Зеркало и свет Мантел Хилари

Он пожимает плечами.

– Вы были ее Валентином. Ризли всем рассказывает, как доставил ей ваш подарок.

На ежегодном придворном празднике – как Уайетту прекрасно известно – тянут жребий, чтобы ни одна дама, молодая или старая, не осталась без Валентина.

– Про Кремуэлло никогда ничего не поймешь, – говорит Уайетт. – Помню слухи, что вы ухаживали за некой мистрис Сеймур, которая теперь стала нашей королевой.

– С чего они это взяли? – ледяным голосом спрашивает он.

– Она была бы счастливее.

– У королевы все хорошо.

– Вы бы лучше ее понимали, милорд. Вы знаете о женщинах много такого, что сокрыто от нас, остальных. Вы знаете, как подступиться к женщине. Как ее уничтожить.

Значит, прошлое лето истрепало его душевный мир; Уайетт избег петли, но по-прежнему мусолит веревку, рвет пальцами волокна.

– Уайетт, – говорит он, – такие разговоры меня погубят. Этого ли вы хотите?

– Поставьте себя на мое место. В каждом нашем разговоре за последние двенадцать месяцев я вынужден был спрашивать себя, пытается он меня спасти или утопить? Я ценный груз или меня намерены выбросить за борт?

– Что ж, чтобы оценить пудинг, надо его съесть, – говорит он. (И пусть поэт делает с этим образом что хочет.) – Вы до сих пор дышите.

– И ваш до последнего вздоха. – Уайетт встает и потягивается. – Я последовал бы за вами до края христианского мира. Что и сделаю сейчас, гоняясь за Карлом.

Уайетт находит себя в зеркале. Легким касанием неуловимо поправляет перо на шляпе.

– Приглядывайте за Бесс Даррелл, пока я буду в отъезде.

Он устраивает себе день отдыха и гуляет по земле Остин-фрайарз под руку с Мерси Прайор в сопровождении садовников. Садовая беседка мокрая на ощупь, стены обросли толстыми подушками мха. Колья, подпирающие молодые деревца, словно трепещут от собственной, зеленой внутренней жизни.

Он приглашает Ричарда Рича на ужин, спросить, что делать с другой Бесс – леди Отред.

– Муж оставил ей скудные средства. Ей потребуется собственный дом.

– Семейство Сеймуров заслужило королевскую щедрость, – говорит Зовите-меня. – Рич, найдете для нее какое-нибудь аббатство?

Рич говорит:

– Она рассчитывает на новый брак. Я удивлен, сэр, что ваши знакомые дамы вам еще не насплетничали. Она будет метить высоко и правильно сделает. Упоминают графа Оксфорда.

Джон де Вер – старый вдовец, двух жен уже уморил. Пятнадцатый граф. Вообразите, говорит он, каково быть пятнадцатым кем-то.

Терстон приготовил новое блюдо из трески – с шафраном, чесноком, фенхелем. Все только белое и желтое, как он говорил; выглядит блевотиной.

– Я слышал, вы получите аббатство Кворр, – говорит он Зовите-меня. – Усадьбы дадут вам хорошую ренту. И лес стоит не меньше ста фунтов, верно?

В Кворре десять монахов, все хотят сохранить обеты. В услужении у них тридцать восемь человек. Белый камень, вид на море, пятьдесят пять фунтов долга; монастырь небольшой, но в течение полугода, после погашения обязательств, к Ризли перейдут земли в Девоне.

– Сам я подумываю о Лонде, – говорит он.

Рич говорит:

– До Лонда очередь еще не дошла. Его доход четыреста фунтов в год.

– Я готов подождать.

Он смотрит, как уносят блюдо с рыбой. Ему пришла в голову удачная мысль, и она не имеет никакого отношения к аббатствам.

Он просит встречи с королевой.

– Когда ваша сестра Бесс вернется ко двору? В следующие месяцы она вам будет нужна.

– Да, наверное. – Джейн считает на пальцах. – До октября вроде еще так далеко.

Легкий шелест распространяется от того места, где она сидит, через комнату, по всему двору, по всей Англии, за море. Новость наконец перестала быть тайной.

– Милорд Бошан, поздравляю все ваше семейство, – говорит двор.

Красивое лицо Эдварда расплывается в улыбке; он кланяется и проходит дальше, словно в сияющем облаке, шлет письма в Вулфхолл и брату Тому, который сейчас с королевским флотом.

Теперь пространство вокруг королевы священно. Любые неприятные звуки и запахи надлежит изгнать. Студенистое существо в ней вздрагивает от резких слов или яркого света, так что Джейн следует от них беречь, как от палящего солнца и сквозняков. Кожи ее должны касаться лишь тончайшие ткани, обоняния – лишь нежные ароматы летней травы и легкое пряное благоухание лепестков. Комнатным собачкам моют лапы, прежде чем они запрыгнут ей на колени. Придворным, которые чихают или кашляют либо знают кого-нибудь, кто чихает или кашляет, запрещено приближаться к ее особе. Взору королевы должно представать только прекрасное, хотя, как говорит он ей: «Со мной, мадам, ничего поделать нельзя».

Когда король приходит в совет, джентльмены ликующе молотят по столу кулаками.

– Великий день для Англии! – кричат они. И: – То-то император опешит! – И: – Король Франции вывихнет свой длинный нос!

– Нет надобности сообщать простонародью, – сдавленно произносит Генрих. – По крайней мере, прямо сейчас.

– Думаю, все уже знают, – отвечает Фицуильям. – Каждый англичанин и англичанка желают вашему величеству здоровья и всякий вечер на коленях молятся, чтобы королева подарила вам крепкого мальчика.

Генрих говорит:

– Будь с нами кардинал… – И прикусывает язык.

Он, Томас Кромвель, не поднимает глаз от документов. Совет встает. Воздух по-прежнему гудит от поздравлений.

– Фиц, останьтесь, – говорит Генрих. – Кромвель?

Гул затихает. Снизу и сверху доносится смех, – возможно, кардинал аплодирует откуда-то из-за примум мобиле. Мертвые смотрят на нас, болеют сердцем за то, чем занимались при жизни.

Король говорит:

– Джейн хочет совершить паломничество к гробнице Бекета.

Хмурится. Кентербери напоминает о неприятном: именно там пророчица Элиза Бартон схватила короля за руку и предрекла тому скорую смерть.

Однако Бартон повесили. А Генрих процветает. Бог опровергает лжепророков!

– Конечно, мы поедем, – говорит Генрих. – Королева должна ехать куда пожелает, пока еще может путешествовать. Даже в Вулфхолл, если у нее будет такая прихоть. Но, милорд… милорд хранитель печати?

Ему хочется положить руку королю на плечо. Он обливается потом в холодной комнате – советники унесли с собой тепло и веселье, а редкие лучи весеннего солнца, дрожащие на стене, не согревают.

Король говорит:

– Я… мои надежды… после стольких лет… я хочу быть уверен…

Фиц поднимает брови.

– Когда я женился на королеве… то есть до того, как я на ней женился… нет надобности напоминать вам обстоятельства, но не сомневайтесь, что я, хоть и спешил, постоянен в моих привязанностях…

– Говорите, сэр, – просит Фицуильям.

– Правда ли мы женаты? – спрашивает Генрих. – Когда я вступил в этот брак, для него не было никаких помех?

– Вы имеете в виду, – говорит он, – ничего такого, связанного с королевой, что вам следовало бы знать?

– Я убежден, у вас не было причин сомневаться в ее девственности, – растерянно произносит Фицуильям.

Генрих слегка краснеет:

– Ни малейших. Но точно ли вы, как мои советники, сделали все, что требовалось? Навели самые подробные справки? Вы убедились, что она абсолютно свободна?

– Никаких помолвок не было, – говорит Фицуильям, – если это то, что тревожит ваше величество.

– Но ведь к ней когда-то сватался Уильям Дормер?

– Это было пустое, – говорит Фицуильям.

– Ничего не было, – добавляет он.

Фиц говорит:

– Попросту говоря, сэр, семейство Дормеров сочло Сеймуров недостаточно…

– …богатыми, – заканчивает он.

– Так вы думаете, между ними ничего не было? – Король встает. – Если вы уверены. Потому что я должен быть уверен. Потому что я не могу снова начать надеяться, меня это убьет. Я потерял Ричмонда. У меня никогда не было законных сыновей. Я должен знать наверняка, что на сей раз все правильно. Что никто не усомнится в его законности. Я был терпелив. Воистину Господь теперь меня вознаградит.

В глазах блещут слезы. Он, Кромвель, отворачивается, и Фицуильям отворачивается, чтобы не видеть, как они прольются. Однако король говорит:

– Мне бы уже следовало вас знать, да, Сухарь? Уж если кто проверяет все досконально, то это вы.

Генрих стискивает его плечо. В королевском прикосновении появилась новая магия. Через него передается видение Англии, какой она могла бы быть. Перед тобой Лондон, где по улицам разгуливают пророки, а на крышах теснятся ангелы; выходя из дома, смотришь вверх и слышишь в воздухе биение их крыл.

На первом сеансе король едва может ступать под весом драгоценностей.

– Как это лучше сделать, мастер Гольбейн? – Лицо серьезное, внимательное.

Ганс машет рукой в сторону джентльменов, пажей, прихлебателей: стирает их с полотна.

Комната пустеет. Место вокруг короля расчистилось.

– Можно мне остаться? – спрашивает он.

Генрих говорит:

– Можете посидеть со мной, милорд Кромвель, но в разговоре я не нуждаюсь.

Он улыбается:

– Я останусь, если ваше величество уделит мне пять минут после того, как Ганс закончит.

Генрих не отвечает: смотрит в пустоту с таким видом, будто размышляет о Боге. Он, государственный секретарь, уходит к окну, садится на табурет и углубляется в бумаги. Его спаниель плюхается у ног. В комнате ни звука, кроме тихого собачьего сопения, кроме каждого вдоха и выдоха короля, кроме шуршания одежды, словно она дышит вместе с королем, запаздывая на долю мгновения. За тишиной проступают другие звуки: шаги наверху, шарканье за дверью, ветерок, трогающий стекла в оконном переплете. То и дело он поглядывает на короля – не нужно ли чего. Через некоторое время король устает от Бога и начинает смотреть на своего министра:

– Удивительно, что вы можете читать при таком свете.

– Мне повезло.

– Мм, – говорит король. – Вам нужно промывать глаза отваром руты.

Ганс, рисуя, оттопыривает губы и цыкает зубом. Закусывает губу. Гудит себе под нос. Когда отходит от работы и выдыхает, то слышен присвист.

Король говорит:

– Может быть, стоит пригласить музыкантов.

– Мастер Ганс вполне их заменяет, – отвечает он.

– О чем вы хотели со мной поговорить, милорд хранитель печати?

– О шотландском короле, с вашего дозволения. Как вам известно, он по-прежнему во Франции, никак не отплывет на родину с молодой супругой. Отец боится отпускать ее в морское путешествие. Говорят, она совсем хрупкая и прозрачная.

Генрих фыркает:

– Это шотландец боится. Весь дрожит. Хвастал, что Франциск вышибет из-под меня трон, а теперь должен считаться с последствиями. Ему страшно, что мои корабли захватят его, как только он выйдет из порта.

– Да, но теперь он обращается к вашему величеству как джентльмен – хочет сократить путешествие по морю, высадиться в Дувре и просит охранную грамоту на проезд через ваши владения.

Генрих говорит:

– Чтобы его свита съедала все на своем пути и сеяла крамолу? Чтобы они проехали через северные графства под своими флагами? Он меня дураком считает?

Ганс перестает гудеть себе под нос. Кашляет.

Что ж. Была возможность примирить двух монархов, дядю и племянника. Теперь она упущена.

Король кладет руку на рукоять кинжала. Спрашивает Ганса:

– Так?

– Идеально, – отвечает Ганс.

Генрих чуть опускает плечи и сгибает колени. Когда позируешь, мышцы деревенеют, ноги перестают слушаться, локти кажутся чьими-то чужими. Чем сильнее король старается стоять неподвижно, тем больше переминается. Говорит:

– Мне написали из Ирландии. Хотят, чтобы вы туда поехали, лорд Кромвель. Думают, вы сумеете навести там порядок. И наверное, вы сумели бы.

– Так мне туда ехать?

– Нет, там вас могут убить.

Ганс начинает гудеть себе под нос.

Король переступает с ноги на ногу:

– Так когда епископы что-нибудь наконец скажут?

С начала года епископы трудятся над новым исповеданием веры. Лишь в прошлом июле приняли Десять статей, и те породили многомесячные споры. Король надеется, что новое исповедание всех объединит. Однако всякий раз, как епископы присылают Генриху текст, тот пишет поверх, превращая документ в бессмыслицу. Потом все возвращается к Томасу Кранмеру, и тот правит королевские правки, а заодно и королевский синтаксис.

Ганс говорит:

– Не соблаговолит ли ваше величество повернуться лицом? Не к лорду Кромвелю, а ко мне.

Генрих подчиняется. Смотрит на художника и говорит министру:

– А человек Лайла ведь здесь был? Я хотел бы знать, родила ли леди Лайл. Вроде у нее уже срок подходит.

– Ваше величество узнает первым.

Ганс говорит:

– Если она родит мальчика, лорд Лайл прикажет палить из пушек, так что в ясную погоду в Дувре услышат и тут же отрядят гонца. Надеюсь, стены Кале не рухнут.

– Сударь, – шепчет он, – вы забываетесь. Занимайтесь своим делом.

Иногда, сидя рядом с королем – время позднее, они устали, он работал с первого света, – он позволяет своему телу слиться с телом Генриха, чтобы их руки утратили форму и затуманились, будто талая вода. Он воображает, что их пальцы соприкасаются, его разум проницает королевскую волю, чернила текут на бумагу. Иногда король задремывает. Он сидит, почти не смея дышать, чуткий, словно нянька над капризным младенцем. Потом Генрих вздрагивает, просыпается, зевает, говорит, словно обвиняет его: «Уже полночь, сударь!» Прошлое отсохло, отвалилось; король забыл, что он «милорд», забыл, кем его сделал. На заре и в сумерках, когда свет перламутров, а затем еще раз в полночь тела меняют форму и размер, словно кошки, что выскальзывают через окно на крышу и пропадают во тьме.

Однако сейчас нет и десяти; утро ранней весны, свет нежный, как лепестки примулы.

– Обедать еще не пора? – спрашивает король. И сразу: – Какие известия от Норфолка?

– Он простужен. Страдает желудком. Каждый день понос.

Король смеется:

– До чего хрупкая натура. Прямо как принцесса Мадлен.

Ганс цокает языком:

– Серьезное выражение, если ваше величество не затруднит? И глаза на меня? Если милорд Кромвель сделает что-нибудь, на что стоит посмотреть, я скажу вашему величеству.

Вновь тишина. Во Флоренции, думает он, художник отлил бы всего человека в форму. Раздеваешь его донага, натираешь жиром и ставишь в ящик высотой до подбородка. Заливаешь гипсом, а когда тот схватится, долотом вскрываешь ящик, как орех. Достаешь человека, красного с ног до головы, моешь и обещаешь снять слепок головы в другой раз. Однако у тебя есть его форма, можешь отливать в ней сатиров, святых или греческих богов.

Внизу, в королевской кухне, жарят на обед ржанок. Спаниель просыпается и начинает возбужденно бегать кругами, принюхиваясь к дивному запаху. Король смотрит на собаку. Ганс хватает ее в охапку и отдает слуге со словами:

– Заберете ее позже, милорд.

За следующий час в комнату врывается все больше звуков: стук подков по мостовой, выкрики из далеких дворов, звяканье труб – это музыканты идут упражняться, – так что наконец кажется, что здесь с ними весь двор. Между тем выражение королевского лица мало-помалу меняется, как будто луна прибывает; к тому времени, как Ганс заканчивает, Генрих как будто светится изнутри. Встряхивается, поправляет одежду. Говорит:

– Думаю, со мной на портрете должна быть королева.

Ганс стонет.

Король говорит:

– Кромвель, зайдите ко мне попозже.

– Насколько попозже, сэр?

Ответа нет – Генрих уже вышел стремительным шагом. Подмастерье Ганса собирает наброски. Голова короля повернута так и эдак, лоб нахмурен и разглажен, глаза пустые или враждебные, но рот всегда одинаковый: маленький, плотно сжатый.

– Хватило времени, Ганс?

– Да вроде. Мне была нужна только его голова.

– Надо будет в следующий раз позвать лютниста.

– В одну комнату с вами? Вы дня них опасны.

Марк Смитон отказывается уходить в забвение. Впрочем, еще и года не прошло. Он говорит:

– Еще раз повторяю, я не трогал Марка.

– Мне говорили, когда он вышел из вашего дома, глазные яблоки висели у него на щеках.

Ганс говорит без возмущения, скорее с любопытством, как будто воображает, что делает анатомический рисунок.

– Свидетели видели, как он поднимался на эшафот. Живой и здоровый. Не испытывайте мое терпение. И не испытывайте терпение короля.

Ганс отвечает:

– С Генрихом просто. Он не смотрит так, будто хочет оказаться в другом месте. Считает, что позировать для портрета – его долг. Разве вы не видите? Его лицо сияет от восхищения самим собой.

К концу мая ребенок в животе у королевы начинает шевелиться. Te Deum[55] Троицына дня восхваляет не только надежду в ее утробе, но и закрытие военного сезона. Приходские церкви звонят в колокола, в Тауэре палят пушки, на мостовые выкатывают столько бочонков дармового эля, что даже нищие подхватывают: «Бог да благословит нашу добрую королеву Джейн!» В окнах вывешены флаги, на крышах плещут вымпелы, дрозды заливаются, форель выпрыгивает из ручьев, а покойники на лондонских кладбищах дребезжат костями.

Джейн отказывалась позировать для портрета, говоря:

– Мастер Ганс будет на меня смотреть.

Однако она все же уступила королю, оговорив только, что на сеансах будет присутствовать лорд Кромвель; она как будто боится, что художник станет кричать на нее на чужом языке. Он представляет Ганса королеве и отходит, чтобы не закрывать ее.

– Сюда? – спрашивает Джейн.

Она встает на указанное место. Леди Отред, теперь фрейлина своей сестры, наклоняется расправить ей юбки. Джейн окаменела, словно тело на катафалке. Стоит, сцепив руки поверх ребенка, будто просит его не шалить.

– Дышать можно, – напоминает Ганс. – И безусловно, ваше высочество может сесть, если пожелает.

Джейн устремляет взгляд в пустоту. Выражение отрешенное и чистое. Ганс говорит:

– Не может ли ваше высочество поднять подбородок?

Вздыхает, переминается с ноги на ногу, обходит королеву, гудит себе под нос. Ганс недоволен: лицо у нее пухлое, он не видит костей.

Джейн заговаривает лишь раз:

– Леди Лайл еще не родила?

– Это должно быть уже скоро, – отвечает он со своего места у окна.

– Все будет в Божье время, – говорит леди Отред.

Мысли отвлекаются, утекают. Он вынимает из кармана молитвенник и перелистывает страницы, однако образ воды, дневного света на воде мерцает и струится между глазами и книгой. Он видит женщину, сидящую в скомканных льняных простынях, ее голую грудь, руки, по которым скользит солнечный луч. Вспоминает себя ночью, на скользкой мостовой у Немецкого подворья в Венеции; они выходят из лодки, и его друг Хайнц спрашивает: «Хотите посмотреть нашу богиню на стене? Эй, сторож, подними факел».

Джейн еле заметно вновь опускает подбородок. Ганс подходит к нему, шепчет, не важно, будет она стоять, сидеть, встанет на колени, все, что ей угодно; руки, позу, все это я могу изменить потом, мы сможем нарядить ее в другое платье, если захочет, или написать другие рукава, можем немного сдвинуть чепец назад, а что до драгоценностей, они будут моего изобретения, это ведь послужит к моей славе, вы согласны, Томас? Однако мне нужно ее лицо, вот только на один этот час. Так уж уговорите ее – пусть уделит мне взгляд.

– Король захочет увидеть ее такой, какая есть, – предупреждает он. – Без лести.

– У меня нет привычки льстить.

– Я уверена, когда он на ней женился, она не так сильно походила на гриб, – говорит ее сестра.

Теперь уже вся Европа знает, что королева в счастливом ожидании. Сеймуры на седьмом небе. Пришло время ему, Кромвелю, напрямую поговорить с Эдвардом.

– Госпожа ваша сестра, – говорит он. – Вдова Отреда.

– Да?

– Ее следующее замужество.

– Да?

– Полагаю, вы ведете переговоры с графом Оксфордом? Вам известно, что он старше меня?

– Правда? – Эдвард хмурится. – Да, наверное.

– Разве Бесс не предпочла бы молодого?

Эдвард смотрит так, будто он намекает на что-то непристойное.

– Она знает свой долг.

– Вы считаете честью породниться с де Верами. Однако Сеймуры – не менее древний род. На мой взгляд, такой же древний и такой же хороший, хотя до последнего времени и не так взысканный королевскими милостями. У Веров больше власти, но уважаемы они не больше.

– Так что вы хотите сказать? – настораживается Эдвард.

– Вам не нужен Оксфорд, чтобы добиться возвышения. Вы уже возвысились. И я уверен, что невеста будет счастливее за другим.

– Как неожиданно. Так вы… – Эдвард закрывает глаза, как будто молится. – То есть вы желаете…

– Мы желаем, – отвечает он.

– И готовы? Разговаривать о деньгах?

– Это моя любимая тема для разговора, – отвечает он.

Мы, грубые Кромвели, да? Эдвард выдавливает улыбку.

– Право, Эдвард, это было бы великолепно, – говорит он. – Мы скрепили бы наше единство в совете узами крови. Пусть вас ничто не смущает. С вашей стороны – любезное согласие, с моей – все грубое и материальное. Я построю Бесс новый дом. До тех пор она тоже не останется без крыши над головой. Мортлейк значительно расширен, а есть еще Степни с домом, который хорош в любое время года, и, разумеется, Остин-фрайарз – вся моя собственность будет в ее распоряжении, а если ей приглянется какой-нибудь из королевских домов, я уверен, его величество в своей доброте позволит нам его арендовать. У нее будет все, что я смогу дать для ее счастья.

Эдвард говорит:

– Я слышал, некоторые джентльмены говорят, что Томас Кромвель вовсе не низкого рождения. Что вы побочный сын некоего знатного человека.

Ему смешно.

– А говорят какого?

– Они считают, иначе ваш талант к управлению не объяснить.

Уолтер управлял кулаками, думает он.

– Что ж, как бы то ни было, – говорит Эдвард, – я побеседую с сестрой и узнаю ее мнение. И мнение королевы, разумеется. Не знаю, что я скажу графу Оксфорду…

– Я с ним поговорю.

– Да? – радуется Эдвард и, обнимая его, говорит: – Мы с вами прошли долгий путь, милорд, с того дня, как впервые приветствовали вас в Вулфхолле.

Он возвращается домой и говорит Грегори:

– Я нашел тебе невесту.

– Замечательно, – отвечает Грегори. – Буду терпеливо ждать, когда вы назовете мне ее имя.

Он спешит прочь. Его ждут шесть епископов и делегация из французского посольства. Однако в эту ночь милорд хранитель королевской печати спит крепко, под балдахином лилово-серебряной ткани, под потолком, усыпанным золочеными звездами.

В День святого Георгия в часовне ордена Подвязки король выбирает на освободившееся место графа Камберлендского в обмен на его пост по охране шотландской границы. Это, как надеется милорд хранитель печати, первая из негласных сделок, которые освободят должности на севере для людей помоложе, верных не знатным родам, а ему и королю. И этих людей выберет он сам.

Деда графа Камберлендского прозвали Мясником, и семейство с тех пор отнюдь не смягчилось. Жестокость из поколения в поколение обозлила арендаторов, и не диво, что они во время последнего мятежа поднялись против хозяина. Однако таких владетелей, как граф, даже в наши дни лучше задабривать наградами. А Подвязка – древнейший рыцарский орден Европы, величайшая честь, какую может пожаловать король.