Королева красоты Иерусалима Ишай-Леви Сарит

– Луна, – прошептал он и поднял к ней лицо. – Как тебе идет это имя…

Она была невероятно красива в лунном свете. Такое нежное лицо, такая молодая женщина – и так страдает. Его сердце взволнованно билось.

Луна не отводила глаз. Потом она опустилась на колени и положила голову ему на колени, а он гладил ее по вновь отросшим рыжим кудрям, и никто не произносил ни слова, и это длилось долго-долго.

– Я хочу тебе кое-что сказать, – прервал он внезапно молчание.

Глаза ее заблестели.

– Я поклялся профессору и медсестрам, что не расскажу никому, даже родителям, но я хочу, чтобы ты знала. Мне важно, чтобы ты знала.

– Что? – спросила она взволнованно.

– Ты ведь знаешь, что пули арабского снайпера попали мне в позвоночник.

– Да.

– Я парализован от пояса и ниже. Я никогда больше не смогу ходить.

– Главное, что ты жив, – сказала она то, что все говорили ей. – Ты жив, и ты можешь делать все, только ходить не можешь.

– Нет, Луна, я могу делать не все. Я не могу иметь детей.

– Нет! – вырвался у нее крик, и она поспешно зажала себе рот рукой, будто хотела вернуть этот крик обратно. – Это окончательно? – спросила она с дрожью в голосе. – Это не пройдет?

– Нет, не пройдет, – покачал он головой. – Никогда.

– Из-за этого ты был так мрачен в последнее время?

– Когда мне сказали, что я останусь парализован, я с этим смирился. Хорошо, что глаз не лишился, было бы гораздо хуже, если б я ослеп. Но когда профессор сказал, что я не смогу иметь детей, это меня доконало. Ты же понимаешь, что это значит?

– Да, – кивнула она. – Но ведь ты можешь жениться на женщине, у которой уже есть дети.

– Увы, вряд ли.

– Почему? Война ведь, много вдов с детьми.

– А-а… – он впервые улыбнулся. – Я думал, ты имеешь в виду, что я мог бы жениться на тебе.

– Если бы… – вздохнула она печально. – Если бы ты мог жениться на мне!

После этого Луна каждый вечер выкатывала коляску с Гиди на балкон. Никто из их друзей не принимал участия в этих уединенных прогулках. Все понимали, что между ними что-то происходит, но никто не заговаривал об этом. Тайну охраняли и раненые, и медсестры. Даже если кто и смотрел неодобрительно на сближение между замужней женщиной и молодым раненым, то помалкивал. Все видели: это сближение стало волшебным лекарством для обоих, ускоряло их выздоровление.

Луна все сильнее влюблялась в Гиди. Сердце замирало у нее каждый раз, когда она его видела, она чувствовала, что к ней возвращается юность, а вместе с юностью – желание жить, желание выглядеть красивой. Она попросила Рахелику принести помаду и пудру и начала снова пользоваться косметикой. Редкие пряди волос, уже начавшие отрастать, еще не прикрывали проплешины на макушке, и она повязывала голову платком. И Рахелика, которая была счастлива от такой перемены в состоянии сестры, принесла в больницу яркий лак и пилочку и помогала Луне ухаживать за ногтями. – Слава богу, Луна приходит в себя, – говорила она вернувшемуся с фронта Моизу. – Помада, пудра, маникюр, педикюр… Скоро она начнет расхаживать по отделению в вечернем платье и на каблуках.

Перемены не укрылись и от взгляда Давида. Теперь, когда он приходил навестить жену, она уже не лежала в постели как мумия. Порой он находил ее на балконе с друзьями, одетую в домашний шелковый халат вместо уродливого больничного. Луна снова становится Луной, думал он, недалек тот день, когда она вернется домой, и что тогда? Его одолевали опасения: они ведь отдалились друг от друга еще до ее ранения, он не подходил к ней с того дня, как она сообщила ему о своей беременности, а когда он хотел переспать с ней после рождения Габриэлы, она не подпустила его под предлогом, что стесняется, оттого что родители в соседней комнате, а он не настаивал. В больнице она уже год с лишним, и все это время он вынужден удовлетворять свои потребности тайком, с чужими женщинами, с которыми сходится на вечер или два, вдовами или разведенными, а если не подворачиваются ни те ни другие – с женщинами, за чьи услуги он платит деньги, притом что с деньгами у него совсем плохо.

В тот день, когда мама вернулась из больницы, Бекки одела меня в красивое белое батистовое платьице, которое пришло в посылке из Америки. Каждый день она учила меня говорить «Добро пожаловать, мама!», но хоть я уже в год болтала так, словно радио проглотила, повторять эту фразу я упрямо отказывалась.

– Ладно, скажи только «Здравствуй, мама!», – предложила Бекки.

И я, будто назло, выпалила:

– Здравствуй, папа!

И Бекки сдалась:

– Ну хорошо, не говори ничего, просто обними маму и поцелуй ее.

Когда мама вышла из больницы, война уже закончилась, Моиз и красавец Эли Коэн вернулись домой, а папа, сдав оружие, демобилизовался и пошел работать механиком в гараж своего брата Ицхака в Тальпиоте.

Мама вошла в дом дедушки и бабушки, держась за папину руку и осторожно переставляя ноги, словно боялась упасть. И первым делом она подошла к своему отцу. Дедушка Габриэль сидел прикованный к креслу и, поскольку тело не подчинялось ему, не мог встать навстречу любимой дочери. Она долго стояла перед ним на коленях, а он держал дрожащую руку у нее на голове и не мог унять слезы.

– Слава богу, слава богу… – повторял он словно заклинание.

Наконец она встала с колен, обняла его и поцеловала лицо и дрожащую руку, а потом нехотя, словно по принуждению, обняла бабушку Розу и, устав от усилий, опустилась в кресло рядом с дедушкой. И тогда Бекки, державшая меня на руках, подошла к ней.

– Поздоровайся с мамой, скажи «Добро пожаловать, мама!».

Но я мотала головой, отказываясь выполнить требование Бекки.

– Как она выросла, – устало сказала мама.

– Иди сюда, ласточка, иди, боника, – папа забрал меня у Бекки. – Иди к маме.

Мама протянула ко мне руки, но я по-прежнему идти к ней отказывалась.

Она убрала руки.

– Я устала… Я должна лечь.

С тех пор мама лежала почти все время. Вставала она очень редко, главным образом, когда приходили гости ее навестить, и сразу же после их ухода возвращалась в постель. Бабушка, обе тети и папа продолжали ухаживать за мной, предоставив маме возможность выздоравливать в своем темпе.

Каждое утро Давид уходил на работу в гараж. Он не любил эту работу, от которой руки были в машинном масле, он вообще не любил работать руками. Не для такой работы он был рожден; как только ему подвернется что-нибудь поприличнее, он немедленно уберется к чертовой матери из этого вонючего гаража, подальше от брата, который обращается с ним и с другими работниками как рабовладелец. Из грязи в князи, презрительно думал Давид, еще вчера у него сопли из носу текли, а сегодня большого хозяина из себя корчит. Нет, он непременно найдет работу по себе. Вот Моиз устроился в полицию, даже красавец Эли Коэн нашел работу в бухгалтерской конторе «Гапт и Гапт» на улице Бен-Иегуда. Так почему же он до сих пор тут торчит? Что он, хуже их?

Когда Моиз пошел служить в полицию, то уговаривал Давида пойти вместе, но он не захотел.

– Я же смертельно ненавидел британскую полицию, – заявил он Моизу.

– Но это не одно и то же, – убеждал его Моиз. – Это израильская полиция.

– Невелика разница. Это не для меня – быть полицейским.

Он действительно хотел найти себе занятие по способностям. Если бы только его жизнь сложилась иначе, если бы Луна была здорова, если бы не нужно было нянчить Габриэлу, он бы уже начал искать новую работу. Но в нынешней ситуации пришлось ухватиться за первое же полученное предложение – пойти работать в гараже у своего младшего брата.

Вначале он колебался, но мать уговорила его:

– Не страшно, начни, а там посмотришь, как пойдет. Может, Ицхак сделает тебя компаньоном.

Но после того как он несколько месяцев здесь проработал, даже если бы Ицхак даром отдал ему гараж, он бы его не взял. Ему были противны запах смазки и черные пятна от машинного масла на одежде и на руках. Часы уходили на то, чтобы убрать этот отвратительный запах и эту грязь с рук.

– Фу! – корчит гримасы Бекки. – От тебя воняет!

Ясное дело, воняет – на такой работе. Это ее рыцарь идет на работу в белой рубашке и возвращается в ней же. А он чернорабочий.

Сколько еще времени он сможет выдерживать эту невозможную жизнь? Он надеялся, что Луна вернется из больницы домой, окончательно выздоровеет, возьмет на себя материнские обязанности – и жизнь войдет в обычную колею. Но Луна, вернувшись, все больше погружается в себя. Вместо улучшения – ухудшение. У нее все время плохое настроение, она почти не разговаривает и почти не ест.

– Луна, если ты не будешь есть, ты не окрепнешь, – уговаривает он жену. – И снова попадешь в больницу.

А она лишь смотрит на него этим своим печальным взглядом – и ни крошки в рот не берет. Скоро ничего не останется от ее красоты, из-за которой он на ней женился. Порой он чувствует себя вдовцом при живой жене.

В больнице у нее еще бывало иногда хорошее настроение. Лежавший рядом Гиди-Рыжий был компанейский парень и, хотя состояние у него было хуже, чем у нее, веселил всех, рассказывал анекдоты. Не раз Давид видел своими глазами, как Рыжий ухитрялся выжать из Луны улыбку, а то и смех. Когда он приходил ее навестить, у ее кровати почти всегда сидела компания раненых. У них уже сложился свой быт, свои традиции. Один потерял руку, у другого отняли ногу, а они хохочут; Луна английской королевой восседает на постели, а все стараются ее рассмешить. Время от времени кто-то умирал от ран, некоторые лишились зрения и никогда больше не увидят своих жен и детей, некоторые забинтованы с ног до головы, – но его жена была печальнее всех, словно все страдания здешних больных легли на ее плечи. Нередко он чувствовал себя здесь лишним; он не принадлежал к ордену раненых, которые объединились у ее постели, он будто вторгался на территорию, где имеют право находиться лишь увечные и перебинтованные. Давид сидел у ее постели, держал ее за руку, заводил с ней разговор при полной ее безучастности и считал минуты, когда прилично будет уйти. Больница угнетала его до отчаяния.

А теперь она дома, но не в настроении и не разговаривает. Луна, у которой всегда было что сказать по любому поводу, молчит! И с матерью молчит, и с Бекки. Только с Рахеликой иногда о чем-то секретничает.

В доме тестя и тещи Давиду не хватает воздуха. У них тяжелое материальное положение, и он помогает содержать разросшуюся семью. Без его мизерной зарплаты, которую он получает у Ицхака, неизвестно, как бы они жили. Деньги у них давно закончились, надул их, бедных, курд, которому они продали лавку, оставил на бобах.

До каких пор он будет работать как вол там, где ему невмоготу? До каких пор будет приходить в дом, где не чувствует себя как дома? До каких пор будет задыхаться в собственной жизни?

Давидом овладевает отчаяние, он курит сигареты одну за другой; ему нужно выйти из дому, глотнуть воздуха, побродить по улицам. Но куда он пойдет? Моиз каждую свободную минуту, когда он не на работе, проводит с Рахеликой и детьми, он счастлив в браке. Если и вышло что-то хорошее из их знакомства с Луной, так это то, что они сосватали Моиза с Рахеликой. Да еще Габриэла. Девочка моя, счастье мое, она похожа на свою маму как две капли воды – и отличается от нее, как солнце от луны. Солнышко, как она улыбается ему, как обнимает! Он ужасно любит брать ее на руки, петь ей песенки. А как она разговаривает! Нет такого слова, которое она не могла бы выговорить, она знает всех по имени, даже соседей, только слово «мама» не говорит, упрямится. Сколько он ни просил: «Скажи „мама“», – она ни в какую. Упрямая как осел. Не страшно, это пройдет, она будет говорить «мама», разве бывают дети, которые не говорят «мама»?

Вечером Луна легла в постель, укрылась с головой и притворилась спящей. Он точно знает: меньше всего на свете ей хочется, чтобы он был рядом. Что ж, он сидит во дворе и курит. Звездная ночь освещает иерусалимское небо, молодой месяц пробирается меж облаками, дым сигареты уходит вверх, рисует кольца в пустоте. Давид встает, выходит из ворот Охель-Моше и пускается в путь.

Улицы пустынны, Иерусалим ложится рано. Никак он не привыкнет к тому, что нет уже британских солдат, нет комендантского часа, нет колючей проволоки, что можно идти куда угодно и когда угодно и никакой мерзавец-полицейский тебя не остановит, не потребует предъявить документы, не начнет задавать вопросы. Он идет вниз по улице Яффо к Нахалат-Шива: там, в одной из улочек, неподалеку от горевшего кинотеатра «Рекс», есть бар Розенблата. Там он не встретит ни соседей, ни знакомых – только одиноких, как и он, мужчин, которые приходят сюда, чтобы забыть об одиночестве в компании чужих женщин и дешевого бренди.

Уже издали доносится теплый женский голос, поющий «Мамбо итальяно», и Давида охватывает отчаянная тоска. Он спускается в темноте по ступеням, отдергивает красную штору и входит в бар. Грубо накрашенные женщины с глубоким декольте, не оставляющим места для фантазии, сидят у барной стойки около мужчин с усталыми глазами. Душный от сигаретного дыма воздух, атмосфера дешевого разврата. Он заказывает коньяк и одним глотком осушает рюмку. Скверный коньяк обжигает горло, но он заказывает еще рюмку: может, алкоголь загасит пожар, бушующий у него в груди, задавит раз и навсегда грызущую неотступно боль, заглушит отвращение от той лживой жизни, которую он, жалкий трус, сам себе навязал. Будь проклят тот день, когда он решил оставить Изабеллу, будь проклят тот день, когда он из холодных рассудочных побуждений женился на Луне. Почему он не послушал зова сердца? Почему не внял мольбам Изабеллы? Может, если б он не оставил ее на причале в Местре, заливающуюся горькими слезами, он был бы сегодня счастливо женат на женщине, которую любит, а не на той, что с ним даже не разговаривает, и жизнь не казалась бы ему такой постылой.

Он заказывает третью рюмку коньяку, но заглушить мучительные мысли не удается.

– Налей-ка еще одну на дорожку, – кивает он бармену.

Выпивает четвертую рюмку и, пошатываясь, выходит из бара.

Домой он приходит пьяный в стельку и падает, не раздеваясь, на диван в гостиной, где спит с тех пор, как Луна вернулась из больницы.

Вместо того, чтобы окрепнуть и выздороветь, мама все больше слабела. Она с трудом держалась на ногах, голос ее был едва слышен, любое, самое незначительное усилие ее утомляло. Каждый раз, идя из своей комнаты в туалет во дворе, она чувствовала себя так, словно взбиралась на Эверест.

– Давай принесу тебе горшок, – предложила Бекки, но Луна категорически отказалась. Ей нужно сохранить хотя бы каплю самоуважения. Она и так чувствовала себя униженной, растоптанной – врачами, ассистировавшими им студентами, медсестрами. Правда, они задергивали занавеску, когда осматривали и лечили ее, но ей казалось, что занавеска прозрачна, и сквозь нее все раненые, лежавшие в палате, могут увидеть ее искалеченное тело. И теперь, когда она наконец дома, она не согласна, чтобы кто-то видел ее голой. Ни сестра, ни мать, ни тем более муж. И хотя каждый шаг отзывался сильной болью, она решительно предпочитала туалет во дворе горшку. Скрепя сердце она согласилась на помощь Бекки в переодевании, но ни за что не разрешала себя мыть: уж лучше вообще не купаться, чем показать Бекки свое тело в шрамах. И с тех пор как вернулась из больницы, Луна ни разу не мылась – это она-то, которая раньше мылась каждый день, даже ледяной водой!

Единственный человек, на которого у нее хватало терпения, был дедушка Габриэль. Она сидела рядом с ним часами, кормила с ложечки (его дрожащие руки уже не могли ничего удержать), вытирала остатки еды, которые капали у него изо рта, поправляла подушки у него за спиной, читала ему газету, настраивала радио. Никто не мог понять его увлечения программой поиска родных, но Габриэль прижимал ухо к радиоприемнику, как будто боялся пропустить чье-то имя, как будто в приемнике скрывался какой-то его родственник. Но какие у него могут быть родственники среди ашкеназов, переживших Катастрофу? Роза не могла понять мужа.

А впрочем, она уже вообще ничего не понимала в эти тяжелые времена. Вот сегодня она дала Бекки новые карточки, чтобы та пошла и получила яйца. Та принесла по три турецких яйца на человека и дополнительные три яйца для Габриэля.

– Почему турецкие? – спросила Роза. – Почему не наши?

– Откуда я знаю? – разозлилась Бекки. – Что дали. И так я целый час простояла в очереди и ругалась со всеми из-за этих яиц.

– А что насчет сахара? Говорили, когда будут выдавать сахар?

– Продовольственный инспектор вывесил объявление: сахар выдадут в следующем месяце. Так что пока только Луна, Габриэла и папа будут пить чай с сахаром, а ты, я и Давид – без.

Сидевшая за столом Луна, совсем исхудавшая и ослабевшая, попыталась поднести стакан с чаем к своим потрескавшимся губам. Внезапно стеклянный стакан выскользнул у нее из рук. Осколки разлетелись по полу, и Луна потеряла сознание. Бабушка Роза начала кричать, дедушка Габриэль, прикованный к креслу, был беспомощен, а я в это время ползала по полу и наступила на осколки. Кровь брызнула у меня из ладошек и коленок, и я заорала от боли. Бедная бабушка не знала, кем заняться раньше – дочерью в обмороке или внучкой с порезами, она лихорадочно металась между мной и мамой, пока дедушка не стукнул палкой о пол и не крикнул:

– Баста, Роза! Перестань суетиться, позови соседей, пусть немедленно вызовут скорую и поскорей отвезут Луну в больницу!

Бабушка Роза вышла во двор.

– Скорая помощь, скорая помощь! – закричала она. – Кто-нибудь вызовите скорую!

– О боже, что случилось? – появилась Тамар.

И бабушка, у которой совершенно пропал голос, задыхаясь от слез, показала на двери дома. Тамар немедленно послала одного из своих детей в аптеку «Ассута», чтобы попросил там вызвать по телефону скорую, сама же вошла к нам в дом и попыталась привести мою маму в чувство. Бабушка тем временем вынимала вонзившиеся в меня осколки стекла.

Скорая помощь приехала через несколько минут, оглашая улицу сиреной, и маму, которая уже очнулась, положили на носилки и отвезли в больницу.

У бабушки Розы ушла неделя на то, чтобы вытащить из меня все осколки, и все это время дедушка не разговаривал. Он уходил в себя все глубже и даже не спрашивал, как себя чувствует моя мама.

– О господи, Габриэль, – говорила Роза, – почему бы тебе не помолчать немного, уже голова болит от твоей неумолчной болтовни.

Но дедушка не обращал внимания на ее подзуживание и продолжал молчать как рыба. Даже мне не удавалось вызвать у него улыбку.

Бекки стала моей второй матерью. Она всюду брала меня с собой, даже когда шла гулять с красавцем Эли Коэном, даже когда сидела на ступеньках с подружками, даже когда ходила в магазин за покупками.

Однажды мой папа вернулся из гаража днем, нервный и раздраженный, и когда бабушка Роза спросила, что он делает дома в середине дня, ответил ей грубо:

– Оставьте меня в покое!

Бабушка опешила. Никогда прежде он не разговаривал с ней в таком тоне. Даже дедушка, который почти всегда был погружен в себя, и казалось, что все происходящее вокруг его не интересует, поднял глаза.

Отец подошел к кухонной раковине, смыл с себя хозяйственным мылом черные пятна машинного масла, переоделся в чистое и сел за стол.

– Есть что-нибудь поесть? – спросил он бабушку.

– Авас кон ароз, – ответила та.

– Что, опять?

– А где я возьму мясо, керидо? Даже на черном рынке нет мяса.

– За деньги на черном рынке можно купить все, – зло сказал он.

– Ну так у кого есть деньги, пусть и покупает на черном рынке. У нас денег нет, кончились, – ответила бабушка. – Ешь, хоть голодным не останешься.

– От фасоли меня пучит. А от риса я уже стал китайцем.

– Керидо, это все что есть. Другой еды нету.

– Ладно, – ответил мой папа и встал.

– Куда ты? Может, побудешь немного с дочкой?

– Я возьму Габриэлу с собой.

Папа вынул меня из кроватки, усадил в коляску и вышел.

Мы спустились вниз по улице Агриппас. Отец шел без цели, толкая коляску перед собой, он хотел одного – уйти из дома. В животе у него урчало, и, проходя мимо ресторана «Тараблус» на углу Кинг-Джордж и Яффо, он чуть не поддался искушению зайти. Он очень любил клубничное желе, которое подавали там на десерт, но обед в «Тараблусе» стоил добрый десяток лир, а у него их сейчас не было, и он отказался от этой затеи.

Ему позарез необходимо было поговорить с кем-нибудь, рассказать, что произошло сегодня утром в гараже Ицхака, излить душу. И он решил пойти в штаб полиции на Русском подворье, где Моиз работал конюхом.

Он шел, катя коляску, вниз по Яффо, мимо «Биньян ха-Амудим», мимо Кикар-Цион. Остановившись у здания «Дженерали», он показал на каменную статую льва с гордо поднятой головой.

– Скажи льву «Привет!».

И рассказал мне историю о том, как лев каждую ночь, когда никто его не видит, спускается на улицу, делает пи-пи и быстренько возвращается на свое место, на крышу.

Потом он свернул к Русскому подворью, миновал станцию скорой помощи и русскую церковь с зелеными куполами и подошел к штабу полиции. Полицейский в воротах узнал его – они вместе служили в британской армии, и папа задержался на пару минут, давая ему возможность полюбоваться ребенком, а потом направился к конюшне. Моиз, в рабочей одежде и резиновых сапогах, чистил копыта коню.

– Ух ты, какие гости! – обрадовался он. – Как поживает наша боника? – он погладил меня по щеке. – Слушай, а откуда у тебя время разгуливать с девочкой среди бела дня? Нет сегодня работы?

– Я уже не работаю, – ответил папа.

– Что? – опешил Моиз.

– Уволился. Послал Ицхака ко всем чертям вместе с его гаражом.

– Как уволился? Сейчас не лучшее время сидеть без работы.

– Лучше я умру с голоду, чем буду работать на эту скотину!

– Как ты можешь! Это же твой брат.

– Он мой брат? Сволочь он! Тоже мне хозяин нашелся!

– Погоди… Выпей воды, успокойся.

– Да не успокоюсь я! – горячился Давид. – Я сейчас лопну от злости! Ты же не знаешь ничего. С первого дня, как только я начал у него работать, он ведет себя со мной так, будто я обычный наемный работник, будто мы не росли вместе!..

– Да ладно, – попробовал успокоить его Моиз, – это же работа…

– В том-то и дело, что работы нет. Машин почти нет. Даже эти, из Сохнута, которые постоянно приезжали на техобслуживание, теперь заезжают только когда авто совсем в плохом состоянии. Ну вот, поскольку работы нет, я сидел себе и читал «Едиот». И вдруг Ицхак набрасывается на меня, вырывает газету из рук и орет: «Паразит, мало того что я вынужден держать тебя, так ты еще читаешь газету в рабочее время!» – «Так ведь нет работы, – говорю я ему. – Ты что, хочешь, чтобы я притворялся, будто работаю, просто так, для виду?» – «Все правильно, – отвечает он, – работы нет. Так что иди домой». Я смотрю на него и не верю своим ушам. «Ты меня увольняешь?» – говорю. «Нет, это ты себя увольняешь, – отвечает он. – Ты ведь сам сказал, что работы нет». Я чувствую, что сейчас взорвусь: эта скотина знает, какое положение у меня дома, знает, что я сейчас содержу еще и семью жены, – и отправляет меня домой?! Но я сдерживаюсь, забываю о гордости и говорю ему, этому паршивцу, которого я таскал на закорках, с которым мы спали в одной кровати детьми: «Ицхак, мне нужен заработок». – «Деньги не растут на деревьях, – заявляет он, – и я не Ротшильд. Если бы не мама, давно бы уже тебя уволил». Знаешь, я был растоптан. Какая, к черту, гордость, мне никак нельзя оставаться без заработка! И я делаю еще одну попытку: «Ицхак, – чуть ли не умоляю его, – в память о нашем отце, не поступай так со мной!» А он поворачивается ко мне спиной и говорит: «Только в память о нашем отце и благодаря нашей матери я не увольнял тебя до сегодняшнего дня. Я держу тебя здесь из милости, а ты не стесняешься читать «Едиот» в рабочее время, да еще в присутствии других рабочих. Паршивая овца все стадо портит, ты портишь мне работников». Тут уже я не мог сдержаться. Он стоял ко мне спиной, точно я пустое место. Никогда еще я не испытывал такого унижения. Меня будто изнасиловали. И кто? Мой брат, моя плоть и кровь! Я тронул его за плечо и, когда он обернулся, врезал ему как следует, расквасил ему нос. Он стал орать как ненормальный, но я скинул с себя эту вонючую спецовку, швырнул на пол и ушел оттуда. Клянусь тебе, Моиз, я в жизни больше не заговорю с этим подонком, даже если мать встанет на колени и будет меня умолять!

– Действительно подонок, – сказал Моиз.

– Я пришел домой, и тут теща еще начала приставать ко мне с вопросами. А тесть – он давно уже ничего не говорит, но я почувствовал, он тоже не понимает, что я делаю дома в середине рабочего дня. Я даже не обедал: теща снова приготовила авас кон ароз, а я был так взвинчен, что обидел ее, бедную, как будто она виновата, что у нас нет денег купить мяса.

– Ты хочешь есть?

– Умираю!

– Пошли в кафетерий, поедим чего-нибудь, я угощаю.

Я в это время сидела в коляске, любовалась лошадьми и издавала восторженные возгласы. В пылу своего повествования папа забыл о моем присутствии, а я, завороженная видом лошадей, не мешала ему. Только излив душу другу, папа вспомнил обо мне, наклонился к коляске и поцеловал меня в лоб.

– Если бы не эта девочка, – сказал он Моизу, – поехал бы в Тель-Авив, начал бы все заново.

– Не говори глупостей.

– А то и сел бы на корабль, идущий в Италию, разыскал Изабеллу и исправил бы то, что испортил.

– О-ох… – тяжело вздохнул Моиз. – Эта итальянка все еще не выходит у тебя из головы? Я думал, история с Изабеллой закончена.

– Я тоже так думал; вернее, надеялся. Но с каждым днем я тоскую по ней все сильнее, с каждым днем все яснее сознаю, какого дурака свалял.

– По чему ты тоскуешь, Давид? – Моиз выпустил из рук конское копыто, похлопал коня по крупу и завел его в стойло. – По счастливым дням в Венеции после войны, когда мы были молоды и беззаботны, а итальянские девушки бросались к нашим ногам? Когда Изабелла отдавалась тебе за духи, за чулки, за мясо и овощи, которые ты покупал для ее семьи? Если бы она была девушкой из наших, ее назвали бы беспутной.

– Я люблю ее, Моиз.

– Любить – это не значит ходить с девушкой в кино или на танцы, сидеть с ней в кафе, гонять с ней на велосипедах. Любить – это не значит заниматься любовью ночью на пустынном берегу. Вот когда вы женаты, и только стенка отделяет вас от комнаты ее родителей, и вы должны все делать тихо, чтобы родители не услышали…

– Чтоб ты провалился! Я не должен был тебе все это рассказывать, не должен был открывать наши с Изабеллой тайны, а теперь ты бросаешь мне это в лицо, как будто я что-то преступное делал!

– Я просто хочу вернуть тебя к реальности.

– А я хочу забыть о реальности. На кой черт мне такая реальность! Три года назад я был свободен, счастлив и любил потрясающую женщину, а она любила меня так, как Луна никогда любить не будет!

– А ты знаешь, что такое любовь, Давид? Любовь – это выбрать жену как самого близкого человека, выбрать женщину, с которой ты хочешь прожить до конца, женщину, которая родит тебе детей. Любовь – это семья, это общий быт, это вставать по утрам, ходить на работу, приносить зарплату, растить детей… А та любовь, по которой ты тоскуешь, – это красивая картинка из той итальянской жизни после войны, когда ты был молодым парнем. Ты тоскуешь по тому, что не продержалось бы и дня после демобилизации, после того как ты привез бы ее в Иерусалим. Проснись, друг мой, перестань тосковать по тому, что никогда не было твоим. Будь реалистом, довольствуйся тем, что у тебя есть.

– Тебе легко говорить, – угрюмо сказал Давид. – У тебя здоровая жена, которая тебя любит, балует, ждет тебя каждый день с работы с горячим ужином и поцелуем. А что есть у меня? Раненая жена в больнице, дочка, которая выросла без матери, и диван в гостиной тестя и тещи. А самое печальное, друг мой Моиз, что я не вижу этому конца. Не похоже, чтобы Луна стремилась выйти из этого состояния. Иногда мне кажется, что ей лучше в «Хадассе» с товарищами по палате, чем со мной и Габриэлой дома.

– Ну что за дичь! – возмутился Моиз. – Какой человек не хочет быть здоровым? Ты что, не видишь, как она страдает? Она еле двигается.

– Может, я ошибаюсь, – тихо сказал Давид, – но каждый раз, когда я прихожу ее навестить, я чувствую, что тамошнее общество она предпочитает моему.

– Она прожила много времени с этими людьми в больнице, Давид, это естественно, что они стали для нее близкими. Что поделать, проклятая война разрушила вашу семейную жизнь. Но счастье, что Луна осталась в живых, она ведь могла погибнуть, и что бы ты тогда делал, вдовец с грудным ребенком? У тебя короткая память, друг мой, ведь совсем недавно ты чуть не потерял не только жену, но и дочь! Ты должен каждый день ходить в синагогу и читать биркат ха-гомель[104], а не ссориться с братом и терять работу.

– Я буду искать другую работу.

– Может, пойдешь в полицию? Все время набирают новых полицейских.

– Это не для меня, Моиз. Я сойду с ума, если надо мной будет командир, который будет указывать мне, что делать. Ты не помнишь, сколько у меня было неприятностей с сержантом в британской армии?

– Давид, послушай, ты сойдешь с ума гораздо скорее, если у тебя не будет работы и ты станешь путаться под ногами у Розы. Вы же друг друга сведете с ума… Ладно, давай ешь, – кивнул он на овощной суп, который они заказали в кафетерии. – Здешнее желе вкуснее, чем в «Тараблусе»…

Началась тягостная полоса жесткой экономии. Найти работу Давиду не удавалось. Каждый день он приходил на биржу труда, часами сидел в очереди среди таких же безработных, но никаких предложений не получал. Инспектору он заявил, что хочет быть служащим, а в тяжелом физическом труде не заинтересован.

Исраэль Шварц, сослуживец Давида по британской армии, который нашел работу в сельскохозяйственной школе в Эйн-Кереме, пригласил навестить его и заодно набрать фруктов, которые в изобилии росли в садах, оставленных арабами в брошенной деревне. Шварц жил на верхнем этаже бывшего арабского дома.

– Ну что скажешь про мой дворец? – поинтересовался он.

– Действительно дворец! Все это ты получил от сельскохозяйственной школы?

– Жилье дают вместе с работой. Если тебя это интересует – могу и тебе устроить, они ищут работников. – Устроить и дом, и работу? А кем я буду работать?

– Найдем тебе что-нибудь. Это же шанс, где еще тебе дадут и дом, и работу?

– Послушай, я должен поговорить с женой, – ответил Давид. – Давай пока пойдем в сады?

– Не нужно никуда идти, – засмеялся Исраэль. – Сады здесь внизу, под домом.

Они спустились по лестнице и вышли через арочные ворота прямо в роскошный сад, смотревший на сельскохозяйственные террасы и католическую церковь посещения Пресвятой Девы Марии, которая гордо высилась на склоне горы напротив, оглашая окрестности звоном колоколов.

– Вот это да! – восхитился Давид. – Ты посмотри на эту смоковницу, она же просто ломится от плодов! – Так бери на здоровье, накладывай в корзину.

И Исраэль протянул ему большую плетеную корзину. Давид принялся срывать инжир с дерева – один в корзину, один в рот.

– Черт возьми, ну до чего же это вкусно!

С беседки свисали виноградные лозы, и он стал срывать гроздья сочного винограда и укладывать в корзину, пока та не наполнилась доверху.

– Можешь взять еще ящик, – предложил Исраэль.

– А какой смысл? – засмеялся Давид. – Я же никак не смогу дотащить его до Иерусалима.

– Я отвезу тебя в Иерусалим на джипе.

– Ого, у тебя и джип есть? Неплохо же ты устроился!

– И ты можешь так устроиться при желании.

– Я-то уже решил, теперь нужно, чтобы жена согласилась.

– Поговори с ней, расскажи, какой шанс тебе подвернулся.

– Знаешь, ты меня просто осчастливил, – сказал он Шварцу.

Они погрузили в джип ящик и корзину, и Исраэль завел мотор. А когда проезжали Байт-ва-Ган, остановил машину рядом с полем и сказал Давиду:

– У меня для тебя еще один сюрприз. Здесь растет картошка.

Давид выпрыгнул из машины и энергично принялся собирать картошку.

Роза не поверила своим глазам, когда Давид с другом вошли в дом, нагруженные фруктами и картошкой. – Что это? Ты ограбил банк?

– Нет, – засмеялся Давид, радуясь при виде радости тещи. – Я привез это из Эйн-Керема и из Байт-ва-Гана.

– Это то, что арабы бросили?

Он кивнул.

– Да. К счастью, бывают еще чудеса на этом свете.

Хотя Давид все не находил возможности поговорить с Луной о предложении Исраэля Шварца, идея переехать с Луной и Габриэлой в Эйн-Керем с каждой минутой нравилась ему все больше. Ему казалось, что это прекрасная возможность построить заново жизнь. Даже если платить ему будут немного, всегда будут фрукты на деревьях и овощи на полях. А еще у них будет свой дом.

Исраэль Шварц, со своей стороны, тоже времени не терял и устроил Давиду встречу с директором сельскохозяйственной школы.

– Мы ищем работника в столярную мастерскую, – сказал тот. – Я слыхал, что перед войной вы были столяром.

– Да, все верно, я был столяром, и неплохим.

– Если так – наше предложение в силе. Вы можете начать хоть завтра. Условия те же, что у Исраэля. Вы можете выбрать здесь, в деревне, один из домов и поселиться в нем со своей семьей. И вы получите джип, которым сможете пользоваться для работы и для поездок в Иерусалим.

Сердце у Давида забилось чаще: это слишком хорошо, чтобы быть правдой, – и дом, и работа, и джип!

– Уверен, вы полюбите это место. Деревня недалеко от Иерусалима, природа сказочная, чистый воздух, а когда в церкви звонят колокола – дух захватывает!

– Меня вы убедили, – ответил Давид, пожимая ему руку. – Осталось убедить жену.

Он ощущал небывалый душевный подъем. Прямо не мог дождаться минуты, когда сможет рассказать Луне, что нашел и работу, и дом.

– Пошли, подброшу тебя домой, – предложил Исраэль. – Расскажешь жене, что договорился с начальником.

После полудня, когда Луна, как обычно, собиралась пойти навестить раненых товарищей, Давид сказал:

– Как ты смотришь на то, чтобы вместо больницы пойти со мной в кино на дневной сеанс?

Она поразилась. Прошло так много времени с тех пор, как она последний раз была в кино, и с тех пор, как муж приглашал ее на дневной сеанс.

– Пойдем, Луна, – уговаривал он. – Ничего не случится, если один раз ты их не навестишь.

– Хорошо, – согласилась она. – В «Ционе» сегодня «Поющие под дождем» с Джином Келли и Дебби Рейнольдс, я все время слышу эти песни по радио.

Из кинотеатра она выходила в приподнятом настроении.

– Ты видел, как он танцует? А как поет!

И она стала напевать «I am singing in the rain», копируя танцевальные па Джина Келли и, похоже, забыв о своих болях.

Давид смеялся и аплодировал: браво, Луна! Это была та самая Луна, какой она была, когда они познакомились: легкая, смешливая, охочая до удовольствий. И пускай с деньгами совсем туго, он правильно сделал, что предложил ей пойти в кино. Придется поэкономить на сигаретах и на продуктах для Розы, зато усилия будут не напрасны: у Луны подходящее настроение для новости, которую он собирается ей сообщить. Сейчас он пригласит ее на кофе с пирожным в «Атару». До войны это было их любимое кафе. Да, были времена… Нынче это кажется таким далеким, словно происходило несколько веков, а не лет тому назад. Так много воды утекло – с тех пор как они в последний раз пили кофе в «Атаре», с тех пор как танцевали танго в «Вене», с тех пор как сыграли свадьбу в клубе «Менора»…

Луна взяла его под руку, и так они шли от Кикар-Цион вверх по Бен-Иегуда, останавливаясь у витрин, пока не дошли до кафе. Официантка, которую он помнил, встретила Луну приветливо, поздоровалась, как обычно здороваются с завсегдатаями. Странно, подумал Давид, что она не удивилась, увидев Луну, которая так давно не появлялась здесь из-за своего ранения. Он и не подозревал, что Луна приходит сюда каждый день, что здесь она встречается со своими больничными друзьями, которые уже оправились от ран и вернулись к повседневной жизни; некоторые из них работали водителями такси в таксопарке неподалеку, на улице Лунц, куда брали инвалидов войны. И здесь она встречается с Гиди-Рыжим, который выписался из больницы через несколько месяцев после нее и сразу же начал работать диспетчером в таксопарке. Луна никогда не рассказывала мужу, что вовсе не в больницу она ходит каждый день, а на стоянку такси; дождавшись конца смены, она везет Гиди на коляске в «Атару» и сидит там с ним и другими друзьями не один час.

Они сели за столик на втором этаже и заказали чай. Давид хотел предложить Луне горячий сэндвич, который она когда-то любила, но в карманах у него было пусто, и он был рад, что она удовольствовалась чаем.

В кафе было довольно пусто в этот поздний послеполуденный час, но он не мог не заметить, что немногочисленные посетители беззастенчиво глазели на его жену. Какая она все-таки красавица! Ее знаменитая красота снова вернулась к ней, как будто и не исчезала. Лицо ослепительной белизны, губы, и без того пунцовые, накрашены ярко-красной помадой: на любой другой женщине это смотрелось бы вульгарно, но на ней выглядело потрясающе. Он смотрел на ее длинные пальцы, подносящие стакан с чаем к губам, на ухоженные ногти, на твидовый костюм, подчеркивающий талию. Из-под костюма выглядывала белая блузка, на шее матово светилось жемчужное ожерелье, которое он подарил ей в честь помолвки.

Он женат на самой красивой женщине Иерусалима. Так почему, черт побери, он не счастлив с нею?

– Ты не пьешь чай? – вывела она его из задумчивости.