из овчины и отвернулся от костра. Они стояли лагерем на небольшой песчаной косе, вдававшейся в озеро, и когда костер угасал, колеблющийся теплый воздух и дым не мешали любоваться звездами. Спор между Роберто и Куальальарелло затихал, пока не превратился в ритуальные заклинания, ветер дул сухой и холодный.
Спускаясь с гор к Риму, двигались они со скоростью овец, а овцы двигались со скоростью облаков, покачивания деревьев и всего того, что существует в природе, за исключением молнии.
Красота озер, леса, спокойного синего неба мягко выдавливала из Алессандро армию. Недели он не слышал ничего, кроме шелеста ветра, блеяния овец и постукивания копыт о камешки, которые овцы выворачивали из земли.
Ястребы кружили в вышине, но никогда не решались спикировать, если видели охраняющих стадо пастухов. Алессандро так настроился на звуки ветра и малейшие их изменения, что услышал бы ястребов, попытайся они спикировать, знал бы, где они собирались приземлиться. И держал бы палку наготове.
Только раз Роберто и Алессандро разошлись во мнениях. Случилось это, когда они подошли к маленькому озеру далеко за Л’Акуилой[54]. Алессандро хотел остановиться на восточной стороне, но Роберто повел овец на западную. Хотя находились они слишком далеко, чтобы переговариваться через озеро, спор шел о том, как смотреть на мир при восходе солнца. Алессандро хотел увидеть, как все засверкает, когда солнечный свет зальет озеро, почувствовать его жар на лице, раствориться в его сиянии, а Роберто хотел, чтобы солнце не ослепило овец, когда его свет прорисует каждый изгиб поверхности холмов. Он стоял, наблюдая за чайками на озере. Они казались ему белее альпийского снега. В звездах, облаках и ветре Алессандро надеялся вернуть все, что утратил, потому что под грязью и кровью войны оставались чистота, надежда и любовь.
Чем ближе они подходили к Риму, тем чаще приходилось обходить деревни и фермы, чтобы овцы могли пощипать травку на уже скошенных полях и не идти по узким улицам. Если они не могли провести стадо вдали от селений, потому что путь преграждала река, приходилось пересекать ее по мосту в деревне или рядом, и все четыре сотни овец бежали впереди, словно знали дорогу.
Однажды они вышли из леса на гребень холма и внизу увидели Рим, оседлавший Тибр, свежий, белый, невесомый. В льющемся с востока свете десять тысяч крыш пламенели чешуйками огромной рыбы, только что вытащенной из моря.
Они спустились вниз мимо Субьяко[55], Сан-Вито-Романо и Галликано-нель-Лацио[56] и вошли в город с юга. Хотя овец часто гоняли по улицам Рима, мужчины не надеялись удержать такое большое стадо и опасались, что овцы разбегутся по лабиринту маленьких улиц. Но по виа Ардеатина они довели их до Стены Адриана и продолжили путь на запад, остановившись спросить у солдата, который нынче день.
— Пятое, — ответил солдат со стены, на которой стоял с винтовкой на плече.
— Октября?
— Откуда вы взялись?
На этот вопрос они не потрудились ответить, но задали свой:
— Какой день?
— Я же сказал.
— Не число, день недели.
— Пятница, — ответил он, гадая, откуда взялись эти олухи.
— Придется платить за корм до понедельника, — вздохнул Роберто.
Теплый и мягкий воздух пах сосновыми иголками, костром и горячим оливковым маслом.
Они погнали овец по Виале-дель-Кампо-Боарио, потом на территорию протестантского кладбища. Обогнув Монте-Тестаччо, где паслись козы, они вышли к скотобойне и загнали овец в широкие ворота. Как только животные попали на просторный двор с отдельными загонами, они поняли, что их предали. И хотя в этой день забой уже прекратился, голоса тех, кто ушел, оставались, как и запах смерти, и овцы заблеяли от ужаса. Глаза округлились, словно они уже видели, что их ждет, но животных окружали заборы, слишком высокие, чтобы перепрыгнуть, и слишком прочные, чтобы проломить. Сердца овечек разбились: жить их ягнятам осталось недолго.
Алессандро постарался выбрать самый прямой путь по извилистым улицам Трастевере. Углы, где хулиганы собирались со времен Калигулы, пустовали. Они служили в армии, сидели в тюрьмах, умерли или прятались на холмах. Время от времени он проходил мимо молодых солдат с мученическим выражением на лице, означавшим, что увольнительная подошла к концу. Они смотрели на бороду и одежду из овчины, на посох пастуха, блестящие глаза, которые говорили о том, что всю жизнь он проводит на открытом воздухе, и завидовали ему.
Поднимаясь по тысяче ступенек на Джаниколо на сумрачном октябрьском закате, он вдыхал запах листьев, чувствовал холодный воздух над камнями, его умиротворял крутой склон, на котором он знал каждый поворот, каждый камень, каждый металлический поручень.
Он даже верил, что, поднявшись на Джаниколо, пройдя все ступени и обогнув все углы, запустит маятник каких-то гигантских часов, которые начнут правильный отсчет. В такие вечера отец подкладывал поленья в камин, а мать занималась подготовкой к обеду, спорила с Лучаной, как лучше накрыть на стол и надо ли еще что-то приготовить. В окнах горел свет, над трубами поднимался дым. Опавшие листья уже сгребли, дорожки подмели. В сумерках дом напоминал большой фонарь.
Поднимаясь по лестнице, Алессандро молился со всей страстью души, чтобы в доме он все нашел таким, как и прежде, когда полагал, что иначе просто не может быть.
Вернувшись домой без четверти одиннадцать, Лучана открыла парадную дверь, вошла, закрыла за собой и задвинула засов. Потом в темноте дошла до стены у лестницы, где отыскала выключатель. Когда зажегся свет, она постояла, прислушиваясь, подозрительно огляделась, посмотрела на лестницу.
Хотя дом стоял пустой и холодный, Алессандро просидел в гостиной пять часов. Одежда из овчины не давала замерзнуть, и он сидел в темноте, почти не шевелясь, глядя на смутные тени на потолке. Он обошел все комнаты, но они пустовали, и он не понимал, куда все подевались.
В каминах не пылал огонь, лежала холодная зола. Свежей еды на кухне он не обнаружил. На его кровати стояло несколько коробок с почтой, в том числе и пакет с письмами, которые он посылал с Колокольни. Среди них он нашел и письмо из Вероны, адресованное семье Джулиани. В нем указывалось, что «Алессандро Джулиани из 5-го батальона 19-й бригады речной гвардии направлен на выполнение специального задания и будет недоступен для связи до последующего уведомления». В конце высказывалась просьба: «Пожалуйста, какое-то время потерпите».
Алессандро стал представлять, что все отправились куда-то на обед, а потом вернутся в карете. Отец будет долго вылезать, потом они пройдут по дорожке. Даже если свет в доме не зажегся одновременно во всех комнатах, в каминах не пылал огонь, а в комнатах не пахло свежими цветами, это не имело бы значения при условии, что они вернутся.