Плач Сэнсом Кристофер

Глава 30

В тот же день я доложил обо всем лорду Парру. В кабинете с ним был Сесил. Молодой юрист казался утомленным — под глазами у него были большие мешки. Раньше он не сталкивался ни с чем подобным той ночной драке в порту. Я рассказал ему, что произошло у Рича, и добавил, что я сомневаюсь, что ему известно о существовании «Стенания», но не могу быть в этом уверен. Лорд Уильям сказал, что готовит своих людей к розыскам Маккендрика на лондонских улицах. Теперь шотландец может нищенствовать здесь, но вполне возможно, что он уже покинул город. Что же касается рассказа про Бертано, то дяде королевы удалось узнать только то, что у дома близ Чаринг-кросс, где селят приезжающих дипломатов, поставлены стражники из личной охраны короля. Это был зловещий знак, но нам не оставалось ничего, кроме как ждать.

Прошла неделя… Июль сменился августом, два дня шел дождь, а потом снова вернулась жара, и первая неделя нового месяца не принесла никаких новостей из Уайтхолла. Каждый день я боялся услышать, что заключены какие-то новые соглашения с папой и королева с ее радикальными соратниками арестованы. Однако я заставлял себя заниматься своими делами. Синяки у Николаса почти прошли — он казался немного беспокойным, но тем не менее настроился на работу. С радостным предвкушением он говорил о грядущем празднестве в честь прибытия французского адмирала: по-видимому, в Тауэр привезли дополнительные пушки для грандиозного салюта, который должны были дать, когда адмирал появится. Я сказал Овертону, что буду участвовать в церемонии, и он позавидовал этому, хотя сам я с радостью уклонился бы от такой чести. Тем временем рука у Барака полностью зажила, и я чувствовал, что он не жалеет о возвращении к нормальной жизни.

Дома я присматривал за Броккетом, но тот не сделал ни единого неверного шага, и Джозефине было не о чем донести мне. Мартин и Агнесса как будто оживились, и я подумал, не получили ли они хороших новостей от сына, но не стал спрашивать. Джозефина тоже казалась счастливой: она регулярно встречалась со своим молодым человеком и приобрела новую уверенность в себе. Порой я даже слышал, как она напевает рядом с домом. Я улыбался: было приятно сознавать, что среди своих забот я дал этой девушке кров и будущее. Правда, Тимоти словно избегал разговаривать со мной, возможно опасаясь, что я снова подниму вопрос о том, чтобы отдать его в подмастерья.

Я подготовил свой пышный наряд к визиту адмирала, купил новый черный камзол и рубашку с замысловатой вышивкой на манжетах и воротнике, однако не стал тратиться на золотую цепь: мой кошелек и так пострадал от налогов, потребовавшихся на войну.

Пятого августа пришло письмо от Хью. По большей части в нем содержались лишь обычные новости о делах и развлечениях в Антверпене. Впрочем, Кёртис упомянул, что недавно из Англии прибыло маленькое грузовое судно и на причал пришел известный нам англичанин, чтобы поприветствовать судовладельца, одного антверпенского купца. Я сверил даты: несомненно, этим судном был «Антверпен» с Вандерстайном на борту, а англичанином — Джон Бойл. Значит, он уже получил записи Анны Эскью, чтобы напечатать их. Что ж, тем хуже для Рича.

Шестого числа, в пятницу, я поднялся по Чансери-лейн и перешел дорогу в Грейс-Инн. Все утро я был занят бумажной работой — наконец я почти наверстал потерянное со «Стенанием» время — и после одинокого обеда в трапезной, пустынной по причине летних каникул, решил вдохнуть столь необходимого воздуха. У меня было дело на новую судебную сессию, касающееся границ неких владений в Глостершире, и у барристера, представлявшего противную сторону, члена Грейс-Инн, была цветная карта, которая всегда участвует в делах о прочерчивании границ. Обычно такую работу делают клерки, но ни Барак, ни Николас не имели большой способности к черчению, а я имел — и получал от этого занятия удовольствие. Потому я решил сделать эту работу сам, хотя она и оплачивалась по тарифу клерка.

Мысль о Грейс-Инн напомнила мне о Филипе Коулсвине, которого я не видел с тех пор, как предупредил его о жалобе Изабель (надо сказать, об этой жалобе казначей Роуленд больше не упоминал). Я прошел короткое расстояние до своего дома, чтобы взять Бытие, понимая, что ему тоже нужно прогуляться. В конюшне с ним был молодой Тимоти, который что-то читал, а при моем появлении спрятал бумаги под рубашку, ярко покраснев — наверняка это было что-нибудь непристойное. «Какие чудеса печатное слово принесло миру!» — сардонически подумал я, велев мальчику седлать коня.

Я мирно ехал по переулкам между живыми изгородями, где жужжали пчелы, глядя на тучный, лоснящийся скот на полях. Это был один из тех жарких августовских дней, когда сельскую местность почти усыпляет зной, коровы и овцы лениво пасутся, а воздух над пыльной дорогой слегка дрожит. Я посмотрел на свою карту. Раньше, укладывая в сумку бутылочки с разноцветными чернилами, которые могли понадобиться, я вспомнил дни, когда занимался живописью. Почему я позволил этому благородному занятию уйти из моей жизни?

Я оставил Бытие привратнику у ворот Грейс-Инн и пересек центральную площадь. Деревья стояли все в пыли. Я все думал о своих занятиях живописью, когда, свернув за угол, наткнулся прямо на двоих людей, которых меньше всего хотел видеть: Винсента Дирика в робе и шапке, с красивым орлиным лицом, чуть раскрасневшимся на солнце, и Изабель Слэннинг в темно-синем летнем платье и чепце, с кислым, как всегда, выражением на худом суровом лице. Дирик хмурился, и я подумал, что, как ни опытен он был в общении с трудными клиентами, Изабель, возможно, доконала и его.

От неожиданности мы отшатнулись друг от друга и какое-то время стояли молча. Потом я снял шапку и поклонился.

— Дай вам Бог доброго дня, брат Дирик. Миссис Слэннинг.

Винсент поклонился в ответ и проговорил с неожиданной вежливостью:

— И вам, мастер Шардлейк.

Я отступил в сторону, чтобы пропустить их, но Изабель, неподвижно встав передо мной, уперлась в меня своим стальным взглядом.

— Мастер Шардлейк, вы пришли к мастеру Коулсвину обсудить мою жалобу или, возможно, сговориться с ним против какого-нибудь еще честного верующего, который понимает таинство мессы? — Она говорила громким пронзительным голосом, напомнив мне о ночи, когда застала меня у дома Филипа.

К моему удивлению, Дирик взял ее под руку и тихо сказал:

— Пойдемте, госпожа. Позвольте мне проводить вас до ворот.

Женщина стряхнула его руку, по-прежнему буравя меня своим стальным взглядом, и ткнула в меня костлявым пальцем:

— Запомните, мастер Шардлейк, мне известно о вашем сговоре: вас, моего брата и этого Коулсвина! Вы все дорого за это заплатите. Подождите! — Она раздвинула губы — показав хорошие зубы для своего возраста — в злобной улыбке, и это была чистая, неразбавленная ненависть. — Мастер Дирик хотел пожалеть вас, но я не хочу, — торжествующе закончила она, кивнув на своего спутника, которому явно было неловко.

С этими словами миссис Слэннинг повернулась и позволила Дирику отвести ее за угол. Я посмотрел им вслед. Поведение Изабель и раньше было абсурдным и неуравновешенным, но Винсент выглядел обеспокоенным, и я не мог с тревогой не задуматься, что она имела в виду.

Я потратил час, чтобы скопировать карту в конторе моего оппонента по данному делу. Мне было трудно сосредоточиться из-за того, что в голове неотвязно кружились мысли о странной встрече с Изабель, и я решил посмотреть, у себя ли Коулсвин.

Его клерк сказал, что он на месте, и я снова вошел в чистый, опрятный кабинет. Филип протянул руку мне навстречу. Мой коллега держался непринужденнее, чем когда-либо, был спокоен и дружелюбен.

— Как дела, Мэтью? — поинтересовался он.

— Очень занятое лето. А у вас, Филип?

— Мы с женой теперь чувствуем себя счастливее, когда охота на еретиков закончилась. — Юрист грустно покачал головой. — Вчера я по амнистии сдал несколько книг — хороших книг, написанных людьми истинной веры, но теперь запрещенных. Я все откладывал с этим, потому что был к ним очень привязан, но в понедельник срок амнистии истекает.

— У меня тоже было несколько. Я их сжег: предпочел, чтобы мое имя не заносили в список.

— Амнистия публичная, и многие принесли свои книги. Возможно, даже некоторые из Уайтхолла. — Коулсвин невесело рассмеялся. — Если станут преследовать тех, кто воспользовался амнистией, это будет страшный удар по доверию — и по законности.

Он грустно улыбнулся, выглянув в окно на прямоугольник площади, и добавил:

— Мои книги стали для меня большой утратой, но наш викарий говорит, что нужно подождать: может быть, грядут лучшие дни. — Его лицо стало серьезным. — Что теперь? Дирик теребит меня и надоедает насчет показаний и прочих аспектов дела, пытается запугать меня в своей обычной манере. Но он не упоминает эту ерунду про сговор. Я надеялся, что он отговорит и Изабель от этого пути. Я бы попытался на его месте. Суду это не понравится.

— Может быть, он тоже пытается. Я только что на них наткнулся, и Дирик на этот раз вел себя вежливо и пытался увести Изабель. Но она опять сказала мне, что ей все известно — как вы, я и ее брат сговорились. И мы, как она выразилась, дорого за это заплатим.

— Дирик не поддержал ее?

— Вовсе нет, что для него необычно. Я начинаю думать, что Изабель серьезно повредилась умом. Но Дирик выглядел обеспокоенным, и я могу лишь гадать, что она могла задумать.

Все веселье Филипа пропало.

— Ее жалоба в Линкольнс-Инн имела продолжение? — встревоженно спросил он.

— Никакого. Но казначей Роуленд собирается написать ей резкое письмо. Я должен получить копию, но пока еще ничего не слышал об этом. Я зайду к нему.

Ненадолго задумавшись, Коулсвин сказал:

— Несколько дней назад во время обеда я увидел одного моего друга из другой конторы, знавшего, что я веду дело Коттерстоука — дела Дирика всегда вызывают сплетни в Грейс-Инне. Он познакомил меня с вышедшим в отставку барристером, которому уже за семьдесят, но он в здравой памяти. В молодости — более сорока лет назад — он работал на мать Эдварда и Изабель.

— Вот как? — заинтересовался я.

Мой собеседник немного помолчал в нерешительности, а потом продолжил:

— Строго говоря, несмотря даже на то, что старая Дебора Коттерстоук умерла, его долг не разглашать конфиденциальные сведения остается в силе. Но вы знаете, как старики любят сплетни. И я не удержался, чтобы не поинтересоваться, не известно ли ему что-нибудь об этой семье. — Филип нахмурился. — Строго говоря, я, наверное, не должен вам рассказывать.

Я спокойно улыбнулся — меня всегда восхищала его прямота.

— Я больше не представитель Изабель. И обещаю, об этом никто не узнает. — Я наклонил голову. — А если бывший клиент угрожает барристеру, как сделала Изабель сегодня утром, думаю, он вправе выяснить все, что может пролить свет на эти обстоятельства. Как я понимаю, Филип, рассказ того старика что-то объясняет?

Мой коллега утвердительно хмыкнул:

— Не прямо. Но мы с вами оба гадали, откуда эта взаимная злоба и, возможно, страх, с которыми Эдвард Коттерстоук и Изабель Слэннинг относятся друг к другу.

— Да. Это и в самом деле что-то из ряда вон выходящее.

— Мы знаем от старого купца, с которым я говорил раньше, что отец Эдварда и Изабель умер молодым, их мать вышла замуж снова, но ее второй муж тоже умер. И купец сказал, что после этого она и оба ребенка были вечно не в ладах друг с другом. — Коулсвин подался вперед в своем кресле. — К этому старому барристеру, с которым я говорил, в пятьсот седьмом году, во времена прежнего короля, обратилась миссис Дебора Джонсон, как ее тогда звали, чье завещание и вызвало всю эту мороку. В то время она была привлекательной вдовой на четвертом десятке, с двумя детьми…

— Эдвардом и Изабель.

— Да. Ее первый муж, мастер Джонсон, только что умер. От потной болезни, вы помните, которая свирепствовала в городе в то лето.

Я вспомнил самоуверенного молодого отца в высокой шляпе на картине, рядом с которым сидели хорошенькая жена и двое маленьких детей. Как легко даже преуспевающий человек может быть внезапно сражен болезнью!

— Мать Изабель и Эдварда унаследовала его дело и была весьма богата. Незадолго до этого в Канцлерском суде разбирали вопрос, может ли женщина наследовать дело и управлять им и быть членом гильдии. Старый барристер заверил ее, что может. Он вспоминал ее как грозную женщину.

— Я помню ее лицо на картине. Миловидное, но в нем видны резкость и твердость. Как и у ее дочери.

— Да. А через год миссис Джонсон консультировалась у него снова. Она намеревалась снова выйти замуж, за человека того же ремесла, Питера Коттерстоука, но боялась, что ее права в деле после замужества перейдут от нее к новому мужу.

— Так и должно было быть. Автоматически.

Филип кивнул:

— Так он и сказал. А она сказала, что ее дети, которым тогда было лет одиннадцать-двенадцать, беспокоятся, как бы не потерять наследство. Но эта женщина была настроена выйти за мастера Коттерстоука. И вышла. Однако Коттерстоук оказался порядочным человеком. Дебора Коттерстоук, как она теперь звалась, пришла к юристу в третий раз через несколько месяцев вместе со своим мужем, и мастер Коттерстоук написал завещание, в котором указал, что если умрет раньше жены, то объединенное дело — его собственное и покойного мастера Джонсона — должно перейти ей. И он окончательно решил этот вопрос, формально усыновив Эдварда и Изабель — так что если б даже Дебора умерла первой, они все равно получили бы каждый свою долю. Дебора, очевидно, была в то время явно беременна, и пара подумала, что лучше все оформить законно.

Я поскреб щеку.

— Значит, Коттерстоук был для них хорошим отчимом. И они взяли его фамилию, чего, конечно, не сделали бы, если б его не любили. Тот старик знал что-нибудь о ссоре внутри семьи?

— Ничего, — ответил Коулсвин. — Только что вскоре после этого бедный мастер Коттерстоук утонул. Это мы знали, но я решил заглянуть в отчет коронера. — Я выпрямился. — Очевидно, в одно воскресенье, вскоре после усыновления детей и написания завещания, мастер Коттерстоук вышел из своего дома за Олдгейтом, прошел через город в порт, куда только что из-за границы прибыл корабль с товарами для него. Он взял с собой обоих детей, а также двух слуг — обычная вещь для выходящего в город джентльмена. Одним из слуг был Патрик Воуэлл — это имя старика, который сейчас присматривает за домом.

— В самом деле? — спросил я. Мне становилось все интереснее.

— Оба слуги подтвердили, что в тот день мастер Коттерстоук казался совершенно счастливым, как и дети. Хозяин предвкушал появление нового ребенка. Слуги оставили его у здания таможни: Коттерстоук сказал, что не знает, сколько здесь пробудет, и велел, чтобы они подождали снаружи. Дети пошли к причалам вместе с ним.

Было воскресенье, и у причалов стояла тишина. Чуть позже один рабочий услышал крик из воды. Он сначала подумал, что это чайки, но крик раздался снова, и он понял, что это кричит человек. Он подбежал к воде и увидел там утопающего. Был полный прилив, и упавший с причала мужчина погрузился в глубокую воду. Рабочий позвал товарищей, чтобы те помогли ему вытащить тело на берег, но было уже поздно. Это был мастер Коттерстоук, и его легкие были полны воды, он определенно утонул. И очевидно, это случилось в туманный осенний день, когда, гуляя у края причала, вполне можно было оступиться.

— Верно.

— Но дети на дознании дали показания: якобы их отчим зашел на корабль, а затем сказал, что хочет пойти посмотреть, какие товары можно купить на других приплывших кораблях. Детям же он велел возвращаться к слугам, что они и сделали. Ничего странного для купца в воскресенье, хотя причалы в тот день не были особо заняты.

— А тот юрист, с которым вы говорили, участвовал в дознании?

— Нет. Но потом он еще раз встречался с Деборой Коттерстоук, когда та приходила в дом, чтобы он помог ей оформить документы для утверждения завещания судом после похорон. Он сказал, что помнит ее достойную сострадания скорбь, что и неудивительно — ведь она в течение двух с небольшим лет потеряла двух мужей. И маленькие дети тоже выглядели потрясенными.

— Она когда-нибудь еще приходила к нему?

Коулсвин покачал головой:

— Он написал ей, спрашивая, не желает ли она написать новое завещание, но миссис Коттерстоук не ответила. Чуть позже он слышал, что Дебора потеряла ребенка, которого еще вынашивала, — ничего удивительного при таких обстоятельствах. — Филип вздохнул. — Старик помнит, что иногда видел ее с детьми на улице. А потом она продала свое дело, и ее сын, мой клиент Эдвард, решил искать другое занятие.

— И она больше не выходила замуж?

— Нет. Очевидно, считала своим долгом носить траур всю оставшуюся жизнь.

Я задумался.

— Вы считаете, в смерти мастера Коттерстоука мог быть кто-то замешан? — У меня перехватило дыхание. — Даже кто-то из детей? Коронер поверил им на слово, что, когда они вернулись к слугам, их отчим был еще жив. — Я нахмурился. — Или это старая миссис Коттерстоук считала их виновными в смерти мужа? Все свидетельства говорят, что она невзлюбила обоих детей, а раньше мы говорили, что формулировка завещания, похоже, имела целью поссорить их друг с другом. — Я взглянул на Филипа. — Это ужасное предположение.

— Действительно ужасное. Однако учитывая завещание их отчима, дети и его жена Дебора не имели причин не любить его или не доверять ему. — Мой коллега с серьезным видом посмотрел на меня. — Но я боролся со своей совестью, не зная, следует ли мне поговорить со старым слугой, добрейшим Воуэллом. Мой клиент не уполномочивал меня на это, но…

Я печально улыбнулся:

— Но вы бы вырвали корень этого безумия.

— Я все думаю, не связана ли смерть их отчима с этим панцирем ненависти между ними. И каждый из них говорит, что может здорово навредить другому.

— Я помню, как переживал Воуэлл во время перепалки Эдварда и Изабель на инспекции, — сказал я. — Он был, очевидно, расстроен их поведением.

— Но я не считаю себя вправе пойти и допросить его.

— Вы читали отчет коронера. И если поведение Изабель теперь представляет угрозу для нас обоих… — Я приподнял брови.

— Пустые угрозы сумасшедшей женщины. — Филип тяжело вздохнул. — Дайте мне хорошенько обдумать это, Мэтью. Дайте помолиться.

Я бы предпочел, чтобы он немедленно пошел в дом Коттерстоука и взял меня с собой, но как я мог настаивать? И я встал.

— Когда решитесь, дайте мне знать, — попросил я Коулсвина. — И давайте будем держать друг друга в курсе всего в этом деле, что может касаться нас — персонально.

Он поднял голову и пристально посмотрел на меня своими голубыми глазами:

— Да. Обещаю.

Глава 31

Прошло еще несколько дней без новостей, а потом, в пятницу, я зашел к казначею Роуленду, но узнал, что он на совещании. В понедельник я снова заглянул к нему, и на этот раз клерк сказал мне, что его нет, хотя, проходя мимо окна казначея по пути к нему, я заметил через приоткрытые ставни его длинную фигуру в черной робе, склонившуюся над письменным столом. Когда я вышел, ставни были уже закрыты, и я с долей тревоги подумал, уж не избегает ли он меня.

В тот день в трапезной я обедал с другим барристером, которого немного знал, — он собирался днем нанять лодку и провезти свою семью до Гринвича и дальше. Как и сказал мне Роуленд в прошлом месяце, фактически все королевские корабли, пятьдесят или около того, должны были прибыть в Темзу, чтобы выстроиться в линию от Грейвсенда до Дептфорда: вдоль этой линии проплывут суда адмирала. Королевские корабли уже начали прибывать.

— Говорят, «Великий Гарри» уже бросил якорь у Дептфорда, — сказал мой коллега. — Соберутся все корабли, что в прошлом году были в Портсмуте и выпроваживали французов.

— «Мэри Роуз» не будет, — заметил я.

— Боевые потери, брат Шардлейк, — сказал мой собеседник напыщенно, — боевые потери.

Во вторник, десятого, в конце рабочего дня я предложил Бараку и Николасу выпить в конторе по кружке пива. Скелли уже ушел домой. Мысли о пропавшем «Стенании» все еще постоянно гудели у меня в голове, и я подумал, что разговор с двумя посвященными в это дело может открыть мне какие-нибудь перспективы. Джек спросил, не слышно ли чего-нибудь из дворца.

— Уже неделю ничего не слышно, — вздохнул я.

Мой помощник покачал головой:

— А книга по-прежнему у кого-то. Но у кого и почему эти люди не показывают ее королю, если они хотят навредить реформаторам?

— Хотел бы я знать! — развел я руками.

— И этот Бертано, — добавил Николас. — Он уже должен быть здесь, если Лиман говорил правду. — Он вздохнул, и его зеленые глаза на мгновение обратились куда-то внутрь.

В ту же ночь, когда Лиман был застрелен, лорд Парр унес его тело — студенты, к счастью, не вернулись до утра. Я не сомневался, что Овертон, как и я, никогда не забудет лица бывшего стражника, чья голова внезапно разлетелась на куски у нас на глазах.

— Нам известно теперь, что книга была у анабаптистов, — сказал я. — И Лиман был прав: среди них имелся шпион: кроме них, никто не знал про «Стенание». Это был или Кёрди, который теперь мертв, или Маккендрик, который в бегах. Или они оба. И кто бы это ни был, они работали на кого-то при дворе, не иначе.

— На кого-то из больших людей, — согласился Барак. — Но остается вопрос, на кого именно и почему они еще не раскрыли свои карты. — Он вопросительно посмотрел на меня: — Вы по-прежнему исключаете Рича?

— Я никогда не исключаю Рича. Но кто бы это ни был, ждать им опасно. Как только эта книга попала им в руки, их долг был отнести ее королю. А если похитивший хочет вызвать гнев Генриха и таким образом помочь успеху переговоров с Бертано, лучше всего было бы отдать ему книгу как можно скорее.

— Если этот Бертано вообще существует, — заметил Джек. — Мы даже в этом не можем быть уверены. А если такой человек и есть, я по-прежнему уверен, что король никогда не откажется от главенства над Церковью.

— Лорд Парр думает, что прибытие в Англию кого-то вроде него совпало с переменой в поведении некоторых членов Тайного совета. И на Чаринг-кросс зарезервирован дом, явно охраняемый стражей короля.

Николас согласился с Бараком:

— В таком случае наилучшее время, чтобы показать книгу, конечно, упущено. А я слышал, королева играет значительную роль на церемонии в честь французского адмирала. Это знак того, что она снова в милости.

Джек хмыкнул:

— Томас Кромвель был на вершине своей власти, когда вышел из милости. Он стал графом Эссекским, а через несколько недель его бросили в Тауэр и казнили.

Овертон покачал головой:

— Что за человек король? — Он задал этот вопрос тихо, несмотря на безопасность моей конторы.

— Хороший вопрос, — ответил я. — Мы с лордом Парром говорили об этом. Король впечатлителен, подозрителен, и если обращается против кого-то, то безжалостен и непреклонен. Этот человек считает себя всегда правым и верит в то, во что хочет верить. То, что королева прятала книгу и скрывала от него ее пропажу, он почти наверняка расценит как неверность. И все же — он по-прежнему ее любит и никогда не хотел ее потерять. Он заставил людей Гардинера заплатить за то, что они назвали ее еретичкой, не представив никаких доказательств.

— Впрочем, все это не помогает нам ответить на вопрос, у кого книга, — сказал Барак.

— Да, — согласился я.

— А как насчет моей идеи о двойном агенте? — спросил Николас. — Мог такой человек сказать своим хозяевам про книгу, а потом, прежде чем ее могли передать, взял ее себе, по пути убив Грининга?

— С какой целью? — спросил Джек.

— Например, чтобы переправить ее за границу.

— Если так, то теперь она может быть только у Маккендрика. Где бы ни был он сам.

От неожиданного стука в дверь все мы подскочили. Но, к нашему несомненному облегчению, на мое приглашение войти в комнате появилась Тамасин.

Мы все встали. После всех поклонов и любезностей жена Джека улыбнулась нам.

— Значит, вот как вы исследуете тайны законов!

Мы с Бараком рассмеялись, хотя Николас слегка нахмурился на то, что она позволяет себе такие вольности. Но мы с ней были старыми друзьями, а Тамасин никогда не была чересчур стеснительной.

Барак с насмешливой серьезностью сказал:

— Мы позволяем себе немного расслабиться в конце тяжелого дня. Хорошенькое дело — женщины суют свой нос куда не положено, а потом еще упрекают нас!

— Может быть, так и надо, — улыбнулась его супруга. — А теперь серьезно, Джек, если вы закончили, то я хотела узнать, не сходишь ли ты со мной на Истчипский рынок посмотреть, нет ли там яблок?

— Уже поздно, — возразил мой помощник. — И ты же знаешь, яблоки еще не поспели — там одни остатки прошлогоднего урожая, причем дорогие, несмотря на то что они скукожились и сморщились.

— А мне так хочется! — Миссис Барак бросила на Овертона встревоженный взгляд. — Яблоки могли привезти из Франции: мы же теперь снова торгуем.

— Спаси Бог мой кошелек! — проворчал Джек, но отставил кружку.

— Мне тоже надо идти, — сказал я. — У меня в кабинете несколько документов, которые надо взять домой. Подождите, пока я их возьму, а потом запру дверь.

— Спасибо, — сказала Тамасин и повернулась к моему ученику: — А как ваше здоровье, мастер Николас?

— Неплохо, миссис Барак.

— Джек говорил мне, что вы больше не теряете документов и не переворачиваете все вверх дном, как раньше, — сказала женщина озорным тоном.

— Я их никогда не терял, — несколько смущенно ответил юноша. — По крайней мере, нечасто.

В кабинете я отобрал нужные мне документы. Когда я снова открыл дверь в контору, Николаса уже не было, а Тамасин сидела за столом Барака. Нежно наматывая на палец выбившуюся из-под чепца прядь ее светлых волос, он тихо говорил:

— Мы обыщем рынок. Но тяга скоро перестанет быть такой сверлящей — в прошлый раз она прошла…

Я кашлянул и встал в дверях. Мы вышли, и я некоторое время смотрел, как Бараки направились по улице под поздним летним солнцем, как обычно по-дружески пререкаясь. И вдруг эта картина так взволновала меня, что у меня даже защемило сердце. Я со скорбью осознал недостаток чего-то подобного в своей жизни. Если не считать фантазий о королеве Англии, как у последнего желторотого мальчишки-придворного в Уайтхолле.

Я тихо поужинал в одиночестве — прекрасная пища, приготовленная Агнессой и поданная Мартином Броккетом с его обычной тихой сноровкой. Я посмотрел на его четкий профиль. Что же он делал, когда Джозефина застала его в моем кабинете? Мне пришла неспокойная мысль, что моя молодая служанка не очень ловка и для Мартина бы не составило труда убедиться, что ее нет поблизости, прежде чем снова заниматься чем-то запретным. Но это было скорее мимолетное искушение — посмотреть, не найдется ли денег для сына. И стюард удержался от искушения, поскольку я тщательно проверил свои счета и не обнаружил никаких пропаж когда-либо.

Потом, пока еще было светло, я взял документы, которые принес из конторы, и пошел в свою маленькую беседку в саду. Эти бумаги касались осенней сессии суда по ходатайствам — спора между крестьянином и помещиком о праве крестьянина рвать плоды с определенных деревьев. Как всегда в подобных делах, землевладелец-помещик был богат, а крестьянин без гроша за душой, и суд по ходатайствам был его единственным прибежищем. Я посмотрел на лужайку и увидел, что ко мне, бесшумно шагая по траве, приближается Мартин с какой-то бумажкой в руке.

Он поклонился:

— Только что принесли вам, сэр. Какой-то мальчишка.

Броккет протянул мне листок бумаги, сложенный, но не запечатанный.

— Спасибо, Мартин, — сказал я.

Мое имя было написано заглавными буквами. Я с тяжелым чувством вспомнил записку, сообщавшую о похищении Николаса.

— Могу я принести вам пива, сэр? — предложил стюард.

— Не сейчас, — коротко ответил я и подождал, когда он отвернется, прежде чем развернуть бумажку. К своему удивлению, я увидел, что она написана мелким угловатым почерком Гая:

Мэтью,

Я пишу в спешке из больницы Св. Варфоломея, где работаю по части благотворительности. Сюда доставили одного шотландца с ножевым ранением, и, похоже, он умрет. Он бредит и сказал много странного. Среди прочего он упомянул твое имя. Ты можешь прийти, как только получишь эту записку?

Гай

Я вскочил и поскорее пошел в конюшню, отметив, что Малтон просто написал свое имя, не приписав своего обычного дружеского прощания «Твой любящий друг».

Верхом на Бытие я доехал до Смитфилдской площади. Я не был здесь со дня сожжения Анны Эскью три недели назад. Мне запомнилось, как я тогда заметил, что остатки монастырского участка Святого Варфоломея заслонены новыми домами, которые выстроил Рич. Я знал, что пожертвования, на которые в дни монастыря существовала прилегающая к нему больница, после его роспуска перешли к королю, и слышал, что теперь больница существует только за счет благотворительности, но не знал, что одним из благотворителей является Гай.

На Смитфилдской площади был базарный день, и повсюду установили загоны для скота, а мальчишки с метлами выметали с открытых мест навоз. В дверях таверн стояли фермеры и торговцы, наслаждаясь вечерним ветерком. Вокруг толпились оборванные дети: они всегда собирались на рынке, стараясь заработать пенни там и сям. Месяц назад прямо здесь я стал свидетелем ужасного зрелища. Кто-то мог бы подумать, что с тех пор здесь останется что-то вроде эха — отблеск огня в воздухе, призрак предсмертных криков… Но, конечно, ничего этого не было.

Я никогда не был в этой больнице, которая выходила непосредственно на Смитфилдскую площадь. Привязав Бытие к коновязи и заплатив пенни босоногому мальчишке, чтобы тот присмотрел за ним, я вошел внутрь. Большое старое здание обветшало, краска и штукатурка облупились — прошло семь месяцев после упразднения монастырских больниц. Я спросил какого-то парня, потерявшего половину ноги и привыкающего ходить на костылях, где можно найти доктора Малтона. Он отправил меня в главную палату — просторное помещение, где двумя длинными рядами стояла пара десятков коек, все занятые больными. Я прошел в дальний конец палаты, где Гай во врачебной робе осматривал пациента. Рядом стоял его ассистент, полный старик Фрэнсис Сибрант.

Они заметили меня. Пациенткой на койке была девушка-подросток, которая хныкала, пока Гай перевязывал ей икру, а Фрэнсис осторожно держал ее ногу. К ноге уже были примотаны две деревянные шины.

— Спасибо, что пришел, Мэтью, — спокойно проговорил мой друг. — Я сейчас освобожусь.

Я смотрел, как он заканчивает перевязку. Сибрант медленно положил ногу девушки на кровать, и Гай тихо сказал ей:

— Вот, теперь не двигай ею.

— Она болит, сэр, — пожаловалась пациентка.

— Я знаю, Сьюзен, но чтобы кость срослась, нужно держать ее неподвижной. Я снова приду завтра.

— Спасибо, сэр. Можно мне взять четки, чтобы проводить время?.. — спросила девушка и резко замолкла, с опаской взглянув на меня.

— Тебе их даст мастер Фрэнсис, — ответил Гай и повернулся к своему ассистенту: — Потом дай ей еще выпить того снадобья, что я прописал. Это облегчит боль.

— Хорошо, доктор Малтон.

Затем врач отошел в сторону.

— Спасибо, что пришел, Мэтью, — повторил он. — Я поместил того человека, о котором писал, в отдельную комнату.

Мы с ним вместе прошли через главную палату.

— А что с той девочкой? — поинтересовался я.

— Она за гроши помогает на скотном рынке. Напуганная корова прижала ее к ограде и сломала ей ногу.

— Это заживет?

— Может быть, если она будет соблюдать осторожность. Кость не прорвала кожу, так что ничего страшного не будет. Я был бы благодарен, если ты забудешь ее слова про четки. Некоторые думают, что в этой больнице и сейчас пахнет прежней религией. Кстати, Фрэнсис когда-то был здесь монахом и по-прежнему помогает здесь из христианского милосердия.

Я удивленно посмотрел на Гая. Но почему бы его ассистенту и не быть бывшим монахом? Теперь их в Англии тысячи. Нахмурившись, я ответил:

— Ты же знаешь, что я никогда никому не сказал бы о такой вещи, как четки у ребенка.

— Не вредно напомнить тебе, что нынче не только радикалы должны соблюдать осторожность в своих поступках и словах.

— Я никогда об этом не забываю.

Малтон бросил на меня стальной взгляд.

— А что касается меня, то я не обращаю внимания на слова пациентов, которые звучат нечестиво радикально. Как ты сейчас увидишь.

Я глубоко вздохнул. Нынче мой друг стоял на своем.

Он отвел меня в боковую палату. Как и главная, она была обставлена очень бедно — маленькая комнатушка с маленьким окошком и единственной выдвижной кроватью под старым тонким одеялом да табуретом рядом с ней. Окно было открыто, чтобы пропускать воздух, и в палате были слегка слышны доносящиеся со Смитфилдской площади голоса.

Я сразу узнал лежащего на кровати человека — это был Джеймс Маккендрик, которого я последний раз видел, когда он убегал из порта. Этот физически крепкий человек показал себя грозным бойцом, но теперь он выглядел совершенно иначе. Его квадратное, белое как бумага лицо заливал пот, а щеки ввалились. Он метался на скрипучей койке, и его губы шевелились в бреду. Гай закрыл дверь и тихо сказал:

— Его привели два дня назад. Это странная история. У одной таверны близ Крипплгейта слонялась компания подмастерьев. Близился вечерний звон, и вдруг из промежутка между домов выскочил прямо к ним какой-то человек. Он был весь в крови, и они заметили, что за ним гнались двое. Кто такие — неизвестно, но, увидев толпу подмастерьев, они поджали хвост и скрылись. А те привели его сюда. Чудо, что он вообще был еще жив после трех ножевых ран. По-видимому, он дрался со своими преследователями и сумел убежать. Но раны были тяжелые. Он не протянет долго. Думаю, к ночи умрет. — Медик осторожно приподнял одеяло, и я увидел под рубашкой больного три широкие раны на груди и на животе. Они были зашиты, но вокруг двух ран кожа вздулась и покраснела, а у третьей пожелтела.

— Боже милосердный! — воскликнул я.

Гай осторожно опустил одеяло, но это потревожило Маккендрика, и он стал бормотать громче:

— Бертано… Антихрист… Папский инкуб…[40]

Малтон сурово посмотрел на меня:

— Услышав, о чем он говорит, я перенес его сюда. Для его безопасности, а возможно, и для защиты других.

— И он упоминал мое имя?

— Да. И не только. В том числе, как ты только что слышал, имя Бертано, о котором ты меня спрашивал. Вообще говоря, его слова — бред и бессмыслица, но я слышал, как он упомянул саму королеву Екатерину. Бессвязная речь о шпионах и предателях при английском дворе. По большей части бессмыслица, и его шотландский акцент мне непривычен. Но я разобрал достаточно, чтобы понять, что ему известно нечто опасное и что он религиозный радикал. Однажды он обругал мессу, сказав, что это не более чем коровье мычание. В другой раз сказал, что все монархи должны быть свергнуты. — Поколебавшись, врач добавил: — Я вижу, ты его знаешь.