Калейдоскоп. Расходные материалы Кузнецов Сергей
В гостиную входят Генрих и Густав.
– Если бы ваша газета напечатала статью о скандальном романе наследницы Барона Джи и молодого поэта…
Генрих замечает на полу обрывки телеграммы и, нагнувшись, начинает складывать клочки, как пазл. Густав помогает ему, не прекращая говорить:
– …тогда, чтобы спасти честь Анны, я был бы вынужден жениться на ней как честный человек…
– Густав, вы – честный человек?
– Я никогда не старался быть лучше моих ближних, господин Вайсс! Это просто такое выражение – «жениться как честный человек». Когда говорят, что некто бежит как угорелый, это же не значит, что он угорел!
Генрих поднимается, держа в руках обрывки телеграммы.
– Простите, дружище, мне нужно срочно на почту. Побегу как угорелый. Боюсь, нашим читателям будет не до романа фройляйн Анны – тут сюжет поинтересней! Возвращается любимая племянница Старика – и если застанет его живым, то я знаю, кто будет самой желанной невестой во всей Европе! Но если ангел смерти опередит ее… и Карл не поторопится… хотя он уже все испробовал… разве что гипноз…
Генрих выбегает из гостиной, что-то неразборчиво восклицая.
Густав смотрит в окно на заходящее солнце.
– Солнце заходит. Так и жизнь закатилась… – декламирует он и после паузы добавляет: – Каждый вечер природа напоминает нам о бренности нашего бытия! Какая навязчивая метафора! Подумать только, мы говорим о всякой ерунде, а здесь, прямо в этом доме, умирает человек, который правил всей Европой. Подлинный король Франции. Титан финансов. Владыка векселей и бог кредитов. Я был мальчишкой, когда впервые услышал его имя. К нему пришел принц Уэльский, а Старик сидел и работал – его уже тогда называли Стариком – и сказал, не поднимая головы: «Возьмите кресло и садитесь!» Возмущенный принц воскликнул: «Да вы понимаете, с кем вы говорите!» – а Старик на секунду оторвался от бумаг, глянул на его высочество и сказал: «Ну, тогда возьмите два кресла». История, достойная Плутарха!
Подходит к столу, задумчиво барабанит пальцами по столешнице.
– Целая эпоха умирает! Здесь, прямо над нами! – Густав поднимает голову и глядит на дубовые балки. Взгляд проникает сквозь потолок, и мы видим полутемную спальню. В большой кровати со столбиками резного дерева лежит Старик. Он совершенно неподвижен, в темноте нельзя рассмотреть лица, но мы слышим тяжелое прерывистое дыхание.
Значит, он еще жив.
Я еще жив. Боль не дает об этом забыть. Там, за решеткой ребер, в глубине худого, пятнистого от старческого пигмента тела, она распускается цветком, осьминогом расправляет щупальца, проникает в самые дальние уголки, рассылает курьеров, одного за другим, лучшая фельдъегерская служба, собственные конюшни во всех ключевых городах, до появления телеграфа мы опережали правительственную связь между Веной и Парижем минимум на два часа, а между Парижем и Лондоном – на все шесть. Мы держали Европу в кулаке, трое родных братьев… магический треугольник, с глазом посередине: мы видим вас, мы слышим вас, мы владеем вами. Ни одна золотая песчинка не укроется от нашего внимания, ни один золотой волос не выскользнет незамеченным из пальцев златошвейки, ни одно слово, произнесенное втайне, не останется не услышанным. Пусть преумножатся отделения нашего банковского дома, да станут они неисчислимы, подобно песку морскому, пусть покроют тело Европы, как старческие веснушки покрывают сухую морщинистую кожу, сначала по одиночке, потом – созвездиями, а потом – гроздьями, рыжеватыми, желтыми, коричневыми пятнами на сухом пергаменте плоти, будто кляксы на ветхих листах бумаги, на первых счетах, которые я выписывал вечность тому назад, когда был еще молод и не знал, что впереди меня ждут сила и слава, власть и богатство, одиночество и отчаяние. Весенним утром я стоял на пороге отцовской лавки, готовый отправиться в путь, потому что вот и мне настала пора вслед за старшим братом покинуть отчий дом, и через предвоенную Европу, замершую в ожидании своей судьбы, двинуться в самое ее сердце, туда, где поднималась звезда великого корсиканца, сияла обманчивым светом могущества и удачи, манила юношей всего континента мечтами о воинской доблести и далеких походах, даруя им взамен безымянные могилы в дальних странах с названиями, словно сошедшими со страниц духовных книг и рыцарских романов, которых я никогда не читал, потому что с детства предпочитал власти вымысла – власть над реальностью. Реальность была так податлива, так доступна… ею оставалось лишь овладеть, точь-в-точь, как рыжеволосой Марией, покорно задравшей свои юбки передо мной, пятнадцатилетним хозяйским сыном, горячо дышавшим в розовое ушко, чуть присыпанное мукой из взбитого нашими телами мешка в задней комнате отцовской лавки, откуда я навсегда уйду через два года, променяв провинциальность австрийского захолустья на имперский лоск наполеоновского Парижа, который я увидел в своих мечтах куда раньше, чем в почтовой карете въехал в него через предместье Сан-Антуан. Вот он, секрет моей удачи, моей власти – весь мир изначально уже скрыт в моем мозгу, свернут, как карта в багаже путешественника, и по мере того, как я продвигаюсь вперед, свиток разворачивается, являя людям то, что я знал раньше, то, что измыслил заранее. Мир создан мной – конечно, не за шесть дней, и не за семь, но бесконечным неутомимым усилием, ежедневной работой, предельной концентрацией, смысл которой оставался непостижим для тех, кто был рядом, для тех, кого я хотел обучить всему… Для Соломона, Мишеля, Эдмона, Карла… увы, они разочаровали меня, никчемные люди, не пригодные к настоящему делу… они управляются со счетами, вычисляют кредиты и собирают долги, но не могут не то что создать мир, но даже удержать его могуществом своей воли. И если я умру – а я ведь когда-нибудь умру, я не могу об этом не думать, особенно теперь, когда мои руки, ноги, губы и язык словно налиты свинцом, неподвижны, как у статуи, – так вот, если я умру, что станется с этим миром? С великолепной Европой финансовых потоков и торговых операций, с хрустальными пассажами Парижа, мраморными изваяниями Рима, горными вершинами за окнами спальни? Неужели всё растворится в небытии, развеется без следа, исчезнет, точно сны с первыми лучами солнца, почти не проникающего в эту сумрачную комнату, куда лишь изредка заходит прислуга – принести питье, заходит Анна – пожелать спокойной ночи, заходят Карл или Эдмон – задать один и тот же вопрос, вопрос, который я знаю заранее, на который они не услышат ответа. Пускай ищут, пускай мучаются, пускай перевернут вверх дном весь дом, заглянут под каждую половицу, простучат в поисках скрытых ящиков каждый дюйм инкрустированного дерева секретеров и конторок, ощупают каждый завиток дубовой резьбы шкафов и комодов в тщетной надежде, что включится тайный механизм, сдвинется панель и в глаза сверкнет вожделенная радуга алмазных граней, нет, нет, я не пошлю им радуги, не заключу с ними союз, не пообещаю спасения от потопа, который уже поднимается из глубин мира, созданного мной. Я вижу, как волны хаоса захлестывают улицы, как прибой небытия поглощает города, как небесная тьма, спускаясь долу, сливается с бурлящей тьмой наводнения, как мир уходит следом за своим хозяином, своим творцом.
Я не знаю, день сейчас или ночь, не знаю, какая страна за окном, в семнадцать я покинул Пруссию моего детства, покинул навсегда, чтобы построить дом в Париже, подобно тому, как Натан воздвиг свою твердыню в Лондоне, а Лионель возвел свою в Вене, и, когда пришел срок, мы натянули Европу на этот треугольник, как скорняк натягивает коровью шкуру на деревянный каркас, уверенно и равномерно повышая натяжение, завинчивая болт за болтом, растягивая, словно на дыбе, пока наконец не затрещат кости, боль не вопьется в мои суставы, такая боль, что у меня нет сил даже пошевелиться, вот я и лежу неподвижно, и вонь застарелого стариковского пота шибает в нос, правая рука бессильна, пальцы левой скрючены, как когти орла на фамильном гербе, который выбирали мы с Натаном, а Лионель, вечный наш младший брат, только соглашался и кивал, как всегда, когда мы что-то предлагали, не споря, не переча, не повышая голоса, вот Натан и одарил его своей старшенькой, своей Джули, светловолосой красоткой, тихой и смиренной, под стать будущему мужу (и заодно – урожденному дяде). Джули так мила, что каждый раз, когда она приходит пожелать мне спокойной ночи, я хочу сказать, что немного завидую Лионелю… жаль, во рту у меня кислый привкус, язык распух и шевелится с трудом, а гортань забыла, как издавать любые звуки, кроме стонов и мычания, да и те едва слышны, вот никто и не приходит ко мне, наверно, потому что все они умерли – и Лионель, и Натан, и Альфред… ах да, и Джули тоже умерла, они же умерли с Лионелем от оспы, как раз за год до обвала на Венской бирже, и Натан тоже умер, боясь за меня, так и не узнав, что Парижская коммуна продержалась совсем недолго и почти не затронула наш банк, мой дом на рю Сен-Флорантан устоял, как утес посреди бури, и стал надежной гаванью сначала для Евы, а потом для Карла и Джули, то есть для Карла и Анны, что-то я путаюсь в последнее время, наверно, потому что в спальне так темно и трудно различать лица… Анна, Джули… они же похожи, правда? Такие худосочные блондинки, все в жену Натана, как ее звали? Бетти? Маргарет? Не могу вспомнить, да и неважно, все равно она ко мне никогда не приходит, вот я и лежу здесь один. Если бы Ева была дома, она бы пришла, она бы услышала… но Ева куда-то уехала, много месяцев назад… кажется, в Германию… или в Австрию… а мы остались здесь, в Париже. Нам нельзя уезжать, вдруг от Евы придет письмо… или от Натана… а они не знают другого адреса, привыкли писать мне на рю Сен-Флорантан за эти сто лет… а ведь когда-то я жил в других городах, по другим адресам… жил и умирал…много раз… умирал и воскресал. Выскакивал, как кукушка из окошка в часах, ку-ку, вот он я, снова тут! Накукую нам всем долгую жизнь, да не одну, а сколько захочешь! Открывается дверка, вылетает деревянная птичка, распрямляется пружинка… ку-ку, вот он я!.. только в этот раз что-то поломалось, не то зубчики сточились, не то колесико выпало, не то проржавели шестеренки, стрелки замерли, дверцу заело, не работает больше машинка, механизм вышел из строя. Это как зерно бросишь в землю – а оно не прорастает весной. Умираешь – и всё.
Очень страшно.
Становится совсем темно. Этой зимой какие-то очень длинные ночи, бесконечные, мучительные. Даже свечи горят тускло, им не хватает сил рассеять темень, не хватает света. Ева, Ева, где же ты? Рыжие твои волосы озарили бы эту залу, глаза твои вспыхнули бы, разгоняя мрак. Я помню, мы играли, ты сидела у меня на коленях, а крашеный деревянный волчок крутился по столу, подгоняемый твоим смехом… помню, ты бежала по желтой песчаной дорожке в белом шелковом платье с широкой юбкой, катила перед собой обруч, ветер развевал твои волосы, и казалось, солнце запуталось в них, словно в ветвях дерева. Моя девочка, доченька… куда ты уехала? Кто прогнал тебя из моего дома? Кто посмел? Принеси мне воды, я хочу пить. Отчего ты не слышишь меня? Ева, Ева, где ты? Почему так темно?
(перебивает)
Да, old money – это нечто особенное.
У меня есть знакомая. Французская еврейка. Ее семья бежала из Северной Африки, когда там случилась деколонизация. Были они богатые люди и довольно много увезли с собой, так что и во Франции потом не бедствовали. Но все равно – по Египту скучали.
И вот прошло много лет. Дети подросли. Страсти улеглись. В Африке все тоже поуспокоилось. И они решили съездить туда в отпуск. Купили билеты на самолет, мать позвонила в египетское турагентство забронировать отель и назвала сотруднице свою фамилию.
– Ой, – воскликнула девушка, – какая забавная фамилия! У нас есть универмаг, который так называется!
Мать, помолчав, сказала:
– Это был наш универмаг.
И повесила трубку.
Задремала – и тут же проснулась. Приснился Санкт-Петербург, холодный, занесенный снегом. Она выходит из коляски, Алексей подает руку и улыбается. На нем особый гвардейский мундир, который бывает только во сне, парадный, шитый золотом и украшенный бриллиантами, сверкающий, как рождественская елка, а на ней обычная шубка, очень скромная, серебристо-белая, нежная-нежная, под цвет петербургского снега. Ева опирается на руку Алексея, соскакивает на землю – и тут же просыпается, возвращается к стуку колес, дымчато-зеленеющему лесу за окном, далеким горным вершинам.
Это был только сон, увы. Ведь прав был дядя: из Алексея не вышло хорошего мужа. Прошлой осенью они ругались едва ли не каждый раз, когда оставались вдвоем, – Алексей ревновал Еву ко всем, с кем она танцевала или даже разговаривала, а сам то и дело пропадал на полночи вместе с армейскими друзьями, возвращался пьяный и расхристанный, совсем не похожий на блестящего гвардейца, которого Ева полюбила когда-то. Сколько раз она вспоминала дядины слова:
– Ты зря покидаешь семью. Посмотри, мы всегда старались держаться вместе, даже когда разъехались по разным странам. Мой брат что, из каприза женился на твоей тетке? Нет, он знал, что нельзя мешать кровь, нельзя впускать в дело чужих.
– А как же дедушка Натан? – возражала она тогда. – Женился на бабушке Маргарет, взял себе жену из чужих, из англичан, и все равно, я помню, они любили друг друга, жили счастливо, до самой его смерти.
– Маргарет была из хорошей семьи! – кричал дядя. – А твой Алекси – какой-то гвардейский офицер, нищий дворянин из варварской страны. Знаю я этих офицеров! Всю жизнь будешь оплачивать его долги и закрывать глаза на шашни с актрисами!
Про долги дядя ошибся, а про закрывать глаза… откуда же Еве знать, где выпивал с приятелями Алексей? Может, и без актрис не обошлось. Наверно, рано или поздно Ева бы узнала правду, но сразу после Рождества Алексея отправили в поход, куда-то в азиатскую часть Российской Империи, которую Ева и на карте находила с трудом.
Последние дни были наполнены тихой грустью: они понимали, что расстаются навсегда, хотя не говорили об этом. Ева только сказала, что, наверное, вернется в Париж – что мне без тебя делать в Петербурге? – и Алексей кивнул: да, я понимаю.
Так вот они и расстались – и теперь поезд везет Еву к тем, с кем она бурно расставалась два года назад.
Мало ей было тогда дядиных нотаций! Карл тоже посчитал своим долгом принять участие в обсуждении Евиной судьбы.
– К чему, ты думаешь, Старик так напирает на родственные чувства? – сказал он, когда они остались вдвоем. – Где у тебя подходящие для брака родственники? Не сына же кузины Элизабет он имеет в виду? Арчибальду-младшему всего десять, и к тому же Старик этих Темплов терпеть не может. Я думаю, – подмигнул Карл, – он сам не прочь на тебе жениться. Зря он, что ли, так расхваливает выбор моего отца? Мол, Лионель женился на племяннице, а он женится на внучатой племяннице, вот и все. Неплохой, кстати, вариант, ты подумай.
Сейчас Ева сама не понимает, почему тогда пришла в такую ярость, – но орала она так, что сбежались слуги. Вот и получилось, что в один день разругалась и с дядей, и с братом: ничего не оставалось, как ночью бежать с Алексеем, вместо прощания оставив записку, короткую и решительную, как их ссора.
Уже в Берлине, по дороге в Россию, Ева получила письмо от Анны: мол, дядя в таком гневе, что даже запретил упоминать ее имя. Стоит ослушаться – орет, топает ногами и швыряет об пол, что под руку попадется. Расколотил, писала Анна, китайский сервиз, очень красивый и дорогой.
Ева собиралась ответить, но свобода, любовь, путешествие… незнакомая Европа за окнами поезда… весточку она прислала только из России. Я здесь счастлива, милая Анна, писала Ева в варшавском отеле. Поверь, мир очень велик, гораздо больше, чем это может показаться изнутри особняка на рю Сен-Флорантан.
Ева не указала петербургского адреса: сама не знала его, да и хотела прислать большое письмо уже из русской столицы. Но потом… потом Петербург закружил ее, вихрем пронося с бала на бал, с танца на танец, с праздника на праздник – и только через год, зайдя к одной из своих новых подруг, в лежавшем на столике Le Monde Illustre Ева прочитала, что у их банка плохо идут дела. Ева не придала этому значения – она знала: дядя умел заставить газеты писать то, что ему выгодно. Ну, значит, решила она, сейчас он хочет, чтобы все считали, будто дела идут неважно. Но еще год спустя, когда Алексей уже уехал в Азию, оставшись одна и собирая вещи для возвращения в Париж, Ева пошла в Публичную библиотеку и прочла обо всем, что случилось. Череда катастроф не оставляла сомнений: на этот раз Барон Джи не блефовал – по всей Европе закрывались конторы, в Италии и Англии банк объявили банкротом, а на Парижской бирже акции упали в три с лишним раза.
Встревоженная Ева написала в Париж – и месяц назад новые жильцы особняка на рю Сен-Флорантан сообщили, что дом продан, а бывшие владельцы отправились в Австрию. Из Венского, одного из немногих сохранившихся отделений банка, Еве ответили, что господин барон с семьей не стали останавливаться в городе, а сразу отправились в горы, где Лионель когда-то построил дом. Уже с дороги Ева телеграфировала, что приезжает, – и вот под ритмичный стук колес она думает, что придется просить прощения за бегство и внезапный брак, да уж, будет неприятно, но дядя, конечно, простит, ведь он-то уж точно ее любит, родственная любовь тем и отличается от романтической, что никогда не проходит, хотя о ней и не пишут романов. Что касается брака… можно будет его расторгнуть, тем более что и венчались они с Алексеем в России, по православному обряду. А Арчибальд Темпл-мл. подрастет тем временем еще на годик, глядишь – и вступит в подходящий возраст, и все пойдет так, как дяде и хотелось, как он замыслил с самого начала.
На железнодорожной платформе Анна бросится к ней, и Ева сразу увидит черный бант, и всё поймет, и зарыдает, обняв кузину. Ее рыжие волосы ярко вспыхнут на холодном перроне – но даже этот свет не в силах будет разогнать тьму, куда уходят те, кто ушел навсегда.
Эти истории… Представь, что ты стоишь на платформе и мимо тебя медленно-медленно едет поезд. Окна в купе не занавешены, и, пока проезжают вагоны, едва успеваешь рассмотреть пассажиров… ты не знаешь, кто эти люди, кем они приходятся друг другу. Случайные попутчики? путешествующая семья? любовники, сбежавшие в тайную вылазку? друзья, направляющиеся в отпуск? беженцы, туристы, эмигранты? Ты не знаешь, что привело их в эти купе, не знаешь, что их ждет, – но видишь, как сквозняк развевает светлые волосы, мягкие как шелк, текучие как вода… мужская рука накрывает узкую девичью ладонь – жестом любви? утешения? дружбы?.. худощавый очкарик что-то взволнованно говорит высокому красивому парню – друзья? любовники? соперники?.. вздрагивают женские плечи, дрожь пробегает по спине, матово сияющей в вырезе вечернего платья – рыдание? смех? истерика?.. черты прекрасного лица на мгновение застывают гримасой – наслаждение? боль? экстаз?.. сквозь механический лязг доносятся слова, вырванные из беседы, оторванные от своего смысла:…эпоха умирает… все повторяется… новый ребенок для нового мира… жаждать Абсолюта, но отвергать небеса… химера, фата-моргана, мираж… – грохот колес заглушает окончание фразы, проплывает последний вагон, ты смотришь вслед уходящему поезду, твоя сетчатка еще хранит загадочные картины, застывшие в оконных рамах… обрывки чужих слов затихают эхом.
Ты неподвижно стоишь на платформе, потом поворачиваешься к своей спутнице… черные волосы траурной волной струятся вдоль бледного лица, тонкие пальцы судорожно сжимают твою кисть, тонкие, бескровные губы едва шевелятся, слабый отзвук, бестелесный звук, еле слышные слова, затухающие в пропитанном гарью воздухе вокзала: расскажи мне что-нибудь… – и тогда ты неуверенно произносишь: «Ну, хорошо… представь себе…»
3
1901 год
Покинутые соты
Представь себе мужчину, уже немолодого, лет сорока. Одетого не чопорно – скорее изысканно, изобретательно. Скажем, бархатный жилет и сюртук с увядающим цветком в петлице. Шелковый шейный платок, завязанный пышным бантом. Соломенная шляпа с черной лентой, тонкая трость с набалдашником слоновой кости. Может быть, даже перчатки… белоснежные, как пена прибоя, как снег на вершинах гор.
Впрочем, сэр Эдуард предпочел бы «прибой, белоснежный, как мои перчатки» – что-нибудь в этом духе. Пусть, так сказать, Природа подражает Искусству – хотя бы в том, что касается совершенства белого цвета.
Во всем остальном, если честно, природа, окружающая сэра Эдуарда, вовсе не собирается подражать – ни ему самому, ни его одежде, ни его искусству (если, конечно, в этом случае можно разделить искусство и одежду). Природа Сицилии – избыточна, роскошна, барочна; сэр Эдуард – сдержан, ухожен, холоден.
Настолько холоден, насколько это возможно при плюс тридцати пяти в тени, за полвека до появления кондиционеров.
Сэр Эдуард Грей сочиняет письмо:
Мой милый мальчик, используя слова бедного Оскара – зачем искать своих слов, когда люди лучше и утонченней нас уже сказали всё? – так вот, Оскар говорил, что любит истому жарких дней и ненавидит холод нашей зимы, столь безжалостной и столь определенной, что она дает лишь форму, когда мне хочется цвета, дает лишь ясность, когда мне нужна тайна, да и вообще превращает несчастных людей в красноносых и сизоносых страшилищ.
Видит Бог, Уилл, тебе бы следовало бросить твои дурацкие дела, которые ты придумал себе в Лондоне, и приехать сюда, где вечно синие волны моря разбиваются о скалы, увитые изумрудно-зеленым плющом.
Мы бы стояли вместе на балконе маленького отеля, глядя, как солнце садится в воды Средиземного моря, я бы чувствовал твою руку на своем бедре и снова был бы счастлив.
Впрочем, нет… не следует так писать. Ни слова, ни упоминания о том, что было. Простое дружеское письмо, путевые заметки, которые один старый приятель пишет другому:
Вопреки распространенному мнению, Сицилия совершенно безопасна, а если и дика – то лишь дикостью первозданной природной красоты. Местные жители сдержанней и привлекательней своих шумных соотечественников, живущих по ту сторону Мессинского пролива: вероятно, так сказывается арабская кровь. Там, где неаполитанцу нужно двести слов, сицилиец ограничится десятком. Впрочем, в том, что касается физической красоты, я не возьмусь сказать, кто привлекает меня больше… Хотелось бы мне, милый Уилл, чтобы ты сам мог взглянуть на этих крестьян, исполненных живительной и плотской силы, и составил о них свое мнение.
Впрочем, о чем это я? Тебе ведь надо готовиться к первой брачной ночи, и эти мысли могут тебя отвлечь. Или, наоборот, помогут быть на высоте, когда ты останешься наедине с новоиспеченной леди Макдугл?
О нет, Боже мой, нет! Нельзя так писать!
Насмешка – хорошая приправа для дружбы, но никуда не годный дижестив для любви.
Густой аромат жимолости проникает сквозь раскрытую балконную дверь. Эдуард лежит на простой деревянной кровати, голубоватый дым зажженной папиросы поднимается к стропилам и исчезает в полутьме. С улицы доносится гомон толпы, рев мулов, крики погонщиков.
Эдуард закрывает глаза и представляет мальчика-возничего… как его звали? Мануэле? Франческо? Сальваторе? Прелестный юноша с тонким лицом, неуловимо похожий на танцующие мужские фигуры Черепахового фонтана в Риме, которым они любовались вместе с Уиллом в прошлом году.
Фонтан показал им Генрих, герр Вайсс, немолодой и вульгарный немецкий журналист, встреченный в какой-то траттории. Ведя их за собой по узким улочкам Рима, Генрих потчевал своих новых английских друзей баснями об огромных бриллиантах и разорившихся миллионерах – но в конце концов вывел к фонтану, где четверо юношей танцевали на спинах дельфинов. Конечно, он не преминул рассказать, что фонтан построили за одну ночь, по приказу молодого римлянина, тщетно добивавшегося руки девушки, жившей на площади.
– Какая прекрасная история, – сказал тогда Уилл, – четверо танцующих юношей – как грации с картины Боттичелли! Конечно, наутро девушка согласилась?
– Какая девушка устоит против такого! – усмехнулся Генрих, а Уилл улыбнулся в ответ:
– Хочется верить, что они жили долго и счастливо.
Может быть, он уже думал о женитьбе? – спрашивает себя сэр Эдуард. – Ласкал меня, а сам примерялся то к одной, то к другой лондонской невесте?
Эдуард горько усмехается. Стоило ехать так далеко, чтобы изводить себя мыслями о женитьбе Уилла! С тем же успехом можно было остаться в Лондоне и почетным гостем прийти на свадьбу.
Лучше всего – в женском платье. Выдать себя за подружку невесты.
Наверное, гости были бы скандализированы. Возможно, ему отказали бы от дома. Никто бы не оценил красоты жеста.
Как все изменилось! Еще двадцать лет назад никто не говорил о «любви, которая назвать себя стыдится», никто не называл веселых развратников человеколюбами, отвратительным латинским словом, вульгарным, как почти все, пришедшее из Германии. Тогда Эдуарду и в голову не пришло бы переживать, что его любовник женится, – в конце концов, джентльмен должен жениться рано или поздно.
Наверное, поэтому двадцать лет назад любовники Эдуарда никогда не утверждали, что им омерзительна сама мысль о близости с женщиной.
Никто не тянул Уилла за язык, думает Эдуард, – и слово «язык» влажно поворачивается во рту, отдавая солоноватым вкусом так и не забытых поцелуев.
Вечером Эдуард сидит на кафедральной площади. Каменная чаша фонтана, в центре, на возвышении, черный слон из вулканического туфа, вздыбленный над ним обелиск увенчан крестом в обрамлении ажурных ветвей. Пальма и дуб? Или это олива? Слишком высоко, трудно разглядеть листья.
Эдуард пестует свое горе.
Прохлада вечернего воздуха, терпкий вкус местного вина.
Так сладко быть несчастным в подобные вечера, посреди города, где тебя никто не знает.
Хозяин гостиницы что-то говорил про чародея, чей дух вселился в этот фонтан. Или в слона? Может, в обелиск? Эдуард плохо понимает по-итальянски. Видать, уроки латыни не пошли впрок – дай Бог сейчас вспомнить хотя бы одну строчку Горация, кроме хрестоматийной, про монумент прочнее меди. Зато стоит закрыть глаза – и сразу увидишь крепкие руки мистера Гринока, его сильные пальцы, поросшие чуть заметным золотистым волосом. Сейчас я бы сравнил их цвет с отсветом италийского солнца, сохраненного в языке древних римлян, удовлетворенно улыбается Эдуард.
Хорошая метафора.
На краю каменной чаши сидят оборванные мальчишки. Беззаботная возня, дружеские тычки, надтреснутые колокольчики смеха, ломкие подростковые голоса. Самый красивый, нагнувшись к чаше фонтана, зачерпывает воду и горстью подносит ко рту. Через полчаса быстрые южные сумерки скроют точеные черты его лица, но пока Эдуарду хорошо видны густые брови, полные губы, пронзительные глубокие глаза, гладкая, без единого изъяна смуглая кожа, девственная, еще не тронутая бритвой, не изуродованная порослью усов или бороды.
Мальчик снова зачерпывает воду, влага капает с ладони, и на миг он становится частью фонтана – склоненное чело, поднесенная к устам рука, напряженное юное тело, различимое сквозь прорехи в ношеной, не по размеру большой рубахе. Мгновение – и он выпрямляется, тыльной стороной ладони вытирает губы и что-то говорит соседу по-итальянски.
О чем они говорят? Конечно, о том же, о чем все мальчишки на свете.
Эдуард не помнит, о чем говорил с одноклассниками, когда им было столько же, сколько этим маленьким итальянцам. Обсуждал учителей? Хвастался боевыми подвигами отца? Говорил, что, когда вырастет, тоже станет военным?
Память, не удерживая слов, услужливо подсовывает образы и запахи: мальчишечьи лица, налитые мускулы атлетов в гимнастическом зале, аромат роз в школьном саду, спертая сладковатая духота дортуара, вкус солоноватой кожи на губах, первые объятья.
Наверное, в двенадцать лет он думал, что такой и должна быть мужская дружба. И мысль о том, что кто-нибудь из его товарищей может жениться, вовсе не печалила Эдуарда.
Он и сам пару раз раздумывал о браке. Пятнадцать лет назад все было по-другому. Как они говорили? Жена – для денег и положения, конюх – для удовольствия, мальчик и юноша – для любви.
Как все изменилось! Куда подевались веселые остроумцы, читатели «Желтой книги», куда ушла прелесть тех далеких дней?
Впрочем, как говорил Оскар, вся прелесть прошлого в том, что оно – прошло.
Через пятнадцать лет сицилийские мальчики превратятся в коренастых немногословных мужчин, усатых и усталых.
У каждого будет жена и выводок детей, в прошлом – шумная свадьба в местном соборе, похороны матери или отца, новое извержение Этны, чудесное спасение города или его очередное разрушение. Летним вечером они будут сидеть на этой площади, пить свое вино, курить свои трубки, настороженно глядеть на длинноволосого иностранца в причудливом наряде, привычно скользить взглядом по барочному фасаду, черному слону, южному небу, почти не обращая внимания на стайку мальчишек у кромки каменной чаши, оборванных, юных и прекрасных, таких же, какими они сами были когда-то.
Эти мальчики не знают своей красоты, думает Эдуард, как не знают знойной жаркой красоты южной природы, которая раскрывается только тому, чья жизнь прошла в безжалостном холоде вечной английской зимы. Каждый день они видят ультрамариновую глубь неба, изумрудную зелень плюща, мерцающее серебро олив, колышущиеся гирлянды соцветий – малиновые, сиреневые, фиолетовые – и не замечают их, как мы не замечаем лондонский смог и не слышим грохота кэбов за окном. Люди юга считают естественной красоту окружающего их Божественного творения, не думают, что их Эдемский сад зажат между пустынями Африки и промозглой сыростью севера – узкая полоска на карте мира. А дети не ценят своей красоты, своей невинности, не знают, что им отпущено всего несколько лет – узкая полоска между пустыней иссушающей зрелости и сопливым младенчеством.
Этот остров не знает своей красоты, думает Эдуард. Эти мальчики не знают, что они прекрасны. Для того мы, англичане, и приезжаем на юг, чтобы дать красоте шанс. Ведь то, что никем не увидено, – не существует.
И сейчас, кроме меня, во всем городе нет человека, который бы мог по-настоящему увидеть этот вечер, – и завтра не будет снова.
Сумерки опускаются на площадь, мальчишки превращаются в едва различимые фигуры, трактирщик ставит перед Эдуардом еще один кувшин с вином.
Как обидно, Боже мой, как обидно, думает Эдуард, эти мальчишки – они бесконечно богаты, им дарован самый ценный Божий дар: шаткая, недолгая земная красота. А они не знают этого, и никто не расскажет им. Никто, сдерживая дрожь, не проведет ладонью по напряженным мышцам мальчишеского торса, не прикоснется губами к смуглой горькой коже предплечья, к едва заметным венам хрупкой шеи, к мягкой податливой мочке уха. Никто не прошепчет ti amo, не взъерошит черные волосы, не прижмет к груди, не отзовется всем телом на учащенные удары юного сердца.
Если ты даже заставишь себя встать – на виду у всей площади, под взглядами усталых усатых мужчин за соседними столами, – если заставишь себя подойти к фонтану, попытаешься заговорить по-итальянски, прикоснуться, обнять за плечи – нет, даже это не поможет. Твоей жизни, жизни всех путешествующих урнингов Англии не хватит, чтобы объехать все маленькие южные городки, не хватит на короткие сумерки, теплый воздух, детские голоса.
Эдуард думает об ускользающей красоте юных сицилийцев – а мальчишки у фонтана обсуждают смешного иностранца, разодетого как огородное пугало. Он простодушно поводит обиженными глазами, его фигура преисполнена важности, даже стакан с вином подносит ко рту торжественно, словно вершит таинство евхаристии. Чокнутый придурок, говорит тот, что постарше. Мальчишечий голос звонко разносится над вечерней площадью. Ну и ладно, иностранец все равно ни бельмеса не понимает.
Дорогой Уилл, вчера я поднялся на Этну, заночевав в какой-то хижине, на соломенном матрасе, похоже, набитом одними блохами.
Тут надо бы написать, что путешествие того стоило, но я не очень-то в этом уверен. Склоны, покрытые у подножья бурной зеленью, ближе к вершине превращаются в черную пустыню не вполне остывшей лавы с редкими вкраплениями грязного снега. Проводник разрыл землю и почти насильно впихнул мне в ладонь пригоршню теплых камешков. Сначала я подумал, что их нагрело солнце, но, нагнувшись, убедился, что жар исходит из самой земли. Пожалуй, этот момент был самым неожиданным и интересным за всю нашу прогулку.
Таково всякое путешествие к прославленым достопримечательностям: покинув зеленеющие склоны, полные жизни, ты обречен рыться в грязи веков в поисках сокрытого тепла древних времен, возможно, сохранившегося под слоем жирных взглядов американских и немецких туристов, которых возит по свету какой-нибудь Томас Кук. Помнишь, сколь омерзительны были их толпы на пасхальной мистерии в Обераммергау?
Так что Этна оказалась сплошным разочарованием. Огромный конус, возвышающийся над всем местным побережьем, при ближайшем рассмотрении оказался дырой, откуда воняет, словно от прелых прелестей какой-нибудь шлюхи.
Я вряд ли отправлю тебе это письмо, милый Уилл, – ведь только неотправленные письма по-настоящему искренни, и, значит, я могу не лицемерить и спрошу напрямую: как прошла твоя первая брачная ночь? Ты говорил, что даже в доме терпимости не мог быть с женщиной. Интересно, чем удалось тебе осчастливить новоявленную миссис Макдугл?
Впрочем, желаю успехов в твоих супружеских подвигах. Может, воспоминания о ночах, проведенных со мной, придадут твердость символу твоей мужественности, по которому я так скучаю.
Несмотря ни на что, нежно целую тебя.
Мне очень одиноко здесь.
Твой Эдуард
(перебивает)
В начале двухтысячных я жил в Силиконовой долине. Приехал ко мне в гости приятель, и я повез его смотреть Сан-Франциско. Взяли такси, поехали в район Кастро-Мишн. Кругом – радужные флаги, трансы на каблуках, брутальные геи в коже. Приятель посмотрел в окно и сказал:
– Вот ты представь, приезжает сюда какой-нибудь гей из отсталой репрессивной страны. Так он же на все это смотрит – как мы в восьмидесятые смотрели на зарубежные магазины русской книги. Солженицын там, Аксенов, Довлатов…
– Да, – говорю, – такому можно только позавидовать.
Ну, покатались, решили выпить. Рассчитались с таксистом, оставили чаевые. Выходим из машины, а он нам вслед:
– Давайте, ребята, отдохните как следует!
Наверное, принял нас за геев из отсталой репрессивной страны.
Голуби на пустой площади доклевывают рис, присыпанный свернутыми ленточками серпантина. Эдуард подцепляет спиральку концом трости – и через мгновение позволяет ей соскользнуть на плиты мостовой.
– Есть что-то трогательное в этих католических обрядах, не правда ли? – по-французски говорит его собеседник, бледный, высокий и тонкий юноша.
– О да, – отвечает Эдуард. – В прошлом году мне посчастливилось видеть в Риме богослужение в Латеранском соборе. Конечно, религия – лишь суррогат веры, но, вы знаете, красное облачение, красные перчатки, желтая митра – епископ выглядел так по-средневековому зловеще… был так великолепен, что наводил на мысль о гобелене в залах какого-нибудь французского музея.
– Готическое искусство – это и есть подлинный реализм, – отвечает юноша, – а вовсе не картины со страдающими пейзанами, которые в такой чести у моих соотечественников.
Облокотясь о перила балюстрады, они смотрят вниз. Зелень сбегает по склонам горы, несколько рыбачьих лодок замерли на глади залива. Эдуард вспоминает, как в одном из римских соборов они с Уиллом, потрясенные, смотрели на пронзенное стрелами прекрасное тело святого Себастьяна. «Это самый красивый мужчина, которого я когда-либо видел, – сказал тогда Уилл и добавил: – Конечно, после тебя». Сердце привычно сжимается, но почему-то сегодня это воспоминание не вызывает знакомой боли.
– Вам понравилось в Палермо, Николя? – спрашивает Эдуард.
– Очень, – отвечает юноша. – В Палатинской капелле мозаика, подобной которой я не видел даже в Равенне.
Эдуард кивает.
– Вы, наверное, давно путешествуете по Италии?
– Уже полгода, – отвечает Николя. – Знаете, в прошлом веке художники ездили в Рим и Флоренцию…
– Вы художник?
– Я учился на художника, – слегка смущается Николя, – но потом бросил. Господь не дал мне таланта, как и предсказывал отец. Он хотел, чтобы я стал военным, как все в семье.
У Николя вьющиеся волосы, светлые, с рыжиной, немного припухшие губы и еле заметные в сумерках розовые веснушки. Эдуард смотрит в его голубые глаза и говорит:
– Как странно… моя семья тоже хотела, чтобы я стал военным. Мой отец служил в Индии, а брат зятя воевал в Афганистане.
Николя улыбается, нервно и доверчиво:
– Мой дядя тоже… В смысле, в Афганистане, не в Индии.
– Ну да, – смеется Эдуард, – до Индии вы еще не добрались.
– Я был мальчишкой, – продолжает Николя, – и дядя рассказывал про войну. Я толком ничего не понял тогда, какая-то река, какой-то мост, афганцы стреляют, наши солдаты бегут… я только запомнил, он сказал: «Весь мост был завален трупами! Наших всего ничего погибло, а афганцы повсюду лежали! Идешь – и под ногами буквально хлюпает!» Он это говорил с гордостью, а мне стало так мерзко, так противно…ну, и в пятнадцать лет я сказал, что буду художником, а в армии служить не стану.
Ему бы пошла военная форма, думает Эдуард. Прямая спина, стройные ноги, широкие плечи. Он представляет себе Николя в обтягивающих рейтузах кавалериста, в черных начищенных сапогах, разгоряченного быстрой скачкой, пахнущего крепким мужским потом, конской сбруей, свежескошенной травой…
– Вот так я и стал фотографом, – говорит Николя.
Милый Уилл, сицилийское вино бурлит в моей крови, и мысли путаются, но я не могу не написать о чудесной встрече, которую послал мне лукавый сицилийский бог.
Утром трактирщик сказал, что в нашей гостинице остановился еще один straniero. За завтраком – салями с прекрасной глазуньей – мы познакомились. Увидев его, я сразу понял: передо мною человек настолько обаятельный, что, если я поддамся его обаянию, он поглотит меня всего, мою душу и даже мои воспоминания о тебе.
Он прелестен, хотя не так уж юн: ему двадцать два. Впрочем, его суждения поражают взвешенностью и жизненным опытом – почти как твои в лучшие минуты. Представь себе пронзительно голубые – как сицилийское небо – глаза, полные губы и нежнейшие волосы, золотистые, как сияние над головами католических святых. Его зовут Николя, и он приехал из России изучать итальянское искусство.
Мы провели вместе весь день, гуляя по Таормине, одному из прекраснейших сицилийских городков. Впрочем, точнее назвать ее деревушкой, раскинувшейся между несколькими величественными соборами и палаццо. Из конца в конец Таормину можно пройти за час – что мы с Николя и проделали несколько раз, заходя в местные трактиры, дабы утолить жажду.
О чем мы говорили? О новом веке, веке новых любовей, рождений и смертей, надежд и разочарований. Веке, который наступил в этом году (или год назад? Помнишь, мы так и не доспорили?), о художниках, поэтах и музыкантах, которых мы оба любим. Мы говорили о Ницше, д’Аннунцио и Вагнере, чей «Тангейзер» приводит Николя в восторг почти религиозный – особенно первая сцена, танцы фавнов и нимф, Леды и Европы, явление Венеры, охраняющей покой спящего героя. Николя рассказал, что в Палермо, в комнате Вагнера до сих пор витает запах розовой эссенции, которой великий композитор душил свое белье.
Николя сказал, что Вагнер некоторое время жил здесь, в Таормине – как наш бедный Оскар и, кстати, сам Ницше, который закончил в этой прелестной деревушке своего великого «Заратустру». Здесь, под южным солнцем, он прозрел явление сверхчеловека – этот немецкий профессор, проведший всю жизнь в холоде и педантизме своего Фатерлянда.
Ты не поверишь, но мне показалось, упомянув Оскара, Николя как-то по-особенному взглянул на меня. Ты знаешь, я не умею определять «настоящих» урнингов – в годы моей юности все было гораздо проще. Если бы ты был со мною – с нами, – ты, наверное, куда лучше понял бы тайный смысл слов Николя (если, конечно, у них был тайный смысл).
Ночью мы поднялись в комнату Николя: он обещал показать фотографии (забыл сказать, мой новый друг – фотограф, он путешествует по Италии, фотографируя места, где останавливались художники, которым он поклоняется). Ты помнишь, когда-то я презирал фотографию как жалкую попытку подражать Природе – но глядя на изображения, сделанные Николя, я подумал, что через алхимическое волшебство серебряной амальгамы и преломляющих свет линз Природа может приблизиться к Искусству.
Однако оставим этот разговор салонным эстетам. Лучше вообрази себе комнату в итальянской гостинице: маленькую, в меру грязную, еле освещенную одной-единственной свечой. Мы склонились над столом, где разложены, как называет их Николя, карточки. Наши тела соприкасаются, и моя рука несколько раз поднималась, чтобы опуститься на его плечо, – но вотще! Не поверишь, я боялся оскорбить моего друга. К тому же я слышал, русские страшно обидчивы и до сих пор сохраняют представления о «чести», присущие XIX веку.
Впрочем, что может быть прекрасней смерти на дуэли у подножья величественных гор? Полдневный жар, мое недвижное тело, капля за каплей сочится кровь, кругом теснятся уступы скал… но довольно! Видать, сицилийское вино ударило мне в голову, вызвав столь вульгарные картины.
Как ты уже догадался, ничего не произошло. Мне не удалось добавить юного русского к моей коллекции (о, ты не отказал бы себе в этом удовольствии!), он остался у себя, я вернулся в свою каморку, где, пытаясь заснуть, сочиняю тебе письмо.
Сегодня мы видели сицилийскую свадьбу. Молодых осыпали рисом и свернутыми бумажками. Во всем была какая-то варварская – и католическая – трогательность, но упаси меня Господь оказаться в смешной и унизительной роли человека, дающего у алтаря клятву на пару с женщиной. Деверь моей сестры Чарльз говорит «женщины врут, как афганцы, заключившие перемирие» – хотя, ты знаешь, я всегда находил женщин по-своему прекрасными.
Передавай привет твоей молодой жене. Уверен, она прелестна – у тебя слишком хороший вкус, чтобы я заочно не доверял сделанному тобой выбору.
Твой Эдуард
P. S. Кстати, дядя моего Николя, похоже, пятнадцать лет назад побывал в той же афганской заварушке, что и Чарльз, – с другой, разумеется, стороны. В этом смысле наша встреча должна что-то означать – но я выпил слишком много вина и не могу понять, что именно.
Эдуард засыпает – а за окном, калачиком свернувшись у подножья дремлющей Этны, засыпает Таормина. Пенные волны поднимаются и опадают, словно кружевное одеяло, колеблемое дыханием; галька на пляже шуршит тихим шелестом снов, на цыпочках приходящих ко всем, кто устал за день.
Эдуард спит – и с каждой минутой все дальше соскальзывает в прошлое, в уходящий век изысканной скуки, декоративного ориентализма, неспешных путешествий. Там, в глубине его сна, лорд Байрон, Джордж Браммел, Барбе д’Оревильи и Бодлер фланируют по улицам исчезающих городов, изысканные и холодные, исполненные колкого остроумия и небрежных парадоксов. Они пропадают в тумане сна, и их города тоже исчезают, уходят в прошлое, тают, проходят, как мальчишеская красота. Время поглощает их, как стремительные южные сумерки – очертания пальм и олив.
Эдуард спит и не знает, что через сто лет скоростные поезда и трансатлантические самолеты довершат начатое Томасом Куком и сделают вульгарным любое путешествие. Всякий клерк будет мечтать провести две недели отпуска там, где когда-то жил его любимый художник, музыкант или поэт. То, что было изысканным удовольствием для эстетов, станет банальным развлечением для туристов. Тиражи путеводителей взлетят до небес, а надгробный памятник Уайльда будет зацелован так, что его придется спрятать под стекло, дабы уберечь мрамор от губной помады.
Эдуард спит, а ХХ век шуршит галькой, волной набегает на пляж – шумный, вульгарный, подчиняющий природу и низводящий искусство до ярмарочного балагана, циркового представления, шествия дрессированных зверей…Чумазые мальчишки, сидя на краю мраморной чаши, свистят и улюлюкают: они требуют клоуна, настоящего клоуна, с роскошным бантом, в бархатной жилетке, в соломенной шляпе, со смешной тросточкой. Клоун важно выходит на арену – спотыкается и падает под радостный хохот публики. Слезы фонтаном бьют из накрашенных глаз – но ему не больно, конечно же, совсем не больно.
Мой дорогой Эдуард!
Я не стал будить Вас и поэтому записываю слова прощания, вместо того чтобы произнести.
Наша встреча взволновала меня. Полночи я не мог уснуть: мне казалось, мы должны немедленно продолжить наш разговор. Я порывался вскочить и найти Вас – и застывал в ужасе при мысли, что мы можем разминуться.
Утром я проснулся с больной головой – да-да, у русских тоже бывает похмелье! – и вспомнил, что обязательно должен быть завтра в Катании, где меня ждет судно, с капитаном которого я договорился еще в Палермо. Поэтому в спешке я упаковал свой нехитрый скарб и теперь покидаю этот прекрасный город, который подарил мне радость встречи с Вами.
Надеюсь, Вы простите мой отъезд, так похожий на бегство.
Искренне ваш, Николай Шестаков
P. S. До отплытия я обязательно взгляну на фонтан со слоном, о котором Вы столько говорили. А Вас я умоляю не забыть о греческом театре, куда мы так и не добрались.
P. P. S. Надеюсь, трактирщик передаст Вам это письмо – не то гореть ему в Аду, горячем, как лава его родной Этны.
Мраморные скамьи амфитеатра поросли травой. Когда-то здесь умещались тридцать пять тысяч зрителей. Жарким июньским полднем 1901 года сэр Эдуард, лорд Грей, абсолютно один здесь – если не считать бутыли вина, почти опустевшей.
Солнце слепит глаза. В проеме между античными колоннами, словно взятый в раму, сверкает залив. Безграничная морская даль, золотые пески побережья, не оскверненные ни шезлонгами, ни зонтами от солнца. Пройдет полвека – новая волна знаменитостей захлестнет Таормину, а следом – волна за волной – любопытствующие и туристы, привлеченные не Вагнером, Ницше и Уайльдом, а Элизабет Тейлор и Авой Гарднер. Старая Таормина исчезнет навсегда – как денди XIX века, как мимолетная красота сицилийских подростков, – исчезнет, сохранив лишь название, соборы и палаццо. Останется слово на карте – но не будет больше деревушки, где английский лорд и неудавшийся русский художник разыграли на двоих декадентскую драму неслучившейся любви.
Но и тогда, как две тысячи лет назад, будут золотиться пески прибрежных пляжей, синеть и сверкать на солнце Средиземное море и вздыматься, заслоняя полнеба, дремлющая Этна, даруя иллюзию, что не всякая красота быстротечна.
Солнце слепит глаза, Эдуард вытирает слезы батистовым платком с монограммой. Они говорили о смерти Уайльда, и он сказал:
– Когда погибает художник, бывает очень тяжело.
– Есть люди – художники жизни, – ответил Николя, – их гибель не менее тяжела.
Фотографы, думает Эдуард, и есть художники жизни. Они берут жизнь такой, как она есть, пропускают через линзы своих аппаратов и дают осесть на покрытых серебром стеклянных пластинах. Так застывает мимолетная красота, так сквозь декорации жизни проступает вечность, скрытая, как тепло лавы под слоем пепла.
Николя показывал на фотографиях дом, где жил Вагнер, гостиницу, где Ницше написал «Заратустру», – пустые соты, покинутые медоносными пчелами. На карточках – неподвижные пейзажи и смазанные смутные тени прохожих, словно призраки тех, кто жил здесь до нас.
Эдуард воображает фотографию кафедральной площади Катании: черный слон с хоботом, чей изгиб повторяет изгибы двух белых бивней. Обелиск огромным фаллосом устремлен в небо. Полупрозрачные силуэты на краю фонтана, там, где сидят мальчишки.
Это – памятник Эдуарду, monumentum aere perenius.
Он комкает в руке прощальное письмо Николя. Я порывался вскочить и найти Вас – но не вскочил, не нашел.
Оно и к лучшему: только неслучившееся по-настоящему подлинно.
Древние развалины расплываются перед глазами. Белоснежные колонны, резные капители, руины, величественные, обветшалые, немые свидетели античных времен. Эдуарду кажется: едва различимые тени, словно призраки с фотографий Николя, мелькают, вьются над ступенями амфитеатра.
Стоит закрыть глаза – они обретут плоть. Мускулистые тела атлетов, борцы, слившиеся в напряженном объятье, седой мужчина опирается на плечо юноши, почти мальчика. Густые брови, полные губы, глубокие глаза, гладкая, без единого изъяна смуглая кожа. Юноша смотрит на мужчину с почтением и любовью, внимая его словам:
– Храни любовь в сердце своем. Жизнь без нее подобна бессолнечному саду с мертвыми цветами.
Люди древности, думает Эдуард, обладали иной душой: они любили прекрасное, они были открыты настоящей любви. Любовь, знакомая нам, – только слабый отзвук древней любви, тепло остывающей лавы, когда-то раскаленным семенем извергнутой в этот мир.
На горячих ступенях разрушенного амфитеатра Эдуард повторяет одними губами:
– Это был рай. Эдем. Эдемский сад.
Мужчины, юноши и мальчики бродили по его тропам, грелись на его солнце, искали прохлады в тени его дерев. Так было, пока Ева…
Впрочем, там не было никакой Евы! Ни Евы, ни Лилит.
А древо познания? Древо познания – было?
Да, понимает Эдуард, древо познания было. Оно и сейчас установлено в каждой церкви христианского мира. Признанное священным орудие древней пытки – Santa Croce, святой крест.
Девятнадцать столетий назад мужчины вкусили запретный плод – тело и кровь Христову. Вкусили – и были изгнаны из Рая, лишены любви.
Те, кого мы любим, покидают нас, потому что мы не можем их удержать. Потому что деньги, слава, мирская тщета – сильнее любви. Все еще сильнее.
Горячее солнце ласкает Эдуарда, тепло нагретых ступеней вливается в его кровь.
Но мы можем вернуться! шепчет он. Отравленный плод, запретный фрукт съеден слишком давно. Яд утерял силу, распался в наших жилах. Вино и облатка – это не кровь и плоть. Чуда пресуществления больше не происходит: мы не верим в него. Мы очистились от проклятия, а если даже не мы, то мальчики, обнимающие друг друга в душной темноте дортуаров, – они точно очистятся.
Врата Эдема откроются: нужно лишь набраться смелости и войти. Вот оно, начало нового века! Уилл был прав, век начался 1 января 1901 года. Бедный Оскар, раздавленный лицемерием и ханжеством, не дожил всего месяц. Если бы он знал то, что открылось мне сегодня, он, возможно, нашел бы силы жить дальше.
Эдуард засыпает. Измученное тело прижимается к теплым ступеням – и вот из лесов, вскормленных вулканическим пеплом, выходят нимфы, сатиры и фавны – играют на свирелях, стучат копытцами по древним камням, танцуют, убаюкивают, водят хоровод… тончайшие балетные па, сходящиеся и расходящиеся пары, тихий шепоток танцующих, признания в любви, ворчливые жалобы, горькие слова расставания и разрыва.
Пролетает Эрот, колчан полон стрел, одну за другой он выпускает их в спящего мужчину, в нового святого Себастьяна. Стрелы вонзаются в плоть – и каждая стрела несет любовь, исцеление, избавленье от печалей.
Лебедем выплывает Леда, прекрасной буйволицей проходит Европа, спускается Афродита – увитая цветами, словно сошедшая с полотна Боттичелли. Не вульгарная Афродита Пандемос, нет, божественная, перворожденная Афродита Урания, Афродита урнингов. Наклоняется над спящим, увивает его чело цветами, целует в лоб.
И во сне Эдуард замирает на краю вулкана и видит распростертый у ног город, видит, словно прозревая сквозь пространство и время. Сонмы прекрасных мальчиков толпятся на площадях, пьют воду из фонтанов, смеются и дурачатся, – и вот распахиваются двери, на площадь неспешно, как в театре, выходят денди – изысканные, утонченные. Они обнимают мальчиков за угловатые плечи, ведут за собой по шатким лестницам, в душный покой запертых комнат – и, стоя на вершине, Эдуард видит всё: объятия и поцелуи, обнаженные торсы, сплетенные тела, полураскрытые губы и вздыбленные фаллосы. Сквозь время и пространство он видит миллионы тел – в едином объятии, в преддверии финала, экстаза, единого мига – мига вне времени и пространства.
Уста исторгают стон – и за спиной огненным салютом взрывается Этна. Ночное небо вспыхивает фейерверком, Эдуард кричит, и врата Эдема распахиваются под этот многоголосый, стократно усиленный крик.
По ту сторону – город на берегу залива. Улицы карабкаются по склонам гор, играет странная, незнакомая музыка. Эдуард – в ликующей толпе, и вот его спутники – Оскар, Уилл, Николя; одноклассники, друзья, любовники; мужчины, которых он видел один раз в жизни, чьих имен не запомнил, – они идут, осененные радужными флагами, по праздничным улицам, смеются, дурачатся, обнимают друг друга, а над городом плывет колокольный звон, в воздухе летает конфетти и серпантин, и Эдуард следом за друзьями и любовниками повторяет слова клятвы – вместе, вместе в горе и радости, и смерть, даже смерть, не разлучит нас.
Ты поднимаешь голову от книжки – и замираешь. Взгляд останавливается на девушке напротив: прямые черные волосы падают на лицо, точно струи дождя или порывы ветра, нарисованные резкими движениями пера на старой – из детства – романтической иллюстрации. Большие глаза полуприкрыты, ресницы чуть вздрагивают. Она спит, дремлет, мечтает. Ты понимаешь, что никогда не видел такой красавицы, – и тут замечаешь ее соседку, тонкокостную рыжеволосую студентку с открытым учебником на коленях. Белая кожа словно светится изнутри, а веснушки – как дырочки в занавесе, сквозь которые бьет солнечный свет. Переводишь взгляд дальше, на крупную, смуглую, почти чернокожую женщину: густые брови, полные губы, широкие скулы… крашенные в ненатурально белый, суперблондинистый цвет волосы. На коленях – трехлетний малыш, прижимает к себе пушистого плюшевого слоненка неправдоподобно розового цвета, с мягкими бивнями и загнутым кверху хоботом, вместо глаз – синие пуговки, ребенок заглядывает в них, разговаривает беззвучно.
Стоит пожилой мужчина, почти старик, короткая стрижка, седые волосы, сухая кожа. Проницательный взгляд профессионального наблюдателя. Резкие черты лица, будто с афиши старого фильма. Рядом с ним – худощавый парень в очках, под которыми его пушистые ресницы еще длинней, мягкая, почти женская линия губ, детская округлость щек… трогательный, нежный, такой молодой…
Ты озираешься: люди в вагоне красивы как на подбор, словно пока ты читал, кто-то (Кто-то?) подменил всех пассажиров. Молодые и старые, мужчины и женщины, европейцы, азиаты, негры – все возраста, все расы, все цвета кожи… они замерли в покачивающемся поезде, застыли в рапиде наведенного на них взгляда, затаили дыхание в кратком мгновении случайного совершенства, в бесценном подарке мимолетной красоты.
4
1910 год
Всё гибнет
Он смотрит на бурные воды, несущиеся под мостом. Так проходит любовь. Он снимает шинель, перекидывает через перила, смотрит вниз, на Сену, встревоженно и пристально – как три года назад, когда горожане смотрели на волны, что привыкли плескаться у самых ног каменного зуава, но с каждым днем поднимаются все выше и выше – по пояс, по грудь, по шею…
Той зимой Валентину исполнилось девятнадцать. Впервые он отмечал день рождения не дома – впервые без матери и отца, без приезжавших в Москву саратовских родственников, без общегородской предрождественской суеты, в которой терялся его личный маленький праздник.
Здесь Рождество опережало его день рождения на полторы недели. Орехи уже были найдены детворой в деревянных сабо, ангелы и шары укутаны в папиросную бумагу, а погрустневшие рождественские елки вынесены прочь из квартир по черным лестницам османовских особняков.
Теплый и бесснежный, наступил Новый, 1910 год – 1 января бульвары и площади кипели людьми, радовавшимися прекрасной погоде. В толпе Валентин встретил Саркиса, молодого инженера из Эривани, вот уже полтора года учившегося в парижской Политехнической школе. Как положено студенту, Саркис снимал мансарду в Латинском квартале и пригласил заходить в любое время, по-свойски – как-никак соотечественники. Валентин за два месяца так и не обзавелся в Париже друзьями – и потому 4 января – 22 декабря по привычному календарю – он поднимается по узкой скрипящей лестнице, вдыхает запахи чужого жилья и считает этажи, стараясь не сбиться. Пятый парижский, он же – шестой русский, правая дверь. Валентин несмело стучит – и громкий голос Саркиса с немыслимым акцентом возвещает:
Читать бесплатно другие книги:
