Безмолвие Харт Джон
— Зачем?
— Уважь старуху.
Просьба рассказать эту сказку поразила Кри сильнее, чем все остальное. В ней заключались и начало и конец: один из первых уроков, преподанных ей бабушкой, и последняя сказка, рассказанная в день ее смерти. Кри была такой маленькой, что, опустившись у постели на колени, оказалась лицом к лицу со старушкой. Даже сейчас, закрыв глаза, она видела усталую улыбку и карту морщин на ее коже. Бабушка пахла чаем, сухой листвой и умиранием.
— Подойди ближе, детка.
Кри прижалась к кровати. За стеклами вздыхал ветер, и снаружи, на холоде, собралась вся деревня, все, кто остался. Бабушка умирала, и с ней умирала деревня. Люди понимали это, поэтому за окном слышались причитания, плач женщин и гомон растерянных мужчин. Они страшились ее смерти и того, что она означала для большого мира. Бабушка, как и Кри, чувствовала, что они стоят там, на улице, но взгляд ее был устремлен только на девочку.
— Расскажи мне историю про Айну, — прошептала она, и Кри, испугавшись, покачала головкой. — Это важнее, чем ты думаешь. Пожалуйста.
— Я не хочу.
— Давай, детка. Расскажи мне в последний раз.
Кри тогда заплакала, вспоминая все ночи, проведенные ими вместе, и все случаи, когда слушала эту сказку или сама ее рассказывала. Она была привычна, как перьевые подушки, шерстяныеодеяла и тепло очага. Бабушка коснулась слезинок на щеках Кри, потом кивнула, закрыла глаза.
— Это первая история, — сказала она. — Самая важная из всех. — Кри взяла иссохшую ладонь и ощутила, какая она холодная. — Давай, детка. Сделай это для меня в последний раз. Я хочу послушать и убедиться, что ты ее помнишь.
Кри перевела взгляд с бабушки на окно и увидела за стеклом лица и темные глаза. Они с бабушкой были одни, поэтому девочка наклонилась к кровати и рассказала историю Айны в точности так, как ее научили.
— Хаш Арбор — наш дом, — начала она. — Но наши люди были и остаются выходцами из Африки. Мы пришли с западного побережья, с вершины горы, которая высится над всеми остальными. Веками на горе правили женщины, и величайшую из правительниц звали Акачи, что значит «Рука Бога». В зените ее власти двадцать девять народов склонялись перед Акачи на горе. Дом ее защищали десять тысяч копий, и у нее была дочь по имени Айна, что значит «Трудные Роды», и имя было заслуженное, потому что Акачи страдала три дня, чтобы произвести Айну на свет. Когда ребенок наконец родился, на гору обрушилась сильная буря, такая могучая, что, говорят, она смыла большую часть силы Акачи, потому что в последующие годы она болела, а королевство распалось. Война сменялась войной, и Айна выросла в мире с убийствами, кровью и сломленной матерью. К десяти годам она взошла на престол, чтобы скрыть бессилие матери. К пятнадцати командовала армиями мужчин и за годы войны стала жестокой. Когда великая королева умирала, она передала дочери силу, принадлежавшую ей по праву рождения, и хотя сила эта была велика, Айна по молодости лет не смогла распорядиться ею как должно. Ведь юность слепа, и из-за этого случилась великая измена.
Человека, предавшего Айну, звали Дарен, что значит «Рожденный от Ночи». И это имя тоже являлось справедливым, ибо именно ночью он пришел с сотней мужчин, чтобы захватить Айну в том месте, где она спала. Доверенный военачальник, он надеялся застать ее сонной и слабой, но служанка увидела мужчин с копьями и веревками и вовремя разбудила Айну. Та бежала из пещер, служивших ей дворцом. Полночи за ней гнались люди, которым она когда-то верила. И хотя Айна еще не привыкла к своей великой силе и не освоилась с ее применением, она убила тринадцать мужчин, прежде чем ее поймали, связали и унесли в горы, чтобы Дарен, рожденный от ночи, мог стать королем.
Сознавая, что смерть Айны приведет к восстанию всех, кто ее любил, Дарен к утру спрятал ее, а следующей ночью доставил на побережье, в маленькое королевство, которым правил один злодей. Здесь с нее сорвали одежду и продали и посадили на корабль, чтобы еще раз продать за океаном, в северном округе, само название которого означает «черный, как ночь»…
— В округе Рейвен. — Старуха перебила Кри, глядя на нее со слабой любящей улыбкой. — Это наш дом, — добавила она. — Вот это самое место.
Бабушка тоже плакала, поэтому Кри забралась в постель и прижалась щекой к слабеющему сердцу. Девочка слышала, что оно бьется все медленней в иссохшей груди. Ладонь бабушки легла на головку Кри.
— Прости, — сказала старушка. — Я надеялась научить тебя большему, хотела сделать сильной…
Сидя на кухне, Кри качала головой.
— Я не хочу ее рассказывать.
— Но ты помнишь?
— Помню, — ответила Кри и, окинув старуху свежим взглядом, увидела, что она ничем не похожа на любимую бабушку. Взгляд слишком цепкий, губы сжаты в жесткую линию. — Зачем вы пришли на самом деле?
— Затем, что ты последняя в своем роду, и потому, что ты не понимаешь, какое значение имеют сны.
— Так расскажите.
Старуха прищурилась и кивнула.
— Бабушка говорила тебе, что ты особенная…
— Хватит о моей бабушке. Говорите, чего вы хотите.
Вердина снова кивнула, но не успела открыть рот, как в другой комнате поднялся переполох. Хлопнула дверь.
— Какого черта тут делается? — кричала мать.
Кри выходила из-за угла, когда сумки ударились о пол и покупки рассыпались.
— Что вы делаете в моем доме? Убирайтесь! — Леон развел ручищи, но Луана Фримантл не испугалась. Увидев старуху, она указала на нее пальцем. — Я говорила держаться подальше от моей дочери?
— Мы просто беседуем, Луана.
— С тобой никогда ничего не бывает «просто». Убирайтесь из моего дома! Оба! Кри, ступай в свою комнату.
— Я еще не закончила с твоей дочерью, — возразила Вердина. — Мне нужно еще несколько минут.
— Нет. Ни в коем случае.
— Леон, будь добр, задержи Луану в этой комнате. Кри, вернемся на кухню…
— Ты никуда с ней не пойдешь, Кри!
— Идем, детка. У тебя есть вопросы. У меня есть ответы.
Голос ее звучал мягко, улыбка звала за собой. Кри посмотрела на мать и увидела искаженное паникой лицо. Одними губами мать произнесла «нет», но Кри уже поворачивалась к кухне.
— Проклятие, она моя дочь! Ты не можешь ее уводить!
Вердина небрежно подняла руку, и Кри пошла за ней, как на привязи. Она была истощена, больна, двигалась словно в тумане или во сне: ее вела худенькая женщина, маленькая и согбенная, которая скорее плыла, чем шла, и ее поднятая рука. В каком-то закоулке сознания Кри зазвучали слова истощение, голод, галлюцинации, но навалившееся оцепенение было прекрасно, потому что ей так хотелось, чтобы это оказалось сном. Оглянувшись у кухонной двери, она увидела мать в том же странном мареве, но в руках та держала револьвер, и это тоже не могло быть явью. Однако пистолет плюнул дымом и огнем. Пуля впилась в стену, и все замерли.
— Это предупредительный.
Револьвер казался маленьким, но все уставились на него. Вердина стояла, не шевелясь.
— Это всего лишь двадцать второй, — сказал Леон.
— Двадцать второй «магнум». И я промахнулась нарочно.
— Зачем тебе револьвер? — спросила Вердина.
— Затем, что я не дура. А теперь я хочу, чтобы ты ушла и никогда не возвращалась. Кри, иди в свою комнату и оставайся там. — Кри не двигалась. Не шевелилась и Вердина. — Я убью тебя, — предупредила Луана. — Убью на месте, не задумываясь. И не надейся, что я этого не сделаю.
— Девочка имеет право выбирать, знать ей правду или нет. Это право у нее с рождения, как и у тебя.
— Только с моего согласия.
— Значит, ты все еще слаба? Все бегаешь… Все боишься…
— Я рада, что уехала.
— В самом деле? Даже теперь?
Возможно, она имела в виду квартиру, нищету, отсутствие цели. Кри так и не узнала это, потому что здоровяк рванулся к револьверу, а ее мать снова выстрелила и сделала дырку у него в груди. Она получилась совсем маленькая, и крови вытекло немного. Луана держала палец на спусковом крючке.
— В девяти кварталах к востоку есть больница.
Леон посмотрел на Вердину. Кровь потекла обильнее, его лицо дрогнуло от боли. Он покачнулся, но Вердина не сводила взгляда с Луаны.
— Собралась наконец с духом, да?
— Убирайтесь.
— Это важнее тебя, важнее любого из нас.
— Тебе не отнять мою дочь.
— Сто семьдесят лет. Ты это почувствовала.
— Я почувствовала, как это разрушило мою жизнь. — Она навела револьвер на Вердину, но старуха схватила Кри за запястье и с неожиданной силой притянула к себе. Кри ощутила запах дыма от ее одежд, и сама она пахла, как бабушка, — старой кожей и сухой листвой.
— Твоя мать боится, — сказала Вердина.
— Вы делаете мне больно.
— Когда ты снова заснешь — а ты заснешь, — я хочу, чтобы тебе приснилась Айна.
— Отпусти ее, Вердина!
Но старуха не слушала.
— Думай о ее имени, когда будешь засыпать…
— Черт побери, Вердина!..
— Вспоминай ее историю, и это запомни тоже. — Она придвинулась так близко, что тонкие сухие губы коснулись уха Кри. — Она хочет, чтобы ты поняла, детка. Она хочет, чтобы ее нашли.
Потом они ушли, и для Кри мир утратил всякий смысл. Она всегда ненавидела эту квартиру. Теперь здесь пахло кровью, дымом и жжеными спчками. И мать стала совсем другой.
— Как ты могла? — спросила Кри.
— Я тебя уже однажды отпустила. — Луана заперла дверь в коридор, положила револьвер на стол. — Больше этого не сделаю.
— Она хотела поговорить про бабушку.
— И про сны, и про Хаш Арбор, и про то, что только она может помочь тебе. Вердина не делает ничего, что плохо для Вердины. Вытворяет такое, что ты и представить себе не можешь.
Кри бросилась на диван. Она устала и запуталась, а тут еще мать открылась с неожиданной стороны.
— Она пойдет в полицию?
— К чужакам? Нет.
— А как же выстрелы?
— В этом здании стреляют не в первый раз и не в последний.
— Она хочет, чтобы мне приснилась Айна.
— Ты не станешь этого делать.
— Рано или поздно мне придется уснуть.
— Значит, мы уедем раньше, чем это случится. Далеко. В другую страну, если будет нужно.
— На какие деньги?
Неожиданно лицо Луаны смягчилось. Она опустилась на колени, взяла Кри за руку.
— Не соблазняйся снами Вердины, не поддавайся на уговоры о своем праве рождения. Хаш Арбор — это опухоль. Пустошь питается жизнями. — Мать стиснула ладони Кри. — Просто поверь мне, пожалуйста. Эта женщина тебе не друг.
— Она была подругой бабушки?
— Твоя бабушка никогда не любила Вердину. Она прогнала ее, наказала за ложь и жадность, за ее черное сердце. Тебе лучше запомнить это. Вердина Фримантл — это зло. Ты слышишь меня? Проклятое чистое зло. Она пойдет на все, лишь бы заполучить желаемое. Наговорит чего угодно, любую ложь.
Кри достала из кармана измятый рисунок и разгладила на ноге.
— Ты знаешь это место? — Она протянула рисунок матери, наблюдая за ее лицом.
— Нет, не знаю.
— Бабушка показывала мне его в детстве. И тебе должна была показать.
— Она не показала.
— И кто теперь лжет?
— Только для того, чтобы защитить тебя, — сказала Луана.
— Твоя ложь. Ее ложь. Какая разница?
— Я не такая, как Вердина. Не думай, что я такая.
— Я хочу узнать про это место.
— Это место? Это? — Короткими злыми движениями Луана изорвала рисунок и бросила клочки. — Хаш Арбор — это опухоль. Больше повторять не буду. — Собрав рассыпавшиеся покупки, она выпрямилась. — Я собираюсь поставить в этом деле точку. Потом поговорим с тобой об отъезде из города. Автобусные билеты недороги. Деньги мы найдем.
— Это мое детство…
— Ты уже ела? Я приготовлю обед.
— Я не могу от него уйти.
— Сэндвичи сгодятся?
— Я говорю, что остаюсь.
Уже возле двери на кухню Луана обернулась.
— Тогда сны, милая, сожрут тебя живьем. — Она была готова заплакать.
— Ты не можешь этого знать.
— Я это видела, — сказала Луана. — Я это пережила.
Мать ушла, а Кри сидела и слушала звуки, доносившиеся с кухни. Открылся шкафчик. Она знала — тот, что под мойкой, где мать хранит водку. Кри представила себе дрожащие руки, долгий жадный глоток. Может, мать и приготовит обед. А может, выпьет бутылку и забудет. В любом случае не будет никакого автобуса, никаких ответов, никакой жизни с чистого листа. Зная, что причинит матери боль, Кри собрала клочки бумаги с пола, открыла дверь и тихо выскользнула в коридор.
Пять часов спустя она снова была в округе Рейвен, на оживленной улице в центре города. Коснувшись лица, Кри подумала, насколько все призрачно: город, ее плоть, все, что не сон. Она нашла здание, где работал адвокат, и в его окнах увидела отражение девушки с ввалившимися глазами, в заношенной одежде.
Постеснявшись зайти внутрь, Кри посмотрела домашний адрес адвоката на обороте карточки. Пришлось обратиться к целой дюжине прохожих, прежде чем один согласился ей помочь. Когда она назвала улицу, мужчина указал путь вниз с холма и налево, и Кри нашла адрес над узким крыльцом, возле булочной, заполненной упитанными людьми в приличной одежде. Повозившись с дверью, попала на полутемную лестничную площадку. На пути вверх ступеньки делали два поворота. На верхней площадке, у двери в его квартиру, Кри в последний раз спросила себя, правильно ли поступает. Она не знала его. Он не знал ее. Но рисунок принадлежал ему. Возможно, он расскажет больше. Возможно, они хотят одного и того же.
Дважды стукнув, она подождала. Когда никто не вышел, нашла пятно на полу и уселась в углу, где штукатурка пахла старой краской. Представила Леона и дырочку, из которой вытекло так мало крови. Интересно, чем теперь занимается мать, жив ли Джонни Мерримон и почему Вердина так хотела, чтобы она видела сны?
Устроившись в углу, Кри ощутила, как тяжелеют веки. Она устала, ей было страшно, и она представила себя на макушке дерева посреди широкой равнины. Всю равнину устилали осколки черного камня, а тишину нарушал только вой ветра. Он раскачивал верхушку дерева, и Кри качалась вместе с ней. Она была вне досягаемости. Она могла смотреть отсюда вечно.
Айна…
Сколько раз она слышала эту историю?
— Я хочу увидеть сон про Айну.
Кри повторяла эти слова все тише, пока сама в них не поверила и не поплыла куда-то. Она была в безопасности в ветвях своего воображаемого дерева. Они укачивали ее, баюкали на ветру. За пределами ее черной кожи не было другого мира, кроме существовавших вечно неба и каменистой равнины. Она вообразила мир бесконечного тепла, а потом произнесла имя Айны в последний раз. Оно прозвучало во тьме, и Кри исчезла из мира. Она стала путешественницей, сновидицей, моряком в бурном море.
Когда открылись глаза, она была на каком-то корабле, полумертвая, покрытая въевшейся грязью. Она лежала на боку, и тела стискивали ее настолько плотно, что она не могла двигаться и еле дышала. Ее вырвало; желчь стекла по подбородку и смешалась с кровью, дерьмом и чужой блевотиной. Вокруг плакали и молились люди. Двенадцать человек уже умерли, но оставались в цепях. Была ночь, и волны бились в корпус судна на уровне ее головы. Она оставалась Кри, но лишь отчасти. Всем остальным была Айной, и она ощущала все это: раны, голод, взрослых, мертвых, детей, слишком маленьких, чтобы понимать происходящее. Все они сгрудились во тьме, объятые ужасом, потерянные, рыдающие.
Это уже было слишком, невыносимо реальным, поэтому Кри зажмурилась и задержала дыхание. Корабль качало, она ощущала запах мокрой пеньки и слышала, как сочится вода. Она сфокусировалась на них, потому что все остальное было только страх, боль и смерть. Айна чувствовала все, как себя саму, — все эти души, цепи и утраченные надежды. Чувствовала девушку, потерявшую мать, голодную, в первый раз увидевшую собственную кровь. Мужчину, потерявшего жену и опозоренного, сломленных женщин и изнасилованных девушек; голод и горячий воздух; щиколотки, стертые до костей и покрытые жиром, чтобы не завелись черви. Кри тоже все это чувствовала, но вынести не могла. Зажав глаза ладонями, она пронзительно закричала, пытаясь проснуться, — и не смогла. Она принадлежала этой чужой девушке, в которую угодила, как в ловушку.
В течение долгих часов страдания этого скопища людей терзали ее и сводили с ума. Как работа в каменоломне. Кри пыталась уползти, но разум Айны тоже наполнился безумием. Мучения, томление, мысли о самоубийстве — она испила эту чашу до дна, как цветок под ливнем. Спрятаться было негде, и от этого все казалось еще ужасней. Кри никогда не испытывала такого ощущения сопричастности, не имела представления о его силе и давлении. В отчаянии она углубилась в закоулки разума Айны в поисках тихих омутов. Таких мест не нашлось, поэтому Кри погрузилась в заводь ее памяти и нырнула поглубже, вниз, вниз, пока не оказалась в темной пещере, озаренной светом костра и воспоминаниями о проведенных здесь ночах. Она мало что видела и еще меньше чувствовала. Она снова стала младенцем, прижатым к обнаженной груди, но здесь были мир, и любовь, и тихий голос, и обещание утра. Из сна Кри поняла, что попала в детство Айны, что скоро уйдет, покинет пещеру, поднимется на гору и станет сильной. Кри все это чувствовала, и ей хотелось остаться скрытой здесь, перетекать из одного воспоминания в другое и никогда не возвращаться на корабль, где люди молят дать воды, зовут родных и потерянных богов.
Но сон был крепок, а корабль неумолим. Он бороздил волны, взлетал на высокие гребни, замирал на мгновение и падал, как здание, обрушившееся со склона горы. Кри чувствовала, как хрустят тела, как кожа и кандалы скользят в вонючей слизи. Люди кричали, и она познала их смертельную жажду, растерянность и страх утонуть с железным обручем на шее. Корабль снова вздымался и падал, и в жестокой качке Кри потерялась сама. Она была королевой, испуганной рабыней; она полностью стала Айной.
Глава 29
Смерть пришла в воскресенье, но не та смерть, которую ожидали люди. Умереть должна была жена хозяина — Айна слышала разговор, что у нее такая страшная горячка, какой раньше не видывали. Еще бы, весь мир горел. Выжженные пастбища. Мертвый скот. Айна знала лишь нескольких рабов, но все они беспокоились о больных детях и погибшем урожае и о том, что предвещает кровавая луна. Говорили и о беспорядках в городе, о драках и взаимных обвинениях, о белом человеке, валявшемся в грязи на главной улице с дыркой от пули. Все это сделала жара, и с каждым днем становилось только хуже. Утром вставало красное солнце, его сменяла красная луна. Даже река будто наполнилась кровью. Об этом думала Айна, пока жену хозяина несли к берегу, а потом пытались смыть убивающую ее горячку.
Не поможет, думала она; такую горячку с такой слабой белой женщины не смоешь. Айна видела, как они выходили из дома, и оказалась у реки прежде них — черной, как ночь, тенью скользнула по берегу и разделась за березой толщиной с нее саму. Ей хотелось знать, умирают ли белые люди так же, как рабы, и, судя по тому, что Айна увидела, так оно и было.
— Намочите ей волосы! Держите голову! Опустите поглубже!
Командовал Джон Мерримон; она знала это, хотя никогда не видела его вблизи. Дни Айна проводила прикованной к стене или запертой в комнате. Она была слишком необузданной, слишком агрессивной и непредсказуемой, слишком «африканской», чтобы ей доверять. С того дня, как ее купили на пристани в Чарлстоне, прошло три недели, но она так и не покорилась — ни разу. Если к ней приближались, скалила зубы, дралась и сыпала проклятиями, и остальные рабыни отводили глаза, видя, как в ней просыпается дикая сила. Они боялись ее. Боялись, сами в этом не признаваясь. Женщины говорили, что во тьме глаза у нее горят желтым пламенем. Мужчины ворчали, что она показывает клыки и рычит, как зверь. Конечно, они приходили к ней по одной и той же причине — рыжий надсмотрщик, мальчишка-лакей и раб с натруженными руками, еще грязный после работы в полях. Приходили потому, что она была молода и хорошо сложена, и никогда не поминала о том, что происходит, когда они закрывают за собой дверь на кожаных петлях. Здесь она была слабой, поэтому пока не убила их. Но она знала их имена, вот в чем дело. Знала имена, знала, что они едят и где спят.
Пригнувшись пониже, Айна скользнула от одной березы к другой. Она выучила несколько слов из их языка, хотя далеко не все; знала, что такое «горячка», «умирать», «доктор». Но никакой доктор не мог вылечить жену Джона Мерримона. Для этого требовалась сила, а в той реке, по которой плыла Айна, силы не было. Однако она с любопытством наблюдала за хозяином и его сестрой, за батраками, за домашним рабом по имени Айзек. За Айзеком она следила особенно пристально, потому что он был умнее всех остальных рабов, вместе взятых. Айна знала, что он разбирается в разных вещах, вещах белых людей, таких как значки на бумаге, ружья и тот великий человек на небе, которому они поклоняются. Из-за Айзека Айна старалась не сильно высовываться из воды. Все смотрели только на умирающую женщину, но не Айзек. Он наблюдал за берегом и рекой; его глаза видели многое, только не Айну. Она знала ночь, и ночь любила ее за это. Ночь прятала ее рыдания, поддерживала, когда Айна взбиралась на самые высокие деревья посмотреть на ту самую луну, которую она знала до предательства, кандалов и корабля, провонявшего смертью, дерьмом и блевотиной. Но Айна не собиралась надолго оставаться рабыней. Да, она слаба здесь, но она все еще дочь своей матери.
Она не та, за кого ее принимают.
Она не рабыня.
Переведя взгляд на Джона Мерримона, Айна смотрела, как тот плачет, и думала, что для мужчины, владеющего другими мужчинами, это слабость. Он обладал многими вещами, этот хозяин, но его женщина умирала. Айна слышала, как у нее клокочет в груди, чувствовала жар, такой сильный, что река не могла остудить его. Она смотрела на выпуклый живот женщины и знала, что скоро должен появиться ребенок, но он не успеет этого сделать и не выживет. Айна сумела бы спасти их обоих, если б захотела, но женщина принадлежала черноволосому мужчине, а Айна ненавидела его мир и все, что к нему относилось.
Но сейчас, плавая в реке, она узнала его секрет.
Все-таки белый мужчина был человеком.
И она могла этим воспользоваться.
Через три часа к ней пришел домашний раб. Она услышала его шаги за дверью, узнала его запах, ритм его дыхания. Постояв, он открыл дверь и подошел к тюфяку, на котором она лежала. Айна увидела крупную голову, исполинские плечи. Раб встряхнул цепь, связывающую ее щиколотку с железным кольцом в стене.
— Ты была в реке.
Он говорил на известном ей языке; им пользовалось одно из младших племен, живущих в узких долинах у подножия великой горы.
— Ты уверен?
— Я не слепой, как остальные.
— Но эта цепь, — сказала Айна.
— Да, но я знаю, кто ты.
— Тогда ты должен бежать в ужасе или молить о пощаде. Все это плохо кончится для тебя и для человека, которого вы зовете хозяином.
— Джон не так плох, как некоторые.
— Он держит в рабстве детей.
— Но ты же не ребенок.
Она улыбнулась во тьме, но знала, что он видит.
— Твой хозяин видит так же ясно, как ты?
— Он сам почти как дитя. Его отец недавно умер. Он поступает так, как скажет надсмотрщик.
— Надсмотрщик, — сказала Айна, словно плюнула, и подумала, что раб понял причину. — Ты здесь за этим? — Звякнув цепью, она развела ноги. — Или достаточно умен, чтобы сознавать опасность?
На последний вопрос он ответил утвердительным кивком.
— Скажи мне почему, — потребовала она.
— Потому что я знаю, кто ты.
— Тогда скажи кто. — Он с трудом сглотнул. Айна повернула лицо так, чтобы раб увидел шрамы, которые собственной рукой нанесла ей мать. — Скажи, — повторила она, и он сказал, произнес слово на ее языке, слово истинной речи.
Оно означало «жрица», «провидица», «темная королева».
Через несколько минут домашний раб вел Айну по колючей траве к большому белому зданию. Оно напоминало дома, увиденные ею по пути из Чарлстона, и походило на корабль, перенесший ее через океан. Шесть месяцев назад Айна не знала, что мужчины способны создавать такие вещи. Мужчин использовали для войны, охоты и для того, чтобы ублажать женщин. Но белые мужчины строили великолепные дома и бороздили океаны. Они поклонялись доброму богу, хотя сами были жестоки, как дети. Размышляя об этом противоречии, Айна поднялась по широкой лестнице и вошла в двери. Внутри было просторно, как в самой большой пещере великой горы там, на родине. Она смотрела на разноцветные ткани, мерцающие металлом предметы, на темное дерево, гладкое, как кожа ребенка.
В здание она вступила с высоко поднятой головой, не глядя на женщин, которые были не женщинами, а их жалкими тенями, готовившими, убиравшими, выносившими дерьмо белого мужчины. Они бросали на Айну боязливые взгляды и тут же отводили глаза от шрамов, образующих спирали на ее щеках. Не обращая на них внимания, Айна изучала квадрат серебристого стекла, висевшего на стене. Она отражалась в нем не хуже, чем в любом водоеме. Айна видела себя такой, какой ее видели другие: дикие глаза и шрамы, грязная девчонка в изорванной одежде. Они считали ее юной, невежественной дикаркой, но ошибались, и Айзек это знал. Ни у кого больше не было таких шрамов.
Никто не мог их иметь.
Если не хотел расстаться с жизнью.
— Прошу сюда. — Он стал подниматься по изогнутой лестнице, и Айна не спеша последовала за ним. У высокой двери раб остановился, и она увидела страх в его глазах.
— Пожалуйста, — сказал он. — Я умоляю тебя.
Когда дверь отворилась, Айна увидела умирающую женщину на широкой кровати, а рядом с ней — Джона Мерримона, сжимающего в руке небольшой сверкающий нож. Он в ужасе смотрел на Айзека.
— Она умирает, — произнес Джон.
Айзек вбежал в комнату, и Айна наблюдала, как они принялись о чем-то спорить. Вначале тихо, потом громче. Она мало что понимала, но улыбнулась, когда Айзек произнес: черная магия. Она слышала эти слова от других рабов, от батраков и кухарок, от старух, говоривших, что надсмотрщик не может сломить Айну, что у него тоже страх в глазах. Болтали, что она сводит его с ума, что он насиловал и душил ее, а Айна смеялась ему в лицо.
Все твердили, что жара пришла вместе с ней.
Что жара спадет, когда умрет Айна.
Джон Мерримон был таким же, как все. Он потрясенно смотрел на нее, но в его сердце уже проснулась надежда. Она поняла это, когда он перевел взгляд на жену, а большой раб заговорил.
Ее может спасти ребенок…
Такова будет цена…
Она кивала, потому что цена присутствует всегда, такова природа вещей, будь то женщина или ребенок, белый человек или черный.
Спор продолжался; насколько понимала Айна, речь шла о богах и о женщине, о том, что правильно, а что — нет. Она слушала, пока не надоело, потом молча пересекла комнату. Никто не заметил ее движения, и это было частью дара Айны: коварство и хитрость, ловкость и быстрота.
Они и моргнуть не успели, а она уже стояла возле кровати.
— Я исцелю.
Белый человек молчал, уставившись на нее, потому что ни один раб с корабля не мог выучить его язык так скоро. Но Айна была умнее любого мужчины.
— Ребенок умирать сначала, — сказала она. — Потом женщина. Ты платить, я исцелю.
— Ты не можешь ее исцелить. Никто не может.
Но Айна уже ощутила покалывание и течение силы в ладонях. Она коснулась кожи женщины; у той порозовело лицо, и она тут же открыла глаза.
— Джон…
Белая женщина заговорила, и ее супруг разрыдался, как ребенок. Он упал на колени, нож звякнул о пол у кровати.
— Ты платить, я исцелю.
Айна убрала руку, и у женщины закатились глаза.
— Нет! Пожалуйста! Верни ее!
Айна нагнулась за ножом, и никто не остановил ее. Белый мужчина умоляюще сложил ладони.
— О, Боже, прошу…
Но его Бог не слушал, и Айна тоже. Она подошла к высокому окну с видом на поля и лес. Перед нею лежало новое место, новый мир.
— Я заплачу, — сказал он. — Я заплачу!
Айна не торопилась, потому что могла просить что угодно, и получила бы это. Деньги. Землю. Его жизнь. Когда она заговорила, то обращалась к Айзеку на своем языке.
— Я хочу свободы, — сказала она. — Хочу его знак на бумаге, чтобы видели все.
Айзек перевел, и мужчина сказал:
— Да! Согласен.
— И землю тоже.
— Все, что угодно. Пожалуйста.
Отвернувшись от окна, Айна подошла к белому мужчине. Коснулась его лица, сгиба руки; дала ему почувствовать неукротимость своего сердца, не знающего жалости. Потом подарила улыбку и назвала окончательную цену.
Мальчишка-лакей.
Надсмотрщик.
Раб с натруженными руками.
Глава 30
Джек снова закладывал за воротник и был не то чтобы пьян, но и не совсем трезв. Он сидел в конце полутемного ресторана, у самого края стойки бара. Пиво в кружке, стоявшей возле локтя, успело согреться. Бармен, тихий мужчина лет за пятьдесят, указал на кружку.
— Душа не принимает?
— Простите? — переспросил Джек. — Что?
— Вы уже двадцать минут сидите. Я говорю, может, хотите чего-то другого?
— Возможно, виски, — согласился Джек.
— Какого именно?
Читать бесплатно другие книги:
