Плач Сэнсом Кристофер

Глава 33

Рано утром на следующий день я сидел за завтраком, угрюмо изучая отпечатанный циркуляр из ведомства Пэджета, который принес мне клерк Роуленда. Он подробно определял обязанности тех, кто будет дожидаться адмирала на улицах, чтобы поприветствовать его со свитой, когда они будут проезжать по Лондону. Представители судебных иннов займут позиции вместе с сановниками из Сити у собора Святого Павла и будут радостными криками встречать проезжающих французов. Также мы будем присутствовать на приеме адмирала у принца Эдуарда близ Хэмптон-Корта через два дня и на великом пиру, назначенном на следующий день. Меня не радовало ни одно из этих мероприятий, и я все еще был в печальном настроении от расставания с королевой после невыполненного задания, так что был немногословен с Мартином, когда он прислуживал мне утром, и рявкнул, что кончается масло. Как всегда, Броккет отреагировал без эмоций, извинился и ушел принести еще.

Когда он вернулся и поставил на стол новое блюдо, я сказал:

— Извините, Мартин, я сейчас был с вами груб.

— Вы были правы, сэр, — спокойно ответил стюард. — Я должен был проверить масло. Хотя его выставила Джозефина.

Я нахмурился: Броккет не упустил случая упрекнуть девушку.

— К вам визитер, — сказал Мартин. — Мастер Коулсвин из Грейс-Инн.

— Филип? Попросите его подождать, — велел я. — Я сейчас выйду.

Стюард поклонился и вышел. Я задумался, не передумал ли Коулсвин расследовать историю отчима Изабель и Эдварда, и, вытерев салфеткой губы, вышел в гостиную. Филип с задумчивым выражением на своем красивом лице смотрел в окно на сад, сияющий под августовским солнцем. Он обернулся и поклонился:

— Извините за ранний визит, Мэтью. Дай вам Бог доброго дня!

— И вам. Рад вас видеть.

— У вас прекрасный сад.

— Да, жена моего стюарда много сделала, чтобы его улучшить. Как ваша семья?

— Спасибо, все здоровы. И очень рады, что государственные дела… уладились.

Я предложил гостю сесть. Он сложил ладони и сказал серьезным тоном:

— После нашего разговора на прошлой неделе я долго боролся с совестью по поводу того, что делать с Эдвардом Коттерстоуком. Размышлял о своем долге перед Богом.

— И?.. — подбодрил его я.

— Решил, что не могу оставить это дело так. Если мой клиент каким-то образом замешан в смерти своего отчима, то это преступление перед Богом и людьми. И я не только не смогу представлять его интересы, а даже буду обязан по меньшей мере рассказать обо всем викарию, который печется о наших с ним душах. — Он глубоко вздохнул. — В прошлое воскресенье после церкви я поговорил с Эдвардом, объяснил ему, что мне рассказали о смерти его отчима, и поинтересовался, не связана ли каким-то образом эта история с его чувствами к Изабель.

— И как он на это отреагировал?

— Очень сердито. Сказал, что тот старый барристер не имел никакого права рассказывать сказки о делах, по которым мать его инструктировала не важно сколько десятилетий назад, и что мне не следует слушать эти сплетни.

— Строго говоря, он прав.

Филип наклонился ко мне с упорством на лице.

— Да. Но свирепая манера, с которой он отреагировал, — вам надо было это видеть! Он был взбешен, но в то же время обеспокоен. Здесь что-то кроется, Мэтью, что-то серьезное.

— Так я и подумал, когда Изабель была моей клиенткой, — кивнул я и, сделав небольшую паузу, спросил: — Ну и что дальше?

— Полагаю, нужно поговорить со старым слугой Воуэллом. Делать это без инструкций Эдварда — нарушение правил, но тем не менее я считаю это своим долгом. — Мой коллега плотно сжал губы. — Сегодня пойду к нему.

— Можно и мне пойти?

Поколебавшись, Филип все же кивнул, и на лице его мелькнула редкая робкая улыбка.

— Да. Я буду рад вашему присутствию. Я и так нарушаю правила, а если суждено быть повешенным за кражу ягненка, почему бы не украсть овцу?[41] — Он глубоко вздохнул: — Пойдемте сейчас. Я приехал на лошади. Мы можем сразу отправиться туда.

