О, этот вьюноша летучий! Аксенов Василий
– Отца моего родного зашиб насмерть, басурманин! Тащите его к Шемяке, православные!
Толпа, плотоядно журча, валится в ров, но Фрол успевает тайком поднять с земли камень, обернуть его тряпицей и сунуть за пазуху. Он встает на ноги, и по лицу его мы тотчас понимаем, что встал тут уже новый Фрол, ожесточенный, а прежний лопоухий «деревенщина» разбился вдребезги.
СУД. Шемяка-судья, засиженный мухами, выдавливая на слоновьем своем носу назрелые угри, ведет процедуру запросто.
– Глаголь! – тычет он в истца свободным пальцем, подозрительно напоминающим корень растения хрен.
Онтий с поклоном глаголет:
– Праведный судья, сей лихоимец хвост отрубил у моего коня.
В виде доказательства он показывает хвост.
– Отвечай! – тычет пальцем Шемяка в ответчика.
Фрол молча вынимает из-за пазухи тряпицу с камнем, показывает судье и подмигивает.
– Эге! – говорит Шемяка, понимающе кивает Фролу и даже забывает про свой нос.
– Пусть лошадь твоя, добрый человек, останется у лихоимца, пока у ней хвост не отрастет, а как отрастет, так и заберешь.
Онтий в растерянности раскрывает рот.
– Глаголь! – тычет пальцем судья в попа.
– Сына, сына родного у меня супостат зашиб, праведный судья! – восклицает поп, показывая собачонку.
– Отвечай!
Фрол вместо ответа снова вынимает свой узелок. Шемяка вопросительно показывает два пальца, Фрол дважды подмигивает. Нос забыт уже окончательно. Приговор таков:
– Пусть супостат возьмет у тебя попадью и добудет с нею тебе нового сына, а как добудет, заберешь.
– Ай! – вскрикивает попадья и трясется, как от щекотки. – Ай-ай-ай!
– Глаголь! – тычет пальцем Шемяка в посадского, и тот с ходу начинает вопить, показывая всем черного козла.
– Отца родного моего зашиб басурманин! Рассуди, праведный судья!
– Отвечай!
Фрол в третий раз показывает свой узелок. Подмигивает трижды. Шемяка в восторге теребит свой нос и выносит приговор.
– Пусть басурманин сей встанет под мостом, а ты с моста сверзнись и убей его. – Посадский от страху садится на пол в собственную лужу.
…Из суда Фрол вышел гоголем и прямо с крыльца прыгнул в седло. Хоть и бесхвостая, а все-таки лошадь своя!
– Эй, где попадья? – крикнул он.
– Тута я, тута! – вскричала непосредственная женщина, но поп пресек ее порыв и поцеловал Фролу руку.
– Оставь мне матушку, а я тебе десять рублев подарю.
– Двадцать! – рявкает Фрол.
Поп отсыпает монету.
– Оставь мне жизнь, благородный вьюнош, – просит посадский, – а я тебе тридцать рублев дам.
– Сто! – рявкает Фрол и тут же получает эту сумму.
Тут на крыльцо вышел судья Шемяка и протянул руку.
– Давай твои посулы-то, мил-человек. Чего у тебя в тряпке, золото али камни?
– Камушек! – усмехается Фрол и показывает судье свою булыгу.
– Господи! – тут же возопил судья и осенил себя широким крестом. – Благодарю тебя, Господи, что по нему судил, а то бы он меня ушиб!
Фрол стегнул лошадку и поскакал по бревенчатой мостовой, напевая свою песенку. Вслед ему из-за угла поглядывал посрамленный, но довольный Онтий.
– А-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха, – безудержно хохочет в своем кресле-троне князь Кукинмикин. Перед ним стоит, скромно хихикая, Онтий. По всему видно, он только что закончил доклад о сегодняшнем приключении.
