Зеркало и свет Мантел Хилари

– Герцогу лучше остаться в Йоркшире, – говорит Фицуильям. – Северяне принимают его лучше, чем кого-либо другого.

Томас Говард говорит, что еще одна зима его убьет. Однако до сентября ему придется потерпеть. Не хочет же он оказаться в Лондоне в разгар чумы? На прошлой неделе похоронили сто двадцать человек.

– А что слышно про Гарри Перси? – Король задумчиво чешет нос; он ждет, когда графский титул Перси вернется короне. – Пошлите молодого Сэдлера глянуть, как он там умирает.

Ризли всем видом беззвучно возмущается: не его, ваше величество, отправьте меня!

– Если только вы сами не хотите его навестить, милорд хранитель печати? Впрочем, граф боится вас с давних времен, не хочу обвинений, будто вы напугали его до смерти.

– Я не делал графу ничего дурного, – говорит он.

Перед глазами возникает картинка: Зовите-меня у смертного одра, снимает верхнее платье, засучивает рукава, берет подушку…

Король зовет:

– Ганс, где вы? Мы готовы. Сегодня надо закончить наброски, иначе вам придется за мной гоняться. Я не стану мешкать в Уайтхолле, когда могу быть на охоте…

Король говорит весело, будто старается подбодрить себя и художника. Ганс насвистывает сквозь зубы и перебирает листы. Собранные вместе, они покроют всю стену. Советники отступают, освобождая место. Фиц бормочет:

– Что с ним сегодня? Что-то случилось.

Он думает: это началось в прошлом октябре, просто накапливалось, так что мы заметили только сейчас. Мятежники подкосили Генриха, и он уже никогда не будет прежним. Король стоит один на турецком ковре, попирая ногами синие звезды. Говорит громко, словно хочет втянуть их в свои планы:

– Этим летом вы будете охотиться со мной, милорд Кромвель. – И вдруг начинает заваливаться.

Он успевает метнуться вперед и ухватить короля за плечи. Фиц в полушаге от него. «Стул королю!» – кричит Одли. Далекие взволнованные возгласы – как быстро разлетаются новости! – затем топот ног, вбегают слуги и придворные. «Прочь!» – Фиц размахивает руками и орет, словно на поле боя. Ризли аккуратно вдвигает табурет монарху под колени. Они бережно усаживают болящего. Тот сидит, раскрыв рот, лицо кривится, будто вот-вот заплачет. Они с Одли поддерживают короля с двух сторон. Лицо у Генриха блестит от пота. Он вынимает носовой платок. Они обступают короля, загораживая его от остальных.

– Вам больно, сэр? – спрашивает Одли. – Где болит?

– Дайте мне дышать, – говорит король.

Они пятятся. Генрих хватает его за рукав. Вытирает платком лицо.

– Милорд, это не первый раз, когда нас шатает. Нам в ноги попал гумор. Слабость. Нет, доктора знают не больше нашего. Но это обязательно пройдет.

Короля трясет от тихой ярости на себя.

– Отошлите всех. Скажите Гансу, пусть придет завтра. Скажите всем, это просто… нет, не говорите ничего. Пусть уйдут.

Он думает, король совсем плох. Выпрямляется, однако Генрих по-прежнему держит его за рукав.

– Кромвель, что, если это девочка?

У него падает сердце.

– Тогда следом родятся мальчики.

Король отпускает его рукав. Жалобно спрашивает:

– Где Фиц? Мне нужен Фиц, отошлите всех остальных прочь.

Он оборачивается. Никто не смеет подойти.

– Идемте, – говорит он.

Одли пристраивается рядом, Ризли наступает им на пятки. До самого конца галереи все молчат. Одли бросает взгляд через плечо:

– Надо сохранить это в тайне.

Мастер Ризли говорит:

– Конечно, милорд.

– Не удастся, – говорит он.

Художник отошел вместе с ними.

– Мастер Гольбейн? Дайте ваши рисунки. Лицо короля. Покажите мне.

Ганс свистит подмастерью, тот перебирает листы с королевским лицом, находит вариант, который художник готов показать. Он, Кромвель, прикладывает большой палец к королевскому лбу, словно совершает миропомазание:

– Поверните голову. К нам. Пусть он на нас смотрит.

– Боже Всемогущий, – говорит Ганс, – это будет жутко. Развернуть торс и все остальное?

Мрачное лицо и мощные плечи. Жирные бока, подложенный гульфик. Ноги точно столпы, удерживающие земной шар. Эти колени не подогнутся, эти стопы не уклонятся с верного пути.

В июле с севера приезжает лорд Латимер и бесконечно изводит всех жалобами на то, как пострадал от Паломников; он предпочел бы вовсе не видеть Йоркшира, но знает, что должен будет вернуться туда по королевским делам, однако в остальное время предпочтет жить в своем Першорском имении; и то же самое говорит его жена Кейт.

Лорд Латимер не может понять, отчего молодые люди прячут ухмылки. Что смешного в его жене Кейт?

Из Шотландии сообщают, что принцесса Мадлен умерла. Ее торжественный въезд в Эдинбург так и не состоялся. Знамена сворачивают, украшения улиц разбирают, серебряные трубы прячут в футляры.

Генрих говорит:

– Наверняка Яков снова будет сватать француженку, но вряд ли Франциск отдаст ему младшую дочь, везти в холодную Шотландию. Есть герцогиня Вандомская. Правда, Яков ее однажды отверг, так что ее родные, наверное, оскорбились.

– Умер герцог де Лонгвиль, – говорит он. – Говорят, его вдова очень красивая, замужем была всего три года, тем не менее у нее уже сын и еще один младенец под сердцем. Яков будет свататься к ней.

Однако неизвестно, думает он, удастся ли сватовство. Родня Марии де Гиз настолько высокомерна, что, возможно, и не знает, где эта Шотландия. Так или иначе, Яков будет какое-то время соблюдать траур. К принцессе Мадлен прилагался пенсион, тридцать тысяч франков в год. За покойницу их платить не будут.

Мадлен не дожила месяца до семнадцати лет. Надо отдать французам справедливость, они советовали Якову выбрать невесту покрепче.

Погожим вечером он гуляет с леди Отред по личному саду королевы. Бесс идет с ним под руку.

– Так когда свадьба? – спрашивает она.

– Как только пожелаете. Но, – он поворачивается и смотрит ей в лицо, – вы этого хотите?

– О да. – Она поднимает на него ласковый взор. – Понимаю, некоторые подумали бы…

– Конечно, брак будет не совсем равный, я обсуждал это с вашими братьями, ничего не утаивая.

– Что ж, меня тоже нельзя назвать неопытной девицей. Я вдова.

Он не совсем понимает, к чему она это говорит, но с какой стати ему понимать молодых женщин?

– Миледи, позвольте спросить… дело, быть может, слишком личное…

– Каким бы оно ни было, послушание велит мне вам ответить.

– В таком случае… я хотел бы знать, вы до сих пор оплакиваете мужа?

Она говорит:

– Я не жаловалась на Отреда. Он был добрым мужем, я сожалею о его кончине. Однако вы не сочтете меня бессердечной, если я скажу, что могла бы быть счастливой с непохожим на него человеком. – Леди Отред с жаром поднимает к нему лицо; он чувствует, что она изо всех сил старается ему угодить. – И я вполне готова проверить.

– Когда умерла моя жена, – говорит он, – я о ней тосковал безмерно. При том, какой была моя тогдашняя жизнь… вечные разъезды по стране, в Антверпен несколько раз за год, вечерами допоздна у кардинала, на обедах в гильдиях, на заседаниях в Грейз-инн… иногда я возвращался домой, а она говорила: «Я Лиззи Кромвель, вы не видали моего мужа?»

– Лиззи, – повторяет она. – Хорошо, что я теперь Бесс. Со всеми Элизабет так: как ни назови, мы отзываемся.

Он улыбается:

– Я вас не спутаю.

– Мы с Джейн догадывались, что вы очень любили свою жену, поскольку так и не женились снова. Джейн говорит, вы были дружны с Марией Болейн и она бы за вас пошла, если бы вы позвали.

– О, это была просто ее причуда, – говорит он. – Она хотела досадить родным. Позлить дядю Норфолка. И сочла, что я для этого гожусь. У Марии доброе сердце, и, говорят, она стала хорошей женой Стаффорду. Но мне она казалась… прости господи, потасканной.

Бесс встревожена:

– Но вы же не против вдовы?

– Моя первая жена была вдовой.

– Если бы вы женились на Марии Болейн, то породнились бы с королем.

– В некотором смысле.

– Теперь вы тоже с ним породнитесь. Просто большее время спустя.

Он думает, какая она заботливая, какая деликатная. Упомянула старый слух про Марию Болейн, но обошла молчанием более свежий про Марию – дочь короля.

Он останавливается, берет ее руки в свои. Вокруг благоухает сад.

– Давайте не будем говорить о покойниках. Я предпочел бы говорить о вас. Нам надо вас одеть. Заказать шелк и бархат. И, наверное, изумруды?

– Когда Джейн так внезапно возвысилась, я на время уступила ей мою шкатулку с драгоценностями. Теперь, когда я выхожу замуж, она их, наверное, вернет.

– Я поговорю с людьми в Антверпене. Можно действовать через королевского человека, Корнелиуса, но я знаю замечательных ювелиров, и вам будет приятнее носить свое, а не то, что носила ваша сестра.

Она опускает глаза:

– Джейн сказала, что вы умеете быть очень щедры.

– Позвольте мне вам угождать. У меня нет дочерей. Впрочем, это неправда. У меня есть дочь, вы о ней узнаете.

– Ваша антверпенская дочь.

– Но она не носит драгоценностей.

Бесс улыбается, потупившись; сейчас она робеет совсем как ее сестра.

– Милорд, вы можете угождать мне, а я буду угождать вам, однако я едва ли буду вам дочерью.

Он отвечает мягко:

– Я очень надеюсь, что мы с вами будем как отец и дочь.

– Ой, но… – Она кладет руку ему на локоть. – Это будет так? Я не знала. Конечно, как вам угодно, но вы еще не такой уж старик, и я надеялась родить вам детей.

– Мне?

Он потрясен, шокирован. Он, побывавший в Риме! Побывавший, честно говоря, везде.

– Бесс, – говорит он, – нам надо вернуться в дом.

– Зачем?

Эти Сеймуры, думает он, они словно герои древнегреческих легенд. На них падет проклятие. Мы знаем, что старый Джон Сеймур спал с невесткой, но не думает же Бесс, что во всех семьях так?

– Поздно, вы устали, и уже холодно, – говорит он. – И нам не следует оставаться наедине.

– Почему?

– Это может привести к… – Он проводит рукой по лицу. К чему это может привести? – К недоразумениям. Люди могут неправильно понять.

Она говорит:

– Времени всего девятый час, вечер теплый, а я полна сил, как молочница поутру.

– Идемте, – повторяет он.

– В остальном я согласна. – Голос у нее ледяной. – Думаю, произошло недоразумение. Я обещала себя лишь одному Кромвелю, тому, за которого выйду замуж. Но за которого из Кромвелей я выхожу?

Его мысль устремляется к разговору с Эдвардом, опускается легко, как муха, и начинает ползать по каждой сказанной фразе, по каждому умолчанию. Назывались ли имена? Вероятно, нет. Мог ли Эдвард предположить… мог ли Эдвард ошибиться… да, вероятно, мог.

Он шумно выдыхает:

– Что ж. Я польщен, Бесс. Что вы готовы были об этом хотя бы задуматься.

Она отвечает твердо:

– Моей вины тут нет.

– Ни малейшей.

– Виноваты вы. Я выслушала брата. Ни словом не возразила. Не стала спрашивать, сколько лет Кромвелю и не сын ли он ремесленника. Я просто сказала, да, Эдвард. Ради семьи, Эдвард. За кого велишь, Эдвард.

– Понимаю, – говорит он. – Начинаю понимать.

– Знаю, вы человек занятой. Но вы могли бы найти минутку, чтобы объяснить толком, и Эдвард объяснил бы мне. А без истолкования я заключила…

– Но почему? Притом что Грегори – молодой человек, которому пора жениться?

– Наверное, милорд, вы не знаете, как много говорят о вашем холостяцком состоянии. Как весь двор ждет, что вы женитесь. Как все, мужчины и женщины, строят догадки о великой и опасной чести, которая вас ожидает.

– Это всего лишь сплетни, – говорит он. – И вы правы, они опасны. Опасны для меня, оскорбительны для леди Марии.

– Тогда вам стоит определиться самому. На ком вы женитесь. На ком не женитесь.

– Не говорите Грегори. Он думает, вы добровольно согласились за него выйти. – Внезапно он пугается. – Вы же согласны выйти за него? Поскольку, Бесс… миледи… вы ведь рады, что все оказалось не так, как вы думали?