Я велел Тимоти седлать Бытие, а потом послал мальчика в контору с запиской, что приду позже.

Было все еще рано и город только оживал, когда мы подъехали к дому Коттерстоука у Доугейта. Я то и дело оглядывался — у меня появилась такая привычка с той ночи, когда случилась стычка на причале. Но если за мною все еще следили, в чем я сомневался, то это делал кто-то очень ловкий. А возможно, теперь, когда из кружка Грининга больше никого не осталось в живых, кроме Вандерстайна, который был в бегах, нужды наблюдать за мной больше не было.

Мы миновали худую, в лохмотьях старуху, переходившую от дома к дому с криком: «Что-нибудь с кухни, девушки!» Это была одна из тех женщин, что собирают кухонный мусор, дабы продать за несколько пенсов на компост для огородов в пригородах Лондона. Она была стара для такой тяжелой и грязной работы. Когда я посмотрел в ее почерневшее лицо, мне вспомнился рассказ Барака, как он встретил на улице свою мать. Эта отверженная старая женщина вполне могла оказаться ею. Семейные ссоры — страшная вещь.

Мы проехали через Большой акведук в Истчипе, где служанки и хозяйки выстроились в очередь со своими ведрами, чтобы набрать воды. Несколько нищих, что всегда осаждают очередь, оставили женщин и бросились к нам — один подскочил под самый нос лошади Филипа, отчего та шарахнулась в сторону.

— Осторожнее, приятель! — крикнул мой спутник, стараясь усмирить лошадь. — А то она тебя лягнет!

Когда мы двинулись дальше, он сказал мне:

— Боже, как от него воняет! Почему он не может помыться, вечно шатаясь у акведука?

— Трудно оставаться чистым, попрошайничая летом, — заметил я.

Коулсвин медленно кивнул:

— Вы правы, упрекая меня. Мы должны иметь милосердие к тем, кому не повезло. Это по-христиански.

— Конечно. Но не давать же им власть над государством, — добавил я с иронией, — как хотели бы анабаптисты.

Похоже, Филипа это задело.

— Вы же знаете: я не одобряю эту ересь, — вздохнул он. — Это характерно для папистов — обвинять реформаторов в анабаптизме, но меня удивляет, что вы верите в этот вздор.

— Я не верю. Прошу прощения.

— Анабаптисты не относятся к избранным, — сурово продолжал мой коллега.

— Вы верите, что люди делятся на избранных и проклятых? — серьезно спросил я.

— Да, — решительно ответил Коулсвин. — Некоторым Бог предопределил спасение, а другие, не имеющие веры, обречены на вечный огонь. Почитайте апостола Павла.

— Мне всегда казалось, что это суровая доктрина.

— Божья справедливость может быть за пределами нашего понимания, но она неколебима. — Филип серьезно посмотрел на меня: — Обретение веры, Мэтью, подтверждает твое место на небесах.

— И показывает путь к праведной жизни — например, попытаться узнать, не убийца ли твой клиент.

Мой собеседник пристально посмотрел на меня:

— У нас обоих в голове эта возможность.

Я согласно кивнул:

— Да. Давайте выясним это.

Дом Коттерстоука не изменился со дня нашей инспекции. Ставни были закрыты, внутри дома стояла тишина, а конюшня позади него снова пустовала и казалась заброшенной этим знойным утром. Было трудно поверить, что мы находимся в центре огромного города. Старая миссис Коттерстоук, подумал я, прожила здесь более пятидесяти лет. Мы привязали лошадей, а когда вышли на солнцепек, Филип, снова став практикующим адвокатом, сказал:

— Им надо было уже продать этот дом. Деньги все больше обесцениваются. Но никто из этих двоих не сделает и шага к продаже, пока не разрешится спор.

Мы прошли через двор конюшни и, выйдя через арку на улицу, постучали в дверь дома. Внутри послышались шаркающие шаги, и старик Воуэлл отворил дверь. Его слезящиеся глаза в удивлении расширились при виде нас в наших робах, и он быстро поклонился.

— Джентльмены, я не знал, что вы придете. У меня нет никаких указаний. Должна состояться новая инспекция?

Из его слов я заключил, что он еще не знает, что я больше не представляю интересы Изабель. Филип дружелюбно ответил:

— Нет, любезнейший, но у нас есть несколько вопросов, которые могли бы помочь нам в этом деле.

Патрик Воуэлл покачал головой в очевидном недовольстве.

— Не знаю, чем я могу помочь. Я служил покойной миссис Коттерстоук всю ее жизнь, но мне ничего не известно о ее делах. Мой долг — лишь держать дом в сохранности.

— Нам очень хочется выяснить, нельзя ли решить спор без обращения в суд, — сказал я.

— На это мало шансов, — печально ответил слуга. — Однако заходите, джентльмены.

Он провел нас в гостиную. Я заметил, что незаконченное вышивание по-прежнему лежит на кресле напротив стенной росписи, и задумался, изменилось ли здесь хоть что-нибудь после смерти хозяйки.

— Прекрасное произведение, — сказал я, посмотрев на картину. — Вы здесь были, когда ее писали?

— Да, сэр. Я тогда был еще почти мальчишкой, но, помню, подумал, что она как живая. Моя покойная госпожа, ее первый муж и двое маленьких детей — все точно такие, какими были тогда. Теперь грустно ее видеть — госпожа умерла, а дети на ножах… — Патрик посмотрел на нас с настороженностью.

— Я слышал, как умер их отчим, — сказал Филип. — Печальная история.

Он пересказал рассказ старого барристера, и пока он говорил, старый слуга все больше горбился, и на глазах его выступили слезы. Под конец старик спросил:

— Можно мне сесть, джентльмены?

— Разумеется, — ответил Филип.

Воуэлл опустился на табурет.

— Значит, вы знаете эту старую историю… Я догадывался, что с этой новой ссорой она рано или поздно выйдет на свет. — Он сжал кулаки и уставился в циновку на полу, а потом как будто решился и тоже начал рассказывать: — Мастеру Эдварду было тогда одиннадцать, миссис Изабель — двенадцать. В детстве они не были очень дружны. Оба являлись гордыми натурами, любили стоять на своем и часто ссорились. Надо сказать, и их мать тоже была строга с ними. Хотя она была доброй госпожой и упомянула меня в своем завещании…

— Однако завещание сначала должно вступить в силу, — заметил я, зная, что до этого Патрик не получит свою часть.

Старик продолжил:

— Дети любили своего отца. Когда он умер, оба очень опечалились. Помню, я застал их, когда они плакали, обнявшись. Единственный раз я видел такое. — Он взглянул на нас. — С тех пор как умерла моя госпожа и начался спор за эту картину, я не знал, что делать, что сказать. Это было тяжело, джентльмены…

— Так позвольте помочь вам, — тихо сказал Филип.

Воуэлл глубоко вздохнул:

— Возможно, миссис Коттерстоук слишком скоро снова вышла замуж — всего через год. Но ей было трудно самой вести дела — некоторые не любят иметь дело с женщиной, а дети были еще слишком малы, чтобы помогать ей. Но ее новый муж, мастер Джонсон, он был хороший человек. Госпожа знала это. А вот дети…

Я тихо проговорил, вспомнив Барака и его мать:

— Может быть, они сочли это предательством?

Слуга поднял голову:

— Да. Было… неприятно видеть их тогда. Они хихикали и шептались по углам, говоря и делая… — Он поколебался. — Нехорошие вещи.

— Какого рода? — спросил Филип.

— У мастера Коттерстоука была прекрасная книга римских стихов, очень красиво написанная и украшенная — от руки, ведь в те годы книги не печатались пачками, как теперь, — и она пропала. Всех слуг подняли ее искать, но она так и не нашлась. Помню, дети посматривали на нас, когда мы искали, и улыбались друг другу. И другие вещи хозяина пропадали. Думаю, это они приложили руку к пропажам. Но мастер Коттерстоук, а особенно госпожа, думали на нас, нерадивых слуг. Всегда мы виноваты, — горько добавил Патрик. — Госпожа и мастер Коттерстоук были тогда увлечены друг другом, и госпожа забеременела. Они едва замечали детей. — Он покачал головой. — Думаю, это злило их еще больше. Однажды я подслушал, как они разговаривали на лестнице: мастер Эдвард говорил, что их лишат наследства и все достанется новому ребенку, а мать вообще почти на них не смотрит… А потом…

— Продолжайте, — мягко подтолкнул я рассказчика.

— Иногда мастер Коттерстоук днем работал дома, вел свои счета. Он любил среди дня съесть миску похлебки. Повариха готовила ее на кухне и приносила ему. Однажды после еды ему стало плохо, и это продолжалось несколько дней. Врач решил, что он съел что-то нехорошее. Потом выздоровел. Но — одной из моих обязанностей тогда было уничтожать в доме всяких вредителей, и у меня был мешочек отравы. Я купил ее у разносчика — она хорошо помогала против мышей. Помню, что после того, как мастер Коттерстоук заболел, я достал тот мешочек из сарая, чтобы посыпать в конюшне, и заметил, что он наполовину пуст.

— Вы хотите сказать, что дети пытались его отравить? — в ужасе спросил Филип.

— Не знаю, не знаю. Но когда я поговорил с поварихой, она сказала, что в тот день дети вертелись на кухне.

— Вы должны были заявить об этом, — строго проговорил Коулсвин.

Воуэлл встревожился:

— Но ведь не было никаких доказательств, сэр. Дети часто вертятся на кухне. Мастер Коттерстоук выздоровел. А я был всего лишь бедный слуга и, если б сказал что-то такое, мог бы потерять место.

— Как дети отнеслись к болезни мастера Коттерстоука? — спросил я.

— Они притихли. Помню, после этого их мать смотрела на них по-другому, как будто что-то заподозрила. И я подумал: если она подозревает их, то будет настороже и позаботится о муже, а мне незачем что-то говорить. И все же меня грызла совесть, что я ничего не сказал, — грустно добавил он. — Особенно после… после того, что случилось потом. — Он снова сгорбился и уставился на свои ноги.

— После того, как он утонул? — спросил я.

— Коронер счел это несчастным случаем.

— Но вы сомневаетесь? — строго проговорил Филип.

Услышав эти слова, Патрик поднял голову:

— Коронер все расследовал, это не дело слуг — спорить с ним. — Теперь я услышал в его голосе нотку злости. — Даже тогда хватало безработных слуг, бродяжничавших на улице.

— Мы пришли не попрекать вас, — успокоил его я, — а только попытаться узнать, что стало причиной ссоры. Насколько мы понимаем, мастер Коттерстоук пошел в тот день по делам в порт, а вы с другим слугой и детьми сопровождали его. Через какое-то время дети вернулись, сказав, что им было велено ждать его вместе с вами у таможни.

— Да, так и было, как я и сказал коронеру.

— Как выглядели дети, когда вернулись?

— Чуть притихшими. Сказали, что отчим захотел посмотреть товары на вновь прибывшем корабле.

Я снова подумал, что свидетельством этому являются лишь слова детей. Все могло случиться, пока они с отчимом оставались одни. Дети могли столкнуть его в воду. Им уже было четырнадцать и тринадцать лет.

— Мастер Коттерстоук был крупным мужчиной? — спросил я Воуэлла.

— Нет, он был невысокий и худощавый. Один из тех быстро соображающих, энергичных коротышек. Не то что мой первый хозяин. — Старик посмотрел на картину, где отец Эдварда и Изабель в своей нарядной робе и высокой шляпе смотрел на нас с аристократической уверенностью.

— И как все пошло в семье, когда он утонул? — спросил Филип.

— Все изменилось. Наверное, детям рассказали о завещании отчима. Что он оставляет свое имущество жене и всем своим детям, если умрет первым. В любом случае Эдвард и Изабель как будто изменились. Они сблизились, когда в доме появился мастер Коттерстоук, но теперь не стали опять ссориться, а словно бы избегали друг друга. И как свирепо они друг на друга смотрели! И отношение миссис Коттерстоук к ним тоже изменилось, еще до того, как она потеряла ребенка, которого вынашивала. До этого она была с ними сурова, а теперь просто почти не замечала. Она продала дело и отправила Эдварда в клерки в ратушу — это означало, что он не будет жить в доме. Это случилось через несколько месяцев.

— Значит, в конечном итоге он не унаследовал дело.

— Нет. И хотя Изабель было тогда всего пятнадцать, мать очень стремилась выдать ее замуж, все время приглашала потенциальных женихов. Но миссис Изабель, как всегда, было не заставить сделать что-то против ее воли. — Воуэлл печально улыбнулся и покачал седой головой. — В доме была ужасная атмосфера, пока наконец Изабель не согласилась выйти за мастера Слэннинга и переехать к нему. После этого миссис Коттерстоук — не знаю, как сказать… ушла в себя. И нечасто выходила из дому. — Он посмотрел на кресло. — Она много времени проводила здесь, все шила, вышивала. Впрочем, строго следила за домом, слугам не давала спуску. — Патрик глубоко вздохнул и посмотрел на нас: — Странно, не правда ли, при всех печальных событиях в этом доме, что она так и не переехала, даже когда осталась одна, а дом стал велик для нее?

Я посмотрел на картину на стене.

— Возможно, она помнила, что когда-то была здесь счастлива. Я заметил ее кресло, где лежит вышивание, напротив картины.

— Да, она сидела здесь, когда ее хватил удар. Эдвард и Изабель редко приходили, знаете, и никогда вместе. И госпожа не поощряла их. Мне было печально видеть, как они вели себя друг с другом, когда пришли на инспекцию. И это странное завещание… — Слуга покачал головой. — Может быть, мне не стоило рассказывать вам все это. Что хорошего из этого выйдет? Это было так давно. Что случилось, того не исправишь.

Коулсвин стоял, задумавшись и теребя подбородок. Воуэлл издал безнадежный смешок:

— Что дальше, джентльмены? Я останусь хранителем этого пустого дома до смерти? Мне не нравится жить здесь одному, — вздохнул он и торопливо добавил: — Иногда по ночам, когда дерево скрипит…

Я ощутил жалость к старику и взглянул на Филипа:

— Думаю, мы узнали все, что было нужно, брат Коулсвин.

— Да. — Мой коллега посмотрел на Воуэлла. — Вам следовало рассказать все это раньше.

— Он прав, что незачем раскапывать это теперь, — сказал я.

Филип замолчал, задумавшись.

— Что вы будете делать, сэр? — дрожащим голосом спросил Патрик.

Коулсвин покачал головой:

— Не знаю.

Мы с Филипом стояли в конюшне, рядом с лошадьми. Я сказал:

— Может быть, дети столкнули мастера Коттерстоука в воду. Или это сделал кто-то один из них. Слуга Воуэлл определенно думает так.

— И их мать тоже, — согласился мой коллега. — Похоже, теперь ясно, что она написала завещание, чтобы начать новую ссору. Это была месть.

— Но по-прежнему нет никаких доказательств, чтобы опровергнуть вердикт коронера.

— И все же я думаю, что все было именно так.

— И я тоже. Двое детей, скорбя по отцу и считая, что новый муж их матери лишит их наследства…

— Причем совершенно ошибочно, — сурово добавил Филип.

— Они этого не знали. Наверное, они начали с мелких пакостей, а потом стали подзадоривать друг друга на большее и, постоянно говоря об отвержении и предательстве, которое ощущали, может быть, довели друг друга до безумия.

— Кто же столкнул его в воду?

Я покачал головой:

— Не знаю.

— Тот, кто это сделал, — убийца.

— Это все остается домыслами, — твердо сказал я. — Это вероятно, но нельзя сказать определенно. Мастер Коттерстоук мог утонуть в результате несчастного случая. И старик прав. Кому пойдет на пользу, если все это выплывет через сорок лет? А еще помните: у вас долг конфиденциальности перед клиентом. Вы можете его нарушить, только если он намеревается совершить преступление, а это вряд ли.

Коулсвин сжал губы:

— Это вопрос справедливости. Я должен напрямую допросить Эдварда. И если он не устранит моих сомнений, я должен прекратить свою работу на него и доложить обстоятельства нашему викарию. Вы правы насчет отсутствия доказательств, но если это правда, нужно заставить его увидеть состояние своей души. Как человек, совершивший такое, может считать себя избранным? Наш викарий должен узнать эту историю.

— А Изабель? Нет смысла рассказывать историю Дирику. Ему наплевать. Я его знаю.

Филип пристально посмотрел на меня:

— Вы призываете меня не будить спящую собаку?

Подумав, я ответил:

— Да, думаю, так. В данном случае.

Коулсвин решительно покачал головой:

— Нет. Убийца не должен уйти от наказания.

Глава 34

На следующий день я снова пошел просить у казначея Роуленда копию письма к Изабель Слэннинг и узнать, ответила ли она. Я много думал о том, что рассказал нам с Филипом Воуэлл, — казалось вполне возможным, что пятьдесят лет назад Изабель или Эдвард, а может быть, они оба убили своего отчима. Мне запомнились слова Изабель о своем брате: «Вы не знаете, на что он способен». Но чего можно добиться, выступив против них теперь без новых доказательств? Я знал, что Коулсвин встретится со своим клиентом или, возможно, уже встретился, и у меня было тяжелое чувство, что последствия этой трагедии могут всколыхнуться вновь.

Мои трудности не облегчились, когда клерк Роуленда сказал мне, что казначей никого не принимает до вторника. Мне показалось, что в его поведении появилась какая-то уклончивость. Я попросил о встрече во вторник — до этого времени оставалось три дня, но это была, по крайней мере, твердая дата.

Позже в то же утро я работал в конторе, изучая в ежегоднике один прецедент, чтобы, когда в следующем месяце начнется новая судебная сессия, у меня все было готово. В это время раздался стук в дверь, и вошел Джон Скелли. Его глаза за толстыми стеклами очков смотрели укоризненно, как нередко бывало в последний месяц. Я не только часто отсутствовал в конторе, оставляя работу запущенной, но еще и таил от него какой-то секрет, которым поделился с Бараком и Николасом. Клерку было лучше не знать ничего для его же безопасности, он был женатым человеком с тремя детьми, но я понимал, что Скелли чувствовал себя обойденным. Нужно было поговорить с ним, поблагодарить за дополнительную работу, которую он выполнил за меня, и выплатить ему премию.

Я улыбнулся:

— В чем дело, Джон?

— К вам посетитель, сэр. Мастер Оукден, — сообщил клерк. — Печатник, который уже приходил раньше.

— Что он хочет? — спросил я с некоторым испугом, отложив свою книгу; я помнил, как его последний визит привел нас в трактир, к стычке с Дэниелсом и Кардмейкером.

— Говорит, что хочет попрощаться.

Я велел привести Джеффри Оукдена. Печатник с виду постарел и похудел. Я предложил ему сесть.

— Мой клерк сказал, что вы пришли попрощаться.

Посетитель печально посмотрел на меня:

— Да, сэр. Я продал свое дело, и мы переезжаем к моему брату, на его ферму в Восточной Англии.

— Это будет огромной переменой в вашей жизни.

— Да. Но после убийства Грининга и исчезновения Элиаса моя семья не может успокоиться. Я слышал, Элиаса так и не нашли, как и тех других, кто приходил к мастеру Гринингу.

Поколебавшись, я подтвердил это.

Печатник пристально посмотрел на меня, догадываясь, что мне известно больше, чем говорю, а я задумался, какие же слухи ходят среди радикалов. Оукден сел и, потерев лоб сильной квадратной ладонью, заговорил снова:

— Я не сказал своей семье про нашу стычку с убийцами Армистеда в таверне, но, зная, что эти люди где-то здесь, сильнее, чем когда-либо, чувствую, что оставаться здесь небезопасно. Нужно подумать о детях. Каждый раз, когда я вижу руины типографии мастера Грининга, я вспоминаю об этом, как и моя жена.

Я выпрямился.

— Руины? Что вы хотите сказать?

— А вы не знаете, сэр? В типографии был пожар, две недели назад, ночью. Молодая пара, безработные попрошайки, забрались туда, и один из них опрокинул свечку. Вы помните, постройка была деревянная, и она быстро загорелась. Несчастный пресс Армистеда — единственная его ценность — уничтожен, наборы шрифтов превратились в слитки бесполезного свинца. Если б мы и другие соседи не бросились заливать огонь, пожар мог запросто перекинуться и на мой дом. И на другие.

Я знал, как быстро огонь распространяется в Сити летом — люди правильно боялись его. Лондонцы очень осторожны со свечами в жаркое сухое время года.

— А те двое убийц все еще в Лондоне, — добавил Джеффри. — Светловолосый и лысый.

Я напрягся.

— Дэниелс и Кардмейкер? Вы их видели?

— Да. Я надеялся, что они, может быть, покинули город, но на прошлой неделе увидел обоих в таверне близ Крипплгейта. Я проходил мимо, был базарный день, очень людно, и они меня не заметили. Но я никогда не забуду этих лиц. Я тогда подумал пойти к вам, однако после того, что случилось в прошлый раз, решил, что лучше не соваться.

— Понимаю. А я о них ничего не слышал после той стычки. — И снова я подумал о своем ощущении, что за нами следили по пути в порт, о стуке ноги по камню.

— Все решено, — твердо сказал Оукден. — На следующей неделе мы уезжаем. Мы продали заказы другому печатнику. Но я подумал, что нужно пойти к вам и сказать, что я видел тех двоих. И спросить, нет ли каких-нибудь новостей в поисках виновных в смерти Армистеда Грининга. Ведь те два головореза были кем-то наняты, верно? — Его глаза пристально уставились в мои. — Какой-то важной шишкой? Кто-то, может быть, все еще защищает их, раз они смеют показываться в тавернах.

Я закусил губу. После прошлой встречи с Джеффри я многое узнал: кто такой Бертано, как была украдена книга королевы и что случилось с остальными из кружка Грининга. Но я не нашел ответа на самый главный вопрос — тот, который печатник задал мне теперь. Кто стоит за всем этим?

— Думаю, вы правы, — ответил я. — Наверное, Дэниелс и Кардмейкер работали на какое-то высокопоставленное лицо, но кто бы это ни был, он тщательно замел следы.

Посетитель не отрывал от меня глаз.

— А та книга? «Стенание грешницы»?

— Ее не нашли. Хотя, — я поколебался, — по крайней мере, ею не воспользовались во вред королеве.

Оукден покачал головой:

— Все это ужасно, ужасно…

Я ощутил укол вины, так как в последнее время совсем не думал о печатнике. Об обычном человеке, чью жизнь все это перевернуло вверх дном.

— Боюсь, могут наступить более страшные времена, — добавил он, — хотя охота на еретиков и закончилась. Говорят, король может долго не прожить, и кто знает, что будет потом.

Я криво усмехнулся:

— Нужно осторожно говорить такие слова. Предсказание смерти короля — это государственная измена.

— А что нынче не измена? — сказал Оукден с внезапной злобой. — Нет, моей семье лучше уехать в деревню. Доход от зерна, может быть, невелик, с этим обесцениванием денег каждый месяц, но себя мы, по крайней мере, прокормим.

— Мне очень жаль, что мое расследование принесло вам такую беду, — тихо сказал я.

Джеффри покачал головой:

— Нет, тут виноваты те, кто убил моего бедного друга. — Он встал и поклонился. — Спасибо, сэр, и прощайте. — Он пошел к двери, но, не дойдя, вдруг обернулся и произнес: — Я думал, что, может быть, услышу какие-то слова, возможно, благодарность от лорда Парра за то, что пришел к нему тайно сообщить, что случилось той ночью…

— Он больше известен не своей благодарностью, — грустно ответил я.

Позже в то же утро меня опять неожиданно отвлекли от работы. Из-за двери я услышал голос Николаса:

— Нет! — и какое-то звяканье.

Я поспешил выйти из кабинета и увидел, как Барак и Скелли уставились на Овертона, а тот стоит с красным лицом и дрожит всем своим длинным телом, глядя на письмо у себя в руке. На полу у своих ног я увидел золотую монету в полсоверена — остальные деньги раскатились по комнате.

— Что случилось? — спросил я.

— Он просто получил письмо, — ответил Джон.

Николас посмотрел на меня, а потом судорожно глотнул и смял в руке письмо. Скелли вышел из-за своего стола и стал ходить по комнате, подбирая разбросанные монеты.

Овертон холодно проговорил: