Плач Сэнсом Кристофер

Глава 21

Я отвел Милдмора к себе в контору. Барак и Скелли с любопытством посмотрели на него, когда я вел его в свой кабинет. Я предложил ему сесть, и он опустился на стул и неловко огляделся. Дружелюбным тоном, стараясь успокоить его, я спросил:

— Не желаете ли бокал пива?

— Нет, сэр, благодарю вас.

Милдмор помялся, теребя свою редкую бородку. Внешность у него была не очень внушительной, но, будучи тюремщиком в Тауэре, он наверняка видел — а возможно, и делал — страшные вещи. И вдруг он выпалил:

— Я полагаю, вы расследуете убийство печатника Армистеда Грининга.

— Да.

— Официально? — Глаза тюремщика уставились на меня в тревожном напряжении. — Говорят, вы действуете по поручению его родителей.

— Кто говорит? — мягко спросил я.

— Друзья. Они сказали мне, что приходил заслуживающий доверия человек по имени Уильям Сесил и сказал, что сотрудничать с вами безопасно. Сесил пытается выследить троих друзей Грининга, которые тоже пропали. А еще пропал его подмастерье.

Я внимательнее присмотрелся к Милдмору. Его глаза бегали и избегали встречаться с моими. Мне подумалось, что если ему известно все это, он должен быть связан с радикалами. Внезапно молодой человек прямо посмотрел на меня.

— Сэр, зачем вы вчера приходили в Тауэр?

Чуть подумав, я сказал:

— Я вам отвечу. Но сначала позвольте мне вас заверить, что ваши друзья говорили правду. Я не работаю на какого-нибудь врага реформизма.

Тюремщик пристально посмотрел на меня.

— Надо полагать, существует связь между смертью Грининга и… Тауэром?

— Скорее, он был как-то связан с Анной Эскью. Всплыло ее имя. — Я не мог упомянуть предсмертные слова Элиаса — ведь Милдмор даже не знал о смерти подмастерья.

На лбу молодого тюремщика выступила бусинка пота. Он проговорил, обращаясь и ко мне, и к себе самому:

— Значит, я должен вам довериться. Не могу понять, почему они не пришли за мной. — Он сделал паузу и добавил: — Они бы меня не пожалели. Если б разузнали про книгу.

От этих слов я остолбенел, вцепившись в подлокотники кресла и стараясь не выдать своих чувств. Надеясь, что мой тон по-прежнему звучит непринужденно, я спросил:

— Вы знали мастера Грининга?

Милдмор сцепил свои тощие руки.

— Да. Я был на нескольких встречах у него в типографии. С теми, другими людьми. — Он глубоко вздохнул, а потом дрожащим голосом сказал: — То, что я сделал в Тауэре для Анны Эскью, было совершено из жалости и по велению совести. Но к вам я пришел из страха. — Он потупился.

— Я полагаю, вы пришли сообщить мне что-то важное, любезнейший Милдмор. Не торопитесь, я вижу, что вы волнуетесь. Позвольте, я предупрежу моих сотрудников, чтобы нас не беспокоили.

Я встал, и мой посетитель кивнул. Он действительно теперь немного успокоился, как это бывает, когда человек решил раскрыть важную тайну. Я вышел в контору. Николаса так и не было. Я подошел к столу Барака и быстро написал записку лорду Парру, сообщая, что Милдмор у меня в конторе, и прося прислать несколько человек, чтобы он, по крайней мере, не убежал. Джек озадаченно посмотрел на меня, но я приложил палец к губам и прошептал:

— Ты не мог бы доставить для меня срочное сообщение в Уайтхолл? Лорду-камергеру королевы.

— Меня пустят туда? — засомневался мой помощник.

— Скажи, что я работаю в Научном совете королевы по неотложному делу для лорда Парра. Как можно скорее. — Я запечатал записку и протянул ее Джеку.

Он покосился на меня, но встал и поспешил прочь, бесшумно закрыв за собой дверь. Велев Скелли говорить всем посетителям, что меня нет, я вернулся к Милдмору. Я обманывал его, поскольку мое появление в Тауэре явно заставило его поверить — ошибочно, — что я иду по следу, который привел к нему. Но, как и со многими другими всю прошлую неделю, у меня не оставалось выбора. И, в конце концов, дело касалось двойного убийства.

Тюремщик сгорбился в кресле, уставившись невидящим взглядом в окно на проходящих мимо юристов. Я сел за стол и сказал:

— Ну, теперь у нас времени сколько угодно.

Я улыбнулся, а мой собеседник вяло кивнул. Я решил начать с простых вопросов.

— Как вас зовут?

— Томас, сэр.

— И давно вы работаете в Тауэре, Томас?

— Два года. До того мой отец был там тюремщиком. Он и устроил мне должность в Тауэре. Сначала я был стражником снаружи, а когда отец умер в прошлом году, мне предложили его место. — Посетитель прямо посмотрел на меня страстным взором. — Но мне не нравится эта работа, особенно с тех пор, как я нашел Бога и вступил на путь спасения. А в этом году аресты столь многих несчастных агнцев Божьих ввергли меня в великую панику.

Значит, этот человек стал тюремщиком в прошлом году. Вероятно, он не хотел этого места, но найти другую работу было трудно, а это место защищало его от призыва на войну. В Тауэре ему было спокойно. Большие люди королевства сосредоточились на победе в войне, а борьбу между спорящими фракциями и религиозными верованиями временно отодвинули в сторону. Но весной все началось снова.

— Меня мучили угрызения совести, сэр. — Милдмор говорил так, будто я понимал его; он, очевидно, принимал меня за такого же реформатора. Наверное, так ему сказал Сесил. — Это благодаря моей церкви, нашему викарию, я увидел, что единственный путь к спасению лежит через Христа, а единственный путь к Нему — через Библию. — Он продолжил чуть громче шепота: — Я засомневался, действительно ли тело нашего Господа присутствует в мессе. — Теперь он с тревогой посмотрел на меня, хотя своими словами по сути не отрицал мессу.

Я ничего не сказал, но сочувственно кивнул.

— Мой викарий сказал, что я зайду слишком далеко, а отрицание мессы противоречит указам короля, который является главой Церкви и поставлен Богом, — продолжил рассказывать Томас. — Но вскоре я познакомился с мастером Кёрди.

— Пропавшим другом Грининга. Свечником.

— Да, сэр. Он был немного знаком с моей матерью. Она умерла в начале этого года. Я поговорил с ним после похорон, и он пригласил меня выпить. И свернул разговор на религию. Он образованный человек, самоучка, и приятная, обаятельная личность. Мы снова встретились, и он сказал, чтобы я приходил на дискуссии с людьми схожих мыслей, мне может быть это интересно.

Я посмотрел на вытянутое, бледное лицо Милдмора. Одинокий, серьезный, внутренне противоречивый молодой человек, которого, вероятно, недолюбливают из-за его работы, — то, что нужно, чтобы завербовать на сторону радикалов. Меня также поразило, что все члены сообщества были холосты, хотя у Вандерстайна могла быть семья во Фландрии. То есть жены и дети не отвлекали их от цели.

— И вы пошли? — спросил я тюремщика.

— Я впервые посетил собрание в апреле. Они всегда встречались в мастерской у мастера Грининга. Туда могли прийти только приглашенные, и нас просили никому не говорить о наших встречах. — Томас вдруг осекся и закусил губу. — И все, кого я там встречал, теперь разбежались, исчезли. Мастер Грининг мертв, а остальные пропали — не знаю, по собственной ли воле. Подмастерье Элиас, мастер Кёрди, Маккендрик, шотландский проповедник, голландец Вандерстайн, Майкл Лиман, служивший у королевы в Уайтхолле…

Я выпрямился.

— Лиман был членом вашего кружка? — Я и раньше думал, что между ними могла быть связь, но теперь получил подтверждение.

— Да. — Глаза Милдмора расширились. — А вы не знали? Что с ним случилось?

— Я лишь знаю, что он тоже исчез.

Я глубоко вздохнул. Значит, Майкл Лиман взял «Стенание» и отдал Гринингу. Теперь это ясно. И этот тюремщик также упоминал «книгу». Но я должен был ступать осторожно.

Милдмор снова встревоженно посмотрел на меня.

— Пожалуйста, поймите меня, сэр. Я никогда полностью не принадлежал к их кружку. Они относились ко мне настороженно, задавали вопросы о моей вере и все время переглядывались, когда я отвечал. Они как будто… как будто испытывали меня.

— Да, думаю, я понимаю.

Теперь это начинало напоминать не кружок религиозных радикалов, а скорее группу заговорщиков.

А Томас продолжал:

— Им, похоже, не понравилось, что я все еще сомневался насчет мессы. Хотя у них были сильные доводы, что Библия ничего не говорит про мессу… — Он вдруг осекся, еще не совсем доверяя мне.

— Нам вовсе не нужно обсуждать это, — ободрил его я. — Заверяю вас: кто что думает о мессе, совершенно не касается моего расследования.

Молодой человек как будто успокоился и продолжил:

— Они еще что-то говорили и на что-то намекали, чего я не понимал или не соглашался с ними. Они настаивали, что люди должны принимать крещение не в младенчестве, а во взрослом возрасте, как Иоанн Креститель и апостолы. А когда я сказал, что Бог поставил короля главой Церкви, они рассердились. И еще они говорили о бедных людях, которым запрещают читать Библию — мол, это все равно что вырывать слово Божие у людей — и благодарили Бога, что Джон Бойл и другие работают над Евангелием, присланным с материка. Хотя они говорили, что Бойл не понимает, как необходимо свергнуть существующие власти.

— Так они говорили? Именно такими словами?

— Да, сэр. И еще говорили, что королевская кровь ничего не стоит: все мы произошли от Адама, нашего общего отца. — Томас неистово замотал головой. — Такие слова — измена. Я сказал, что это неправильно. — Молодой тюремщик тяжело вздохнул. — Вскоре после этого они сказали мне, что нас разделяет слишком многое, чтобы я мог оставаться членом их кружка. И я ушел, поклявшись никому ничего не говорить о них. Признаюсь, я был рад: я чувствовал, что они все больше и больше меня тяготят.

— Они вели вас на опасный путь.

— Возможно. Не знаю.

Речь моего собеседника снова стала уклончивой, и он отводил взгляд. Милдмор был молод и неопытен, но не глуп. Он, наверное, понял, как и я, что с верой в крещение в зрелом возрасте и ожесточенной критикой существующих общественных устоев он окажется в компании, по крайней мере сочувствующей революционерам-анабаптистам. А если они были анабаптистами, замышляющими какой-то экстремистский акт, завербовать человека в Тауэре, уже имея одного в окружении королевы, было бы им очень полезно.

— Я уверен, что вы поступили правильно, — сказал я, тщательно взвешивая слова. Мне отчаянно хотелось перевести разговор на книгу, но на молодого человека не следовало слишком давить. Кроме того, нужно было дать время Бараку, и я сказал: — Хотя, наверное, это было печально — порвать с такими людьми, когда вы узнали их лучше.

Милдмор вздохнул:

— С ними было нелегко. Кёрди был приличный человек, он спрашивал, как я живу один в мире. И хотя, наверное, преуспевал в своем свечном деле и имел деньги, всегда одевался скромно. Думаю, он поддерживал деньгами шотландца и Грининга тоже. Из слов мастера Кёрди я понял, что его родные были старыми лоллардами, которые читали Библию, втайне переведенную на английский. Ну, он был щедр и в самом деле действовал так, как проповедовал, что надо делиться. — Томас посмотрел на меня и вдруг спросил: — Они мертвы, сэр?

— Не думаю. Но мне нужно разыскать их. Не для того, чтобы причинить вред, но, возможно, чтобы не дать нечаянно совершить одну глупость.

— Они не были жестоки, — сказал Милдмор. — Они отвергали насилие. Хотя часто говорили горячо… — Он грустно улыбнулся. — Элиас говорил, что все богатые должны быть повержены, что их надо заставить работать в поле, как простых людей.

Мне вспомнились слова Оукдена, как он подслушал громкий спор друзей Грининга в его лачуге совсем недавно.

— Они во многом не соглашались друг с другом? — уточнил я.

Тюремщик кивнул:

— Частенько, хотя обычно по каким-то неясным для меня вопросам. Например, если кого-то крестили в младенчестве, то нужно ли погружать его в воду целиком при повторном крещении в зрелом возрасте.

— А в том, что касается общественного устройства? Например, кто-нибудь не согласился с замечанием Элиаса, что богатых нужно свергнуть?

— Нет, с этим все были согласны.

Я улыбнулся Томасу:

— Люди жестоки в своей праведности?

— Да. Хотя Грининг был мягкий и дружелюбный человек, пока дело не касалось религии. Хуже всех был голландец. Иногда из-за акцента его трудно было понять, но это не мешало ему употреблять такие слова, как «слепой дурень» или «глупый грешник, обреченный на ад», если с ним не соглашались. Это он чаще всех говорил о Джоне Бойле.

Я задумался, был ли Вандерстайн знаком с английским изгнанником. Для голландца, занимавшегося торговлей через пролив, это не так уж невозможно.

А Милдмор продолжал:

— Шотландец тоже был сердитым. Наверное, обиделся, что его прогнали из Шотландии. Он бывал страшен, такой большой рассерженный человек. Думаю, с ним плохо обошлись у него на родине. Я знаю, у него там осталась жена.

— А Лиман?

— Джентльмен из Уайтхолла? Я чувствовал в нем родственную душу, потому что его тоже, как и меня, беспокоил вопрос, избрал ли его Бог для спасения. Как и все они, Лиман всегда говорил о грядущем конце света, как предсказано в Откровении Иоанна, что придет Антихрист и мы должны быть готовы к суду. Этого я до конца не понимал.

В Откровении Иоанна предсказано пришествие Антихриста. Это еще одна черта веры анабаптистов, как и других радикальных протестантов. Оукден упомянул в этой связи Бертано, и вчера это имя было на устах убийц Грининга. Непринужденно, как только мог, я спросил:

— Многие отождествляют Антихриста с конкретным человеком. В кружке называли его имя?

Томас с искренним недоумением посмотрел на меня.

— Нет, сэр.

— Может быть, с итальянцем?

— Вы имеете в виду папу? Они упоминали папу, только чтобы проклинать его.

Я понял, что если в кружке Бертано считали Антихристом, то не упоминали его имени при тех, кому не до конца доверяли, и тихо сказал:

— Теперь этот ваш кружок исчез. По-вашему, почему это могло случиться?

Щека Милдмора дернулась, а потом он сказал:

— Думаю, они сбежали из-за книги.

Я посмотрел в его страдальческое встревоженное лицо и решился нырнуть:

— Вы говорите о книге, которую взял Майкл Лиман?

Тюремщик, не понимая, уставился на меня.

— Лиман? Нет, это я тайно вынес ее из Тауэра и отдал Гринингу. Рассказ Анны Эскью о ее допросах.

На мгновение голова у меня пошла кругом. Мы уставились друг на друга. Как мог спокойнее, я сказал:

— Расскажите мне о книге Анны Эскью, Томас.

Молодой человек нахмурился:

— Разве вы не знаете? Я думал, потому вы вчера и приходили в Тауэр. — Он заерзал в кресле, и на мгновение я испугался, что он сейчас в панике убежит.

— Это верно, — солгал я и как ни в чем не бывало продолжил: — Я занимаюсь книгой Анны Эскью. Но меня ввели в заблуждение о том, кто передал ее Гринингу. Вы многое мне рассказали, Томас. Лучше расскажите и остальное. Клянусь, я никакой не враг.

Тюремщик снова посмотрел на меня и наклонил голову.

— Похоже, у меня нет выбора.

Я не ответил.

Мой собеседник набрал в грудь воздуха и тихим, ровным тоном, не глядя на меня, рассказал следующую часть своей истории. Иногда его голос прерывался, и мне пришлось наклоняться, чтобы лучше слышать его слова.

Глава 21

(продолжение)

— Это случилось двадцать девятого июня, во вторник, — рассказывал Томас. — Меньше месяца назад, а кажется, что прошел год. Накануне Анна Эскью и те трое мужчин были приговорены в ратуше к смерти за ересь, и все говорили об этом. Мы ожидали, что до казни их будут держать в Ньюгейтской тюрьме. В то утро я дежурил в Тауэре, проверяя заключенных в темницах и доставляя завтрак тем, кому это полагалось. Потом я пошел доложить обстановку мастеру Ховитсону — вы виделись с ним вчера.

— Да, я помню, — кивнул я.

— Пока я был у его стола, снаружи послышались шаги — спускалось несколько человек. Входная дверь открылась, и вошел мастер Арденгаст, старший стражник, а с ним еще двое стражников ввели молодую женщину. На ней было красивое синее платье, но, к моему удивлению, на голову ей был надет мешок, грязный мешок, так что лица не было видно. Она тяжело дышала, бедняжка, и была очень напугана. Было отвратительно видеть, что так обращаются с женщиной. Следом вошли еще двое, и они втащили большой сундук. Потом мастер Арденгаст сказал Ховитсону и мне, что эта женщина будет заключена здесь и никто из других заключенных не должен знать о ее присутствии. Сказал, что мы должны отдежурить две смены, чтобы как можно меньше людей узнали о ее присутствии.

Голос Милдмора стих почти до шепота.

— Вы, наверное, думаете, что в таких случаях надо протестовать, но в том месте привыкаешь к самому плохому. А я слабый, грешный человек. Я лишь ответил: «Да, сэр». Женщину увели, чтобы запереть в камере — это место называется «особая камера»; она лучше обставлена, чем прочие, и предназначена для благородных заключенных. Но находится рядом с помещением, где стоит дыба и держат прочие орудия пыток. — Он взглянул на меня. — Я видел их.

«Я тоже», — подумал я, но вслух ничего не сказал.

— После этого все они ушли, а мы с Ховитсоном уставились друг на друга, — продолжил тюремщик. — Я стал спрашивать, кто эта женщина, но он сказал, что нам не стоит говорить об этом. И я занялся своими обязанностями. Потом, часа через два, вернулся мастер Арденгаст. С ним пришел лейтенант Тауэра сэр Энтони Кневет и еще двое, в изысканных шелковых мантиях, с должностными золотыми цепями и с драгоценностями на шапках. Одного из них я тогда еще не знал, — такой худой, с красным лицом и маленькой торчащей рыжей бородкой. А второго узнал, потому что видел его в Тауэре раньше, — это был королевский советник сэр Ричард Рич.

Я напряженно смотрел на Милдмора. Итак, Рич… А другой посетитель — это, судя по описанию, лорд-канцлер Ризли, который на сожжении беспокоился, что от пороха на шее жертв горящий хворост полетит в членов совета. И Кневет, который плохо ладил со своим начальником Уолсингэмом. Значит, Ричард Рич, как я и предполагал, был глубоко замешан в этом деле. Томас посмотрел на меня испуганными глазами.

— Продолжать, сэр?

Наверное, он боялся, что при упоминании этих имен я могу попросить его замолчать, не желая впутываться дальше. Но я сказал:

— Ничего, продолжайте.

— Они ничего не сказали мне и Ховитсону, хотя Рич нахмурился, когда увидел, что я его узнал. Они прошли мимо и вошли в дверь камеры, где держали ту женщину.

— И вы так и не догадались, кто она?

— Нет. — В голосе молодого человека вдруг послышалась злоба. — Но я знал, что миссис Эскью была приговорена и что закон запрещает пытать кого-либо после приговора.

— Да, это запрещено.

Милдмор провел рукой по лбу.

— Прошло три часа, прежде чем все они снова вышли. Рич и Ризли смотрели сердито, и у Рича все лицо вспотело, как будто он занимался там тяжелой работой. Сэр Энтони Кневет выглядел обеспокоенным. Помню, Рич разминал руки — у него маленькие белые ручки — и морщился, словно от боли. Они задержались у стола, и сэр Энтони грубо сказал нам: «Вы оба никогда не видели этих джентльменов, поняли? Помните свою присягу королю». Потом они вышли и стали подниматься по лестнице. Я слышал, как Рич сердито проговорил: «Еще час, Кневет, и я бы ее сломил».

Томас немного помолчал. Во дворе разговаривали два барристера, вероятно, о каком-то забавном случае в суде, так как оба смеялись. Солнце светило на поникшую голову Милдмора, который вскоре заговорил снова:

— В тот вечер я опять был обязан кормить заключенных. Ховитсон велел мне отнести миску похлебки той женщине. Так я вошел к ней в камеру. Я постучал, на случай если она была не одета, и ее голос разрешил мне войти. В камере стоял стол, стулья и кровать под красивым покрывалом. И сундук. Я сразу узнал Анну Эскью, поскольку дважды видел, как она проповедовала на улицах, но теперь она неуклюже сидела на полу, прислонившись спиной к стене и вытянув ноги на каменных плитах.

Милдмор покраснел, и я подумал, как он молод и как нелепо невинен, чтобы служить в этом волчьем логове.

— Я заметил, что ее платье разорвано. Она сбросила свой чепец, и ее волосы свисали мокрыми от пота прядями. Ее лицо — милое лицо — было спокойно, но широко раскрытые глаза смотрели прямо перед собой. — Томас покачал головой, словно пытаясь прогнать ужасный образ. — Несмотря на все это, она заговорила со мной приятным, вежливым тоном. Она попросила: «Вы бы не поставили поднос на пол, любезный тюремщик. Мне не встать». Я знаю, что дыба делает с человеком, Бог меня прости, я видел это! Заключенного вытягивают с руками над головой, привязывают веревки к рукам и ногам на передвижном столе и тянут так, что рвутся мышцы и сухожилия. И до меня дошло в приливе ужаса, что те двое — члены Тайного совета — пытали на дыбе эту женщину. Я поставил миску и ложку на пол рядом с ней. Она потянулась к ложке, но, издав болезненный стон, прислонилась обратно, тяжело дыша.

Милдмор посмотрел на меня и судорожно глотнул.

— Даже мужчину видеть в таком состоянии тяжело, а женщину… — Он покачал головой. — Наверное, она прочла мои мысли и спросила, знаю ли я, кто она такая. Я ответил: «Да, мадам, я видел, как вы проповедовали». А потом спросил: «Что они сделали с вами?» Она улыбнулась в ответ. «Благородные советники Его Величества хотят свалить королеву, и ее фрейлин, и их мужей. Они спрашивали, какие отношения были у меня с ними — графиней Хартфорд, леди Денни, герцогиней Саффолкской. Они хотели, чтобы я сказала, будто все они еретички, отвергающие мессу. Но я сказала правду: что никогда не встречалась с ними. Тогда они поместили меня на дыбу, чтобы я сказала то, что они хотят. Сэр Энтони Кневет отказался участвовать в этом, и потому дыбу крутили Рич и Ризли». Ее глаза словно прожгли меня, когда она сказала: «Мне все равно, кто об этом узнает, но я хочу, чтобы эта история вышла наружу».

Милдмор глотнул и посмотрел на меня.

— Я испугался, сэр, я не хотел этого знать, но миссис Эскью продолжала, сменив позу, когда по ее телу прошли судороги боли. Она сказала: «Это была великая мука, но будет еще хуже, когда меня сожгут. Однако я знаю, что это прелюдия перед грядущим блаженством». И она снова улыбнулась. — Молодой тюремщик зачарованно покачал головой. — Я спросил миссис Эскью: «Вы верите, что спасетесь?» — и она ответила: «Воистину я верю, что Божья милость в моем сердце». У нее были голубые глаза, яркие, как будто светились каким-то внутренним светом. Это тронуло мне сердце, сэр.

Какое-то время Томас боролся со слезами, а потом продолжил:

— Я опустился рядом с нею на колени и сказал: «Вы страдали, как страдал Христос. Хотел бы я иметь ваше мужество и решительность». — На его глазах уже выступили слезы. — И тогда она попросила меня прочесть вместе с ней Двадцать второй псалом. И я прочел, — тихо прошептал Милдмор. — «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной…»[36] И потом, поскольку миссис Эскью не могла сама есть, она попросила, чтобы я покормил ее с ложки. Всякое движение причиняло ей невыносимую боль. — Он помолчал, а потом тихо добавил: — Я слышал, что в конце она вела себя очень храбро.

— Да, — подтвердил я. — Я был там.

— Ах, вы были среди тех благочестивых людей, которые пришли поддержать ее! — кивнул мой собеседник.

Я не стал разубеждать его. Милдмор тяжело вздохнул.

— Покормив ее, я ушел. Ховитсон сказал мне, что на следующий день ее переведут из Тауэра в какой-то дом — не знаю чей, — где она будет жить, пока не поправится. И напомнил мне, чтобы я держал рот на замке. Я подумал, они надеются, что она поправится, дабы взойти на костер. Я был зол, сэр, как никогда в жизни.

И Анна Эскью увидела в тебе это, подумал я, и решила тебя использовать.

— Это вы распустили известие, что ее пытают? — спросил я его.

— Да. — Томас с новым упрямством сжал челюсти. — И они знали, что это я. Я так пылал злобой на то, что они сделали, что в тот же вечер сказал своей хозяйке, где жил, что Анну Эскью пытали в Тауэре. Но у меня не хватило мужества назвать Ризли и Рича. Моя хозяйка против папистов, к тому же великая сплетница, и я хотел, чтобы она рассказала другим. В тот вечер я не думал о своей безопасности. А на следующий день на улицах начались разговоры. Признаюсь, когда услышал, как об этом болтают повсюду, я снова испугался, — добавил тюремщик с сожалением, после чего вздохнул и продолжил: — Вскоре началось расследование, его вел мастер Арденгаст. Что Анну Эскью пытали, знали только те, кто видел ее в Тауэре, и те, кто был в доме, куда ее потом поместили. Меня допрашивал сам сэр Энтони Кневет. Я сразу сознался. Я так испугался, что во время допроса намочил рейтузы. Анна Эскью не обмочилась, как я, — тихо добавил он с отвращением к себе.

— Она была редкой личностью, — сказал я.

— Я был уверен, что меня арестуют, но мне велели только молчать. Что я и делал, пока вчера не увидел вас. Не понимаю, почему меня не арестовали. Но сэр Энтони был очень добр ко мне, и в Тауэре ходили слухи, что его очень озаботило то, что сделали Рич и Ризли, и он тайно доложил об этом королю. Но точно я не знаю.

Я задумался. Возможно, с Милдмором ничего не сделали потому, что если судить его за раскрытие пыток Анны Эскью, это было бы публичным признанием, что пытки имели место.

— А сэр Энтони Кневет спрашивал о ваших мотивах? — спросил я. — О ваших религиозных связях?

— Да. Он спрашивал о моей церкви, о моих товарищах. Но я не сказал ему о мастере Грининге и его кружке. Это был бы конец для меня… из-за книги. И я ничего про это не сказал.

— Пожалуй, пора рассказать это мне, мастер Милдмор.

Томас уставился на свои руки, а потом снова поднял голову.

— В тот день, когда я говорил с миссис Эскью, поздно вечером меня опять послали к ней, чтобы дать ей ужин и доложить, каково ее состояние. Когда я вошел, она все так же сидела на полу, но сумела переползти через половину камеры. Одному Богу известно, чего ей это стоило. Ей принесли свечу, и она неуклюже примостилась у сундука, который был открыт. Ей удалось вытащить стопку бумаги, которая лежала теперь у нее на коленях, а также перо и чернильницу. Она что-то писала, вся в поту и морщась от боли. И посмотрела на меня. Какое-то время мы молчали, а потом она сказала со странной решительной радостью: «Любезный тюремщик! Вы застали меня за письмом». Когда ставил миску с похлебкой рядом с ней, я увидел, что она написала: «…тогда лейтенант отвязал меня от дыбы. Я тут же потеряла сознание, а потом они снова привели меня в чувство…» Я сказал: «Это письмо не позволят отослать, мадам, там сказано слишком многое». — «Какой стыд, — ответила она. — В нем написана чистая правда». Я спросил, не покормить ли ее с ложки снова, и она ответила, что да. Она прислонилась к сундуку, как беспомощное дитя, и я кормил ее и вытирал ей подбородок. Она сказала, что я добрый человек и христианин. Я сказал, что хотел бы быть таким. И тогда она спросила: «Вы бы не отнесли то, что я написала, сэру Энтони Кневету?» Я не ответил, а она все смотрела на меня, ее глаза были полны боли, но были какими-то… неумолимыми. Потом она сказала: «Это запись, отчет о моих допросах начиная с первого ареста в прошлом году. Последнюю часть я написала сегодня вечером, хотя мои руки страшно болят. Как ни странно, они никогда не рылись в моей одежде, где я прятала это свидетельство. — Она улыбнулась. — Странно, не правда ли, что советники короля рвут жилы и суставы благородной женщины, а обычные тюремщики стесняются порыться в ее белье?»

Томас снова сделал паузу, после чего продолжил рассказывать:

— Я объяснил ей, что сюда редко сажают женщин. Тогда она прикоснулась к моей руке и сказала: «Скоро они обыщут мой сундук, несомненно, и найдут это. Вы первый увидели мой отчет; у меня нет сил быстро спрятать его, когда в двери повернется ключ. Моя судьба в ваших руках, сэр, и если вы чувствуете, что нужно передать мой дневник сэру Энтони Кневету, значит, это нужно сделать. — Эти ее голубые глаза, сияющие в свете свечи, не отрывались от меня. — Но прошу вас, поскольку вы ищете спасения, взять теперь мои записи и каким-то образом опубликовать их. Это вызовет бурю. Вы можете это сделать?» Я сразу подумал о Грининге, но попятился и сказал: «Мадам, вы просите меня рискнуть жизнью. Если меня поймают…» — «Вашей жизнью, сэр? — она издала смешок и с усилием положила ладонь мне на руку. — Жизнь преходяща, а за ней лежит Божий суд и вечность!» Тут она спросила мое имя и добавила: «Если мир узнает, что делалось именем короля, это станет признаком благодати, Томас, великим шагом к спасению».

Тут я страшно разозлился на Анну Эскью. Она использовала спасение как оружие против Милдмора, подумал я, шантажировала его.

Глаза молодого человека на мгновение обратились куда-то внутрь, а потом он решительно посмотрел на меня.

— Я сказал, что возьму ее «Свидетельства», как она называла свои записи. Документ оказался небольшим. Я спрятал его под камзол и в ту же ночь вынес из камеры. И после разговора с моей хозяйкой направился прямо в типографию Грининга. Он был там один и сначала осторожно поздоровался со мной, но когда я рассказал ему про рукопись и показал ее, он не мог скрыть радости. «Я могу послать это Бойлу, — сказал он, — и через несколько месяцев пятьсот копий переправят обратно в Англию». Я помню, как он сказал: «Поднимется большой шум».

Быстро прикинув в уме, я спросил Милдмора:

— Это было где-то… тринадцатого июня?

Томас удивленно посмотрел на меня.

— Да. Я знал, что должен сделать это в тот же вечер. Чувствовал, что мужество меня покидает. Но, наверное, Господь придал мне сил и подвигнул на это.

Я откинулся на спинку кресла. Значит, была не одна книга, а две. Милдмор принес Гринингу «Свидетельства» Анны Эскью, а потом Лиман принес «Стенание» королевы. Потому что они знали, что Грининг может переправить рукописи Бойлу. И в самом деле большой шум! Да, определенно обе книги могли его поднять. Возможно, эти люди думали своими башками, что признание королевы в своей вере и свидетельства Анны Эскью о примененных против нее пытках разозлят народ до той степени, чтобы свергнуть правителей и устроить великий бунт. Анне Эскью теперь уже ничего не страшно, но публикация «Стенания» поставит Ее Величество под страшную угрозу, а падение королевы будет только на руку злейшим врагам реформаторов.

— Так что, вы думаете, с ними случилось, сэр? — снова спросил Милдмор. — С кружком Грининга? Зачем его убили? Это потому… что я принес ему книгу?

— Не знаю, — честно ответил я. — Но думаю, что тут было больше, чем убийство.

— Что больше? Сэр, я все вам рассказал, я доверился вам. И теперь чувствую, что вы знаете что-то, чего не знаю я.

— Да, знаю, но пока не могу вам рассказать. Но будьте уверены, я не причиню вам никакого вреда. А что вы теперь будете делать, когда вернетесь в Тауэр?

— У меня нет дежурств до следующего понедельника, — покачал головой мой собеседник. — Каждый раз, отправляясь на работу, я трясусь от страха. Я чувствую, что на меня смотрят, ждут чего-то. Я в ужасе, что рано или поздно они узнают про книгу…

Я услышал снаружи шаги нескольких человек. Милдмор встревоженно посмотрел на меня расширенными от страха глазами. Дверь открылась, и вошли Барак с Уильямом Сесилом, который строго посмотрел на молодого тюремщика. За ним последовали два крепких молодца, держащих руки на рукоятях мечей. Я думал, что Томас может попытаться убежать, но он сник и теперь робко стоял у своего кресла, весь дрожа. Взглянув на меня, он проговорил с тихим ужасом:

— Вы меня предали.

— Нет, — ответил я, — напротив: теперь вы будете защищены.

Я посмотрел на Сесила, но его строгое лицо не смягчилось.

Глава 22

Вечером я снова был в кабинете лорда Парра в Уайтхолле. Здесь также присутствовали Уильям Сесил и архиепископ Кранмер, чей белый стихарь контрастировал с нашими темными робами юристов. На столе лежал большой лист бумаги, исписанный плодами моих размышлений в тот день. Все мы в ожидании смотрели на дверь.

Мы должны были встретиться с лордом Парром в четыре часа — Сесил сообщил мне об этом, когда его люди уводили Милдмора из моего кабинета. Он сказал перепуганному молодому тюремщику только, что работает на друзей, которые служат при дворе и проследят, чтобы с ним ничего не случилось, поместив его покамест в безопасное место и сообщив в Тауэр, что он заболел.

Томас был страшно перепуган и умолял, чтобы его отпустили, но Уильям в резких выражениях сказал, что убийцы Грининга все еще на свободе и что недавно я столкнулся с ними; я мог лишь подтвердить это. Когда Милдмора уводили, он бросил на меня через плечо взгляд, полный страдания и гнева — ведь пока он открывал мне душу, я готовил его поимку. Стоя в кабинете лорда Парра, я снова вспомнил этот взгляд. И все же Томасу было безопаснее где-то скрыться — если только королева не падет. Хотя в этом случае Милдмор станет просто еще одним, кто пропадет вместе со всеми нами.

После их ухода я еще два часа пробыл у себя в кабинете. Я закрыл ставни, взял перо, бумагу и сел думать — о датах и личностях и об исчезновении уже не одной, а двух чрезвычайно деликатных книг. Я попытался встроить рассказ Милдмора во все остальное, что мне было известно. Все вернулось к Гринингу и его кружку — кем они были и что собой представляли. Я потерял счет времени. Потом часы в инне пробили три, напомнив мне, что нужно идти. Я собрал бумаги, на которых записал самые важные пункты, направился к реке и поймал перевозчика к причалам Уайтхолла. Одежду мне опять пришлось менять в лодке. Дворцовые стражники уже начали узнавать меня — некоторые почтительно кивали, отмечая мое имя у себя в списке. А я начал осваиваться с расположением помещений во дворце: эта плотная череда необычайных строений, не похожих одно на другое, перемежалась маленькими скрытыми двориками, в которых сначала казалось так легко запутаться. Даже яркость и красота интерьеров уже казалась мне почти что обыденной, и я мог ходить по коридорам, не ожидая постоянно, что меня остановят, и не замирая перед чудесными статуями, картинами и гобеленами.

Я прибыл в кабинет лорда Парра незадолго до четырех, а вскоре пришел и он сам. Также в кабинете были Уильям Сесил и, к моему удивлению, архиепископ Томас Кранмер, замкнутый и встревоженный. Я низко поклонился ему. Парр сказал мне, что к нам присоединится королева — что она уже идет сюда.

— Я попытался уяснить, куда эти новые сведения от Милдмора привели нас, — сказал я, пока мы ждали.

— И куда же, Мэтью? — тихо, но настоятельно спросил Кранмер.

— Мне кажется, что выбор сужается.

Послышался стук в дверь, и она распахнулась. На пороге стояла Анна Герберт, сестра Ее Величества, которую я видел в замке Бэйнардс несколько дней назад. Она поклонилась, пропуская саму королеву, на которой было великолепное платье из золотистого шелка. Передняя часть платья и рукава были белыми, с изображениями маленьких золотистых единорогов. Ее лицо оставалось спокойным и сосредоточенным. За спиной у нее стояла Мэри Оделл. Мы все низко поклонились.

Королева сказала:

— Мэри, Анна, можете вернуться в мои покои.

Леди кивнули нам и удалились. Екатерина Парр посмотрела на нас четверых и глубоко вздохнула. На мгновение спокойствие покинуло ее, и она с измученным видом обратилась к своему дяде:

— В своей записке вы сообщили, что события развиваются. Вы обнаружили мою книгу?

— Нет, Кейт, но у мастера Шардлейка есть новости. — Старый лорд кивнул в мою сторону.

— Хорошие? — быстро и сосредоточенно спросила Екатерина.

— Нельзя сказать, что плохие, Ваше Величество, — ответил я. — Сложные.

Королева вздохнула и обратилась к Кранмеру:

— Спасибо, что и вы пришли, милорд. Я знаю, что мой дядя держит вас в курсе всех новостей.

— Я оказался здесь по случаю собрания Королевского совета, — сказал архиепископ.

— Теперь Гардинер и его люди уже не так агрессивны, — сказал лорд Парр; в его голосе улавливалось презрение, несомненно касающееся склонности Кранмера не присутствовать на Совете, когда ситуация казалась опасной.

Королева бросила на своего дядю строгий взгляд и сказала: