Время зверинца Джейкобсон Говард
— Ну да, ты говорил — и с женщинами, и с мужчинами. В конце концов, это твое личное дело. А что с болезнью, насколько это серьезно?
— Нет, ты не понял. Под всеми я имел в виду всех, — сказал он, еще усилив ударение на последнем слове.
И тут я наконец понял. Я разглядел это сквозь водочные пары, застилавшие глаза Джеффри. Под всеми он имел в виду Ванессу.
Так вот с кем она развлекалась во время своих поездок в Уилмслоу! С моим родным братом.
— Ты намекаешь, что спал с Ванессой?
— Мне всегда нравилась Ванесса.
— Это не ответ на мой вопрос.
— Я однажды прочел твое интервью в «Уилмслоу репортер»…
— Ты не мог его понять. Ты ведь не читатель.
— Однако я его прочел. Ты там говорил, что любишь писать о диких парнях. Но сам-то ты не дикий. В вашем браке вся дикость принадлежит Ванессе.
— Что, видимо, должно оправдывать ее измену с тобой.
— А может, мне просто охота тебя подразнить.
— Почему?
— Потому что ты лицемерный мудак.
— И потому, что у меня нет опухоли мозга?
— Да, и поэтому тоже. И еще, ты никогда меня не слушал. Вот и сейчас ты меня не слушаешь. Я говорил обо всех, не только о Ванессе. Я трахался со всеми.
При этих словах вид у него был настолько дикий, что я подумал, уж не имел ли он связь с мамашей Альцгеймер? Но нет, даже для Сладенького Джеффри секс с собственной матерью — это было бы чересчур.
Однако эта мысль подстегнула другую: он намекал не на свою мать, а на мать Ванессы.
— Поппи! — Я хотел озвучить это имя вопросительно, но получился протестующий возглас.
Он ухмыльнулся:
— А может, я снова тебя дразню.
Эта ухмылка вполне могла означать, что он догадывается о моих чувствах к Поппи и надеется своими рассказами о трахе с ней задеть меня еще больнее, чем упоминанием о трахе с Ванессой.
Я не хотел показывать, насколько он попал в точку, а потому вылез из-за стола и пошел к бару. Не для того, чтобы залить в глаз водки или выкурить сигарету через ухо, но чтобы чуток продышаться и вызвать по телефону такси.
Такси прибыло через десять минут. Уже собравшись уходить, я положил руку на плечо Джеффри. Он не пошевелился.
— Сожалею о твоей опухоли, — сказал я. — И сожалел бы еще сильнее, если бы ты позволил себя жалеть. Если я что-то смогу для тебя сделать, только скажи.
В такси по пути на железнодорожную станцию мне пришло в голову, что Джеффри мог соврать насчет опухоли, как он прежде врал, имитируя обмороки, чтобы меня заклеймили и отвергли, а его взяли в постель к мамочке. Но сейчас я не видел смысла в таком вранье. Я уже давно был отвергнут семьей и не соперничал с ним из-за родительской любви. Он мог соврать, дабы подсластить горькую пилюлю признаний, если это опять же были признания фактов, а не выдумки. Дескать, он не владел собой, трахаясь с моими женой и тещей; его поступками руководил опухший мозг. Но если он врал насчет опухоли, зачем вообще было сознаваться в этих поступках?
Лишь по прибытии на станцию у меня сложилась более или менее полная картина этого дня. Произошла еще одна из тех стычек с братцем, в ходе которых невозможно отличить правду от вымысла, хитрый расчет от безумия. Мой отец предложил мне секс втроем с моей мамой. Мама поняла, к чему он клонит, но не слишком возмутилась, и это меня встревожило. Может, они занимались такими вещами в прошлом? Пусть отец впал в маразм, но даже маразматические заскоки в той или иной мере отражают сущность человека. Я никогда не имел четкого представления о том, кто такой мой отец. И наконец-то я получил это представление. Он был гнусным извращенцем. Вероятно, тоже не без опухоли мозга. Мы — Джеффри Опухшеголовый и я — были сыновьями блудодея и, вероятно, блудницы. Мы были детьми проклятых и обреченных.
Джеффри дал мне понять, что он спал с Ванессой или с Поппи, но подразумевал ли он, что спал с ними обеими? Может, с обеими одновременно?
Мне не удалось бы написать ни одной из написанных мною книг, не обладай я живым и богатым воображением. И этому воображению потребовались лишь секунды для того, чтобы перейти от шепота к поцелуям, от поцелуев к греховным связям и далее уже к секс-барбекю.
Представлять разврат Джеффри с каждой из них в отдельности было крайне мучительно, но куда хуже выглядел «сэндвич» из моих жены и тещи с Джеффри в качестве начинки. Однако же все это я вообразил очень живо.
При всем том мой брат умирал. А если он это выдумал, то шутка была не из удачных. Врать о собственной близкой смерти — верный способ ее накликать.
Непроизвольный вопль вырвался у меня в момент расплаты с таксистом — резкий вскрик боли, как от удара чем-то острым в место, которое я не смог точно определить, словно это было моментальным воспроизведением всех прошлых болей в самых разных местах.
— С вами все в порядке? — спросил таксист.
— Ничего, могло быть хуже, — сказал я, — при таких-то делах.
Чтобы успеть на поезд, мне пришлось бежать во весь дух.
26. СРЕЗАТЕЛИ САЛА
Путешествие из Манки-Миа в Брум прошло без приключений. Поппи спала в глубине фургона. Ванесса сосредоточилась на вождении. Мы не могли проделать весь путь за один день, и Ванесса предложила мне ночью вести машину по очереди.
— Я слишком устал, — сказал я.
— Чем же ты занимался, чтобы так устать?
Я мог бы сказать: «Истреблением пауков», но вместо этого сказал: «Размышлениями» — и потер кулаками глаза, дабы подчеркнуть утомительность этого бессонного занятия.
Это был наилучший, проверенный способ выйти из разговора с Ванессой. Стоило мне сослаться на свои раздумья, и она тут же прерывала общение из страха, что я начну излагать в подробностях, о чем я думал.
Мы прибыли в Брум следующим вечером и остановились в отеле с видом на мангровые болота. Около часа я потратил на установление связи по беспроводному интернету, получение и разбор электронной почты.
— Ты не мог с этим повременить? — спросила Ванесса.
— А зачем?
— Чтобы мы могли еще одну ночь провести без суеты вокруг твоей карьеры.
— Какой еще карьеры?
— В том и суть, что никакой.
Но я слышал по радио в машине обрывки дурных новостей и не удержался от выяснения дурных подробностей. Предсказывали очередной экономический спад, и снова людям будет не до покупки книг, а тут еще компания «Эппл» вознамерилась добить книготорговлю своим новым планшетником.
В куче спама, среди реклам виагры и эректоров, я раскопал письмо от Брюса Элсли, вновь грозившего мне судебным преследованием за плагиат и между прочим предлагавшего посетить его литературные чтения в Кэмдене.[81] Было там и письмо от Мертона, в ту пору еще живого, с приложением запоздалой рецензии на мой предпредпоследний роман — по его мнению, самой глубокой и всеобъемлющей рецензии из всех им виденных, но, увы, напечатанной с четырехлетним опозданием в никем не читаемом журнальчике. И еще в почте обнаружился фактологический запрос по поводу статьи о долине Баросса,[82] написанной мной для «Американ трэвелер». Любой писатель, где бы он ни находился, страшится получения любого письма от американских фактологических сверщиков, если только это письмо не гласит: «Никаких искажений фактов не выявлено»; а в отеле австралийского Брума, после долгого и эмоционально изматывающего путешествия по пустыне, такое письмо «с парой уточняющих вопросов» желательно менее всего на свете.
Утром за завтраком Поппи краем уха уловила наш с Ванессой разговор о фактологической сверке, и ей послышалось слово «патологический».
— А в чем заключается патология этих сверщиков? — спросила она.
— Насчет патологий мне ничего не известно, — сказал я. — Речь идет о фактах. Они проверяют правдивость изложенных фактов.
— Ты и правдивость несовместимы, — сказала Ванесса. — И этот факт в проверке не нуждается.
— По правде говоря, их не особо волнуют собственно факты, — сказал я.
— Что же тогда их волнует? — спросила Поппи.
— Это своего рода «полиция стиля», — сказал я. — То есть они вычищают стиль, подгоняя его под уровень своих читателей.
— Патологический полисмен-чистильщик, — хмыкнула Ванесса, очевидно довольная этой потугой на шутку.
Поппи поразмыслила, прежде чем сделать вывод:
— Насколько я поняла, эта «полиция стиля» очищает текст от патологий, как мясо очищают от пленок, лишнего сала — и чего там еще?
— А вы считаете мой стиль чересчур сальным?
И мы с ней быстро переглянулись, как парочка школьников, проведшая большую перемену в укромном уголке.
Меня по-настоящему впечатлила ее оценка. Вот чего не ожидал от Поппи, так это проявления критической изощренности, каковая необходима для того, чтобы провести параллель между литературным произведением и куском мясной вырезки, освобождаемой от лишнего сала. Могла ли она измениться за то время, что я держал ее в объятиях, не снимая ноги с тарантула? Может, мои поцелуи обратили ее в литературного критика?
В ее честь я взял за правило именовать фактологических сверщиков из «Американ трэвелер» срезателями сала — разумеется, не в прямых обращениях, а про себя.
Результатом послания от срезателя — точнее, срезательницы, ибо это была женщина, — стало то, что я плотно засел за работу в отеле, меж тем как Ванесса и Поппи исследовали Брум и его окрестности. Мой текст не устраивал срезательницу сала по трем параметрам: 1) она не понимала написанное; 2) ей не нравилось написанное; 3) она не верила написанному.
И эти три параметра всячески хитросплетались.
«Здесь применена гипербола, — писал я ей в одном случае. — Написанное не следует понимать буквально».
«Как тогда прикажете это понимать?» — спрашивала она.
«Как широкий жест в сторону истинной правды с уклонением от фактических банальностей», — объяснял я.
— Значит, когда вы пишете, — сказала она мне уже по телефону, позвонив из Нью-Йорка поздно ночью или очень рано утром по тамошнему времени (похвальное трудовое рвение), — что официантка в винном бистро «Маунт-Плезант» была русалкой, вынырнувшей из бочки красного вина, которое еще струилось с ее волос, вы подразумеваете, что она выглядела как русалка?
— Да, — сказал я. — То есть нет. Это была игра моего воображения, поскольку та официанта как бы ощущала себя русалкой.
— Вы можете это обосновать?
— Нет, не могу. У меня просто сложилось такое впечатление.
Я судил по тому, как она держалась.
— Стало быть, это просто вымысел?
— Ну, отчасти вымысел, отчасти интуиция. Но мне не хочется писать, что она выглядела как русалка. Такое сравнение принижает ее, заодно принижая меня и читателей. Она была русалкой.
— Но в действительности она не выныривала из бочки с вином?
— Конечно нет. Хотя вполне могла бы. В конце концов, кто сможет поручиться, что она этого не делала? Вас беспокоит, что кто-нибудь из читателей захочет проделать тот же трюк с бочкой у себя дома?
— А вы не думаете, что клиентов «Маунт-Плезант» может отвратить от употребления их вина мысль о том, что в нем купалась русалка?
— Я так не думаю. И я также не думаю, что она действительно в нем купалась.
— Тогда почему вино струилось с ее волос? Как оно попало на ее волосы?
Когда пишешь для американских журналов, ты должен свыкнуться с мыслью, что их фактологические зануды всегда правы.
— Хорошо, я переделаю этот кусок, — сказал я.
— Теперь дальше, — продолжила она. — Когда вы пишете, что бокалы с вином в «Хеншке» преломляют солнечный свет, как витрины ювелирного магазина на Бонд-стрит, вы имеете в виду стекло витрины или выставленные там ювелирные украшения?
Я добросовестно обдумал вопрос:
— Полагаю, в данном случае искрящееся в бокалах вино напомнило мне игру света в драгоценных камнях, выставленных, скажем, в витрине «Тиффани».
— «Тиффани» на Бонд-стрит? А разве «Тиффани» находится не на Олд-Бонд-стрит?
— Лондонцы называют эту улицу просто Бонд-стрит, не деля ее на старую и новую части.[83] Но пусть будет Олд-Бонд-стрит, если вашим читателям это поможет сориентироваться.
— Теперь насчет «преломления».
— Да, они преломляли свет.
Теперь уже паузу взяла она, вероятно обсуждая эту тему с помощником редактора, который консультировался с ответственным редактором, а тот связывался с издателем и через него выходил уже на владельца журнала. Ее удаленный голос в трубке звучал недоумевающе. Так же недоумевающе звучали и другие удаленные голоса.
— Мы тут все в недоумении, — наконец сказала она прямо в трубку. — Нельзя ли изложить это для наших читателей как-нибудь иначе?
— Вы о «преломленном свете»?
— Да, и еще о «русалке» и о «бочке»…
— И о винах? — подхватил я.
— Да, и о винах тоже.
Я попрощался, повесил трубку и вышел на балкон отеля. Передо мной расстилалось мангровое болото. Не будь у него столь ядовитый вид и не поджидай меня внизу большая электрическая медуза, готовая положить конец моей сердечно-сосудистой деятельности, уже изрядно подорванной срезателями сала, я мог бы сейчас прыгнуть вниз.
Почему я оказался в Бруме? Почему не в каком-нибудь другом месте?
Когда тебя начинает тошнить от странствий, мысли о доме могут сыграть благотворную роль; однако дома меня ждал Элсли, висящий на женском чулке с апельсином во рту, дома была Флора Макбет, систематически удаляющая с магазинных полок все книги, написанные мужчинами, дома был… Да где он был вообще, мой дом?
А этот Брум, куда меня затащила парочка возлюбленных ведьм, и вовсе ад земной, хуже места не придумаешь. Еще раз с отвращением оглядев пейзаж, я покинул балкон. До чего же все это гадко: невыносимая жарища, ползучие мангры (это сами мангры ползут или всякие ползучие твари, в них обитающие?), тягучее перекатывание волн в заливе Робак, как будто там не вода, а суп (грибной? томатный? медузный?), скопы, парящие в небе с безграничным терпением и с неколебимой верой в то, что жизнь суть еда, а еда суть жизнь и это единственные истины на свете, которые тебе нужно усвоить…
Еда и вожделение…
Где они пропадали сейчас, две главные ведьмы в моей жизни? «Где же, где же ты сегодня, моя цыганская жена?»[84] — пел Леонард Коэн, последний представитель старой школы бесшабашных мазохистов.
Так где же, где же вы, мои блуждающие цыганки? Ныряете за жемчугом? Красуетесь на пляже перед мускулистыми плейбоями? Катаетесь на верблюде, пристроившись спереди и сзади его горба, так что Поппи по-детски цепляется за талию своей дочери?
И, порожденные жаром моего вожделения, они возникали из мангровых зарослей — две русалки, стряхивающие капли вина с багряно-ядовитых волос.
Вот еще деталь, о которой я забыл упомянуть.
В ту ночь, когда я убил гигантского паука и когда «время зверинца» вклинилось в обычное течение времени, я не застал Ванессу в фургоне, вернувшись туда после довольно долго отсутствия. На моей подушке, как издевательское подобие того, что ранее явилось мне на подушке Поппи, лежала записка: «Вышла подышать воздухом. Эта ночь слишком хороша, чтобы тратить ее на сон. Не жди меня. Целую. В.».
27. ДИКИЙ КОЗЛИК
Мы проторчали в Бруме две недели. Ванесса даже выразила желание остаться там навсегда.
— Это настоящая жизнь на фронтире, о которой я мечтала, сколько себя помню, — говорила она.
Сколько помнил я, она ни разу даже не заикалась о фронтире за все время, что мы прожили сначала в старом коттедже в Барнсе, затем в трехэтажном доме в Ноттинг-Хилле (в ту пору Поппи еще жила вместе с нами, а в Оксфордшир перебралась уже после той австралийской поездки — из соображений приличия, как вы могли бы сказать).
Я позволил себе усомниться в том, что жизнь на фронтире всегда была мечтой Ванессы, но та имела иммунитет против моей иронии.
— Я никогда тебе об этом не говорила, поскольку знала, что тебе просто не дано это понять. Ты горожанин до мозга костей.
— До мозга костей, вот как? Не забывай, что я вырос в Уилмслоу и там из окон своей спальни видел отары пасущихся коров.
— Тогда опиши мне подробно корову.
— Ладно, пусть не коров, так стаи баранов.
Но я видел, что ей действительно нравится Брум, и согласился здесь задержаться. Она сдала фургон прокатной конторе и вместо него арендовала самый навороченный из тамошних джипов. Ей вдруг полюбились внедорожники на больших колесах, с кенгуринами из толстых труб, с закрепленными на крыше канистрами, шумно захлопывающимися дверьми и слоем красной пыли повсюду, куда ни ткнись. За две недели она стала весьма популярной личностью в Бруме и, проносясь на дикой скорости по городку, то и дело приветствовала новых друзей гудками клаксона и взмахами руки. В ее гардероб теперь входили шорты цвета хаки и туристские ботинки с высокими берцами. Она научилась австралийскому сленгу. По вечерам она участвовала в попойках аборигенов, хохот и брань которых разносились окрест на добрую сотню миль.
— Эта земля по праву принадлежит им, — говорила она о туземцах.
— Раньше тебя не волновали земельные вопросы.
— Теперь волнуют. Они меня научили. Это у них в крови.
— У них в крови давно уже нет ничего, кроме алкоголя.
— А кто в этом виноват?
Я знал ответ. Белые люди. Ванесса всерьез вознамерилась отстаивать попранные права черных.
И вот однажды ночью, по возвращении от аборигенов, с которыми опять пила и еще невесть чем занималась, она сказала, обвиваясь вокруг меня, как удав вокруг дикого козлика:
— Давай останемся здесь. Не будем возвращаться домой. Здесь у нас будет новая жизнь. Разве это не здорово — слиться с дикой природой? Как можно после такого снова жить в Лондоне? Ты только понюхай эту ночь.
Я понюхал.
Теплый запах верблюда (если только не слона), свежей крови, ящериц, эвкалиптов и цветущей жакаранды, а также вязкий запах боли и всего, чем люди пытаются ее заглушить, включая лосьон после загара. Второй волной: снова запах боли, теперь уже перекрывающий все прочие запахи.
— Послушай ночь, — сказала она.
Я послушал.
Хотя на море стоял штиль, ты все равно его слышал. Звук тяжелой, сдавленной тишины, как отголосок шумов другой планеты. И звуки тварей, убивающих и убиваемых. И жуткий хохот обездоленных аборигенов. И шепот Ванессы мне в ухо.
Она права. Как можно от такого отказаться?
— А что твоя мама? — спросил я.
— Пусть решает сама. Она может остаться с нами, а может вернуться домой одна, ей это вполне по силам. А мы останемся здесь вдвоем, ты и я. Что скажешь?
Я лежал молча, внимая ее торопливой, возбужденной речи.
— Что ты теряешь? — продолжала она. — Писать о самом себе ты можешь где угодно, а это место, глядишь, подкинет тебе темы поинтереснее. И мне тоже. Здесь я могла бы закончить свою книгу. Именно о таких местах я писала всегда, но поняла это лишь сейчас.
— Ты всегда писала о Бруме?
Она укусила меня за ухо:
— Не умничай, Гвидо. Только не здесь. Теперь у нас есть шанс отбросить всякое умничанье. Начать сначала. Что скажешь? Начнем сначала в местах, где течет настоящая жизнь. И больше никаких презентаций, никаких издательских банкетов. И не нужно рано утром покупать газеты с рецензиями, чтобы потом кидаться на стены в бессильном бешенстве.
— Я подумаю об этом, — сказал я, вспоминая такие приступы.
— Тут и думать нечего, надо просто сделать.
Конечно, она была права. И я восславил ее отвагу. Она была права за меня и за себя. Одиозно-скабрезные гении, которыми я восхищался, ни за что не упустили бы шанс пожить в таком месте. Вечно пьяные и свихнувшиеся от жары, они бродили бы по пыльным улицам и стреляли бы с крылечка по варанам, чтобы потом описать этот жизненный опыт в иронично-язвительных книгах. Может, Ванесса и осталась бы там. Может, ей и следовало там остаться. Но только не мне. У меня на это не хватало духу. Беспутство было моей целью, но — беспутство в ухоженном и цивилизованном Уилмслоу, а не в Западной Австралии, где до сих пор существовали ручьи, из которых никогда еще не пил белый человек. Я упоминал, что во время этого разговора Ванесса обвилась вокруг меня, как удав вокруг дикого козлика. Тот еще козлик!
Я еще не до конца отошел после греховного порыва примерно недельной давности, когда я сжал в объятиях мать Ванессы и целовал ее до ломоты в языке. Кто после этого скажет, что я недостаточно дик?
А ведь на этом мы с ней еще не закончили.
Закончили? Да мы с ней еще и не начинали как следует!
В ту паучью ночь я упустил отличный шанс. И виноваты в этом слова. Вечно эти слова доводят меня до беды. На пару секунд прервав поцелуй, чтобы глотнуть воздуха, я возьми да и ляпни (экий остроумец!):
— Выходит, в Манки-Миа все же есть мартышки.
Чары мигом рассеялись. Мне следовало бы знать, что Поппи относится к поколению женщин, которые могли дать волю себе и мужчине лишь в том случае, если это не опошлялось никакими комментариями. Их раскованность имела сомнамбулический оттенок, что позволяло им на следующее утро не помнить абсолютно ничего из происшедшего. Любая фраза — типа «Тебе это нравится?» или «Мне с тобой лучше, чем с твоей дочерью» — мгновенно выводила их из этого транса. Уж очень тонкой была вуаль, прикрывающая их скромность.
И я грубо разорвал эту вуаль.
— Убирайся! — приказала она, на сей раз категорически.
И я вернулся в фургон, где на подушке меня поджидала записка от Ванессы.
А вдруг этот тарантул был хитрой уловкой? Вдруг это был резиновый муляж паука, подброшенный с целью выманить меня из фургона, чтобы Ванесса могла без помех вернуться на развратную яхту, — эта ночь слишком хороша, чтобы тратить ее на сон, бла-бла-бла?..
Сожалела ли она о том, что зашла так далеко?
Я имею в виду Поппи. Ревность к Ванессе была для меня на втором плане. С каждой болью надо разбираться по отдельности, и время для Ванессы еще не пришло. И потом, что она сделала, то уже было сделано. Ви была великой мастерицей по части избавления от грехов прошлого. Что бы такого она ни сотворила, решалась проблема просто: пережевала, выплюнула — и нет проблемы. Боже мой, Гвидо, это когда еще было, не смеши меня (даже если это было только вчера). Но случай с Поппи не просто канул в прошлое, он еще давал надежду на будущее. Что Поппи думала по этому поводу? И думала ли что-нибудь?
Я изучал выражение ее лица в те минуты, когда она не могла знать о моей слежке. Если ее и мучили какие-то угрызения совести, то на лице это никак не отражалось. Во время прогулки с дочерью она, как обычно, брала ее под руку, и они вышагивали бок о бок на своих пробковых каблуках, синхронно поворачивая головы, когда замечали что-нибудь необычное, хотя на улицах Брума было сложно найти что-то более необычное, чем они сами.
Может, она элементарно забыла о случившемся? Может, воспоминания об этом выветрились из ее головы вместе с алкогольными парами, как и воспоминания о многом другом — включая паука на подушке или мартышек, которых она поначалу рассчитывала найти в Манки-Миа, но потом забыла о них вплоть до моей дурацкой обмолвки, — исчезли бесследно, как Ванесса в той ночи?
В связи с этим не мешало бы прояснить для себя некоторые общие моменты. Как в принципе может мать отнестись к тому, чтобы «попользоваться» супругом своей дочери? Насколько вероломным будет выглядеть этот поступок с материнской точки зрения? Я не имел в виду мнение ханжеского общества, в котором задают тон читательские группы из Чиппинг-Нортона. Я хотел уточнить, какое место занимает любовная связь тещи и зятя в нашей условной шкале преступлений против нравственности. Могут ли почтенные дамы запросто и даже со смехом обсуждать это в маникюрных салонах?
«Вы уже поимели своего зятя?»
«Да, а как вы?»
«Подумываю об этом. И как он вам?» «Да так себе».
Или же согрешившие рвут на себе волосы в ожидании неминуемой и ужасной кары Господней?
Вопросы, вопросы. Но, глядя на Поппи, невозможно было поверить, будто она задается каким-либо из них. Кем же делало ее такое безразличие — аморальным чудовищем или образцом целомудрия?
Пока эта парочка флиртовала с пляжными культуристами или каталась на верблюдах — теперь каждая на своем, в лучах закатного солнца, только представьте, — я сидел в отеле, выдергивая из Сети тексты Эсхила и Софокла. Уж кто-кто, а эти классики должны были иметь ответы на подобные вопросы. Зять и теща — насколько сурово осуждали античные боги их связь?
Ничего. Никаких упоминаний. Разве что Федра влюбилась в своего пасынка, но это было далековато от моего случая.
Чуть ближе к этой теме подошел римский драматург Теренций в пьесе «Свекровь». Однако то была комедия (скорее даже фарс), причем не особо успешная — во время ее премьеры большинство зрителей ушли смотреть канатоходцев, выступавших на соседней площади. Мне же было совсем не до смеха.
Однажды ночью мы с Поппи стояли рядышком в саду отеля, наблюдая «лестницу на луну» — местный природный феномен, когда к низкой луне тянется сверкающая полоса отражений в бесчисленных лужах, оставленных на берегу отливом. Чтобы узреть это чудо, люди съезжаются со всей Австралии, преодолевая тысячи миль. Но я смотрел без интереса, думая о своем. Участником чего я был: трагедии или фарса? Была Поппи моей соучастницей или нет?
Если бы сияющая «лунная лестница» могла пролить свет на все эти вопросы, я был бы куда более внимательным зрителем. Ванесса неподалеку болтала с бандой пьянчуг, одетая им под стать — в походных шортах и ботинках — и опять же им под стать сильно вкрученная. Я опустил руку на бедро Поппи, жадно растопырив пальцы — что она позволила мне проделать в «ночь тарантула». Но сейчас она быстро отстранилась. Не было требований удалиться. Не было сердитых возгласов. Был только шаг в сторону, как будто она давала больше пространства стоящему рядом незнакомому человеку.
За все время нашего пребывания в Бруме эта тема не всплывала ни разу. С Поппи я вел себя сдержанно, что отчасти объяснялось неожиданно возникшим чувством жалости к Ванессе. Ее мечте так и не суждено было осуществиться. При всей ее несомненной отваге, она не могла остаться тут одна, без меня. Я затрудняюсь объяснить, откуда у меня взялась такая убежденность. Возможно, ее отвага нуждалась в моем страхе как противовесе. Возможно, она рассчитывала вскоре увидеть на рейде Дирково судно, однако тот благополучно о ней забыл. Он вообще не производил впечатления человека, умеющего держать слово — если допустить, что он это слово ей дал. А может, эйфория от жизни на фронтире попросту начала выдыхаться. Она все реже пьянствовала и горланила по ночам с аборигенами. Какой-то дикий лихач в кожаной шляпе протаранил зад ее джипа просто ради удовольствия, крикнул что-то насчет ее сисек и был таков. Она пережарилась на солнце и с каждым днем проводила все больше времени в местной аптеке и все меньше — на пляже.
И я ни разу не видел, чтобы она что-нибудь писала.
Лишь в последнюю ночь она призналась, что больше не хочет здесь оставаться, да и то подала это как уступку мне.
— Ты добился своего, — сказала она.
Мы стояли на балконе, выпивали и курили, глядя на ядовитое море. Поппи стояла рядом с ней. И в выражении ее лица промелькнуло что-то похожее на согласие с этой фразой дочери. Ты добился своего.
Что это означало? Что она более не в силах противиться обуревающему ее запретному чувству? Или она просто вновь хватила лишку?
28. СКОЛЬКО ДЕНЕГ ВАМ ПРИНЕСЛА ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА?
В поезде, возвращаясь из Уилмслоу в Лондон, я встретил Гарта Родс-Райнда, мастера городского фэнтези, с которым свел знакомство в его худшую пору: он перед тем остался без гроша и без очередной жены, спутавшейся со старшеклассником, когда Гарт работал «учителем на подхвате». Тот же Гарт Родс-Райнд, но уже в его лучшую пору, закатил знаменитую гулянку на борту яхты «Лулу».
В нашу первую встречу он еще был сочинителем триллеров, которые никто не хотел покупать. Познакомились мы в кафетерии Британской библиотеки. Он подошел и представился, назвавшись поклонником моего таланта. Я ему не поверил. Настоящие поклонники не говорят: «Я ваш поклонник». Они заводят разговор о ваших книгах, объясняя, почему те им понравились. Слова «Я ваш поклонник» в действительности означают: «Я видел вашу физию по телику, вот только названия ваших книг никак не припомню».
— И какая из моих книг вам понравилась? — спросил я его.
То есть мне следовало бы так спросить, но я этого не сделал. Проблема в том, что, хотя ты и знаешь истинную цену словам «Я ваш поклонник», тебе все равно приятно их слышать, приятно быть узнаваемым человеком.
Он был мрачный, опухший и небритый. Возможно, и немытый, подумал я, если только исходивший от него запах не являлся специфическим запахом невезения. А также зависти (впрочем, завистью пахнут практически все авторы).
Не тратя время на пустую болтовню, он сразу перешел к сути. Он хотел знать, богат ли я.
У меня отпала челюсть.
— Богат? В смысле, происхожу ли я из богатой семьи? Был ли я богачом до того, как взялся за перо?
Архаичный оборот, согласен. В наше время уже никто не берется за перья, карандаши и ручки, предпочитая им клавиатуру.
Нет, он имел в виду не это. Он потянулся через стол и взял меня за лацкан пиджака. В первую секунду я подумал, что он проверяет качество материала. Но это был просто успокоительный жест.
— Я не хочу вас обижать, — сказал он.
— Обижать?
Для человека явно не стеснительного он выглядел до странности смущенным.
— То есть я не хотел бы показаться пошлым…
При слове «пошлым» я вздрогнул, сам не знаю почему.
— Позвольте перефразировать вопрос, — быстро добавил он.
Я ожидал, что теперь он спросит про мой богатый жизненный или любовный опыт. Про богатство духа, наконец. Ничего подобного.
— Какой доход вы получаете с каждой проданной книги? — перефразировал он свой вопрос.
Моя челюсть отпала снова еще ниже прежнего.
— Мы обсудим это, когда узнаем друг друга поближе, — сказал я, совершенно не представляя себе такое время, когда я захочу знать его ближе, чем уже узнал.
Однако он поймал меня в том же месте несколько дней спустя.
— Ну вот, поскольку мы теперь друзья, — сказал он, — мне хотелось бы по-дружески кое о чем вас спросить.
— О моих доходах?
— Я никому не разболтаю, — пообещал он.
— Нет, — сказал я.
Еще неделю спустя он купил мне кофе и булочку с корицей, хоть я его об этом не просил.
— Я понимаю, что о некоторых вещах не принято говорить даже с близкими друзьями, — сказал он, — но ведь писательство это такая же работа, как и любая другая, верно? И я хочу знать, во имя чего приношу эти жертвы. Я сижу на мели. Любой ассистент, расставляющий книги на магазинных полках, зарабатывает больше меня. Но есть ли у меня шанс поправить свои дела? Сколько может зарабатывать романист?
Я взглянул на булочку с корицей и вздохнул:
— Это смотря какой романист.
Читать бесплатно другие книги:
