Королева красоты Иерусалима Ишай-Леви Сарит

Они сидели в гостиной за обеденным столом. Дочки с детьми на руках были очень тихи, они еще не пришли в себя после неожиданного возвращения дяди, и только Бекки щебетала, болтала и задавала вопросы, которые Роза, а может, и Рахелика с Луной хотели бы задать, но не осмеливались.

– Где ты пропадал столько времени? Мама так тревожилась, чуть с ума не сошла. Мы же не знали, где ты!

– Сражался за наш народ, – ответил Эфраим, – помогал выгнать британцев из страны, и вот они, слава богу, ушли, – и он ущипнул Бекки за щечку.

– Это ты их напугал?

– У-у-у, еще как.

– А что ты им сделал?

– Не сейчас, милая Бекки, еще не пришло время рассказывать. Когда-нибудь я тебе расскажу.

– Оставь дядю Эфраима, – выговаривает ей Роза, – не морочь ему голову. Пора поесть.

Эфраим ел с жадностью.

– Как я соскучился по домашней еде. И как я соскучился по семье…

От вида младенцев Рахелики и Луны он пришел в восторг.

– Я знал, что Луна и Рахелика вышли замуж, и мне очень жаль, что я не мог принять участия в торжествах. – А кто тебе рассказал? – спросила Луна.

– Рассказали, – подмигнул он.

– Кто?

– Когда-нибудь скажу, – ответил он. – Ты уже мама, а у тебя все еще иголки в попе? Потерпи, всему свое время.

Потом он захотел спать – и проспал полдня. Домашний шум и плач младенцев ему не мешали, так он был измотан. Роза смотрела на спящего брата, гладила его по лицу. Он был ее четвертым ребенком, сыном, которого у нее не было, – она всегда так чувствовала. За порогом война, грохочут пушки, кромешный ужас, а она ощущала покой. Такого покоя она не испытывала с тех пор, как себя помнит. Ее девочки с ней, дома, ее внуки с ней, муж пока еще жив, слава богу, а теперь еще и младший брат вернулся. Вот уже второй раз на этой неделе она благодарит Бога за то, что вернул Эфраима.

Розе очень хотелось узнать, что он пережил за эти годы, но она не сомневалась: когда-нибудь он расскажет. А сейчас нужно, чтоб он чувствовал себя желанным гостем, даже если ей самой придется спать во дворе, поскольку в доме мало места.

– По крайней мере, сейчас у нас в доме есть мужчина, когда наши мужчины ушли на войну, – говорит Бекки.

– Тоже мне мужчина, – презрительно фыркает Луна. – Пока я не узнаю, что это не он убил бедную Матильду, я не могу относиться к нему как к мужчине.

– Мама говорит, что это не он.

– Мама Матильды его видела, а наша мама, которая спала сном праведницы у себя дома, уверена, что это не он?

– Луна, перестань, – сказала Рахелика. – И не смей заговаривать на эту тему. Главное, что дядя Эфраим вернулся живой и здоровый. Ты же видишь, как мама счастлива.

– Я не думаю, что смерть Матильды нужно заметать под ковер. И я хочу, чтобы он подробно рассказал, что произошло в ту ночь.

– Хватит, Луна, – сказала Бекки. – Главное, что он вернулся. Ну почему ты всегда всех стравливаешь? Тебе мало, что в стране война?

– Посмотрите на нее – девчонка, а туда же, рассуждает! – фыркнула Луна. – Помалкивала бы, дуреха! Подрасти сперва, тогда и получишь право голоса.

– Сама ты дуреха, – обиделась Бекки и вышла из комнаты.

– Когда ты уже научишься держать себя в руках! – возмутилась Рахелика. – Ну вот зачем ты так разговариваешь с Бекки? И зачем тебе нужно огорчать маму? Она впервые за столько времени начала улыбаться.

– И ты против меня?

– Я против тебя? Я за тебя больше, чем кто бы то ни было в этом доме. И я все время защищаю тебя, объясняю, что ты так ужасно себя ведешь, потому что после родов нервы у тебя еще не в порядке. Но, может, хватит? Габриэле уже пять месяцев; я, когда Боазу было пять месяцев, собиралась снова забеременеть.

– Ты хочешь снова забеременеть? – ужаснулась Луна. – Боазу нет и года!

– Боазу исполнится год через месяц. И да, я хочу еще ребенка, хочу, чтоб они росли вместе, это лучше всего. – Совсем одурела, – сказала Луна. – Только-только вернулась к своему прежнему весу до родов, а теперь опять хочешь разжиреть как корова?

– Это нормально, – ответила Рахелика. – Я забеременею, растолстею, рожу, похудею, опять забеременею и растолстею…

– Сколько же детей ты хочешь, сестричка?

– Мы с Моизом хотим четверых.

– Ну дай вам бог здоровья.

– А ты скольких хочешь?

– Одну. Одна у меня уже есть, с меня хватит.

– Ну что ты несешь!

Но в глубине души Рахелика догадывалась, что сестра говорит абсолютно серьезно.

Всего лишь день длилось счастье Розы. Наутро, сразу же после завтрака, который Роза готовила с любовью и усердием, Эфраим сообщил, что уходит на фронт.

– Но ты ведь только что вернулся домой! – опешила Роза.

– Я еще вернусь, – пообещал он. – Но сначала нужно закончить работу. Мы прогнали британцев, теперь мы прогоним арабов, и у нас наконец-то будет собственное государство. «В крови и в огне Иудея пала, в крови и в огне Иудея восстанет!»[99]

Он попрощался с Розой, поцеловал Рахелику, Бекки и Луну, которая демонстративно отстранилась, приласкал младенцев и направился к Габриэлю, который сидел в своем кресле, обложенный подушками.

– Дорогой зять, – сказал он ему на ладино, – хочу поблагодарить тебя, что приютил меня на ночь, и снова попрощаться: я иду на войну.

– Ступай с миром и возвращайся с миром, – напутствовал его Габриэль. Он хотел пожать руку Эфраиму, но его скрюченная дрожащая рука отказывалась отрываться от подлокотника. А когда Эфраим наклонился, чтобы поцеловать ему руку, тихо произнес: – Но прежде чем ты уйдешь, хочу узнать одну вещь.

Эфраим напрягся.

– Кто убил Матильду Франко?

– На спусковой крючок нажал не я.

Эфраим повернулся и ушел на войну.

– Я знала, я знала! – воскликнула Роза с облегчением. – Я всегда сердцем чувствовала, что это не Эфраим.

– Он не сказал, что это не он, он сказал, что не нажимал на спусковой крючок. А ты всегда слышишь только то, что хочешь слышать, – зло сказала Луна и вышла из комнаты.

Что ж, вопрос о роли Эфраима в убийстве Матильды Франко так и остался открытым в истории семьи. И дядя Эфраим, который до самой смерти в относительно молодом возрасте сохранял таинственность, словно и не вышел из подполья, ответа на него так и не дал.

Однако в квартале Охель-Моше не забыли убийства Матильды Франко и возвращались к нему вновь и вновь. И только моя бабушка, бывало, говорила:

– Братик у меня отчаянный, храни его Господь… А что на него наговаривают, пусть будет на их совести. Пусть говорят что хотят, для меня он герой Израиля.

Уже много недель ничего не было слышно ни о Давиде, ни о Моизе, ни о красавце Эли Коэне, который тоже ушел на войну. Бекки все время плакала.

– Ты искушаешь судьбу, – пеняла ей Роза. – Еще ведь ничего не случилось. Перестань плакать, чтобы, не дай бог, не пришлось плакать потом.

Однако слезы у Бекки лились помимо ее воли. Она не расставалась с фотографией Эли, при каждом удобном случае смотрела на нее и целовала, а ночью клала под подушку. На дверцу своего шкафчика она прикрепила изнутри рисунок: огромное красное сердце, пронзенное стрелой, с надписью «Эли и Бекки – вместе навеки».

Вызвать у нее улыбку была способна только малышка Габриэла. Вернувшись из школы, Бекки немедленно бежала к кроватке и вынимала оттуда Габриэлу, а та тянула к ней ручонки и улыбалась. Какие у малышки потрясающие ямочки на щечках, когда она улыбается! Какое счастье, что Луна охотно отдает ей ребенка! Иногда ей кажется, что Луна даже рада, когда она забирает у нее Габриэлу.

– О господи, посмотрите на Бекки, – смеется Роза, – она играет с Габриэлой точно так же, как играла с куклами, когда была маленькой!

Атмосфера в Охель-Моше мрачная и напряженная. Каждый день все новые и новые призывники уходят на войну, даже школьники туда рвутся. С ними проводят короткие учения и сразу отправляют на передовую. На улицах смертельно опасно. На улице Принцессы Мэри арабы разгромили все магазины, камня на камне не оставили, а кинотеатр «Рекс» сожгли. Занятия в школах прекращены, молодежные движения организовали учеников и послали их расчищать магазины от осколков стекла. Одноклассники Бекки тоже в этом участвуют.

– Через мой труп ты выйдешь из дому! – кричит Роза, когда Бекки просит разрешения вместе с ними разгребать завалы. – В такое время ты никуда не пойдешь! Можно под обстрел попасть.

– Я выйду за хлебом, – говорит Бекки матери.

У нее больше нет сил спорить, она и так все время плачет о своем Эли. Все ее друзья делают что-то для блага страны, и только она одна торчит дома из-за того, что мама боится.

– Ты никуда не пойдешь, – повторяет Роза.

– Но у нас кончился хлеб.

– Есть мука, испечем хлеб дома.

– Муки тоже нет, – говорит Бекки, проверив содержимое шкафчиков. – И молоко кончилось, и сыр, скоро и риса не будет.

– Какое счастье, что у Рахелики есть молоко, не нужно хотя бы беспокоиться за Боаза и Габриэлу.

На рынке почти пусто, но если бы и было что купить, где взять денег? Деньги тают с каждым днем, от тех пятисот лир, что Мордух дал за лавку, почти ничего не осталось.

– Ты говорила с папой? – спрашивает Луна, когда Рахелика делится с ней своей тревогой.

– Я не хочу его волновать. Он не спрашивает, а я не рассказываю. Денег может хватить самое большее на несколько месяцев, а что мы будем делать потом – не знаю.

– Может, мне вернуться на работу в «Закс и сын»? – предлагает Луна.

– Не говори глупостей, ты не можешь оставить ребенка.

Луна умолкает. Да и что она скажет Рахелике? Что больше всего ей как раз хочется оставить ребенка, ну хотя бы на несколько часов? Что у нее больше нет сил слушать, как малышка жалобно хнычет? Бедная Рахелика, она постоянно должна сцеживать для нее молоко в бутылочку. Да сколько же один младенец может есть?! А когда ей не дают молока, сразу вопит, словно ее убивают. Но тягостнее всего, что, когда она пытается взять Габриэлу на руки, та орет еще громче, а когда Рахелика, или Бекки, или даже Роза к ней подходят – сразу успокаивается. Где такое слыхано, чтобы ребенок не хотел идти к родной матери!

– Сколько бутылочек ты для нее сегодня сцедила? – спрашивает Луна.

– Ой, твоя дочь, чтоб она была здорова, ест за троих! – смеется Рахелика. – Даже Боазико – а ведь он мужчина – ест меньше. Не успеваю я его накормить, а Габриэла уже требует молока.

– Так дай ей грудь – и все дела!

– Луна, ты что? Об этом не может быть и речи! Я же не кормилица – я ее тетя.

– А какая разница, сосет она тебя или бутылочку?

– Дурочка! Бутылочка что-нибудь чувствует?

– Ну ладно, не сердись, я просто хотела облегчить тебе жизнь, чтобы не нужно было все время сцеживаться. – Этим ты мне ее не облегчишь, а усложнишь. А теперь выйди, пожалуйста, дай мне побыть с Боазом одной. Возьми Габриэлу и иди.

– Куда же я пойду?

– На улицу, в сад, погуляй с ней.

– Да ты что, на улице слишком холодно для нее.

– Ну неважно куда. Выйди с ней, я тоже нуждаюсь в одиночестве.

– Какое одиночество, где ты тут видишь одиночество? Мы снова вместе, как раньше, – ты, я и Бекки.

– Луна, хватит!

Но когда Луна выходит на улицу, она забывает взять Габриэлу, лежащую в кроватке рядом с Боазом.

– Совсем умом повредилась, – ворчит Рахелика. И впрямь в доме стало слишком тесно, думает Роза; она слышит перебранку дочерей, но, по своему обыкновению, не вмешивается. Пусть закончится уже эта проклятая война, и все разойдутся по домам. Она не для того растила дочерей, чтобы они сидели у нее на шее. Ладно Рахелика, от нее в доме только светлее, но Луна? И так с трудом дождалась, пока та ушла наконец-то в свой дом… Но что поделать, мужчины воюют, и пока война не закончится, придется им жить в тесноте.

Вечером Роза выходит во двор и садится на скамеечку. Дует прохладный ветер, и она плотней закутывается в накинутую на плечи шаль. Небо усеяно звездами, и все вокруг дышит покоем и безмятежностью, даже отзвуки выстрелов утихли; дети уложены в общую кроватку, муж тоже лег, дочери закрылись в своей комнате. Но почему тишина кажется такой угрожающей, словно вот-вот случится что-то ужасное?

Внезапно она замечает, что в дверном проеме стоит Луна. Тоненькая, точно подросток, как будто из ее живота не появился недавно младенец. Роза чувствует удушье, ей тяжело находиться в одном пространстве с Луной. Она поспешно уходит в дом и ложится в постель.

Слава богу, ушла, думает Луна, а то мне негде побыть наедине с собой хотя бы минутку. Габриэла в доме, мама во дворе, Бекки всю дорогу рыдает о своем красавце Эли Коэне. Можно подумать, она одна волнуется за своего парня. А Рахелика, что ли, не беспокоится? Но она свое беспокойство скрывает, не посвящает в него всех, целыми днями занимает себя Боазом и Габриэлой, суетится, взваливает на себя все новые и новые дела, чтобы не поддаваться разрушительной тревоге. Сестры тревожатся о своих мужчинах – а сама она? Правду говоря, она порой по нескольку дней о нем не вспоминает. Когда Давид ушел на войну, она наконец вздохнула свободно. Видно, она нуждалась в том, чтобы побыть на расстоянии. А если бы он еще и Габриэлу забрал, это было бы вообще прекрасно. Наверняка Бог отплатит ей за такие мысли, но она не в состоянии от них избавиться. С тех пор как родилась Габриэла, ее сердце пусто. Все прыгают вокруг девочки, точно она пуп земли, редкостная драгоценность, восторгаются ее рыжими кудряшками и зелеными глазами, все говорят, что она похожа на нее как две капли воды, но сама она не видит ни малейшего сходства. Габриэла улыбается всем, только не собственной маме. Невозможно обмануть младенца, невозможно притвориться так, как она притворяется перед Давидом весь последний год. Дети чувствуют лучше, чем взрослые, и этот ребенок чувствует, что ее сердце пусто.

Поначалу Луна думала, что это из-за тяжелых родов, надорвавших ее тело, из-за ужасных швов, снятие которых она откладывала со дня на день, но все же пришлось пойти к доктору Самуэлю в поликлинику, и он уложил ее на пыточное кресло, раздвинул ей ноги, и, когда он стал вытаскивать нитки из швов, ей показалось, что он вытягивает из нее душу. От одного вида ножниц, приближающихся к самой чувствительной части тела, она едва не потеряла сознание. Когда швы были сняты и тело понемногу стало оправляться от полученной травмы, Луна понадеялась, что теперь наконец полюбит малышку. Увы, этого не случилось, она оставалась равнодушной. Даже Боазико вызывал у нее более теплые чувства, чем дочка. Только когда Габриэла не рядом, она в состоянии дышать.

Если бы не война, она пошла бы посидеть в «Атару», но сегодня там никого и не встретишь. Все парни ушли на войну, а девушки сидят дома и волнуются за них. Ей больно оттого, что она такая плохая мать. Бедная малышка не виновата, что ее мать спятила и не только не испытывает счастья от материнства, не только не гордится, что дочка вызывает у всех восхищение, но вообще ничего не чувствует. Даже еще и сердится. Может, нужно надеть на нее смирительную рубашку и отправить в сумасшедший дом? Она просто сошла с ума. Это невыносимо, ну как такое может быть, что она ни капельки не любит свою малышку!

– Пусть идет работать, – говорит Габриэль Рахелике, когда та рассказывает, что Луна хочет вернуться в «Закс и сын», чтобы помочь семье с деньгами. – Она все равно ничего не делает по дому, все равно Габриэлой занимаетесь вы с Бекки, а она сидит сложа руки. – Как это она пойдет работать? – ужасается Роза, чей голос с тех пор, как Габриэль болеет, становится все слышнее. – Габриэле нет и полугода, что скажут соседи? – Какая разница, что скажут соседи? – повышает голос Габриэль. – Пусть идет работать!

– О господи, Габриэль, ну где такое слыхано, чтобы мать оставляла ребенка, которому нет и года, и шла работать?

– А что ты предлагаешь, Роза? Чтобы я встал с кресла и пошел воровать?

– Боже упаси! Что ты говоришь!

– Мама, у нас нет выхода, – примирительно вступает Рахелика, – скоро кончатся деньги, кто-то должен их зарабатывать.

– Может, я снова пойду помогать по хозяйству? – предлагает Роза.

И сама не верит, что могла произнести такое.

– Подожди еще немного, пока я умру, а потом уже иди работать у людей, – говорит Габриэль. – Это продлится несколько месяцев, не больше.

– Тьфу-тьфу-тьфу, как у тебя язык поворачивается говорить такие глупости!

– У меня на языке глупости, а у тебя? Ты хоть сама себя слышишь? Жена Габриэля Эрмоза работает на чужих людей! Даже ту каплю достоинства, которая у меня еще осталась, ты тоже хочешь отнять!

– Боже упаси, керидо, не сердись, тебе это вредно, я просто хотела помочь, чтобы Луна не шла на работу, оставалась дома с ребенком…

– Мама, послушай, Луна все равно не занимается малышкой, ею занимаемся ты, Бекки и я, а Луна сейчас не способна нянчить ребенка. Нужно подождать, пока время сделает свое дело.

Рахелика прекрасно понимала, что шансы получить работу в «Закс и сын» у Луны минимальны. Неизвестно, существует ли магазин вообще, не закрыл ли его Закс. Но всяко лучше, чтобы Луна хоть чем-то заняла себя, так будет здоровее и для нее, и для всей семьи.

Луна была на седьмом небе, когда Рахелика объявила ей, что отец согласился, чтобы она пошла работать. Ей хотелось прыгать от радости. Есть Бог на небе, он слышит молитвы, сказала она себе. И хотя Рахелика посоветовала ей не слишком радоваться, пока она не выяснила, нуждается ли вообще Закс в работниках в такое время, когда людям не до новой одежды, это не охладило ее восторга. Она была счастлива от возможности вернуться в любимый магазин и не могла понять, как война может помешать людям покупать одежду. Ладно нет еды, Иерусалим в осаде, некому завезти на рынок овощи и фрукты, даже мясо и муку, – но платья-то есть, вон они висят на плечиках в магазине, а манекен, стоящий в витрине в прошлогоднем наряде, только и дожидается, когда придет Луна и переоденет его.

В тот же день Луна облачилась в свой элегантный серый костюм. Она, правда, еще не вернулась к своему прежнему размеру, поэтому пришлось надеть корсет, но зато жакет, облегавший ее тонкую талию, сидел отлично. Посмотрев в зеркало, она осталась довольна – впервые после родов.

Она повесила на плечо элегантную черную сумочку, надела туфли-лодочки на высоком каблуке, подчеркивающие ее красивые лодыжки и икры, которые казались еще стройней благодаря шву на нейлоновых чулках, и вышла из ворот Охель-Моше, постукивая каблучками и высоко неся голову, – как будто не было никакой войны, как будто она не была замужней женщиной и матерью грудного ребенка, как будто вся жизнь у нее впереди. Взволнованная Луна не могла дождаться той минуты, когда войдет в магазин и господин Закс поднимется со стула за прилавком и с широкой улыбкой скажет, как он счастлив, что она вернулась на работу.

Прошло столько времени с тех пор, как она в последний раз шла по Агриппас к Яффо и к «Биньян ха-Амудим». Из-за артобстрелов со стороны Нави-Самуэль люди избегали ходить по улицам, и Луна тоже выходила из своего квартала лишь по необходимости. Она не удивилась тому, что на улицах почти нет людей и что у входа в дома и магазины стоят мешки и ящики с песком для защиты от обстрелов. Каждый день кто-нибудь погибал. Один из их соседей, уклонившийся от воинской повинности, пошел как-то на Махане-Иегуда, и осколком разорвавшегося на рынке снаряда ему снесло голову. «А пошел бы на войну, – сказала Роза, – может, остался бы жив, бедняга».

У школьной подруги Луны погибла вся семья: снаряд угодил прямиком в комнату, где сидели все семеро. В еврейском квартала Старого города люди оказались заперты и могли покидать его и возвращаться только на бронированных машинах. Частые обстрелы и осада превращали жизнь горожан в сущий кошмар. Добровольцы отрядов Народной гвардии, защищавшие Иерусалим, встречались на каждом шагу. Совсем юные, почти мальчики, и уже не годные по возрасту для фронта мужчины делали все, чтобы защитить жителей от обстрелов, которые уже стали обыденностью.

С восточной стороны доносились разрывы снарядов и выстрелы. И хоть Луну это пугало, но возбуждение от мысли о возвращении на работу пересилило страх. Она проходила мимо солдат, и они свистели ей вслед и кричали: «Эй, красотка! Куколка!» И она улыбалась им и была счастлива, как когда-то, до того как вышла замуж за Давида, до того как родилась Габриэла, до войны. Под взглядами прохожих и под выкрики солдат она стучала каблучками, встряхивала головой, отбрасывая рыжие кудри, оправляла на стройном теле костюм. И вот, когда Луна уже подходила к кинотеатру «Эден» и к перекрестку Яффо и Кинг-Джордж, разнесся пронзительный свист, и чудовищный грохот едва не разорвал ей барабанные перепонки. Она почувствовала, как могучая сила подхватила ее, словно гигантская волна, – и потеряла сознание.

Вой сирен скорой помощи наполнил улицу Агриппас. Обстрел был сильней обычного, снаряд разрушил дома не только здесь, но и в соседнем квартале. Клубы дыма заволокли улицу, машины скорой помощи летели на большой скорости из больницы «Бикур-Холим», отовсюду раздавались крики и вопли вперемешку со стонами раненых. В этой суматохе солдаты с трудом установили заграждение вокруг места, где разорвался снаряд, чтобы здесь не толпились люди, и стали эвакуировать раненых.

Рахелика была в магазинчике возле «Рахму», когда эхо взрыва достигло ее ушей. Она бросилась бежать.

– Подождите минуточку, – пыталась остановить ее хозяйка магазина, – нужно сначала понять, с какой стороны обстреливают.

Но Рахелика уже перебежала дорогу, едва не попав под копыта лошади, тащившей телегу, и со всех ног мчалась домой. Ее гнала неведомая сила, она словно чувствовала: случилось нечто ужасное. Только бы не Боазико, только бы не Габриэла!

Когда она, совершенно обессиленная, добежала до дома, у входа уже толпились люди. В панике она ворвалась внутрь и, увидев, что Боаз и Габриэла живы-здоровы, с облегчением перевела дух. Слава богу! Зря она испугалась…

– Что делают здесь все эти люди? – спросила она Розу.

– Услышали взрывы – и пришли сюда послушать радио, узнать, что случилось.

– А Луна?

– Она же пошла в «Закс и сын»; наверное, скоро придет, как только начнут пропускать, – ответила Роза и занялась своими делами.

Она не собиралась волноваться из-за Луны. В конце концов, у нее есть Габриэль, о котором нужно заботиться, на керосинке готовится авас кон ароз, ну а Луна наверняка скоро вернется.

– Нужно пойти ее поискать, – распорядился Габриэль.

– Пошли, Бекки, сбегаем в «Закс и сын», – позвала сестру Рахелика.

– Только осторожно! – умоляла Роза. – На улице очень опасно, идите только туда, куда солдаты разрешают. Не стройте из себя героинь!

Ох, лучше бы дочери остались дома и не выходили в такое опасное время… Но она понимала, что Габриэль не успокоится, пока не объявится Луна, живая и невредимая, так что оставалось только молиться, да еще терпеть недовольное лицо Габриэля, которому осточертел уже авас кон ароз. Но что можно сделать, скажите на милость, если ничего не купить, кроме риса и фасоли?

Сестры неслись по улице Агриппас, вопреки просьбе матери ускользая от солдат, которые не пропускали в район взрыва, выбирая кружные пути, переулками, между обломками рухнувших домов, стараясь не замечать пятен крови на мостовой. К магазину «Закс и сын» они прибежали уже почти не дыша – и обнаружили, что он наглухо заперт.

Словно охваченные амоком, они помчались вверх по Яффо, к «Бикур-Холим». Ворвавшись в больницу, сестры принялись искать Луну по всем отделениям, но ее нигде не было.

– Может, она уже дома? – с надеждой предположила Бекки.

– Будем искать дальше, – решила Рахелика.

Они перешли дорогу и побежали в «Хадассу». Там они ее и нашли.

– Ее ранило снарядом, – сказали им. – Ранило тяжело. Она сейчас в операционной, врачи пытаются спасти ей жизнь.

Сестры опустились на холодный каменный пол и, обнявшись, разрыдались.

– Я не должна была соглашаться, чтобы она выходила из дому в такое время, – плакала Рахелика. – Зачем я дала ей уйти просто так? Я же понимала, что «Закс и сын» закрыт, что никто не покупает одежду в такое время, что на улице смертельно опасно, – зачем я дала ей уйти!

– Папа тоже понимал, – возразила Бекки. – И Луна понимала, просто она уже задыхалась в дому. Ей нужно было почувствовать, что она тоже на что-то способна. Ты же видишь, она не очень-то привязана к ребенку, ей с ним тяжело. Я больше переживала за ребенка, чем за нее, но я видела, как ей тоскливо. Ей просто необходимо было выйти из дому.

– Поэтому я и уговаривала отца, чтобы он позволил ей выйти на работу, – сказала Рахелика. – Поэтому я и устроила целый спектакль перед мамой, доказывая, что Луна может спасти семью теми грошами, которые зарабатывает в магазине. Бедная Луника! Я уверена, она тоже в глубине души понимала, что ничего ей не светит, что магазин закрыт и Закс сидит дома, как все. – Что будет, если она умрет? – рыдала Бекки. – Габриэле только полгода, и уже сирота?

Они плакали друг у дружки на плече, пока Рахелика не спохватилась:

– Нужно поговорить с врачами! Узнать, как обстоят дела, и пойти рассказать папе и маме.

– Как мы расскажем об этом папе? – Бекки не могла унять слезы. – Он и так еле жив; если он узнает, что Луна тяжело ранена, это его доконает!

– Потом подумаем, как рассказать. Пока что нужно найти врача.

Шли часы, но Луна все еще была в операционной. – Иди домой, – велела Рахелика Бекки. – Они там, наверное, с ума сходят от волнения. А я останусь здесь, пока не закончится операция.

– Я отсюда не двинусь! – заупрямилась Бекки. – Если уж на то пошло, идти нужно тебе – чтобы покормить Боазико и дать бутылочку Габриэле, они там небось уже заходятся от крика.

– О господи! Я совсем забыла! – опомнилась Рахелика. – Напрочь забыла о малышах… Хорошо, ты оставайся, а я пойду расскажу все папе и маме, покормлю детей и мигом вернусь.

– Иди, только будь осторожна, прошу тебя! Я буду здесь.

Но только Рахелика встала, чтобы уйти, дверь операционной распахнулась, и вышедший оттуда врач спросил:

– Есть тут кто-нибудь из семьи Луны Ситон?

– Мы, – мгновенно вскочили обе.

– Мы прооперировали раненую. Она сильно пострадала, повреждены почти все внутренние органы, но у нее сильный молодой организм, она выживет.

…Пока Луна боролась за свою жизнь, Иерусалим боролся за свою. Город был в осаде, и арабы перекрыли путь, по которому вода поступала в Иерусалим из Рошха-Аин.

– Слава богу, что во дворе есть колодец, где собирается дождевая вода, – сказал Габриэль дочкам. – Без этого колодца мы давно уже умерли бы от жажды.

Он велел им поставить пустые ведра на крышу дома и во двор, чтобы собирать дождевую воду для купания и мытья посуды; потом этой же водой они мыли пол.

Вскоре после этого Народная гвардия расклеила по городу воззвания, призывающие жителей собирать дождевую воду в ведра и баки на крышах домов, – как уже догадался сделать Габриэль.

Роза с дочками освободили несколько больших горшков из-под герани во дворе. Потратив драгоценную воду на то, чтобы хорошенько их вымыть, они пошли с этими горшками на улицу Агриппас и вместе с другими жителями квартала долго ждали раздачи воды со специальных грузовиков, объезжавших город. Каждой семье наполняли одну емкость для питьевой воды и две емкости для мытья.

Воды не всегда хватало. Габриэль вспомнил, что в ешиве Эц-Хаим, неподалеку от его лавки, есть колодец. С водоносом у него были хорошие отношения: когда-то по пятницам он бесплатно наполнял его корзину разными лакомствами, чтобы тот мог порадовать жену и детей. Теперь, решил он, настало время получить обратно то, что он годами давал безвозмездно. Он послал Рахелику к этому человеку, и тот, в виде исключения, отпер колодец и наполнил емкость доверху.

Керосин тоже заканчивался.

– Скоро будем заправлять примус араком, – сетовала Роза. – Того, что раздает Народная гвардия в стаканчиках, с трудом хватает на кастрюлю супа.

– Дети из нашего квартала берут пустые консервные банки и стоят под трубой пекарни «Берман», оттуда капает солярка, – сказала Бекки. – Может, я тоже туда пойду и наберу солярки?

– У нас есть еще немного керосина, когда совсем закончится – пойдешь, а пока обойдемся тем, что есть, – ответила Роза.

Жизнь в доме вертелась в основном вокруг новорожденных и вокруг Габриэля, состояние которого все ухудшалось. Голова у него при этом оставалась ясной, а мысли – четкими, как прежде. А вот речь стала еще более невнятной, и понять его делалось все труднее. Чтобы разобрать, что он говорит, приходилось наклоняться как можно ближе и подставлять ухо. Лицо у него совсем посерело, но, как ни странно, ни одна морщинка его не прорезала. Поразительно, думала Рахелика, лицо как у молодого человека, а тело как у старика. А ведь ему еще нет и сорока восьми…

С тех пор как Давида отпустили с фронта домой из-за Луны, находившейся в критическом состоянии, его жизнь разделилась на три части: раненая жена в больнице, новорожденная дочь в доме тестя и несение службы в охране на постах вокруг Иерусалима. Каждое утро плач Габриэлы вырывал его из беспокойного сна. Он спешил к ней, брал на руки, целовал, щекотал ей носом животик, и малышка реагировала улыбками, от которых его сердце таяло. Потом он кормил ее из бутылочки молоком, которое ночью сцедила Рахелика, менял пеленку и играл с дочкой. Потом бежал в больницу к Луне. Вход в больницу был завален мешками с песком, он перелезал через них и быстро поднимался по лестнице на второй этаж, где лежала жена.

Больничные коридоры были забиты ранеными. Их крики, плач родственников, отчаяние врачей и медсестер, по горло заваленных работой и не успевающих справляться с потоком постоянно прибывающих раненых, разрывали сердце. У него кружилась голова от едкого запаха мочи, смешанного с удушливым запахом медикаментов и дезинфицирующих средств. Луна лежала с закрытыми глазами, подсоединенная к капельнице и к приборам, назначения которых он не мог запомнить, несмотря на многократные объяснения. Такая маленькая, даже по сравнению с узкой больничной койкой, такая исхудавшая, она как птичка с перебитым крылом. Лицо искажено болью, губы потрескались, все ее тело – сплошная рана. Он не смеет дотронуться до нее, боится потревожить своим прикосновением ее изболевшееся тело, все в швах и бинтах.

– Луника, – шепчет он, но она не отвечает.

Давид подносит ладонь к ее носу, к губам: слава богу, он чувствует ее дыхание, легкое дуновение. Он проделывает это каждое утро, чтобы убедиться, что она жива. Он проделывает это по ночам, чтобы проверить, дышит ли Габриэла.

В палате нет даже стула, а садиться на кровать он боится, чтобы случайно не задеть ее израненное тело.

– Луника, – шепчет он снова.

– Она жива, – отзывается раненый на соседней кровати. – С трудом, но жива.

Он совсем юн, ему, наверное, лет восемнадцать, ну двадцать, и он изранен с ног до головы, все тело в бинтах. Лицо распухло, на нем запеклась кровь, на светлых волосах тоже, и только голубые глаза сияют и излучают жизненную силу.

– Где тебя ранило? – спрашивает Давид.

– В Баб-эль-Вад[100], – отвечает парень. – Я был в колонне, которая пыталась прорвать осаду, когда нас атаковали из Бейт-Махсир. Мне повезло: меня сумели вытащить и привезли сюда в броневике. Врачи меня прооперировали и спасли мне жизнь, но увидеть, что от меня осталось, я смогу лишь тогда, когда снимут бинты, – его лицо искажается коротким смешком.

– Главное – ты смеешься, это уже кое-что, – улыбается Давид в ответ.

– А что мне еще остается – плакать?

– А родители знают?

– Родители живут далеко, в Нагарии, город осажден, нет возможности проехать, да и сообщить им нет возможности.

– Я могу что-нибудь для тебя сделать? Может, у тебя есть родные в Иерусалиме?

– Нет, вся моя семья в Нагарии.

– Если тебе что-нибудь нужно, не стесняйся.

– Спасибо. Меня зовут Гиди, но друзья называют меня Рыжим. Извини, что не могу пожать тебе руку. А ее где ранило?

– На Агриппас, при обстреле.

– Родственница?

– Жена, Луна. У нас дочка, ей полгода. Я был на южном фронте, когда это случилось, и узнал только через несколько дней. Мне разрешили вернуться в Иерусалим, я приехал в одной из автоколонн, теперь вот ухаживаю и за женой, и за дочкой.

– И тебя отпустили с передовой?

– Я сейчас служу на постах, что вокруг Иерусалима. Когда жене станет получше, вернусь на передовую. Ладно, мне пора на пост. Если случится чудо и она заговорит, скажи ей, что я был здесь. Скажи, что завтра тоже приду.

Чтобы спасти жизнь маме, понадобились две сложные операции. Она едва их пережила. Во время второй отец был с ней рядом, он просидел много часов перед операционной вместе с Рахеликой и Бекки, молясь за жену. Он проводил целые дни у ее постели, а каждую свободную минуту посвящал маленькой дочке, то есть мне. Но прошло два месяца, а состояние Луны не улучшалось, и он почувствовал, что если и дальше будет просиживать у постели жены в больнице и у кроватки дочери в доме тестя, то сойдет с ума. Он был солдат – и он рвался на фронт, рвался участвовать в войне. Раньше он сражался с итальянскими фашистами, с армией Роммеля, а сейчас хотел сражаться с армией Каукаджи[101]. Давид скучал по югу, по джипам, по армейскому быту, по двум Орам из своего батальона – их звали Ора беленькая и Ора черненькая, Ора из кибуца и Ора из Тель-Авива, они всегда вертелись вокруг него, и он давал понять каждой из них, что именно она самая-самая… А как он любил носиться на патрульном джипе между командными высотами! Он никогда не забудет шквального огня египтян, обрушившегося на батальон у кибуца Негба: пули пробили колеса, и джип остановился; Давид понимал, что его жизнь может оборваться в любую минуту, и одновременно испытывал необыкновенное воодушевление. Ему нравилась военная сумятица, кожаные куртки, очки и шарфы, ни к чему не обязывающее общение с соратниками.

И вот как раз когда он по-настоящему стал получать удовольствие от войны, Луну ранило, и пришлось вернуться в Иерусалим.

Когда состояние мамы немного улучшилось, Рахелика решила, что настало время принести меня к ней в больницу.

– Может быть, если Луна увидит Габриэлу, у нее улучшится настроение, – сказала она.

Но оказалось, что не только у мамы не было настроения видеть меня, но и у меня не было настроения видеть свою маму. Когда меня положили рядом с ней на больничную койку, я разревелась, суча ручками, и у Луны началась истерика.

– Убери ее, убери ее! – кричала она. – И не приноси больше! Больница – не место для грудных детей.

Это было очень тяжелое зрелище, и даже несокрушимая Рахелика не могла его вынести. Слезы лились у нее из глаз, когда она забирала меня от мамы. Она смотрела на свою красавицу-сестру – и сердце у нее разрывалось. Исхудавшая Луна выглядела донельзя истощенной. Ее прекрасные волосы сильно поредели, стали тусклыми, на темени виднелись проплешины. Она напоминала узников концлагерей, чьи фотографии в то время часто печатались в газетах.

Рахелика поцеловала сестру.

– Ты права, Луника, больница – не место для грудных детей. Подождем, пока ты окрепнешь, сможешь встать с постели и спуститься во дворик, тогда мы ее тебе снова принесем.

Мама ничего не ответила. Настроение у нее в ту пору было настолько подавленное, что она могла не произносить ни слова несколько дней кряду. Мой папа умолял ее: «Луна, скажи что-нибудь!» – но она молчала. Иногда ему казалось, что она таким образом его наказывает.

Только раненому по кличке Рыжий иногда удавалось вызвать у нее улыбку. Состояние у него было ничуть не лучше, чем у нее, но своей жизнерадостностью он заражал всех лежавших в палате.

Луна никогда не оставалась одна, у ее кровати всегда находился кто-то из родни. Все были готовы выполнить любую ее просьбу. Рахелика, Бекки, Роза, родственницы и соседки по очереди ухаживали за Луной и за мной.

– Бедняжечка ты моя, – говорила мне бабушка Роза много лет спустя, – через сколько рук ты прошла крошкой…

Война была в разгаре. Время от времени какой-нибудь автоколонне удавалось проскочить мимо арабских банд, которые подстерегали в засаде, и прорвать блокаду Иерусалима. И когда это случалось, Рахелика и Бекки бежали на улицу Яффо приветствовать героев. Весь Иерусалим ликовал, все целовали и обнимали водителей и солдат, а потом становились в очередь на раздачу еды.

В один из таких дней их ожидал сюрприз. Тия Аллегра прислала из Тель-Авива посылку; там были рис, мука, сахар, растительное масло, два помидора, пачка сливочного масла и даже конфеты и бисквитное печенье, которое она испекла. Вечером позвали всех соседей и разделили посылку поровну. Так было принято: тот, кто получал посылку, делился ею со всеми. Особенно следили за тем, чтобы не обделить семьи, где были больные и младенцы.

– У нас были разные способы добывать еду, – рассказывала мне бабушка Роза много лет спустя. – Когда еда заканчивалась, твои тети, чтоб они были здоровы, шли с соседками в поля за Охель-Моше, рядом с Шейх-Бадер, туда, где сейчас кнессет, и рвали мальву, как арабки. Потом мы разводили во дворе костер, ставили на огонь кастрюлю с водой, а когда вода закипала, бросали туда соцветия мальвы, немного лука, соли и перцу, и у нас получался отличный суп. Если же была мука и немного масла, моя дорогая соседка Тамар пекла хлеб – на это она была мастерица. Мы макали хлеб в суп, и это была королевская трапеза.

Роза всеми силами старалась вести домашнее хозяйство как обычно, она из кожи вон лезла, чтобы приготовить нечто из ничего, и при этом пыталась придерживаться традиционной сефардской кухни. Мясо в субботний хамин она давно уже не клала, вместо него она готовила кубебос – тефтели из хлеба, которые приправляла солью, перцем и собранными в поле травами. На ее счастье, домашние полюбили это блюдо, и много лет спустя, когда мясо уже было в изобилии и в доме водились деньги, в семье Эрмоза продолжали есть кубебос, которые бабушка Роза готовила в войну, на безрыбье.