– Ай да молодчик! Ай да Фрол Скобеев! – грохочет князь. – Эдакий соколик отобьет у Томилы нащокинскую девку, как пить дать! – Смех вдруг обрывается. – Вот только как нам эдакую птицу в свои тенета уловить? Ему и впрямь сам черт не брат…
– Брат! – восклицает вдруг Онтий, словно его осенила блестящая мысль. – Черт ему станет брат!
– Чего придумал, Онтий? – прищурился боярин.
– Прикажите, солнышко-князь, доставить сюда графа Калиостро.
– Кого-кого? – с недоумением спросил боярин.
– Того еврейского черной магии мозголова, что в прошлом годе к вам в гости пожаловал. Вы его как тады в подвал отправили, так и забыли.
– Эй, слуги! – крикнул боярин. – Подать сюда колдуна!
Сумерки спустились вновь над Москвой, но томный князь Томила все посматриват с седла в свой заветный «дальновидец» да поет нежным голосом:
- Много в мире есть красных райских птиц,
- Всех краснее их моя Аннушка…
- Мы совьем гнездо для своих яиц,
- Свет-боярышня моя Аннушка…
А за углом бревенчатого сруба притаился уже с обнаженной саблей Фрол Скобеев. Блестят его глаза и зубы в мстительной усмешке.
- Эй, Томила-болван,
- Скидавай кафтан!
- Скидавай порты!
- Погляжу, кто ты!
- Князь?
- Или грязь?
С этой песней Фрол вылетает из засады на своем бесхвостом коне и сечет княжью стражу направо-налево, а когда все уже всадники посечены, стаскивает беззащитного увальня-князя на землю и задает ему батогов по мягкому месту.
Князь рыдает. Месть совершена. Фрол поднимает подзорную трубу и с несказанным удивлением видит в окуляре Аннушку. Дева мечтательно глядит из оконца на луну, подперев сочные груди белыми рученьками. На лице Фрола появляется мечтательная и в то же время дерзкая, чуть ли не разбойная улыбка.
- Эй, голубка-красногубка,
- Что ты спать не идешь?
- Может, сокола ты ждешь?
- Ястреба своего долгожданного?
– Кто ты есть, тать лесная, что над русским князем ругаешься? – слабым голосом спрашивает Томила, подтягивая штаны.
– Твои псы меня батожили, а я тебя, потому как наши отцы побратимы, и я твой брат. На, читай! – Фрол протягивает князю отцову грамоту.
Стоило только чувствительному князю краем глаза взглянуть на грамоту, как он разразился сладкими рыданьями и бросился Фролу на шею.
– Братушка! Братушка мой любезный! Как был я одинокая вьюноша во всем свете, так ты ко мне пришел, и тепло мне стало на сердце! – князь осыпал новоявленного братца поцелуями. – Подарю тебе, Фрол, свой кафтан и хлебную службицу добуду.
– Штаны-то подтяни, – пробурчал Фрол.
– Его сиятельство граф Калиостро, почетный доктор Оксфорда и Праги, – торжественно объявляет кукинмикинский тамбурмажор.
Слуги вносят в палату бочку с солеными огурцами. Некоторое время поверхность рассола остается невозмутимой, потом лопается несколько пузырьков и из бочки вылезает маленький старичок, почти карлик с жалкими остатками парижской завивки и в кружевах. Чихает.
– Сырость, – говорит он скрипучим голосом. – В этой проклятой бочке желтеют кружева. – Он достает из рассола корявый огурец, удивительно похожий на его собственный нос. – Как называются эти отвратительные плоды?
– Соленый огурец, ваше сиятельство, – с поклоном отвечает Онтий.
– Так я и знал. В 899 году этой эры мэтр Овидиус предсказал мне люмбаго от соленого огурца. Сик! Будь проклят тот час, когда я повернул лошадей в Московию.
– Простишь ли, батюшка, – конфузливо говорит Кукинмикин. – Мы тебя в то залетье как засунули по хмельному делу в огурцы, так и забыли… эка – цельный год, батюшка, в рассоле прел…
– Год это ерунда! – кричит Калиостро. – Кружева! Поясница! Нос! Никак не лучше гостить в аду, у Вельзевула. Тот тоже забывчив, хам!
Онтий что-то зашептал боярину на ухо. Тот заулыбался, закашлял в кулак, закивал, потом обратился к Калиостро.
– А ты, батюшка, небось, видел самого-то Сатану?
– Имел неудовольствие, – сухо ответил чародей, чихнул и кряхтя полез обратно в огурцы. – Пардон, я спать хочу.
– Погоди, граф! – крякнул боярин. – На том свете выспимся!
– Ты в этом уверен, светлейший князь? – с неожиданной острой улыбочкой и сарказмом вскинул бровь чародей.
Тут к бочке подступил любезнейший Онтий.
– Ваше сиятельство, добрейший наш хозяин желает посмотреть на ваше великое искусство. Возможно ли преобразить сию палацу в чертог Князя Тьмы?
Калиостро, уже сидя по горло в рассоле, хитровато прищурился на заговорщиков.
– Вполне возможно, синьоры. Но в награду вы отправите меня в Европу вместе с этой кадушкой. Я к ней привык, синьоры. Сик!
Рассол сомкнулся над его головой.
Ивановская площадь, как всегда, шумит, судит, рядит, шельмует, торгует, ворует. Сюда стекаются жалобщики со всей страны, отсюда расходятся лучи правосудия.
Вот шестеро мужиков в белых холщовых рубахах, разинув рты, пробираются в толпе. У пятерых из них под мышкой по гусю, у шестого на плече торба с лаптями.
– Эй, мил-человек, – останавливает мужик хмельного, как всегда, и страшненького Вавилона, – укажи-ка нам самого хитрого подьячего для суда.
Вавилон без церемоний засовывает руку за пазуху мужику, вытаскивает оттуда пару яиц, крендель да горсть медных монет. Довольный показывает:
- Подходите не робея —
- Фрол Иванов сын Скобеев!
- Эта красная лиса
- Вам покажет чудеса!
- На торгу одну неделю
- Да накрутит вам куделю!
- Освежует липку
- За одну спасибку!
Мужики, ничего не поняв, благодарят Вавилона. А Фрол Иваныч и впрямь уже свой человек на Ивановской площади, где еще неделю назад валялся избитый в грязи. Бумаги у него в руках порхают, как голуби, а перья трещат. Видно, что новое дело ему по душе – глаза блестят, щеки разрумянились.
– Рассуди, батюшка, нас братьев, – кланяются ему шестеро мужиков. – Тятя покойный оставил нам пять гусей, никак поделить не могём. С-под Казани пёхом пёрли за правдой, по пять пар лаптей сточили.
Фрол мгновенно разбивает братьев по парам, каждой паре вручает по гусю, а себе берет двух самых жирных.
– Вы все будете сам-третей, да и я сам-третей. Вот вам и правда!
Восхищенные мужики низко кланяются.
– Ай, спасибо, сударь! Как ты нас складно рассудил.
Подьячие Ивановской палатки подталкивают друг друга плечами, подмигивают и напевают:
- Обманул судью Шемяку,
- Взял одра, козла, собаку,
- А теперча фарисей
- Взял себе таких гусей!
- Он еще накуролесит,
- Если только не повесят…
Фрол вдруг «сделал стойку» – эге-эге-ге, да на ловца и сам зверь бежит – и как был с двумя гусями в руках, полез в толпу.
По площади важно проплывала насурмленная, нарумяненная «мамушка» Ненила. На ее порочном лице играла неопределенная улыбка.
– Куплю кочета, кочета черного куплю с одним глазом с человечьим сказом, – вполголоса приговаривала Ненила, ни к кому не обращаясь.
– Покуда кочета ищешь, сударка, возьми-ка себе двух гусей в подарку. – Фрол Скобеев поклонился и вручил мамке казанских птиц. – А в придачу вот тебе, сударушка, три рубля.
– А тебе чего от меня надоть? – хитровато прищурилась Ненила. Конечно, не может она признать в бородатом справном молодчике того босоногого «летучего» юнца, что видела в новгородских полях.
– А извольте только запомнить меня, госпожа Ненила, – весело сказал Фрол, снял шапку и показался.
- У меня синий глаз,
- Режет он как алмаз!
- Я из леса!
- У меня рыжий ус,
- Никого не боюсь!
- Даже беса!
В покоях боярина Нардина-Нащокина пыльные солнечные лучи, тишина… лишь жужжит большая муха, да позевывает хозяин, позевывает да кряхтит, ворочаясь на жесткой лавке. Вдруг – цап! – с неожиданной прытью князь вскакивает и ловит муху на лету.
– Слепень! – радостно говорит он. – Слепень осмелился… Четвертованию подлежит…
Едва углубился боярин в наказание слепня, как скрипнула дверь и сквозь солнечные лучи проплыла красавица Аннушка.
– Вы звали, батюшка…
За девицей, как тень, с постной ханжеской миной шествовала Ненилушка.
Боярин важно прошелся по комнате, левой рукой разглаживая бороду, в правой же держа недоказненного слепня.
– Надумал, Анна, государь послать меня к свейскому королю для важного разговору. В скором времени, через годок, и отправлюсь,
Ненила открыла было уже пасть для рева, как Аннушка сказала спокойно:
– В путь добрый, батюшка.
Боярин от удивления чуть не выронил пленника, взглянул на дочь, и та, поняв свою ошибку, тут же завыла, заголосила:
– На кого ты нас оставляешь?!
Ненила привычно ей вторила.
– Не будет спокою моему сердцу, если не оставлю тебя за Томилой. Да и государь желает к Рождеству сыграть великую свадьбу, – сказал боярин.
– Воля ваша, батюшка, – смиренно склонилась девица.
– Да что ж ты туманишься, дитятко мое? – вдруг заканючил боярин. – Али молодец тебе не нравится из Бархатной книги румяный вьюнош, как пасхальный кулич?
Аннушка непроизвольно хихикнула, но тут же склонилась в смиренном поклоне.
– Воля ваша, батюшка.
– А пока что, дочерь моя Аннушка, чтоб сочный твой румянец с лица не сошел, собери знатных девушек для песен, игры и веселости.
– Воля ваша, батюшка.
Стольник удалился во внутренние покои, и некоторое время мы еще слышали его сокровенный разговор с осужденным насекомым.
– А-а, не ндравится?.. не любишь?..
Аннушка же осталась стоять в глубокой печали у солнечного окна.
- Ой, ветер, ветер,
- Ветер степной!
- Ты гладишь, ветер, траву в лесу…
- Отчего ж ты, ветер,
- Ветер удалой,
- Не гладишь ты мою печальную красу? —
тихо напевала она. В бездонном голубом небе над Москвой виделся ей парящий босой паренек с поблескивающими глазами.
– Не плачь, боярышня, авось ищо явится твой летучий человек, – шептала ей на ухо мамка. – Может, крыла-то у него новые отрастут. Вот как месяц народится, да черный кочет одноглазый трижды зарегочет, так, гляди, и явится…
Аннушка грустно улыбалась.
Узкий месяц бесовской коронкой повис тайным вечером над теремами Москвы. На коньке крыши трижды прокричал драный черный петух.
– Эй, месяц, гляди на полушку, да дай мне голубушку!
Фрол Скобеев торопливо показал молодому месяцу через левое плечо медную деньгу. Ему явно было не до примет. Сверху из узких окошечек нащокинского дома неслось пение и девичий смех. Фрол, как волк, шастал вдоль тына, то и дело хоронясь в темных закоулках. Он было даже вскарабкался на забор, но, увидав во дворе играющих в бабки стражников, сполз назад.
Вдруг поблизости заскрипела мостовая и появилась одинокая девица в нарядном парчовом сарафане, платке и кике.
– Ахи, ахи, – причитала девица жалобным голоском, – заблудилася я, девица, в Москве, потерялася. Ай как бы не сняли с меня кику жемчужную…
Всего лишь несколько секунд понадобилось Фролу для того, чтобы принять злой умысел. Железной рукой он втащил деву в темный угол, сорвал с нее кику, плат да верхний парчовый наряд. Девица визжала, крутилась, и вдруг Фрол схватился рукой за тугой гибкий хвост, выбившийся у девицы из-под юбки.
– Эге, да ты никак не девица, а черт подземный! – Фрол сплевывает и отшвыривает пойманное существо. – Сгинь, нечистая сила!
Черт, подобрав юбки, улепетывает. Спустя короткое время из темного закоулка выплывает высокая девица с наглыми голубыми глазами. Она беспрепятственно проходит во двор нащокинской усадьбы.
Из-за угла за «девицей» внимательно наблюдал «черт». Это был, разумеется, Онтий.
- Волк на лодочке, на лодочке, на лодочке плывет
- Лиса в красненьких ботиночках по горушке
- Идет…
- Волк все к бережку, все к бережку, все к бережку
- Гребет.
- Лиса хвостиком все к озеру, все к озеру
- Метет…
- И все никак не встретятся,
- Не поцелуются…
Знатные девицы, собравшиеся у Аннушки, поют вроде бы и грустно и смиренно, но и с явным лукавством, подставляя, должно быть, в уме на месте волка и лисицы кого-то другого. Угощение им подано богатое – восточные сладости и суропы, да и сами девицы – сахарные, одна к одной. Особенно некая Лукерьюшка: нижняя часть лица платком прикрыта из скромности, а глаза бесовские, огневые, даже Аннушка в них загляделась.
Вдруг дворовая некая девушка заиграла на фисгармонии, и все боярышни с радостным визгом повскакали и давай кружить, и мамушка среди них, как молодая, вся разрумянилась, бока растрясла.
Вдруг высокая девица оказалась в уголке рядом с Ненилушкой и, как-то странно на нее дохнув через платок, надела ей на палец дорогое колечко с камнем, и тут же закрутилась в хороводе. Ненилушка дар сей непонятный приняла и умолчала, только задумалась.
Вдруг высокая девица закричала:
– А вот давайте-ка, боярышни, в ловитки веселиться! Как будто к нам турка пришел страшный и давай нас ловить в свою харему!
Девицы с радостным визгом запрыгали.
– А кто ж у нас будет туркой, Лукерьюшка?
– А я вот и буду туркой! – вскричала высокая девица и тут же стремглав пересекла горницу и схватила красавицу Аннушку за мягкое тело.
– Ай-ай-ай! – закричал весь цветник, а Аннушка почему-то молчала, быстро бледнея.
– Вал-дах-мал-лах-илла-дах! – весьма страшным голосом завопила Лукерьюшка, отпустила красавицу-княжну и поволокла в темный уголок за печку саму «мамку».
Здесь, за печкой, Фрол Скобеев опустил платок, и «мамка», увидев рыжие усы и бороду, вполголоса воскликнула:
– Царица небесная!
И тут же в ладонь ей высыпалась горсть золотых, а рыжеус жарко зашептал:
– Помнишь гусей, Ненилушка?
– Чего тебе надо-то, супостат? – проговорила «мамка», слабея в железных руках.
– Проводи меня в опочивальню к Аннушке, а то, смотри, объявлюсь и на тебя скажу… мне чего терять…
– Добро, отчаянный господин, за твою ко мне милость сделаю по воле твоей. – Ненила склонила голову, и Фрол не заметил недоброй усмешки на ее лице.
«Мамка» тут же вышла из-за печки, захлопала в ладоши и объявила конец уже расшумевшимся девицам:
– Полноте, девицы, басурманствовать! Сейчас будем в благочинную игру играти, в жениха и невесту. Изволь, госпожа Аннушка, быть ты невестою, а госпожа Лукерьюшка будет женихом.
Аннушка почему-то еще больше побледнела, а Лукерьюшка только глазами на нее блестела, приближаясь.
…
Под старинную свадебную песню провожают девицы «жениха» и «невесту» в опочивальню. Вот закрылась за ними тяжелая дверь, и тут же Ненилушка захлопала в ладоши:
– А теперича, девы, заведите песню веселую, да громчей, громчей!
…
В полумраке опочивальни уже летели прочь одежды и мелькали руки. Ах, лебедушка… ах, бес нечистый… ах, касатушка… разбойник, вор, пусти… ах, голубушка-Аннушка… ах, ах, сокол ясный…
- Волк на лодочке, на лодочке, на лодочке
- Плывет.
- Лиса в красненьких сапожках по горушке
- Идет… —
гремела в светлице девичья задорная песня.
Глубокой ночью «мамка» вошла со свечой в опочивальню Аннушки. Девица сидела на кровати и, увидев свою наставницу, горестно всплеснула руками.
– Что ты надо мною сделала! Это не девица со мной была, он мужественный человек дворянин Фрол Скобеев.
– Ай, батюшки, ой, матушки, – притворно запричитала Ненилушка и тут же деловито справилась: – А сладкий ли был волчок, госпожа?
Аннушка молча заплакала.
– Ты не плачь, Аннушка, – сказала «мамка», – если он такую безделицу учинил, у нас тут людей на него хватит, а хочешь, так я его и сама скрою в смертное место.
В складках юбки у «мамушки» оказалась увесистый кистенек.
Аннушка всплеснула руками и зарыдала еще пуще.
– Что ты говоришь, подлая! Да ты взгляни на него! – Она подняла свечу над раскинувшимся во всей красе, словно на крыльях летящим во сне, молодым усачом.
– Никак «летучий человек»? – вскричала Ненила.
– Он самый, – тихо проговорила девушка и, склонившись, поцеловала Фрола в щеку.
Едва еще брезжит свет в слюдяные окошки верхних светлиц, слуги еще спят, а стольник Нардин-Нащокин уже на ногах. Не спится старику: то глобус покрутит, покачает в сумлении головой, то бороду свою знаменитую примется чесать бронзовым гребнем, но больше колотит шалапугой мух направо и налево. Вдруг видит стольник – крадутся две девицы по покоям да по дороге еще целуются да обнимаются.
– Анна! – строго позвал он.
Девицы сильно встрепенулись и застыли.
Боярин приблизился и внимательно осмотрел дочерину товарку. Девица ему понравилась строгим поведением и лукавым глазом.
– А это чей же весьма изрядный розан? – не без игривости спросил он и вздул бороду облаком.
– А это, батюшка, Лукерьюшка Ловчикова, сестрица князя Томила, – ответила Аннушка.
– Это хорошо, скоро и породнимся, – боярин задел немного сбоку, примерился было ладошкой, но у Лукерьюшки оказалась такая сильная ручка, что он даже крякнул.
– А мы, Кир Нардин, можно-таки сказать, что уже и породнилися, – медовым голоском сказала Лукерьюшка.
Боярин, потирая ущемленную ладонь, обратился к дочери:
– Сестрица моя игуменья Агриппина зовет тебя к себе в гости в Девичий монастырь. Ноне собирайся и жди от нее лошадей.
Аннушка вдруг, как подкошенная, пала в ноги отцу и возопила:
– Батюшка родной, слезно тебя прошу – не посылай меня ноне к тетке Агриппине!
Отчаяние девушки было таким бурным, что боярин даже подпрыгнул, а девица Лукерьюшка тоже бухнулась ему в ноги и распростерлась рядом с Аннушкой.
– Сможешь, Фролушка, карету достать и возиков? – прошептала боярышня своему любезному.
Фрол даже задохнулся от догадки.
– Достану!
Боярин только начал было разжигать свой отцовский гнев…
– Это что ж за непослушание богомерзкое?
…Как дочь его поднялась и сказала ровным голосом:
– Воля ваша, батюшка, а я охотно подчиняюсь. – Девица же Лукерьюшка павой прошлась вокруг Аннушки, помахивая платочком. Боярин, изумленный поведением девиц, трижды ударил шалапугой, но мухи выли вокруг невредимо.
Словно молодой олень сквозь чащу несется Фрол по Ивановской площади. Вот он мелькает на лестнице Судейского приказа, подписывает какие-то листки, строчит какую-то бумагу, кому-то шепчет на ухо, на кого-то орет, кого-то хватает за бороду и все поет, поет от счастья.
- Собирала воеводиха мужа на войну,
- Положила пирогов ему, вина да ветчину.
- Да кой-чего забыла,
- Забыла, эх, забыла!
- Ай память проглотила?
- Поехал воевода на войну!
- Положила воеводиха узюму через край,
- Грибов соленых, языков вареных, пшеничный каравай.
- Да кой-чего забыла!
- Эх сабельку забыла!
- Ай в сарафан зашила?
- Поехал воевода за Дунай!
Дерзкая эта песня вселяет неодобрительное сумление в подьячих, зато площадная голытьба во главе с Вавилоном подпевает Фролу, ликуя.
Фрол все на том же буйном подъеме врывается в дом Ловчикова:
– Эй, холопы, подавай сюда князя Томилу!
Перед ним скрещиваются бердыши, но он, недолго думая, выхватывает саблю, сечет стражу направо и налево, только головы летят, как кочаны капустные.
Таким образом Фрол проносится по богатым палатам и, не найдя там князя, низвергается в подвал, где идет разделка мяса. Навстречу ему выходит Томила в кожаном фартуке и с огромным топором.
– Шашнадцать человек твоих посёк! – хвастливо говорит ему Фрол.
– А я вот мясному делу обучаюсь, – меланхолично сказал Томила.
– А это зачем? – крикнул Фрол.
– Ах, братишка, при государе служба трудная. Сегодня ты князь, а завтра грязь. А при мясном-то деле я всегда буду сыт…
– Молодец! – гаркнул Фрол и обнял названого брата. – Братец мой любезный, не дашь ли мне карету и возников? Сватать хочу купецкую дочь Пелагею Грудцыну-Усову.
Чувствительный Томила тут же разрыдался и осыпал Фрола поцелуями:
– Братец-братец, я ведь и сам вскорости еду сватать ненаглядную Аннушку. Как посватаешь Пелагеюшку, ворочайся, а уж я тушку разделаю для банкета.
В глухом московском переулке стоит карета, переминается четверка лошадей.
На облучке вдребезги пьяного кучера все подпаивает да подпаивает из глиняного кувшина горбатый Вавилон.
- – Из-за острова, да Кельострова
- На осиновой лодочке… —
ревет кучер.
Вавилон, оценив его состояние, сталкивает кучера с облучка в канаву, спрыгивает сам, стаскивает с бесчувственного тела епанчу да шапку, переодевается и тихонько свистит.
На свист этот появляется смиренная монахиня. Она подходит к карете и одобрительно хлопает Вавилона по заду увесистой рукой.
– Эх! – Вавилон прыгает на облучок, берет вожжи. – На печи меня горячей не удержите силком! Отправляюсь за удачей, эх, за птичьим молоком!
…Поднимая тучи пыли, грохочет карета по Москве.
– Пади! Пади! – несется с облучка страшный голос.
…А Аннушка-лебедушка вместе с «мамушкой» уже стоит на крыльце в ожидании.
Подкатывает карета, из нее выходит монахиня, осеняет девушку крестом, дает ей руку для целования.