Фестиваль Власов Сергей
– Что вы предлагаете? – выкрикнул с места артист Безпальцев.
– Я предлагаю создать наблюдательный совет театра, куда войдут четыре-пять ведущих актера труппы, главный режиссер и, например, я. И чтобы этот совет обладал всей полнотой власти.
– А больше ты ничего не хочешь? – Анастасия Бланманже достала из кармана огромное яблоко, бросила его в Степаниду и попала.
– Ай-яй-яй… – запричитала Маромой и метнулась за кулисы.
Неожиданно на сцене появился колдун Кулебякин.
– Веселитесь? – загадочно спросил он. – А почему телевидения нет?
– Самокруткина – в президиум! – перекрывая общий ропот, выкрикнула Марина Дудина.
Ее реплика нашла широкий отклик – с разных сторон раздались пусть нестройные, но достаточно громкие, поддерживающие предложение Дудиной аплодисменты.
– Иван Петрович, по-моему, все складывается как нельзя лучше, – сказал Сергей. – Идите – вас ждет народ.
– Ты только без меня не уезжай, – попросил напоследок Самокруткин. – Я тебя отвезу к своему приятелю – модельеру Валентину Юмашкину. Он хоть сам голубой, но девки у него – класс! Тебе для фестиваля пригодятся.
Флюсов вышел через боковой запасной выход в фойе и отправился в буфет. «Пусть сами разбираются. Что я буду себе нервы трепать…»
Однако собранию еще предстояло выйти на пик эмоционального напряжения.
Когда Иван Петрович в своей спокойной манере вкрадчивым голосом начал вещать со сцены о ближайших репертуарных планах театра, на нее с огромным фингалом на лбу вернулась Степанида Маромой.
– Я этого так не оставлю! – перебив главного режиссера, зло и громко сказала она.
– Слушай, Степанида, если ты не прекратишь свои идиотские выпады, то можешь закончить свою жизнь в театре примерно так же, как товарищ Кац.
– Что я слышу? – возмутилась Маромой. – Угрозы в мой адрес?!
– И в адрес моего мужа! – Из-за кулис на площадку выскочила Генриетта, на бегу успев сказать Степаниде: – Предлагаю перемирие для борьбы с Самокруткиным.
Женщины взялись за руки.
«Что-то заместитель министра опаздывает, – подумал Иван Петрович. – Пора во всем этом бардаке ставить жирную точку».
– Друзья, – сказал он через секунду, – с горечью я должен констатировать, что работать или обсуждать что-либо при сложившихся обстоятельствах практически невозможно. Поэтому я предлагаю всем собраться сегодня к семи часам вечера у меня дома. Благо, – Самокруткин улыбнулся, – размеры моей квартиры позволяют. А Маромой с Кацами пусть здесь до опупения выясняют свои непростые отношения.
– Правильно, верно… – разнеслось со всех сторон. – Ну их в болото.
Марина Дудина, подойдя к сцене, показала Степаниде с Генриеттой неприличный жест и пренебрежительно произнесла:
– Вот странно. Две такие небольшие пожилые бездарные крысы – а сколько от них шуму…
Анастасия Бланманже достала из кармана еще одно гигантское яблоко, бросила в Маромой и снова попала.
Среди внезапно наступившей тишины было слышно, как смачно шлепнулось грузное тело Степаниды на деревянный настил авансцены.
– Вызовите санитаров! – закричала Генриетта Кац.
– Еще чего… – Бланманже, проходя мимо лежащей Степаниды, несколько раз с силой шлепнула ее ладонью по лицу и грубо посоветовала: – Хватит дурака валять. Поднимайся, доярка ты озабоченная.
– На чем поедем, Иван Петрович?
– Слушай, не хочу я сегодня связываться с театральным автомобилем. Давай на такси. У тебя деньги есть?
До всероссийского салона моделей Валентина Юмашкина режиссер с писателем добирались около часа.
Самого модельера на месте не оказалось, но Самокруткина здесь хорошо знали, и поэтому, выяснив, что ему необходима худосочная модель поинтеллигентней на главную роль в новом спектакле, сразу пригласили в просмотровое помещение около двадцати эмансипированных девушек.
– Это я для конспирации сказал, что на главную роль, – пояснил Иван Петрович. – Они тут все с «вальтами», с неоправданным гонором. Если разобраться, за бабки любому дадут. Но при этом Валя все так обставляет, что у девушек чувство собственного достоинства остается не только незапятнанным, но еще крепнет раз от разу.
– Да, по-моему, ко мне приятели несколько раз притаскивали этих плоскодонок. Тошнотворное впечатление. К тому же они почти все не москвички. Гы-кают, шо-кают.
– Да? Может, ты и прав. Ну, раз уж приехали, давай покуражимся полчасика. А там кто его знает – может, и сговоришься в частном порядке.
– Ох, Иван Петрович. Какой же вы ветреник.
– А ты как думал.
Наконец в коридоре раздалось многочисленное постукивание каблучков, Самокруткин потер моментально вспотевшие ладони:
- Она тогда ко мне придет,
- Когда весь мир угомонится,
- Когда все доброе ложится
- И все недоброе встает.
Александр Сергеевич Пушкин…
– Где Пушкин? – рассмеялась первая модель.
– Да вот же он, – пояснила вторая и указала на Флюсова.
– А куда же делись его бакенбарды? – поинтересовалась третья.
– Он их сбрил на спор, проигравшись в карты, – пояснила четвертая.
Первые четверо девиц оказались действительно на редкость миловидными.
– Спасение в красоте, – гордо объявил Самокруткин. – Вы знаете, девушки, в Древней Греции красавицу Фрину, по преданию, судьи приговорили к смертной казни за то, что она слишком любовалась своим обнаженным телом. Чтобы спасти красавицу, на суде защитник сорвал с нее одежду. Судьи увидели ее наготу и, ошеломленные красотой ее тела, отменили приговор.
– Вот и у нас так, – согласилась пятая модель. – Как сорвут одежду, сразу теряют дар речи.
Подошло еще пятнадцать человек.
– Девочки, встаньте, пожалуйста, по росту, – попросил Самокруткин. – Я – главный режиссер театра «Марс и Венера», это вы знаете. А это наш автор, писатель Сергей Сергеевич. Сейчас мы на вас посмотрим и попробуем найти необходимую нам героиню нового спектакля.
– А спектакль про любовь? – воскликнула одна из девушек, плоская, как гладильная доска.
– Про нее, разлучницу, – с придыханием, в той же тональности ответил вчерашней комбайнерше Иван Петрович.
– Девушки загудели, в московских театрах из них еще никто не играл; мало того, за небольшим исключением – никто и не был ни разу.
– Скажите, а гонорар за главную роль будет в валюте?
– Конечно, – процедил сквозь зубы главреж. – Но только в валюте стран ближнего зарубежья. Скорее всего – в манатах. Или – в лари.
Все одобрительно закивали, разница между зарубежьями была им неизвестна, зато название денег позволяло надеяться, что валюта эта водится где-то далеко. В каком-нибудь краю бухарских эмиров, кокандских султанов, хорезмских ханов и прочих эмиратских шейхов – хозяев нефтяных вышек и многочисленных гаремов. Только одна из девушек училась раньше в подмосковном Лесотехническом институте и была отчислена за неуспеваемость с первого курса, а остальные представляли собой в основном выпускниц-отличниц профессиональных училищ либо из далекой российской глубинки, либо с бескрайних просторов украинских степей имени Тарасов: Бульбы и Шевченко.
Записав на всякий случай телефоны съемных квартир восьми моделей, приятели откланялись.
– Слушай, Иван Петрович, во что же в ближайшее время эта публика превратит наш с вами любимый город?
– В помойку, – любезно пояснил маэстро Самокруткин. – В помойку и еще раз в помойку!
– А где же выход?
– Там же, где и вход.
– Загадками говорите, Иван Петрович.
– Сережа, а что мне остается? Я уже в годах. Я этого полного бардака не увижу. А вот тебе стоило бы задуматься, как с ним бороться. Убирать надо причину.
– Вы имеете в виду. – Писатель глазами и пальцем показал наверх.
– Это провокация, – улыбаясь, шутливо заверещал режиссер. – Я этого не говорил.
…Флюсов завез главрежа в театр и, когда тот вылез из такси, весело обратился к водителю:
– Вези меня, извозчик, на Арбат…
Глава тридцать шестая
Вот и наступило это загадочное число, содержащее в себе эмоциональную тугоплавкую настороженность последнего времени. С утра Клаус провел генеральную репетицию с оркестром, он так яростно махал дирижерской палочкой, что порвал парадный фрак в нескольких местах – в обоих подмышках и почему-то на сгибе локтевого сустава левой руки, в связи с чем Валерия тут же была откомандирована со срочной задачей нахождения нового обмундирования для Гастарбайтера.
Коллектив офиса с утра активно названивал по разнообразным телефонам, в большинстве случаев находя подтверждение выданным раннее обещаниям отдельными лицами и многочисленными коллективами на предмет присутствия на открытии форума.
Старший Гастарбайтер бегал по министерскому кабинету из угла в угол, поочередно останавливая всех попадавшихся ему на пути, и интересовался всего лишь одним. Он спрашивал:
– Скажите, ведь все должно пройти успешно. Не правда ли?
Сергей Сергеевич важно восседал с Райляном в комнате отдыха, принимая доклады с мест; оперативная группа во главе с его заместителем Сергеем Козиком, усиленная полковником Сопыловым, старшим офицером Виталиком и Ниндзей, работала на выезде в Концертном зале имени Чайковского – там шли последние приготовления к приему участников и гостей фестиваля.
В коротком, ярком и неимоверно широком, как у Незнайки, галстуке по офису дефелировал писатель Сергей Мондратьев в твердой уверенности, что он здесь находится по праву. Он вообще был уверен в том, что обладает сумасшедшим чутьем оказываться в нужный момент в нужном месте. Сейчас он рассуждал так: «Если мероприятие закончится скандалом, слинять с места событий в общей суматохе будет проще простого, если же все получится и пройдет на «ура», наверняка можно будет рассчитывать на какое-либо материальное вознаграждение».
Запыхавшаяся Ирина Львовна носилась по офису от одного к другому, давала советы, выслушивала пояснения и постоянно пила кофе.
– Это у меня на нервной почве, – объясняла она всем, но ей никто не верил.
– Сергей Сергеевич, вас к телефону, – сказала секретарь Света, войдя в комнату отдыха, и передала шефу трубку недавно купленного переносного аппарата «Сони».
Звонил Самокруткин. Он сообщил, что его директор Иммануил Кац забаррикадировался с группой заговорщиков в театре, никого туда не пускает, сам выходить отказывается и требует встречи с американским послом. Изложив суть последних событий, Иван Петрович в очередной раз попросил совета.
– Уважаемый главреж, – попытался объяснить ему Сергей, – у меня, если ты помнишь, сегодня открытие мероприятия под названием «Фестиваль современной симфонической музыки».
– Ух, блин, я и забыл. Извини.
– Ну, так вот. Начало у меня в шесть. Вы, уважаемый, обещали подогнать свою труппу в качестве зрителей. Вот и приезжайте к шести. Начнется концерт – у нас будет время, мы все обсудим. Кстати, на нем, я надеюсь, будут присутствовать некоторые гости, в компетенции которых находятся любые вопросы современности. А Кац пусть пока посидит. В изоляции, если ему так нравится.
Флюсов аккуратно положил трубку на место.
– Ну что, Иван Григорьевич. Я думаю, перед входом в концертный зал нужно повесить огромную растяжку. Только вот что на ней написать? Что ты думаешь по этому поводу?
– Учитывая характер музыки, а также внутренние резервы публики, я бы написал фразу «Терпимость – основное свойство интеллигенции».
– Ну да. Правильно. Публике, бедняге, сегодня, да и в другие дни придется много терпеть. А ты, кстати, знаешь, что на самом деле все эти глубокомысленные разглагольствования многочисленных отвязных писак по поводу вселенской терпимости – бред собачий. Основную отповедь дал им еще гениальный философ, поэт и публицист Владимир Сергеевич Соловьев. Он совершенно четко пояснил, что восхваление терпимости как превосходного качества априори фальшиво и лицемерно. Потому что сама по себе терпимость есть качество среднее и становится хорошим или дурным, смотря по предмету, к которому прилагается, и по душевному побуждению, которым определяется. Если кто-то проявляет терпимость к злодеяниям лиц более его сильных из боязни навлечь на себя их гнев, то такая терпимость называется обычной подлостью и, разумеется, ничего хорошего не несет. Еще пример: если кто-нибудь потому относится терпимо к чужим мыслям и делам, что сам не имеет никаких убеждений, то такую терпимость можно назвать равнодушием к истине и добру или беспринципностью. Терпимость к чужим грехам есть качество низкое, если она внушается умыслом прикрыть ею собственные пороки, но она похвальна, когда основана на сердечном доброжелательстве, великодушии или милосердии. Другими словами, терпимости вообще не существует, и восхвалять ее, изначально не объяснив конкретных характеристик, – значит пудрить мозги обывателю бессмысленной болтовней.
Райлян давно не слышал столь многословных философских измышлений в исполнении генерального директора, пусть и в виде краткого пересказа постулатов мыслителя с мировой славой Соловьева, поэтому слегка подустал в конце длинной тирады.
– Я думаю, – сказал он, краснея, – терпимость в нашем случае будет носить только позитивный характер.
Сергей внимательно посмотрел на разгоряченное лицо Ивана Григорьевича и, нервно прищурившись, продолжил:
– В следующий раз – ты не забудь мне напомнить – я продолжу разглагольствования по поводу терпимости, поведаю тебе о терпимости за деньги и о домах терпимости. Но это будет только в следующий раз. – Он потрепал Райляна по белобрысой голове и скромно попросил: – А теперь, дорогой, собирайся – и на место дислокации. Проверь все лично. Учти, права на ошибку сегодня у нас нет.
Райлян резко вскочил с места:
– Уже еду! Одна просьба, партайгеноссе.
– Давай.
– Мне бы хотелось взять с собой Светлану.
– Нет, старик, она нужна мне для координации всей работы здесь.
Получишь ее в праздничной упаковке после заключительного фуршета. Причем учти, получишь в достаточное длительное пользование. Будь к этому готов.
Райлян, как подросток, прыснул в кулак и пошел своими семимильными шагами выполнять порученное ему нелегкое и опасное задание.
Около пяти часов вечера к памятнику Маяковскому стал стягиваться народ. Почетные же гости подъезжали на разнокалиберных лимузинах и авто к служебному подъезду, где их встречали размалеванные Наташа, Валерия, Тамара, Светлана, Аня, внезапно появившаяся из небытия Галина Монастырева и даже знакомая Флюсова – скромная девушка Лена во главе с заместителем директора Иваном Григорьевичем Райляном. Сергей Сергеевич покрутился было в толпе встречающих, но, увидев несколько знакомых опухших демократических рыл, ушел.
– Нет, по трезвяку видеть эти рожи – это выше моих сил, – сказал он в пустоту и сплюнул.
Развалив в стране всего за несколько лет все что только можно – науку, образование, финансы, промышленность, сельское хозяйство и национальные отношения, эта говорливая рать по-прежнему с уверенностью вещала на каждом углу о своем профессионализме.
«И откуда у этих косноязычных болтунов столько уверенности в себе? – подумал Сергей. – Обладатели серых биографий, с чего они взяли, что могут учить уму-разуму население гигантской страны? А может, ориентируются на своего пахана – свердловского прораба? Ага… Вон идет его пресс-атташе. Мало того что графоман, так еще и «голубой». Ему бы официантом где-нибудь функционировать, а он на самом верху фиглярит. Так… А это кто? А-а… Эти – из ближайшего окружения нашего экономического Ивана Сусанина. Так… Это мидовские шавки. Так. Это академики. Это разведчики, проспавшие все на свете. Блин, паноптикум мудаков. Нет, все. Пойду лучше в буфет чего-нибудь выпью».
После пятидесяти грамм коньяка в свете последних впечатлений на ум пришла строчка из народной поэмы о ходоках:
- Встал Ильич, развел руками:
- Что же делать с мудаками?
Мимо со скоростью среднестатистического урагана промчалась Валерия.
– Стой! – закричал Флюсов.
Девушка замахала в пространстве руками, согнув ноги в коленях и тормозя шпильками о полированный паркет.
– Куда бежишь?
– Там одной даме плохо стало. Она думала, что муж позвал ее на концерт Мовсисяна, а, когда узнала, что тут на самом деле намечается…
– А кто у нее муж?
– Помощник Козырева.
– Дай этим козлам всем вместе побольше пургена. Может, поумнеют. Или яду. Только такого, у которого противоядия нет.
– Что же это вы так, Сергей Сергеевич? Они же нам на концерте нужны. Вот после него – другое дело.
– Валерочка, ты как всегда права. Дай я тебя поцелую, детка.
Гендиректор чмокнул сияющую девушку в густо напудренную щеку, после чего приказным тоном сказал:
– Вообще никуда не пойдешь. Хрен с ней, с этой бабой. Посиди лучше со мной. Коньяка хочешь?
– Вы же говорили, что до окончания всех мероприятий у нас сухой закон.
– Это у вас сухой закон, а у нас нет. А поскольку ты сейчас при мне, то тебе тоже немного разрешается.
– Тогда с удовольствием.
Махнув еще рюмку, Сергей радостно вымолвил:
– Ну, о чем тебе рассказать? Тетка хотела на концерт Мовсисяна. Расскажу тебе про него. Вернее, сначала не про него, а потом – про него.
Здесь в буфет вбежал запыхавшийся Козик:
– Сергей Сергеевич, митинг открытия у памятника проведен блестяще! Народу полно! Сейчас колонны с помощью наших агентов затянули патриотическую песню и направляются к главному входу в концертный зал.
– Сереня, как вы все мне надоели. Ну что ты примчался? Ну сделал – молодец. Работай дальше. Рассаживай людей в зале, проверь наличие у музыкантов всех необходимых инструментов и документов, напомни толстожопому: пусть скажет несколько приветственных слов перед началом своей какофонии. И ровно в 18.00 начинайте концерт. Я страхую из буфета. При мне на связи ординарец Валерия.
Козик вобрал в легкие побольше помещенческого кислорода и, сделав глубокий вздох, помчался дальше.
В начале седьмого Флюсов решил все-таки пойти посмотреть, как там идут дела. Пройдя по безлюдному фойе к тяжелым дверям, ведущим непосредственно в зал, он тихонечко потянул одну из них на себя и попытался просунуть голову в образовавшуюся щель. То, что он увидел и услышал, поразило его сверх ожидаемого во много раз. У него создалось впечатление, что он попал на музыкальную репетицию в тот момент, когда исполнители только начинают настраивать свои инструменты: каждый пиликает что хочет, кто-то дудит, кто-то бьет в барабаны, но все это делается абсолютно самопроизвольно. Дирижер по-физкультурному разминается, тренируясь в помахивании палочкой.
«Кошачий концерт какой-то», – подумал Сергей.
И вдруг все смолкло. Человек, сидящий за роялем, аккуратно встал из-за него, обошел рояль с другой стороны, перегнувшись, заглянул куда-то внутрь него и наконец, обнаружив там невидимую зрителю, одному ему известную и нужную струну, дернул за нее с помощью указательного пальца, да так сильно, что появившийся в результате этого резкий вибрирующий звук прошелся по всему залу из конца в конец и, срикошетив о потолок, врезался в деревянный помост площадки где-то в районе дирижера. Публика взорвалась аплодисментами.
– Браво! Брависимо! – донеслось из зала.
Дирижер Гастарбайтер вытер обильные капли пота с упрямого молодецкого лба и саданул дирижерской палочкой себе об колено. Палочка разлетелась на два одинаковых куска. Публика в экстазе встала, скандируя:
– Клаус, Клаус.
– Молодцы подсадные! Как работают… – с удовлетворением выдохнул Флюсов.
Гадливо улыбаясь, младший Гастарбайтер громко завопил на весь зал:
– Не волнуйтесь, друзья! У меня этих палочек – целая куча! Мне их подарил мой папа.
В этот момент со своего места в шестом ряду в полный рост поднялся старший Гастарбайтер и, раскланиваясь в разные стороны, получил свою долю искренних аплодисментов.
Сергей аккуратно прикрыл дверь и вернулся к ожидавшей его Валерии. От принятого тяжелого спиртного девушку слегка вело, она чувствовала огромный прилив сил.
– Ну, и как там?
– Все идет по плану, – скромно заметил писатель.
– Вы мне начали рассказывать про Мовсисяна, когда вас перебил Козик, а потом мы забыли об этой истории. А сейчас, пока вы отходили, я вспомнила.
– Ну, пойдем назад в буфет – там и продолжим.
– Принес, значит, я как-то раз монолог Фиме Шифрину. Фима долго читал, смеялся, хватался от избытка чувств за голову, а потом говорит: «Безумно смешной материал. Только ты не обижайся – я его читать с эстрады не буду, потому что он пошлый. А пошлость мне не к лицу. Я всю жизнь придурка на эстраде изображаю, но придурок мой – добрый, честный и ничуточки не пошлый. Это не моя ниша. Отнеси монолог Арсению Вагантовичу Мовсисяну. Он наверняка его возьмет». Ну что делать? Взгрустнул я и понес, как вьючный ослик, свое литературное наследие по указанному Фимой адресу. Мовсисян долго читал, смеялся, радостно подпрыгивал на стуле, хлопал меня по плечам, а потом говорит: «Гениально! Так смешно, что описаться можно. Но понимаешь, тут такой коленкор… Пошловато все это звучит. В канву моего спектакля ну никак материал не ложится. Слушай, отнеси Шифрину – он с руками оторвет. Он без этой пошлости дня прожить не может».
– Ну и что в результате? – давясь от смеха, спросила Валерия.
– В результате я продал монолог третьему известному исполнителю, который на нем приобрел суперпопулярность и настоящую народную любовь. А эти два друга до сих пор локти кусают.
К концу повествования небольшой зарисовки в буфет стали входить озабоченные люди.
– По-моему, антракт. Слушай, а телевизионщиков предупредили, чтобы во время перерыва они брали у публики небольшие блиц-интервью?
– Да, конечно. И Третий канал, и «Вести» с Либерзоном во главе – все в курсе.
Как бы в подтверждение слов Валерии в буфет ввалился оператор с камерой на плече, вошли ассистент с осветительным прибором над головой и миловидная ведущая с микрофоном в руке. Профессионально оглядев присутствующих, ведущая моментально сделала выбор и направилась прямиком к Сергею Сергеевичу.
– Добрый вечер, – мило поприветствовала она писателя. – Скажите, вы впервые на таком специфическом концерте?
– Да.
– А вам понравилось первое отделение?
– Да.
– А что больше всего вам понравилось?
– Как мужик залезал рукой в рояль. На самом деле он не доработал. По сценарию он должен был залезть туда полностью, закрыть крышку и просидеть там до конца концерта.
Ведущая смущенно переглянулась с оператором.
– Откуда вы знаете?
– Потому что я – автор сценария всего этого действа.
– Вы шутите?
– Он говорит чистую правду, – вмешалась в разговор уже совершенно пьяная Валерия. – А вы, девушка, будьте поскромнее и не грубите.
Ведущая высокомерно оглядела собеседницу и молча отошла в сторону.
В эту секунду в буфет вальяжной походкой вошел господин Бизневский.
– Ой, Саныч, привет, рад тебя видеть. Как дела на финансовых фронтах?
Бизнесмен горько ухмыльнулся и достаточно твердо произнес:
– Денег больше не будет. Я – банкрот. Весь в долгах, как в шелках. Между прочим, меня уже преследуют кредиторы.
Надеюсь, ты еще не дошел до того состояния, когда закладывают жилплощадь? Нет? Тогда уподобься композитору Шуберту. Он, устав от вечных преследований кредиторов, однажды повесил на балконе свой сюртук, карманы которого были вывернуты наизнанку. Это должно было означать: «Не беспокойте, голубчики, ни меня, ни себя». Зрелище это оказалось настолько убедительным, что на некоторое время кредиторы оставили в покое своего должника.
– Хорошо, я подумаю. Нет, серьезно, дела-то хреновые. Папа Гастарбайтер обещал мне кое-какое содействие в организации одного перспективного начинания, а в результате обманул и ничего не сделал.
Интервьюерша тем временем отловила какого-то толстого лысого мужчину в очках и начала задавать ему идиотские вопросы:
– Неужели вам совсем не понравилось первое отделение концерта?
Мужчина, ни секунды не думая, стал отвечать на повышенных тонах:
– То, что я только что слышал, – это полное дерьмо! Я сам музыкант. То, что они там играют, – он ткнул толстым пальцем в сторону концертного зала, – оценить нельзя. Это хуже самого плохого. Надо быть несусветным нахалом, чтобы, придумав такую ерунду, снять центральную площадку в Москве для ее исполнения. И при этом еще имитировать, что данную какофонию можно продирижировать. Какой из этого двоечника дирижер? Его бы выгнали из самой последней деревенской музыкальной школы.
– В деревнях не бывает музыкальных школ, – поправила его ведущая.
– Тем хуже.
В самом зале события тем временем приобретали не менее крутой поворот. Перед взором оставшейся в антракте на местах публики внезапно появилась худенькая девушка в очках и длинной юбке и громко запричитала:
– Товарищи, господа! Вас обманывают! То, что вы прослушали сегодня, – это не музыка. Я – студентка консерватории, если бы у нас на курсе кто-нибудь написал подобное, его сразу бы выгнали без всяких вопросов.
– Сколько тебе заплатили? – закричал со своего места старший Гастарбайтер.
– Мне заплатили, чтобы я сюда пришла, но я хочу вернуть эти нечестные деньги. Вот они! – Девушка разжала кулак и показала собравшимся несколько мятых бумажек.
– У нас в стране демократия! – закричал сидящий неподалеку от папаши Гастарбайтера солидный мужчина в ярко-красной бабочке. – Вам не нравится музыка – идите домой и слушайте на магнитофоне какой-нибудь разухабистый рок. А нам не мешайте наслаждаться.
Кому-то на двенадцатом ряду не понравились слова о роке.
– Что ты, козел, там вякнул по поводу магнитофонных записей? – Человек в кожаной куртке, рваных джинсах и бандане уже натягивал на крючковатые руки кожаные перчатки, укладывая внутрь одной из них отдающий холодом и чем-то напоминающий фрагмент школьного лекала вороненый кастет.
Мужчина в бабочке, несколько раз опасливо оглянувшись, сначала попытался было оправдываться:
– Я совсем не то имел в виду – то, что вы подумали, молодой человек. – Но потом, догадавшись, что его объяснения ни к чему хорошему не приведут, вскочил с места и помчался к ближайшему выходу, на ходу призывая милицейских работников к себе на помощь.
Девушка в очках между тем продолжила:
– Это негативная музыка. Она несет разрушающее начало. Это потом отрицательно скажется на ваших нервах.
У нее был такой беззащитный вид, что сидящий во главе редакционного коллектива «Литературной мозаики» Евгений Алексеевич Лабухов даже посочувствовал:
– Бедняжка, она, конечно, права. Но что тут можно поделать?
– Между прочим, мы с тобой, Женя, также состоим в числе очковтирателей или, во всяком случае, содействующих таковым, – грустно произнес писатель-сатирик Виктор Контушовкин.
– Гниды мы все казиматные. Суки продажные… – усугубил общее негативное настроение поэт-песенник Ондрух. – Это все Сергей Сергеевич втянул нас в эту мерзкую авантюру.
– Да он-то тут при чем? – попытался вступиться за приятеля Лабухов. – Ему поручили – он делает.
– Но это же чистая дискредитация высокого искусства, – еще грустнее прежнего сказал Контушовкин.
– Может, уйдем? В качестве протеста… – предложил поэт-песенник.
– А деньги? Забыл? Забыл про обещанные премиальные?
– Запамятовал, – в ужасе обхватив голову руками, прошептал Ондрух. – Нет, тогда, конечно, останемся. Моя совесть чиста – душой я с этой очкастой девушкой. И с другими лучшими представителями искусства и передовой мысли. Но если вопрос касается денег, – здесь он горестно тряхнул головой, – я бессилен противостоять собственной жадности.
Девушку в конце концов увели с площадки какие-то два молодых человека, и публика опять заскучала в ожидании начала второго отделения концерта, однако это ожидание длилось недолго – на эллипсоидный подиум в рабочем комбинезоне выскочил колдун Кулебякин и звучно рявкнул:
– Пока никого нет, я вам спою! – Он вытер нос и слезящиеся глазки рукавом спецовки и затянул:
- Эх, дороги…
- Пыль да туман,
- Холода, тревоги
- Да степной бурьян.
- Знать не можешь
- Доли своей:
- Может, крылья сложишь
- Посреди степей…
– Дальше! – попросили из зала. – Дальше я не знаю, – насупился Кулебякин. Из-за кулис показалась длинная вереница музыкантов, колдун моментально сориентировался: – Поздравляю всех с наступающими праздниками! Желаю всем здоровья, счастья, трудовых побед и хорошей симфонической музыки! – подмигнув, весело прокричал он и сиганул куда-то под сцену.
Второе отделение началось без задержки, как и первое, – торжественно и важно.
Сергей Сергеевич, утомленный переполнившими все его окружение эмоциями первого дня фестиваля, вышел на улицу подышать свежим воздухом, чтобы окончательно удостовериться, что атмосфера на площади Маяковского по-прежнему свежа и по-московски вонюча. Он закурил.
Мимо двигался непрерывный металлический поток машин, сгущались сумерки, на улицы начала выползать специфическая категория жителей города – любителей дешевых развлечений и легкомысленного времяпрепровождения. Унылые дома обиженно смотрели на мир зажигающимися квадратами окон, ожидая, что уже через каких-нибудь пару часов в их и без того заплеванные и изгаженные подъезды хлынет поток очередных недоумков, перевозбужденных алкоголем либо для задушевных бесед у помойных баков с мусоропроводом, либо для циничного отправления там же естественных надобностей.
Сзади плечо писателя тронула чья-то нежная девичья рука.
– Валерочка, ты? – Сергей обернулся.
– Здравствуйте, Сергей Сергеевич… – На генерального директора фестиваля пристально смотрели улыбающиеся глаза Полины Викторовны Красильниковой.
– Салют, дорогая! Какими судьбами?
– Да вот, узнала случайно про открытие вашего фестиваля и не преминула засвидетельствовать свое почтение.
– Очень рад, очень рад.
– Ты же вспоминаешь о боевых подругах только тогда, когда тебе что-то от них нужно, а как пригласить куда…
– Слушай, извини – замотался. Ты же понимаешь, с каким размахом приходится орудовать.
– Я не только представляю – я вижу, что вы уже на радостях позволили себе слегка…