Фестиваль Власов Сергей

– Можно я доложу по рекламной продукции? – тоненьким голосочком вежливо осведомилась Наташа.

– Давай, Натуля. Что там у нас с афишами и проспектами?

– Продукция складирована у Ирины Львовны Ловнеровкой на квартире. Дело в том, Сергей Сергеевич, – она покраснела, – что у нее очень хорошие связи в Управлении культуры, которое ведает расклейкой всех подобных вещей по городу. Кстати, она просила напомнить вам о ее гонораре.

– Да пошла она! Иван Григорьевич, твоя очередь.

От присутствия Бизневского Ваня покраснел не одним слоем, как всегда, а двумя:

– Безопасность будет. Я попросил своих друзей. Сменяя друг друга за четыре дня, будут задействованы пятьдесят шесть человек с Лубянки, остальные – менты. Смету я представлю.

Флюсов удовлетворенно потер руки.

– Ну что, ребятки, вроде все на мази. Светик, никого из моего списка в приемной нет?

– Какой-то пожилой человек важного вида.

– Давай его сюда. Все свободны.

То ли от безделья, то ли действительно следуя высоким постулатам дружбы, Егор Данилович Бесхребетный явился по первому зову.

– Здорово, друже, – пробасил он, тепло обнимая своего более молодого коллегу. – Что произошло в этом мире такого, что твоя очаровательная секретарша попросила срочно меня появиться в столь достопочтимом месте, как бывший кабинет Петра Ниловича Демичева?

– Здравствуйте, Егор Данилович.

– Взяв матерого прозаика под руку, Флюсов повел его в комнату отдыха, на ходу объясняя суть вопроса.

– Водка в буфете концертного зала будет? – с хитрым крестьянским прищуром спросил Бесхребетный.

– Она будет дармовой, но лимитированной. Как бы по карточкам, как на съезде писателей.

– Не напоминай мне о ворогах, о племени этом алчном. А по поводу остального – при таких условиях я тебе гарантирую половину всего писательского состава, который еще может передвигаться самостоятельно.

– Ну, это уж вы слишком.

– Ничего не слишком. Не мне тебе рассказывать, с кем дело имеем. На девяносто восемь процентов по списочному составу все писаки – хронь.

– Ну, и замечательно. Извините, что сразу забыл – дел полно: хочу поинтересоваться, как поживает ваша очаровательная воспитанница Зинаида.

– Ты понимаешь, в характере Зинули рано сказалось ее мужское воспитание. Она всегда отвечала сама за себя, многие свойства ее натуры более характерны для какого-нибудь героического юноши, мечтающего о карьере полководца, чем для молодой девушки.

Сергей вспомнил внешний вид Зинаиды и подумал: «Ничего себе девушка!».

– У нее нет нервов – одни канаты. Она может трудиться без отдыха и перерывов на обед. Вероятно, долгие годы мытарств сказались. Знаешь, дружище, она стала пить.

– «Какие годы мытарств? – опять подумал Флюсов. – Она же живет у него уже столько лет…»

– Сколько ей пришлось, бедняжке, вытерпеть от посторонних мужчин, сколько нескромных взглядов сбросить с себя, как паутину…

– И что, сильно пьет?

Данилыч как всегда встряхнул копной седых волос и, грузно опустившись в кресло, произнес:

– Да ты понимаешь, не так чтобы сильно. Пугает другое: она стала пить без меня.

В дверь постучали, вошла Светлана:

– Пришел Лабухов с двумя людьми. Настойчиво просит принять.

– Просит – примем, – кратко отреагировал руководитель фестиваля. – Егор Данилович, вы не будете против, если мы слегка расширим наш творческий круг общения?

– Что ты, что ты, – запричитал «почвенник».

Эскорт Евгения Алексеевича Лабухова по-прежнему состоял из поэта-песенника Ондруха и писателя-юмориста Виктора Контушовкина.

– Слушай, Женя, мне передавали, что ты заходил в этом же составе, но это было довольно давно. Вы что, так и не расставались с тех пор?

– Старик, так получилось.

– И как самочувствие?

– Боевое! – рявкнул Контушовкин. – Ондруха вот женили на лабуховской сестре, совместный сценарий стряпаем.

– Женщины любят ушами, но чаще – другими местами, – тут же выдал свою любимую фразу поэт-песенник. – Петь дифирамбы женщине до свадьбы – это пошлость. А вот петь ей дифирамбы после того, как вы на ней женились или склонили к сожительству, – это уже вопрос личной безопасности. В своей деятельности я исхожу исключительно из этой житейской мудрости, хотя и был женат восемь с половиной раз.

Внезапно вошедшая секретарша доложила, что на прием рвется знаток турецкого языка – Михаил Жигульский.

– Пусть войдет, – разрешил Сергей и подумал, что резоннее будет всем гостям скопом обрисовать ситуацию и поставить задачу.

Вместе с Жигульским и сопровождавшим его Аликом Кабаном в комнату впорхнула Ирина Львовна Ловнеровская. Сергей Сергеевич чуть не прослезился, шепча себе под нос: «Надо же, какая отзывчивость – все явились по первому зову…»

Догадавшись по его туманному блуждающему взгляду о характере взволновавших его переживаний, Егор Данилович негромко цинично заметил:

– Сереня, не обольщайся – они просто все хотят денег и дармовой водки.

Ирина Львовна была как всегда выше всяких похвал: любезна, остроумна, в меру доброжелательна и патологически конкретна. Но это только первые пять минут, пока со всеми здоровалась. Ее гибкий вкрадчивый ум всегда знал кратчайшие пути преодоления многочисленных трудностей, встречавшихся на ее жизненном пути. Когда же создавались ситуации благоприятные, не носящие соревновательного характера ни с кем из людей или самой судьбой, ум, как какой-то сложный механический агрегат, начинал сбавлять обороты, постепенно затухал, дабы набраться сил для дальнейшей экстремальной деятельности, и наконец совсем мог выключиться. В такие минуты Ловнеровская начинала говорить фантастические глупости.

– Значит, так. Поскольку афиши лежат у меня дома, я в курсе, что фестиваль на носу. К вашим услугам любые эстрадные артисты, музыкальные и танцевальные коллективы, включая «Березку», «Лебедушку» и «Красноярский сапожок», два духовых оркестра, разговорники, жонглеры-эквилибристы, секстет виртуозов-аккордеонистов и вообще все, что пожелаете.

– Ирина Львовна, у нас концерт симфонической музыки, пусть и авангардной. Зачем они нам?

– Да? – изумилась Ловнеровская. – Я знавала не одного музыканта. Даже имела парочку дирижеров. В наличии… Ой, хотите анекдот? Играет оркестр под управлением Караяна. Вдруг раздается крик: «Есть ли в зале врач?» Музыканты сбиваются с такта, кое-как концерт продолжается. Вновь раздается тот же крик. Из третьего ряда поднимается мужчина: «Да, я врач». Возмутитель тишины радостно восклицает: «Прекрасная, волшебная музыка! Не правда ли, коллега!»

– А вы знаете – это идея! – воскликнул Лабухов. – Можно ведь между музыкальными номерами, а также в фойе, а также перед входом в Концертный зал имени Чайковского рассказывать публике анекдоты. Это привлечет внимание, и народ валом повалит.

Увидев, что Флюсов начинает злиться, Лабухов попытался дать задний ход:

– Ну, это я так… к слову. А на самом деле я гарантирую приход на первый и последний дни концертов собственной редакции в полном составе.

– А я мобилизую трудовой коллектив крупнейшего в нашем городе универмага «Лейпциг», – важно сказал поэт-песенник. – Я для них по заказу недавно специальный гимн сочинил. Хотите, почитаю?

– Чуть позже, – попросил Сергей Сергеевич, показывая на часы.

Долго молчавший Жигульский вскочил с места и, плюясь в разные стороны, как всегда с пулеметной скоростью затараторил:

– Рок-тусовка к вашим услугам! Лучшие музыканты страны! Я гарантирую пятьдесят… Нет, сто… Нет, сто пятьдесят человек каждый день. Неимоверная энергетика. Масса снобизма. Авангард любим в народе в любых проявлениях. Только из уважения к Сергею Сергеевичу. Вся галерка будет аплодировать непрестанно. Спиртные напитки – за ваш счет! У всех – понимание экспрессионизма. Подтяну художников. Рок-клубы из Подольска и Серпухова. – Здесь немного его слюны попало на платье Ирины Львовны.

– Послушайте, милейший… – начала было она.

Жигульский, не останавливаясь, достал из кармана платок и протянул ей. Его нежный взгляд как бы говорил: «Я тебя очень люблю, старая женщина. Но вытри же сама. Видишь, я занят».

– Распространение в фойе печатной продукции… Последние эксклюзивные эротические кадры – никому в зале скучать не придется! В первом ряду – все известные продюсеры.

– Да заткните его, – попросил Егор Данилович. – Дружок, твоя фамилия не Верблюдов?

– У него просто на душе холидей, – скромно заметил Алик Кабан. – Меня на днях устроили на работу помощником заместителя министра плодоовощного хозяйства. Я тоже постараюсь внести свою лепту в общее дело. У меня, правда, нет подходящего для столь клевого сейшена сьюта, шузья и тая, но я что-нибудь финкну, лукну и появлюсь кингом, несмотря ни на что.

– Что он несет? – спросил Контушовкин.

– Все нормально, – успокоил всех Флюсов. – Я понимаю.

Бесхребетный нервно поднялся с кресла:

– Сережа, я откланиваюсь. Я все понял. Не премину быть лично. Если, конечно, Зиночка не упьется. Впрочем, если упьется, возьму с собой Женю Файбышенко. Тебе же нужны для телевидения узнаваемые лица.

– Друзья, я обсуждал бы с вами любые проблемы еще целую вечность, но вы же понимаете – цейтнот. Да… Забыл самое главное – конечно же, по результатам всех мероприятий всем активным его участникам будут выданы пусть небольшие, но все же денежные премии.

– Можно я останусь еще на некоторое время? – попросил Евгений Алексеевич Лабухов.

– Женя, тебе в моем кабинете все можно. У тебя в глазах написана такая решимость… Только прошу тебя: ни слова о выпивке.

– А я как раз хотел было предложить… – затянул Лабухов.

– Ну-ка, посмотри на меня. Ну, вот. Все. От решимости не осталось и следа. Ты знаешь, тебя надо от Союза писателей послать в командировку в Чили.

– Зачем?

– Аугусто Пиночет по поводу известных событий в нашей стране в 1991 году высказался примерно так: «То, что я когда-то сделал в Чили, попытались повторить ваши руководители в СССР. Но, к сожалению, им не хватило всего лишь одного качества – решимости. Чилийские военные сразу разбомбили с воздуха президентский дворец. С военной точки зрения это не имело никакого смысла, но с политической имело крайне важное значение. Это событие парализовало волю людей к сопротивлению».

– А при чем здесь я?

– Ты должен научиться парализовывать свою неодолимую тягу к спиртным напиткам. Учти, ты обещал подогнать многочисленный коллектив «Литературной мозаики» в полном составе. И никакие отговорки уже не принимаются. Сорвешь мне это мероприятие – ты мне больше не друг. Знаешь, как говорил Владимир Ильич Ленин? «Нам абсолютно все равно, совершил ли человек гнусный поступок по заранее намеченному плану или так, случайно, по глупости. Он его совершил и будет нести ответственность». Так что умоляю тебя: не пей в ближайшие полторы недели.

– Хорошо. Тогда дай в долг.

Флюсов полазил по многочисленным карманам, затем сделал удивленное лицо и, хмыкнув, предложил:

– Подойди, пожалуйста, к моему секретарю Светлане и возьми у нее денег. Только не очень много. Скажи, я велел.

В дверях кабинета Сергей Сергеевич столкнулся с Ворониным.

– Юрий Иванович! Какими судьбами?

– Воронин выдвинул несколько вперед свою лысую голову и игриво произнес:

– Что значит какими? Секретарша твоя звонила. Просила содействия.

– Света, ко мне в комнату отдыха – два кофе и Валерию с Наталией. Пойдемте, Юрий Иванович, покалякаем о делах наших грешных.

– Сергей Сергеевич, я хотел бы узнать по поводу лекарства.

– А что, неужели все кончилось?

– Давно-о, – тягуче произнес Воронин. – Ты же знаешь, я же тружусь, как пчела. С утра до вечера цветы опыляю. – Он расхохотался.

– Юра, сколько народу работает у тебя в управлении?

– Для начала хотелось бы все-таки прояснить вопрос о таблетках.

– Да есть, есть колеса. В сейфе у меня лежат. Через пятнадцать минут получишь. Ну так сколько же?

– В самой конторе около ста человек, а в целом по Москве – тысячи полторы.

– Нужно, чтобы они в ближайшие несколько дней посетили Концертный зал имени Чайковского.

– Шутишь? Я сам не знаю, что это такое и где находится, а они и подавно. Если бы ты в пивную пригласил…

– А мы вам безналом переведем на расчетный счет управления кругленькую сумму.

Воронин резко перестал улыбаться, в глазах появился хорошо знакомый Сергею металлический блеск.

– Не надо на управление ничего переводить. Мне в руки и только наличными.

– Как скажите, дорогой.

– Тогда договорились.

– Юра, я знаю тебя много лет и все это время не перестаю удивляться основам вашего оптимистичного конструктивного мышления. Все, чего ты достиг, является прямым результатом твоих же собственных мыслей. Как тебе удается держать их в четких рамках? Дозированное для успеха количество мыслей – блеск. Скажи, тебе когда-нибудь бывает грустно?

– Нет. Если у меня что-то не получается, я просто злюсь.

В этот момент в комнату вошли девушки.

– Юрий Иванович, позволь представить тебе моих очаровательных сотрудниц. Девочки, поприветствуйте гостя зажигательным реверансом или сногсшибательным книксеном, введите в курс деятельности нашей организации, а я сейчас… – Флюсов вспомнил об одной важной вещи и вышел в коридор, ведущий в кабинет министра.

Бизневский стоял в дальнем его углу и, яростно жестикулируя, общался со Светланой.

– Слушай, Саныч, деньги-то я и забыл у тебя взять.

– Ты вспоминаешь меня, только когда тебе нужны деньги, – напыщенно сказал бизнесмен. – У меня к тебе, кстати, тоже одно дельце имеется.

Света понимающе хмыкнула и растворилась.

– Значит так, Сергей, у одного моего очень серьезного знакомого есть сын Коля. Так вот, этот Коля влюбился в первую шлюху нашего города, законодательницу мод Катю, внучку маршала Альбац. В результате чего количество денег, которые Коля берет дома в тумбочке, достигло таких размеров, что моему знакомому это категорически перестало нравиться. Коля же вырос в супертепличных условиях, не заработал за свою жизнь ни копейки и ничего в человеческом существовании не понимает. Да честно говоря, и не хочет понимать. Короче, существует проблема девушки Кати, и ее надо решать.

– Пардон, каким образом?

– Тривиальным. Необходимо окучить эту малолетнюю стерву, трахнуть ее хорошенько на одной из специально оборудованных квартир, а потом продемонстрировать юному Николаю эксклюзивную фотопродукцию.

Сергей внимательно посмотрел на лицо Бизневского, но не увидел там и тени смущения.

– А для чего это ты говоришь мне?

– Как это – для чего? А кто будет осуществлять намеченное? Я, что ли? Я бы с радостью, но я уже давно стар и болен. Условия вполне приемлемые. Пять штук долларей – гонорар, отдельной строкой – расходы на рестораны, подарки и другую ерунду, включая, кстати, – Бизневский потер между пальцами лацкан флюсовского пиджака, – покупку двух приличных костюмов. А то ходишь хрен знает в чем.

– А после того, как фотографии покажут мальчику Коле и он спросит у своего крутого папы, что это за хрен с горы трахнул его девушку Катю, что будет с исполнителем благородной акции возмездия? Его задавит автомобиль, номер которого так никто и не успеет запомнить?

– А вот этого я не знаю.

Сергей глубокомысленно достал из кармана пачку сигарет, медленно губами вытянул из нее одну и, чиркнув зажигалкой и затянувшись, выдохнул дым прямо в лицо Бизневского.

– Вот тебе мой ответ.

Для дальнейшей перепалки времени, к счастью, не осталось – державшая одной рукой телефонную трубку у уха Света второй активно сигнализировала о том, что спрашивают именно Сергея Сергеевича.

– Звонил Иван Петрович Самокруткин и просил срочно приехать к нему в театр.

– По поводу пьесы? – спросил Флюсов.

– Нет-нет, – быстро сказал главный режиссер, – нужен твой совет.

Добравшись без особых затруднений до театра «Марс и Венера», писатель раскланялся с охранником и проследовал в кабинет главного режиссера.

– Привет. Присаживайся, – обрадовался его появлению Самокруткин. – У нас тут полный цирк. Чаю хочешь?

– Пожалуй, минеральной воды, если есть.

Иван Петрович закинул ногу на ногу и предложил приятелю послушать небольшую историю, содержащую в себе элементы последних событий, происшедших в театре.

– Итак… – начал он. – Директора театра Иммануила Каца на прошлой неделе почему-то забрали на Лубянку. Поговорили там с ним по душам, причем достаточно мягко, на мой взгляд. Объяснили, что смогли. И, разумеется, отпустили на все четыре стороны. Кац приехал домой, посоветовался со своей женой-идиоткой Генриеттой и решил объявить себя в срочном порядке. Кем бы ты думал? Не поверишь… Диссидентом. До сегодняшнего дня они готовились, а сегодня собираются провести прямо здесь, в театре, пресс-конференцию для иностранных журналистов. Хочет, сука, пожаловаться, что его притесняют. С другой стороны, пока я лежал в больнице, здесь прошло профсоюзное собрание, на котором мой помощник Степанида Маромой на время моего отсутствия формально, якобы с согласия всех присутствующих, возглавила труппу. Причем надо отметить, что Степанида всегда была моим человеком. Сейчас же, когда я вернулся в театр, ей, как и чуть раньше господину Кацу, ударила моча в голову. Она теперь решила оспаривать права не у Иммануила, как раньше, а уже у меня. Вот что даже мимолетная власть с людьми делает.

– А как настроение среди артистов?

Самокруткин тяжело вздохнул и налил себе в стакан немного воды.

– Понимаешь, и тут все как бы неоднозначно. Часть труппы встала на ее сторону.

– Ведущие актеры?

– Эти все у меня. У Степаниды – одна шушера, включая статистов, осветителей, рабочих сцены.

– Что собираетесь делать, Иван Петрович?

– Для начала приглашаю тебя на пресс-конференцию величайшего диссидента всех времен и народов Иммануила Каца, которая начнется с минуты на минуту, после чего – еще одно общее собрание с привлечением чиновников из Министерства культуры во главе с заместителем министра.

– Как у вас с ним отношения?

– С этим… Нормальные.

Иммануил Кац чувствовал себя героем. С комком в горле и со слезами на глазах вот уже тридцать минут он рассказывал собравшимся о зверствах, которым сотрудники спецслужб подвергли его во время ареста.

– Они не давали мне ни есть, ни пить, ни спать.

– Простите, но с вами беседовали всего лишь около двух часов, после чего отпустили, – попытался уточнить детали вопроса корреспондент английской газеты «Санди Таймс». – О какой же еде, тем более – сне, здесь можно говорить?

Справедливый вопрос не выбил Каца из седла.

– Когда мы разговаривали, было как раз время ужина, а после него я обычно дремлю час-полтора.

Руку поднял молодой человек с диктофоном и быстро представился:

– Журнал «Пари Матч». Вопрос господину Кацу. Скажите, пожалуйста, применялись ли к вам какие-либо специальные средства?

– Во время общения мне неоднократно грозили пальцем, а однажды даже хотели постучать кулаком по столу, но потом побоялись реакции мировой общественности.

В эту секунду на сцену к столу, за которым сидел новоявленный политборец за свободу всего человечества вместе со своей женой Генриеттой, поднялись две дамы. Одна – толстая, в очках, похожая прической на деятеля средневековой инквизиции, стала методично выкрикивать одну и ту же фразу:

– Лесбиянки тоже люди!

Вторая – пожилая, с усами, просто молча стояла, глядя в зал, как бы говоря: «Сволочи вы все… Как же вы такой беспредел допустили-то?»

На какое-то время все внимание переключилось на них, но прошла минута-две, и практичные западные корреспонденты за отсутствием эволюции ситуации, ценящие свое время, вернулись к вопросам главному персонажу.

– Издание «Нью-Йорк Таймс». Вопрос господину директору. Скажите, были ли угрозы в ваш адрес?

Генриетта толкнула мужа кулаком в бок и что-то жарко стала нашептывать ему на ухо.

– Конечно, были! Еще какие! Мне угрожали моральным уничтожением, вплоть до увольнения меня из театра. И вообще угроз было столько, что сейчас просто не имеет смысла перечислять их все. Я их указал в документе на имя руководителей московского отделения всемирного «БЕН-клуба».

В первом ряду поднялась невысокая худощавая девушка и сказала:

– «Московский комсомолец», Маша Кукуева. Скажите, вызов на Лубянку как-то отразился на вашей деятельности на посту директора театра?

Кац начал кипятиться:

– Да вы что, ослепли, душечка? Вы что, не понимаете, откуда ноги растут? Вызов как раз и был инспирирован старым сексотом, душителем свободной мысли и творческого прочтения классических произведений, известным антагонистом прогресса, любителем дешевых театральных эффектов, совратителем не одного поколения актрис, гонителем таланта – Самокруткиным Иваном Петровичем!

– Вы хотите сказать, – продолжила корреспондент, – что главный режиссер вашего театра сотрудничает с органами безопасности?

Не выдержав, Генриетта выскочила из-за стола, подбежала к девушке и, схватив ее за волосы, разразилась грязными ругательствами.

Собравшиеся корреспонденты загудели.

– Не обращайте внимания, – успокоил зал Кац. – Это все нервы. Вот видите, во что эти палачи превратили мою горячо любимую супругу и соратника? Еще вчера она была просто женщиной средних лет, полная здоровья и чистых помыслов… А сегодня после известных вам событий она – это уже не она. Жена превратилась в развалину, в ходячую рухлядь, в лишенную самостоятельно мыслить особь.

– Что?! – взвизгнула Генриетта. – Ах ты, сучий потрох! Я для него кривляюсь тут, а он…

Потеряв к голове журналистки весь интерес, она решительным шагом направилась за кулисы.

Кац моментально почувствовал изменения в настроении собравшихся.

– Мерзавцы! – громко закричал он. – Они лишили меня жены.

На помощь Иммануилу с последних рядов поднялся сгорбленный немолодой человек в очках и пошел в направлении сцены. Подойдя к Кацу, он по-матерински обнял его инфантильную фигуру и жестко шепотом предупредил:

– Соберись, сволочь. Мы в тебя столько бабок вложили, а ты… – После чего вышел на авансцену и уже тягуче, мечтательно бросил в зал: – Дамы и господа, боюсь, что вы не представляете себе всего ужаса инцидента, происшедшего с нашим товарищем. Меня зовут Андрей Абрамович Ковалев. Я – диссидент со стажем.

– Знаем, знаем… – раздалось со всех сторон.

Ковалев поправил галстук дрожащей рукой и продолжил:

– Знаете, что самое неприятное в сложившейся ситуации? Самое неприятное, что в ней налицо конфликт внутри одного сообщества. Я бы сказал – братства. Имя этому сообществу – творческая интеллигенция. Можно было понять и даже простить, если бы по разные стороны баррикад стояли представители антагонистических социальных групп…

– Послушайте, – в зале вновь поднялся корреспондент «Пари Матч», – нам надоела ваша трепотня. Когда можно будет продолжить задавать вопросы главному герою?

Ковалев, развернувшись вполоборота, бросил взгляд на Каца.

Иммануил в расстроенных чувствах и с растрепанными волосами, с грустью констатировал:

– К сожалению, ввиду своего плохого самочувствия я вынужден прервать пресс-конференцию.

– Вот видите, до чего карательная машина государства довела человека?! – попытавшись все же удержать ситуацию в руках, сказал Ковалев. – Два часа пыток – и у человека полностью уничтожена нервная система! Но мы это так не оставим! Вот, – он достал из внутреннего кармана пиджака продолговатый конверт, – правительство Соединенных Штатов отправляет господина Каца на двухнедельный отдых в Швейцарию.

– Ура-а! – зааплодировали две женщины, по-прежнему стоящие на сцене.

Одна из них, все время до этого молчавшая, тихонько подойдя сзади к Ковалеву, негромко напомнила:

– Андрей Абрамович, а как же я? Это ведь вы мне обещали в Швейцарию, а посылаете Каца.

– Потом обсудим, Милена Георгиевна… – спиной ответил ей Ковалев.

– Нет, позвольте. Что значит потом? Потом вы меня обманете. Такое уже бывало и не раз. Тоже мне – девочку нашли. Как на сцене, блин, часами стоять…

– Успокойтесь, уважаемая. Поговорим по окончании пресс-конференции.

Корреспонденты уже давно разошлись, зал опустел, а ветеран диссидентского движения усатая Милена Георгиевна все бродила между ровных, как линейка, деревянных рядов театральных кресел и жаловалась кому-то невидимому:

– Как же так, люди?! Меня опять надули.

Флюсов с Самокруткиным прошли в опустевший зал и уселись в четвертом ряду в ожидании того момента, когда актерские массы хлынут в него, дабы опять схлестнуться в спорах по вопросам творческих концепций, персоналий и многого другого.

– Иван Петрович, в спертом воздухе помещения вашего театра явно прослеживаются флюиды электрических разрядов. После пресс-конференции они на время отступили на улицу, где сейчас, выстраиваясь в атмосфере стройными рядами, уже начинают потихоньку пробовать на прочность стекла здания театра. Парадоксально, но я чувствую, как последние в негодовании дребезжат.

– Все верно. А с появившейся публикой эти электрические пунктирные линии опять проникнут в зал, дабы будоражить нестойкие психические основы мозга, глубоко упрятанные в деформированные черепные коробки актеров.

Сергей специально затеял эту словесную игру, дабы отвлечь Ивана Петровича от грустных размышлений, и увидев, что результат налицо, решил укрепить дальнейший обмен мнениями стихотворением собственного содержания:

Самокруткин добродушно рассмеялся:

– Вот именно, что «дурдомов». Актеры вообще интересный народ. Жалко, что тупой. Спросишь меня, почему. На самом деле все крайне просто. Профессия подневольная. Даже инициативные мыслящие люди со временем становятся в ней круглыми дураками. К тому же общего образования – ноль. Театральный институт дает, к сожалению, только навыки именно актерства, не более того. Можно после политехнического или гуманитарного вуза поступить в театральный, но поступить после театрального куда-либо – это исключено. К тому же есть и другая крайность. Например, когда профессия становится привычкой – это прямая дорога к краху. Артистический способ рассмотрения мира заключается в созерцании жизни со стороны. Артист ничего не производит. Мысли, которые его должны обуревать при показе какого-либо героя, подсказывает ему режиссер, действия – чаще всего его наблюдательность, другими словами, сама жизнь. Да и вообще, иногда я думаю: бедные мы люди, чем мы занимаемся? Понимаешь, я даже не могу объяснить словами, что этого не может быть.

– Чего не может быть?

– Ну, это же настоящий бред, когда один человек играет другого. По большому счету, актерской профессии не существует, она искуственно придумана.

– Вы в этом уверены?

– Я это давно понял, только виду не подаю. Посмотри, что сейчас из себя мнят артисты. В девятнадцатом веке властителями умов были писатели, а сейчас – актеры. Просто как пророки. И что самое парадоксальное – все с этим согласны. А если честно: я никогда не был фанатом этой профессии. Вот и все, извини за минутную слабость.

– Здравствуй, Иван! – Откуда-то сзади мелькнула быстрая тень, и перед беседующими выросла миниатюрная фигурка Марины Дудиной. – Я так рада! – громко вскрикнула она и упала перед своим руководителем на колени.

– Здравствуйте, Марина, – официально произнес Самокруткин и с еле уловимыми нотками неудовольствия в голосе продолжил: – Я желаю создать идеал актера-философа. Простым учением тут не возьмешь. Во время спектаклей или репетиций он должен заниматься поиском истины, а не дурацкими исследованиями роли, потому что ему так кто-то сказал или, что еще хуже, – актер уже где-то видел, что до него так делали другие.

Постепенно зал стал заполняться. Как и ожидалось, на сцене появилась Степанида Маромой в новом платье нескромного покроя.

– Ну что, будем начинать? Кворум уже вроде бы есть. Или подождем несколько минут опаздывающих? – спросила в зал Маромой и сама же быстро ответила: – Ну, давайте пару минут подождем.

– Знаешь, у меня в театре есть один потрясающий актер. Некто Майзельс. Из приличной обеспеченной семьи – но пьет, собака, как последний сапожник. Ну ладно эти провинциалы – живут в общаге, постоянной прописки нет, будущее туманно, хлещут, как говорится, от безысходности. А этот-то что? Тут, представляешь, попал в такую историю… Пошли родители Майзельса в театр, разумеется, в наш. Этот алкаш тем временем надрался и уснул. Его папа и мама так спешили на встречу с прекрасным, что забыли дома ключи. Возвратились домой – никто не открывает. Майзельс в отключке. Они туда-сюда. Что делать? Выход один – проникать в квартиру через окно. Но до него-то надо еще добраться. Вызвали пожарную команду, пожарники приехали, посмотрели, говорят: «Все понимаем, сочувствуем, лестницу до третьего этажа выдвинем. Но лезть – не полезем. Пожара-то никакого-то нет». Пришлось выдвигаться вверх по лестнице старшему Майзельсу. Он кое-как добрался до окна, прильнул к нему и стал стучать…Стучал долго. Наконец через полчаса мой актер открывает один глаз и видит странную картину: за двойными рамами третьего этажа искривленная гневом физиономия его папаши изрыгает ругательства, которых вследствие хорошей замазки на окнах абсолютно не слышно. Младший Майзельс грустно констатирует: «Ну, вот ты и пришла, белая горячка…» – и в расстройстве отворачивается к стене. Кончилось все тем, что старший Майзельс выломал оба окна в квартире и выбил два зуба младшему Майзельсу. Теперь на репетициях он, бедняга, шепелявит.

Дудина громко расхохоталась и скороговоркой добавила:

– А ему нельзя шепелявить. У нас уже есть один такой – Вова Сушков. Это его амплуа. А если будет много шепелявых, что же это получится? Нет, это не дело. Надо Майзельсу объявить выговор.

Маромой строго взглянула на часы и важно предупредила:

– Все. Начинаем! Больше ждать не имеет смысла. Иван Петрович, попрошу вас подняться на сцену и занять за столом президиума достойное вашему положению место.

– Степанидушка, я уж тут, с народом, – весело отозвался Самокруткин, явно демонстрируя художественную самостоятельность.

Тогда Маромой поправила прическу, взяла в руки какие-то бумажки и с важным видом начала читать:

– Всем известно, что Александра Яблочкина – великая русская актриса. Но мало кто знает, что когда ее квартиру ограбили, единственное, чего не тронули взломщики, – это фамильные драгоценности. А дело в том, что когда кто-то из бандитов подцепил с зеркала жемчужное ожерелье, актриса презрительно изогнула бровь и процедила: «К чему вам эти фальшивки?!» Она настолько хладнокровно отнеслась ко всем этим жемчугам и бриллиантам, как будто это была сплошная подделка, театральная бутафория, и не более, что грабители поверили и не тронули ни одного камешка… Вот это и есть настоящий актерский дар! А теперь я хочу задать собравшимся вопрос: может ли такой дар появиться в нашем театре и совершенствоваться в нем все дальше и больше?

Внезапно с первого ряда вскочил бородатый третьеразрядный актер Андрей Глядкин и истерично закричал:

– Категорически – нет!

– Спасибо, Андрюша, – поблагодарила усевшегося тут же на место актера Маромой и продолжила: – Вот у неизвестного артиста Глядкина хватило гражданского мужества заявить без обиняков, что пока тактику и стратегию творческой политики в театре определяют капризы и пристрастия одного человека, любые разговоры о какой-либо эволюции театрального организма бессмысленны.