Подвиг Севастополя 1942. Готенланд Костевич Виктор

– Сотни две, не меньше, – умело прикинул Штос.

Их конвоировали пехотинцы, такие же, как мы. Лениво переставлявшие ноги, уставшие, как собаки. Могло показаться – спавшие на ходу. Но это была иллюзия. Когда с двух сторон на улицу высыпали бабы и подростки, конвоиры оживились и принялись громко орать, отгоняя штатских от колонны. Но штатские прибывали. Мимо нас пробежала Клава – с кусками хлеба и чем-то еще. Мелькнули стоптанные сандалеты. Следом за дочерью выскочила Таисья.

Конвоиры ругались всё громче. Размахивали прикладами, наносили удары. Пленные в надежде вертели головами. У одних глаза безумно блестели, у других оставались мутными – но голодными были у всех. Отброшенные женщины принялись бросать пищу через головы конвоиров. Те, вконец рассвирепев, выбивали у красноармейцев хлеб из рук, топтали его и кричали: «Скорей, скорей». Женщины завыли, оплакивая неизвестных им людей. Надо было уйти, но я не мог оторваться от зрелища бессмысленной, дикой жестокости.

Женщины опять попытались прорваться к пленным. Грохнули выстрелы. У меня похолодело внутри – Клава была где-то там. Штос побледнел, Дидье вцепился руками в ограду.

Наконец колонна прошла, растворившись в мареве за селом. На улице остались раздавленные овощи, хлеб и труп красноармейца. Вскоре стало известно, что тяжело был ранен парень пятнадцати лет и еще две женщины – одна в ладонь, другая в плечо. «Идиоты», – ругался Главачек, и было неясно, кого он имеет в виду – неразумных русских или конвой, устроивший стрельбу в населенном пункте. Вегнер не показывался. По мнению Штоса, пил.

Клавдии с матерью долго не было. Я не мог себя заставить отойти от калитки. Когда часа через два они вернулись, я, убравшись в тень, облегченно вздохнул. «Влюбился, что ли?» – спросил со злостью Браун. Я послал Оттона Великого к черту. Больше мы не разговаривали. Женщины скрылись в доме и молча сидели там. Или шептались, чтобы никто не слышал.

* * *

Незадолго до ужина нас подняли по тревоге. Построив перед управой, велели быть в течение часа готовыми к выступлению. Мы с Дидье и Брауном быстро собрали манатки и уселись на дворе в ожидании команды. «Богатый денёк», – пробормотал недовольно Дидье. «Точно, – согласился с готовностью Браун. Добавил: – Хотел бы я знать, куда нас направят». – «Какая, к черту, разница», – отмахнулся Хайнц. Мне разницы точно не было. Но пока оставалось время, я постарался получше уложить содержимое ранца.

Спустя полчаса проходивший мимо Вегнер угрюмо махнул нам рукой. Мы безрадостно вышли на улицу. За нами с робостью последовала Клава. Хайнц и Отто ухмыльнулись и ускорили свой шаг. Оставили нас наедине, изобразили тактичность.

Клава что-то хотела сказать, но никак не могла решиться. Я посмотрел ей в глаза, виновато развел руками. «Спасибо», – проговорила она очень тихо. Я кивнул, осторожно прикоснулся к тоненькому предплечью и, повернувшись, припустил за Брауном и Дидье.

Клавдия двинулась следом, слегка от меня приотстав. Раза два, скосив глаза на сторону, я поймал ее печальный, глубоко несчастный взгляд. За поворотом она пропала, и больше ее я не видел. В голову лезла сентиментальная чепуха.

* * *

Ты говоришь мне «спасибо», Клавдия. За что? За то, что не изнасиловал в темном сарае? И что я могу сказать в ответ? «Прости»? Но и этого делать не стоит, и поэтому я молчу.

Ты смотришь благодарными глазами, видя во мне благородного юношу. А я всего лишь ничего не хочу. Понимаешь, ничего. Меня больше нет, я миф, гипербола, литота. За что же ты благодарна мне, дурочка? Не за что, решительно не за что. Ты просто не хочешь, чтобы я уходил. По одной и довольно банальной причине. После меня сюда придут другие. И среди них цольнеров и дидье, возможно, уже не будет.

А вот твоя мать не говорит ничего. Ей нечего мне сказать. Она не может пожелать мне удачи – хотя не желает мне зла.

Прощай.

* * *

Мы медленно шли по улице, с которой свыклись за несколько дней. Ощущали на себе равнодушные – в лучшем случае – взгляды из-за оград, обходили свежие, но уже побуревшие пятна. Вегнер, в сдвинутой на затылок фуражке и подчеркнуто пьяный, сосредоточенно помахивал срезанной где-то веткой. На перекрестке пришлось дожидаться, пока проследуют машины из штаба батальона. Браун показывал пальцем на старшего ефрейтора Отто, треугольный нос которого виднелся в кабине грузовика. Дидье сохранял равнодушие.

Жителей не было видно. После случившегося сегодня они долго не высунутся наружу без крайней необходимости. Да и раньше нечасто выныривали из невзрачных своих домишек. Поразительно, что Клавдия решилась выйти вместе со мною – одним из этих, из непрошеных, гостей.

Правда, неподалеку, за оградой, торчал позавчерашний дед, с черной бороденкой, в пиджаке и кепке. Он пялился в нашу сторону и скалился знакомой приторной улыбкой – Вегнеру, Главачеку, прочим. На лице сияло сочувствие делу империи и восхищение ее прекрасными солдатами. Но когда старикашка заметил меня, колючие глазенки сверкнули злорадством. Он явно меня запомнил – и желал мне всего наихудшего. Понимая, что его желания имеют прекрасные шансы сбыться.

El Quinto Regimiento

Флавио Росси

Середина июня 1942 года

Проснувшись рано утром, я долго разговаривал с Надей. Она сидела возле кровати, на табурете, в том самом платьице в синий горошек, в котором гуляла со мной по Симферополю, в тех самых сандалиях. Темные волосы были слегка завиты, в глазах таились грусть и нежность.

«Тебе очень плохо, Флавио?» – спросила она меня. «Хуже не бывает, – прошептал я в ответ. – То есть бывает, но у меня не бывало ни разу». – «Надо просто перетерпеть. И тогда будет хорошо». – «Конечно, будет хорошо». – «Ты очень любишь Валю?» – «Очень. И тебя люблю». – «Но по-другому». – «Наверно». – «Ты устал?» – «Чертовски». – «Но когда-нибудь это кончится…» – «Разумеется». – «А еще раньше ты уедешь домой». – «Уеду». – «У тебя есть жена?» – «Увы». – «Почему «увы»? Так нельзя говорить о женах…» – «О моей можно». – «Нельзя. Как ты думаешь, чем она сейчас занимается?»

Часы показывали пять. В Милане была глубокая ночь, Елена вернулась из ресторана. Я смело предположил: «Скорее всего любовью. С нашим редактором или с кем-нибудь еще. У нее ухажеров хватает». – «Ты злой». – «Станешь тут злым». – «Сам ты тоже не ангел… Любишь сразу двух». – «Но сплю, между прочим, с одной». – «Потому, что я бы тебе не позволила». – «А я бы не захотел». – «Ах так!» Она рассмеялась и шлепнула меня по предплечью.

«Знаешь, Флавио, я так рада, что встретила тебя в Ялте. Если бы ты приехал раньше…» – «И что бы было, если б я приехал раньше?» – «Ничего. Просто я бы не так грустила». – «А куда подевалась Валя?» – «Она скоро должна прийти. Представляешь, она постоянно думает о тебе. Все уши прожужжала. Хорошо хоть без подробностей». – «Подробности довольно интересны». – «Молчи, макаронник!» И снова мягко меня ударила по поросшей черным волосом средиземноморской руке. Невинный повод прикоснуться к мужчине. Не такому великому самцу, как дуче, но все же кое-что собой представляющему. Мне было приятно.

Я попросил: «Расскажи о себе. Я ничего ведь не знаю. Ни о твоих родителях, ни о друзьях. Ты любила кого-нибудь, любишь?» – «Любила. Только он погиб. На Перекопе, в прошлом году, когда немцы прорвались в Крым». – «Прости меня». – «За что? Ты совершенно ни при чем». – «При чем, ты знаешь». Она помолчала. Потом шепнула: «Не будем об этом, ладно?» – «Хорошо, об этом не будем. А о чем?» – «Не знаю. Скажи мне, я красивая?» – «Очень красивая». Я ощутил неподобающее напряжение и постарался повернуться так, чтобы не топорщилось одеяло. Она рассмеялась. «Какие вы смешные». – «Кто – мы?» – «Мужчины». – «Что ты имеешь в виду? Поделись-ка опытом».

Она не ответила. Вместо этого спросила: «Флавио, а сколько тебе лет?» – «Поэты столько не живут. Но я прозаик, мне можно. Сорок». Она улыбнулась. «А твой Грубер – он какой?» – «Что ты имеешь в виду? Как мужчина?» – «Да нет. Он фашист?» – «Во-первых, не фашист, а национал-социалист. Фашист – это я». – «Какой же ты фашист? Ты хороший. Добрый». – «Грубер тоже незлой. Так, самую малость. Хотя не знаю. Странный он. Я до сих пор его не понял». – «Мне кажется, он фашист». – «Я же сказал тебе, национал-социалист. Фашисты – в Италии, а в Германии – нацисты». – «Какая разница?» – «В принципе, особенной нет. Но они гораздо хуже. Мы больше похожи на хулиганов, иногда на бандитов, а они…» – «Ну? На кого похожи они?» – «Ты сама всё знаешь. Но нас это не оправдывает. Мы вместе с ними. Поняла? И вообще, не распускай с кем попало язык, я очень тебя прошу. Я страшно боюсь за тебя». – «Хорошо. Просто я очень верю тебе, Флавио. Ты такой… Я даже не знаю какой». – «Спасибо».

Она встала и вышла из комнаты, махнув на прощанье рукой. А я заснул и проспал до семи.

Диалоги подобного рода мне были привычны с детства. Мальчик с воображением, я вел их с Бонапартом, Мадзини, Гарибальди, Макиавелли и королем Сицилийским Манфредом. Мы говорили, конечно, совсем о других вещах, ребенком я был менее лиричен. Бонапарту как президенту Итальянской Республики и королю Италии я объяснял новейшее политическое устройство (он искренне удивлялся, почему оба Виктора-Эммануила и Умберто I так церемонятся с «узником Ватикана»). С Макиавелли мы обсуждали политические нравы. Он находил парламентарную систему недостаточно эффективной, а я доказывал флорентийцу преимущества либерализма и человеколюбия. (Подозреваю, что режим, установившийся позднее, пришелся бы ему по вкусу в гораздо большей степени – но я к тому времени вырос и вел внутренний диалог исключительно с девушками, с которыми не успел добиться удовлетворительной степени близости.) Манфред был опечален судьбой Конрадина и радовался Сицилийской вечерне, находя ее достойной расплатой за себя и своего германского племянника. Мадзини восхищался аэропланами, электричеством и развитием школьной системы. Гарибальди напряженно прикидывал, что даст Италии участие в войне на стороне Антанты, а что – на стороне Центральных держав. В четырнадцатом году он вопреки своей натуре выражал определенный пацифизм, но затем, не без влияния редактора «Аванти», мы оба стали более воинственны. Если сторонником интервенции вдруг сделался социалист, то нам с Джузеппе велел сам Господь – ведь я был достаточно юн и мог не опасаться призыва. Однако в восемнадцатом матушке стало казаться, что дело как-то слишком затянулось. Немцы снова наступали на Париж, нехорошо вели себя на Пьяве, а мне уже исполнилось шестнадцать.

Раздался осторожный стук.

– Входите, Клаус, – сказал я негромко.

– Пора, – сообщил зондерфюрер, присев на табурет, где недавно сидела Надя. – Едем вдвоем. Дитрих остается в Ялте.

* * *

По дороге через горы, почти полностью очищенные от партизан, я с удовольствием предавался размышлениям о любви. Плотской и романтической. Романтическая – это, должно быть, та, когда совокупление еще не стало главной целью. Когда хочется смотреть в ее сияющие глаза, когда радуешься прикосновению руки, когда трепещешь в предвкушении встречи – зная, что максимальным ее результатом станет распитая бутылка шампанского. Скорее же поход в кино или в кафе-мороженое. Ну и приятная беседа. О кинематографе или театре. Так бывало в детстве и ранней юности, такое казалось давно прошедшим – и вот… И мне не стыдно, мне приятно, что я могу еще просто любить. Вовсе не стремясь залезть под юбку любимому существу. Занятно, кто бы мог подумать. Флавио Росси – романтический влюбленный. Взыскующий чувств, высоких, искренних и чистых.

Впрочем, удобно взыскивать чистоты, имея возможность при случае вполне себе плотски любить Валентину. Но разве Валентина не чиста? Чиста, конечно же чиста. Просто чуть-чуть по-иному. Даже трусики на лампу можно закинуть так, что сомнений в чистоте не останется. Надо всего лишь уметь. Потренироваться, выработать точность движений, грацию, красоту, элегантность. Представляю, как бы проделала это корова из гостиничных горничных. Еще бы заржала как последняя дура. Некоторым это нравится, особенно пьяной офицерне. Я не такой. Сказала же Надя, что не такой, – а как я могу ей не верить?

Тоскующую душу затопила волна упоительной нежности. Как же я их любил! Я должен был найти их, найти во что бы то ни стало. Быть может, я смог бы вывезти их, вытащить из крымского ада. Быть может, я бы смог.

Мы, на удивление, быстро добрались до Симферополя и потом еще долго колесили по городу, занимаясь разными делами. Выходили из машины, возвращались, снова куда-то ехали. Иногда зондерфюрер выбирался один, а я дожидался его вместе с Юргеном. Бывало наоборот. Когда мы трогались, я снова думал о Надежде и Валентине.

Перед закрытыми глазами мелькали подробности наших немногих встреч. Реальных, а не выдуманных в периоды сладких мечтаний. Кинотеатр, танцевальный вечер, неожиданное появление Валентины. Вечером, в комендантский час. Отчаянно храбрая девушка. И все исключительно из-за любви.

– Наш приятель Лист не дремлет, – недовольно проворчал зондерфюрер, когда неподалеку от вокзала мы проехали мимо возвышавшейся там виселицы. Я успел заметить силуэты нескольких несчастных и поспешил отвернуться. Точно так же поступил и Грубер.

Нет, лучше думать о любви, чем о творящемся рядом кошмаре. Танцевальный вечер, танго, Надины глаза, маленькая крепкая ладошка. И ведь подумать только, скромным умением танцевать я был обязан стократ мне опостылевшей Елене. Когда мы с нею познакомились – я был тогда еще студентом, – она потребовала, чтобы я записался в танцкласс. Сама она, будучи девушкой модной, танцевать наловчилась с детства – и танцам придавала большое значение. Во всяком случае, в ту пору – в отличие от нынешней, когда по очереди стонет под шустрым интриганом Тедески и неуклюжим остолопом Тарди.

В танцевальном классе я моментально проклял всё на свете. Был май, а большинство моих «одноклассников» ходило туда с сентября. Я не мог заучить шагов. Наша наставница, ее тоже звали Елена, носила длинную юбку, и когда показывала па, я попросту не видел ног. Мне сразу же дали партнершу. Восхитительную девочку с чудесным именем Сандра. Она тоже была тут новенькой, но запоминала движения гораздо быстрее, чем я. Впрочем, я тоже сумел кое-что усвоить. Квадрат, форстеп и два каких-то поворота. Соло они у меня кое-как выходили. Не слишком красиво, однако в должной очередности. Но стоило безжалостной Елене поставить меня рядом с Сандрой («Возьмите ее за локти, покрепче, да не отодвигайтесь же, чтобы вас…»), как у меня не получалось ни черта. Шаги вылетали из головы, я путал право и лево, опускал в бессилии руки и жалобно смотрел на Сандру. Два занятия спустя мне показалось – Сандра меня ненавидит. На четвертом я в том удостоверился окончательно. Мои прикосновения к ее обнаженным локтям были девушке неприятны – хотя кто заставлял ее носить платье без рукавов? Она смотрела на меня как на питона, возжелавшего ее невинности. Кажется, в ее прелестную головку закралось подозрение, что я таскаюсь на танцы исключительно для того, чтобы трогать за локти молоденьких девушек. При том что я имел возможность трогать женщин за массу других, не менее волнующих мест.

На пятое занятие я не пришел. Танцев, однако, не бросил. Не решаясь признаться Елене в проявленном малодушии, я прибегнул к помощи бывшей своей подруги Барбары Форти. Она готовилась к замужеству, но, чувствуя вину передо мною – на самом деле совершенно мнимую, – была готова оказать последнюю услугу. Видит Бог, ничем другим мы с ней не занимались. Насколько это возможно на протяжении полутора десятков встреч в совершенно пустой квартире. Ее жених торчал в Соединенных Штатах, и Барбаре было грустно. Я, покуда мог, тоже был верен Елене. Но та, устав от миланской июньской жары – такой же жуткой, как сейчас в Симферополе, – как раз укатила на альпийский курорт. Помимо маленького, но крепкого бюста, у Барбары было множество разных достоинств – и именно благодаря ее урокам я смог спустя десяток лет познакомиться с Надей и Валей.

– Куда теперь? – спросил зондерфюрер, когда мы покончили со всеми делами.

– Хотелось бы домой, – честно признался я.

– Хорошая мысль. Если хотите, встретимся вечером.

– Как получится, – уклончиво ответил я.

Грубер хмыкнул, Юрген понимающе улыбнулся.

– Может, и мне удастся кого-нибудь подцепить, – признался он в тайном желании. – Да и Юрген тут времени зря не теряет.

Юрген осклабился вновь.

* * *

Несмотря на сдвинутые шторы, солнце безжалостно нагрело пустовавшую три дня квартиру. Стол и стулья были горячими. Теплым был и наш с Валентиной диван. Когда я присел на него, мне подумалось – он сохраняет тепло ее тела. Идиотская мысль, но думать подобным образом было чертовски приятно.

Я принял душ – холодный, но весьма относительно, вода в водопроводных трубах успела изрядно нагреться. Перекусил бутербродами, повалялся на диване. Попробовал читать, задремал. Мне снилось что-то бесконечно милое, однако, пробудившись, я не сумел припомнить что. И вскоре опять уснул.

Проснувшись окончательно, я начал готовиться к вечеру. Снова принял душ, побрился, облачился в свой летний костюм. Задумался, куда бы пойти. В ресторан отеля, где обитал зондерфюрер? В «Шашлыки и чебуреки»? Или куда-нибудь еще? Решительно не хотелось встречаться с Листом. Да и вообще не хотелось встречаться ни с кем. Кроме них. Одной или другой. Или обеими сразу.

Время еще оставалось, и я занялся списком корреспонденций и подсчетом поступлений на мой миланский счет. Выходило не так уж мало. За Испанию платили больше, но то было совсем другое время, относительно мирное, когда рискуя жизнью, я выделялся из толпы, тогда как теперь, наряду с миллионами других, я попросту находился на службе. Гораздо более сносной, чем у миллионов, надо заметить.

Я быстро подготовил десяток телеграмм – о Ялте, об обстановке под Севастополем, о местных добровольцах – и последний раз прошелся по «Казакам против Сталина». Главному герою, образ собирательный, дал близкую читательским сердцам фамилию «Строгов». Лапидарно, но живописно описал депортацию Строговых (в вагоне для скота) в киргизские степи Сибири. Гибель стариков-родителей, не перенесших многомесячной зимней дороги. Смерть младшего сына от голода. Похищение дочери похотливыми киргизскими коммунистами. Приставания к жене – я назвал ее Анастасия – крючконосого еврея-губернатора. (Без евреев согласно последним рекомендациям обходиться не следовало.) Побег Строговых из ссылки на низкорослых монгольских лошадках.

Очень неплохо получилась жестокая схватка с офицерами ЧК и поимка главного героя, пожертвовавшего собою ради свободы и чести супруги. Перейдя к ужасной сцене допроса с пристрастием, я придал антагонисту, комиссару Вронскому, психологические черты Ширяева и Листа. «Я человек жёсткий!» – восклицал он у меня, ставя Строгова в особый ящик, утыканный изнутри гвоздями. Всё более увлекаясь, я делал мучителей казака похожими на знакомых мне немцев. Опытный читатель, умеющий читать между строк, сумел бы при желании понять, против кого направлен мой протест.

Оставалось описать жуткие десять лет в большевистском концлагере в Арктике, насильственную отправку Строгова на войну – и его добровольный переход на сторону победоносного вермахта. Остальное, давно готовое, представляло собой отредактированные впечатления от ряда встреч с немецкими холуями из русских. То есть, разумеется, с русскими добровольцами. В отличие от обычных корреспонденций данный очерк проходил по особой категории, за него мне причиталась отдельная сумма. Если бы ее без задержек перевели мне на счет, я бы смог с чистой совестью подзанять у зондерфюрера и оказать хоть какую-то помощь моим милым девчонкам из Ялты. Спасти от голода и позора. Только бы их найти.

Тени на улице удлинились. В дверь квартиры деликатно постучали. Я вздрогнул. Радостно екнуло сердце. Неужели… «Это всего лишь Грубер», – подумал я, не позволяя себе верить в чудо. Медленно направился к двери. Распахнуть ее сразу или спросить? Но что изменит вопрос, ведь я всё равно открою. Я снял цепочку и повернул ключ в замке.

– Herr Rossi? – негромко спросили с затемненной площадки.

– Да, – ответил я, испытывая одновременно разочарование и любопытство.

– Позволите пройти?

– Пожалуйста.

Быстро привыкшие к полумраку глаза различили силуэты двух людей в военной форме. Я отступил в глубину прихожей, они перешагнули порог. Свет лампы упал на серые мундиры, на черные трапеции петличек. Ну да, только СС мне тут и не хватало. Знаки различия на погонах указывали, что передо мной персоны, равные унтерофицеру и ефрейтору. У каждого на ремне висела кобура с пистолетом.

– Чему обязан, господа? – спросил их я с максимальным достоинством в голосе.

– Унтершарфюрер Лёве, – представился унтерофицер и вежливо объяснил: – Вас приглашает на встречу CC-оберштурмфюрер, старший лейтенант полиции Лист.

Я удивился.

– Прямо сейчас?

– Да, господин Росси.

– Честно говоря, я имел другие планы. Мы не могли бы отложить на завтра?

Унтерофицер печально развел руками.

– Увы, господин Росси, это никак не возможно.

– Вы уверены? У меня встреча.

– Боюсь, вам придется ее отменить.

Это переходило всякие границы. Но возражать было бессмысленно. Хотя мои гости были изысканно вежливы, не приходилось сомневаться, что при необходимости они воспользуются огнестрельным оружием. Проявят необходимую жёсткость.

Я язвительно поинтересовался:

– Что следует взять из личных вещей? Полотенце, мыло, смену белья?

Унтерофицер равнодушно ответил:

– Вы нас неправильно поняли. Речь идет о беседе. Неотложной, да, но беседе. Единственная просьба – поторопиться. Чем раньше мы начнем…

– Хорошо, – оборвал я его.

Действительно, в случае чего они с легкостью обеспечат меня всем необходимым, вскрыв мое жилище своими отмычками. Если вообще сочтут это нужным. Но где я оступился? Становилось всё более занятно.

– Идемте, господа!

Словно добрые друзья, мы вышли на улицу и уселись в легковое авто. Всю дорогу мои охранники – мысленно я называл их так – молчали. В здании СД меня передали старшему ефрейтору, который приказал мне – именно приказал – следовать за ним. Лист ждал меня в своем роскошном кабинете. Или комнате для отдыха. С шикарным бюро, журнальным столиком и несколькими креслами. Стоявшая перед ним чашка с кофе курилась ароматным дымком. Китель висел на вешалке, галстук был переброшен через спинку стола, ворот рубашки расстегнут. Начинавшие редеть темно-русые волосы влажно блестели, возможно от пота.

– Присаживайтесь, – показал оберштурмфюрер на одно из кресел и велел обер-ефрейтору распорядиться, чтобы принесли вторую чашку для меня. – И пожевать чего-нибудь еще. Только быстро, Кауфман.

Зевнув, он пожаловался на судьбу.

– Так вот и крутимся… Ни отдыха ни сна, и все время нужно принимать нелегкие решения. Выпьем? Есть коньяк.

Я развалился в кресле напротив. От коньяка отказался. Сразу же перешел к делу.

– Не будем ходить вокруг да около. Выкладывайте, что у вас. А то ваши люди меня заинтриговали. Я уже подумал невесть что.

Лист озабоченно вздохнул.

– Скажу прямо. Дело довольно противное. А тут и так забот хватает. Бандиты, евреи, диверсанты, черт бы их всех побрал. Как фронтовые впечатления, кстати?

– Прекрасные. Но сейчас я из Ялты. Вы хотели со мной побеседовать…

– Да хотел. Дело касается ваших знакомых. Чертовски неприятная история. Что вы скажете о Пьетро Кавальери?

Я вспомнил высказывания с Пьетро о неизбежном поражении Германии и начал, кажется, хоть что-то понимать. Твердо проговорил:

– Пьетро Кавальери – мой друг. Искренний и честный человек.

– Искренний, – проворчал Лист и в раздражении потрогал бумаги на столе. – Не могу смотреть на этот хлам. Донесения, сообщения, слежка. Агентура – ужасно хлопотное дело. У меня есть чудесный осведомитель. Со старыми партийными связями. Да вот беда – папаша его был наполовину еврей. А агент хороший, с острейшим нюхом на партийцев и семитов. Но если какой-нибудь кретин донесет, что он метис второй степени, его придется убрать. Немцу мы можем простить эту четверть нечистой крови, но здесь, на Востоке, их трактуют как обычных жидов. Черт бы побрал всех этих доброхотов.

Принесли мой кофе с булочкой. Я сделал глоток и почти против желания вернул беседу в прежнее русло.

– Вы говорили о Кавальери.

– Ах да, – произнес со вздохом Лист. – Ведь это Кавальери познакомил вас с девушками?

– Какими? – насторожился я.

– Не прикидывайтесь, мой друг. Я знаю не только о ваших передвижениях в прифронтовой полосе, но и о ваших донжуанских похождениях. Даже о том, что вам завидует Грубер. Я его понимаю.

Мне ничего не оставалось, кроме как подтвердить известный Листу факт.

– Да. Это его знакомые.

Лист откусил от булки. Прожевав кусок, задал новый вопрос. Опять о Пьетро.

– Вам не кажется, что он пораженец? Почему его отозвали?

Я пожал плечами.

– Обычная плановая замена. Репортеру не стоит подолгу засиживаться на одном и том же месте. Притупляется восприятие.

– А-а.

– К тому же между нашими изданиями существует договоренность о ротации корреспондентов, – добавил я. – У Италии не такие возможности, как у Германской империи.

– Следовательно, с ним все в порядке, – предположил оберштурмфюрер. Его задумчивая интонация меня успокоила – подобно мне он не имел понятия, как поживает сегодня Кавальери. Между тем как я успел подумать, что Пьетро арестован и оберштурмфюреру поручили разобраться с его контактами в Крыму.

– Более чем, – ответил я и теперь уже с удовольствием отхлебнул из чашки кофе.

Лист снова заглянул в свои бумаги. Подняв на минуту голову, поглядел на завешенное плотной гардиной окно. Посмотрел на меня.

– Интересно всё-таки, что им было нужно от вас.

– Кому? – насторожился я.

– Девушкам. – Он заглянул в свои бумаги. – Лазаревой и Орловской. Вы давно с ними встречались?

– Я давно с ними не встречался. И очень жалею об этом.

– Да-да. И все же зачем вы им понадобились?

На меня накатила волна раздражения.

– Это они понадобились мне. Я познакомился с ними на танцах. Вы же прекрасно всё знаете. Да, каюсь, я люблю женщин. Молодых и красивых. Несмотря на то что женат и имею сына. С точки зрения апостолической церкви – непростительный, смертный грех. Вы случаем не католик?

Оберштурмфюрер насупился.

– Как вы могли подумать? Я национал-социалист. Но вы – это вы. А они – это они. У них могли быть свои интересы. Вы не предполагаете?

– Конечно, нет. Слушайте, вы можете объяснить, что происходит?

Лицо оберштурмфюрера сделалось невыносимо серьезным.

– Ничего хорошего, господин Росси. Ваши девушки, как бы сказать помягче… Задержаны. Я надеюсь, вы понимаете, что это значит.

Я похолодел. Чашка дрогнула в руке, по салфетке, постланной на столик, расплылось коричневатое пятно. Господи.

– Давно?

– Недели две назад.

Я поставил чашку на блюдце. Лист и его бюро качнулись перед глазами. У меня постыдно дернулось колено.

– Вы взволнованы? – полюбопытствовал оберштурмфюрер.

– Естественно. Мне известны нравы… вашего заведения.

– Нравы как нравы. Ничего особенного. Работа тяжелая, да. А остальное как у людей.

Я спросил (мучительно соображая при этом, чем могу девчонкам помочь, а чем могу им навредить):

– Чего вы хотите от меня? В чем их подозревают?

– Их? Участие в подпольной группе. От вас? Я никак не могу понять, зачем они с вами встречались. У вас имеются предположения?

– Мало ли что они могли себе вообразить, – малодушно ляпнул я, но тут же спохватился. – Валя… как бы это сказать… интересуется мужчинами. Я, прямо скажем, не последний в своем роде. Уж простите мою нескромность. Надя… Просто милая девушка. Вам не приходит в голову, что им просто хотелось пообщаться с человеком, от которого… не будешь ждать какой-нибудь гнусности. Бред какой-то… Что вы называете подпольной группой?

– Подпольная группа – это автономная нелегальная единица, представляющая собой часть разветвленной антинемецкой организации на службе большевиков. Вы знали, что они были членами комсомола?

Я возмущенно фыркнул.

– В России большая часть молодежи состоит в комсомоле. Прикажете знакомиться со старухами, предварительно проверив у них наличие дворянского происхождения?

Лист рассмеялся.

– Да вы остряк. Кстати, моя подруга тоже была в комсомоле. Как вам она? Ваш Грубер так и пялился на ее сиськи. Но в нелегальных организациях она не состояла… Вот так.

– Возможно, это ошибка, – сказал я, пристально глядя на Листа. В сознании мучительно билось: две недели, две недели, две недели…

– Кто знает. Мы обязаны предпринимать профилактические меры. Изоляция, интернирование. Вы хорошо сказали: мало ли что они могли себе вообразить. А ведь могли. Скажем, что корреспонденты много знают и не в меру разговорчивы.

Моя рука, протянутая к чашке, повисла на полпути. Вытянув из кармана платок, я поднес его ко лбу, но сразу же опустил на колени.

– Но тут они просчитались, – закончил Лист. – Не так ли?

– Да, – ответил я со злостью.

Лист встал из-за стола и улыбнулся.

– Ладно, Флавио. Вы проверенный и надежный фашист. Доктор Грубер дал вам наилучшие рекомендации. А не верить Груберу – не верить самому себе. На редкость честный и умный человек. Верно?

– Верно.

– Однако жарко. Не находите?

– Нахожу. Скажите, что с ними? Им ничего не угрожает? Если нужно, я готов… Вы понимаете… Я неплохо зарабатываю.

Лист, подойдя к моему креслу и наклонившись над ним, шутливо погрозил мне пальцем.

– Никогда не позволяйте себе подобных вещей. Я могу обидеться по-настоящему. Давайте лучше прогуляемся. Мне хочется подышать свежим воздухом. Вам, вероятно, тоже.

– Да, конечно.

– Кстати, – спросил вдруг Лист, – о чем вам говорит сочетание «Эль Кинто Рехимьенто»?

Я в раздражении дернул плечом. Время, чтобы напомнить о свирепом Энрике Листере и провале давнего наступления на Мадрид, было самым что ни на есть подходящим. Он издевается? Или… намерен связать мое пребывание в Испании с тамошними коммунистами? Он что, ополоумел?

– Да, да, – продолжил Лист, – Энрике Листер. Говорят, этот смуглый парень потом укрылся у большевиков. Теперь, можно быть уверенным, воюет против нас. Подозреваю, что на юге. Более привычный климат. И для него, и для других средиземноморцев.

Быть может, подумалось мне, Листа просто забавляет созвучие имен – Листер, Лист – и ему хочется, чтобы я поделился с ним тем, что мог узнать о Листере в Испании? Так или иначе, ничего особо интересного я о командире Пятого полка не знал.

– Возможно, – равнодушно ответил я. – Я не интересовался судьбами испанских коммунистов.

– Не сомневаюсь, – ухмыльнулся Лист. – Судьбы русских коммунистов могут быть гораздо интереснее. Равно как и комсомольцев. Но всё же я вам завидую – мне вот побывать в Испании не довелось. А я бы знал, чем там заняться.

Я понял, что к Наде и Вале лучше пока не возвращаться. Медицинский принцип – не навреди. Сегодня же надо переговорить с Клаусом. Со своими связями он может очень многое. Хотя бы узнать, что и как. Две недели, целых две недели.

* * *

Мы уверенно прошли мимо охранников на выходе, и это меня успокоило. Лист говорил о Грубере, о том бесконечном уважении, которое вызывает у него и в неких сферах деятельность столь выдающегося ученого на благо Великогермании. Я кивал головой, думая совсем о другом.

– Вы давно были в театре? – спросил он неожиданно, когда мы, свернув со Студенческой улицы, направились в сторону парка, где размещались «Шашлыки и чебуреки». Параллельно Салгиру, который, правда, отсюда был не виден.

– Я? Давно.

Чего он хотел? Собирался предложить мне побеседовать за ужином? Ввиду создавшейся ситуации я был готов на многое, лишь бы это помогло арестованным девочкам.

– А я недавно, – похвастался Лист, помахивая зажатой в руке тетрадью в кожаной обложке. – В Варшаве. Тут, в Симферополе, тоже есть театр, но русские пьесы мне неинтересны. В Польше мы почти все театры позакрывали, но кое-что попроще оставили. Оперетки, кабаре. Чтобы уж совсем уныло не было. Надо же нам как-то развлекаться. Вы не поверите, я обожаю полек. Ценю в них сочетание вполне арийской внешности со славянской мягкостью. Не понимаете? У немок преобладает нордический тип, который, конечно же, благороден, однако делает их лица слишком мужественными. Этакие викинги в шелковых трусиках. У русских часто бывает наоборот – ощущаются чужеродные примеси. А вот польки в самый раз. Работая в генерал-губернаторстве, я не раз способствовал внесению той или иной прекрасной пани в немецкий народный список. После этого они охотно проявляли благосклонность. Вы действительно ни разу не были в Варшаве? Многое потеряли. Хотя не спорю, там порой опасно. Саботажники, террористы. Мерзкий народец, конечно, гадкий. Но в польках что-то есть. Мне порой даже бывает жалко, что польскую Варшаву вскоре ликвидируют. Вместо столицы там будет миленький провинциальный городок, резиденция нашей восточной элиты.

Он явно ожидал моей реакции. Но я пропустил сенсационное признание мимо ушей. Надо было что-нибудь сказать, конечно, но голова была занята совершенно другим. Лист, улыбнувшись, продолжил эротический экскурс, с немалым знанием дела сопоставляя достоинства дочерей европейских народов. Покончив с Польшей, перешел в Чехию, затем во Францию, Бельгию, Голландию («тип чересчур нордический»), Данию («аналогично») и Норвегию («промолчим»). Похоже, расовый подход устраивал оберштурмфюрера далеко не во всех аспектах. После удовлетворительной в целом оценки сербок и хорваток он снова вернулся к полькам. Ощущалось, что это его конек, по крайней мере в теории.

Развлекая меня беседой, он неторопливо перемещался по улице. Парк с «Шашлыками и чебуреками» остался давно позади. Солнце еще не скрылось, мы оба отбрасывали длинные тени, которые, двигаясь справа от нас, ломались при переходе с тротуара на стены домов. Редкие прохожие, приметив униформу, старались сделаться невидимками.

– Утомительно, – снова начал жаловаться Лист, обмахиваясь кожаной тетрадью, – не успеешь разделаться с одними, появляются другие. Недавно какие-то мерзавцы стали развешивать на улицах листовки. Большевистские информационные сводки. О том, как славно бьется Севастополь. Знаете, чем они их приклеивают? Повидлом. Видимо, где-то получат паек. Но я до них доберусь, дайте время. И тогда… Вы говорили о восемнадцатом веке. А ведь тоже было не самое гуманное время.

Мне не хотелось вдаваться в дискуссию. Тем не менее я уточнил:

– Речь шла об идеях восемнадцатого века. Эпохи Просвещения.

– Ну да, об идеях. Идеалах. Гильотина как воплощение равенства и человеколюбия. Помните, что говорили французские революционеры? Я интересовался вопросом. В Германии теперь тоже пользуются этим человеколюбивым орудием. Думаю, со временем мы начнем применять его и в России. Когда будет меньше работы. А пока… Ну, вот мы и пришли.

Будучи погруженным в собственные мысли, я давно не обращал внимания на дорогу и теперь удивился тому, как далеко мы забрели. Когда я поднял голову, в мой левый глаз ударил солнечный луч. Место казалось знакомым. Судя по шуму и запаху, неподалеку находился вокзал. Людей вокруг не наблюдалось. Часовой с винтовкой являл собою воплощение идеи одиночества. Рядом с ним возвышалось знакомое мне с мая сооружение из прямоугольной арматуры. Оно производило впечатление весьма надежной конструкции. На фоне предзакатного солнца чернели силуэты подвешенных тел.

– Ваша вторая слева, – пояснил заботливо Лист. – Считайте, что вам повезло.

– Почему? – спросил я механически. Глаза слезились от бившего в них солнца, и я не мог вглядеться толком в картину передо мной. Контуры убитых расплывались. Но всё-таки я понял.

– Chiss, что пришло бы им в голову, – щегольнул оберштурмфюрер скромным знанием моего языка. – Это могло быть эффектно – похищение репортера миланской газеты симферопольскими подпольщиками.

Валя висела очень прямо и казалась выше, чем была. Руки за спиной и ноги были крепко стянуты. То ли веревкой, то ли проволокой. Сильные руки, ноги танцовщицы и физкультурницы. Черная юбка, белая блузка. Когда-то белая, а теперь…

– Телефонный провод, – объяснил мне Лист, – некоторые брыкаются, и в принципе их можно понять. Справа от нее – ее товарка. Узнаете?

Такой же прямой и тоже выше, чем обычно, выглядела Надя. Головы обеих лежали, завалившись на плечо. У Вали на правое, у Нади – на левое. Лиц, по счастью, видно не было. Босые стопы были напряженно вытянуты, как будто девочки старались дотянуться до земли. Часовой отодвинулся в сторону, чтобы мы лучше могли рассмотреть. Лист прикоснулся кожаной тетрадью к козырьку фуражки. Повернувшись ко мне, сказал:

– Не самый сложный случай, Росси. Их не пришлось долго допрашивать. Всю группу сдал один из своих, вон тот, что крайний справа. Очень разговорчивый был молодой человек.

Он явно ожидал вопроса, отчего столь сурово обошлись с разговорчивым молодым человеком, но я не спросил ни о чем, будучи не в силах оторваться от страшного зрелища. Мимо неровным строем прошел десяток добровольцев. Потом какой-то солдат, до пояса голый, отдав Листу честь поворотом головы, пронес ведро с помоями, ступая сапогами по теням. Из распахнувшихся ворот выкатился крытый брезентом грузовик.

– Можно подойти поближе, – сказал мне негромко Лист. – Однако не рекомендую. Зрелище не из приятных. Ужасно, когда приходится ликвидировать женщин. Тем более молодых и красивых. Я стараюсь избегать этого. Например, когда одна прекрасная полька просила меня о внесении ее в народный список, я бессовестно закрыл глаза на явно еврейские губки. Они были такими чувственными. И многое обещали. Но я не воспользовался. Ужасно. Вы говорили об идеалах века Просвещения, да?

Я твердо стоял на ногах. Не произнося ни слова. Не в силах думать, не в силах жить. Но все же стоял. Не падал. Сказывалась закалка участника третьей по счету войны. Лист раскрыл свою кожаную тетрадь.

– Теперь подробности. Имена казненных. Давайте слева направо, мы все-таки не евреи. Степан Макарчук, Валентина Орловская, Надежда Лазарева, Федор Волошин. Крайний справа – Евгений Ващенко, по сообщению которого и выявлена группа.

Я продолжал молчать. Надино платьице в синий горошек, все в каких-то темных пятнах, не прикрывало колен. Едва доходило до середины бедра. Ноги тоже были покрыты пятнами. И руки. И у Нади, и у Вали.

Листу явно хотелось поделиться со мною подробностями. Не дождавшись от меня вопроса о Ващенко, он сказал:

– Вы наверняка хотите знать, почему повесили и информатора?

Я не хотел, однако Лист продолжил:

– Дело в том, что во время очной ставки с арестованными его опознал наш сотрудник. Тайный, но не для меня, член Организации украинских националистов. Оказалось, что Ващенко был из той же организации. Но… принадлежал другой фракции. Вы слушаете?

Я машинально кивнул и неловко качнулся. Надя и Валя умерли не сразу, они задыхались, искали опоры. Быть может, несколько минут. Здесь, на этом месте, несколько дней назад. Быть может, вчера. Быть может, раньше.

– Это невероятно занимательно, – рассказывал Лист. – Одна фракция во всем послушна нам, другая же вообразила, что может использовать военные успехи Великогерманской империи в собственных интересах. Нахалы. Это так называемые «бандеровцы», их вождя зовут Бандера. Забавное имя для итальянского уха, не правда ли?

Макарчук был плотным, крепко сбитым и очень молодым человеком, похоже недавним школьником. Телеграфный провод врезался в его надувшиеся мышцы. Он словно бы силился сбросить мерзостные путы – и сделал бы это, если бы под тяжестью тела не переломились позвонки. Черный рот был открыт, казалось, что он кричит.

– Бандеровцы тоже полезные люди, но наверху решили, что их идеология неприемлема для империи. И периодически устраняют излишне ретивых членов. Вот и этого Ващенко… пришлось. А жалко, толковый был парень. Но иначе бы его политический конкурент устроил ненужный шум, а это еще сильнее повредило бы делу. Пришлось выбирать. Я же говорил вам про своего метиса. А ведь когда-нибудь придется и его.

Волошин был тоньше в кости и выше. Из разодранных рукавов торчали худые руки. Как и у девушек, в синяках и кровоподтеках. Похоже, он был старше всех. Руководитель? Не такой тяжелый, как Макарчук, он, вероятно, очень долго умирал от удушья.

Лист назидательно покачал головой и дружески заглянул мне в глаза.

– Вот так-то, Флавио Росси. В нашей Таврии надо быть в высшей степени осторожным. Совсем недавно капитан Липниц…

Внезапно утратив слух, я так и не узнал, что случилось с капитаном Липницем. Надеюсь, ничего хорошего. Стараясь не осесть на землю, я приказал себе смотреть на Ващенко. Запомнить его, навсегда, in saecula saeculorum.

Мерзавец висел как живой, он был относительно свежим. Улыбка на гнусном лице выдавала некое подобие блаженства. Человек пострадал за идею и был счастлив, принося себя в жертву великому делу – делу, ненавистнее которого для меня с этих пор не будет.

– Росси! – Оберштурмфюрер подергал меня за рукав. – Я думаю, вы извлечете урок. И помните, случись с вами что, никакой Беккариа вам не поможет. Ваше Просвещение давно протухло. Мы вернулись в эпоху героев. А теперь позвольте откланяться. Дорогу домой вы отыщете сами.

Лист повернулся на каблуках и неспешно пошел по направлению к Студенческой. Часовой отсалютовал, умело взяв винтовку на караул. После чего, непонятно зачем, улыбнулся. Мне. Я отвернулся от виселицы и медленно двинулся следом за Листом, уверенно шагавшим метрах в двадцати от меня. Но только до первого перекрестка. Там я повернул направо и долго еще бесцельно бродил по городу. Среди солдат, полицейских, добровольцев, проституток, першеронов. Смеркалось, близился комендантский час, людей вокруг становилось всё меньше.

Духота сделалась абсолютно невыносимой. Я рывком разорвал воротник рубашки. Ручьями лился пот. Казалось – немного, и я задохнусь. Глухо урчали орудия под Севастополем.

Когда с небес раздался гром, я не сразу понял, что случилось, настолько успел позабыть этот звук. Хлынувший ливень в одну минуту превратил мой костюм в тяжеленную мокрую тряпку, а струи воды не позволили посторонним увидеть слез у меня на лице.

Servitude et grandeur militaires

Ефрейтор Курт Цольнер

Ночь на 19 июня 1942 года, тринадцатые сутки второго штурма крепости Севастополь

p>«Сегодняшний день войдет в историю», – пообещал побывавший у нас командир батальона.

Страницы: «« ... 2223242526272829 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Вашингтон Ирвинг – первый американский писатель, получивший мировую известность и завоевавший молодо...
Они живут рядом с нами, при этом оставаясь незаметными.Они заботятся о нас и о нашем хозяйстве.Они –...
Предлагаемая книга известного экономиста профессора МГИМО Валентина Катасонова посвящена мало освеща...
Вайделотами в древности называли языческих жрецов балтийских племен – жемайтов, ятвягов, кривичей, п...
Заканчивается XII век. Войска крестоносцев пытаются вернуть утерянные земли в Палестине и Сирии. Но ...
Ведьмы не ищут легких путей!Так думала я, Станислава Григорьева, обычная ведьмочка-недоучка, отправл...