Молчание, потом:

– Милорд, я не отвечу, рада я или нет. Гадайте сами. Впрочем, полагаю, вам недосуг гадать.

– Грегори будет куда лучшим мужем, – жалобно оправдывается он, – и вы сможете им гордиться. Он добрый, ласковый, прекрасно танцует, на турнирах выступает не хуже джентльменов, на чьем щите соединены шестнадцать древних гербов, король его любит и скоро сделает бароном, так что вы вновь получите титул. Он во всем лучше меня…

Меня, думает он, так замаранного в житейских боях, покрытого шрамами, никому не нужного и холодного.

– Замолчите, – говорит она. – Сперва слишком мало слов. Теперь слишком много.

– Но вы согласны? Вы пойдете за Грегори?

– Скажите мне когда и где. Я приду в подвенечном наряде и выйду за того Кромвеля, который там будет. Я покладистая женщина. Хотя и не такая покладистая, как вы подумали.

Она уходит прочь по зеленой тропинке. Впрочем, идет неспеша. Голова опущена, как будто в молитве. Он думает, она будет простой мистрис Кромвель, чего не ожидала. Огорчилась ли она? Не пустяк узнать, что ты не только выходишь за младшего, а не за старшего, но и лишаешься титула. Однако, уж конечно, она предпочтет сына, у которого впереди блестящее будущее, отцу, у которого… что ж, думает он, у меня тоже кое-что впереди. Без сомнения, Ризли прав насчет ордена Подвязки. Кажется, что с сыном Уолтера такого просто не может быть. Однако уже столько всего произошло, во что не поверил бы и самый доверчивый ребенок.

В детстве он ходил от двери к двери, предлагал наточить ножницы и залатать котелки. Он мог почистить курятник, отдраить оловянную посуду или разрубить мясо, если хозяйке вдруг досталась половина свиной туши. Ко всем этим женщинам он обращался «миледи», и они расцветали на глазах. Иногда одно это слово приносило ему яблоко или полпенса, а раз даже поцелуй – и все это сверх платы за работу.

Отцовские друзья работали на реке лоцманами и перевозчиками. Так что он тоже работал на реке. Голодный неграмотный мальчишка. Чего ради ему была нужна дощечка с азбукой? Как только ему понадобилось разбирать слова, он стал читать. Когда требовалось записывать, кое-как записывал. Он искал в прибрежном иле сокровища и часто находил. Шляпа, которую ветер сорвал с джентльмена, может кормить семью целую неделю; продаешь не вымокший бархат, а пряжку. Это мог быть золотой Бекет или Христофор, цветок с эмалевыми лепестками, драгоценный крест с гранатом на месте Божьей головы. Он научился прятать находки от Уолтера и оставлять деньги себе.

Как-то вечером пьяный Уолтер, хлопнув себя по груди, сказал ему: «Эта лодка все идет и идет, Томас. Я гребу, чтобы не помереть».

В конце июня Кромвели посещают Сеймуров в Твикенхеме. Обмениваются подарками, катаются на лодке, допоздна слушают музыкантов; затем при свете и запахе восковых свечей он обсуждает условия с Эдвардом Сеймуром, главой семьи. Эдвард согласен, что молодым надо будет побыть вместе без надзора старших. Свадьбу назначили на первые числа августа, когда у него, лорда – хранителя печати, ожидаются два свободных дня в расписании; два дня, когда, мы надеемся, европейские государи будут не воевать, а сидеть в тени и слушать дремотное журчание воды в мраморных фонтанах.

Если Эдвард Сеймур и заблуждался так же, как его сестра, то сейчас об этом не упоминает. Сыплются поздравительные письма, в том числе даже несколько искренних. Зовите-меня говорит, кто бы подумал, что Грегори окажется вам так полезен – свяжет вас с семьей короля. Я всегда предсказывал, от него будет толк. После того как документы подписаны, брак все равно что заключен, а ночи впереди короткие, напоенные летними ароматами, так что не будет беды, если молодые разделят ложе прямо сейчас. Постарайся сделать ее счастливой, наставляет он сына, такой счастливой, какой не сделал бы ее старик, будь он хоть сто раз граф, чтобы она никогда не пожалела о своем замужестве, не сказала, а я ведь могла стать графиней Оксфордской.

Для первого дома Грегори он заказал майоликовую посуду в Венеции, у мастеров, украшавших церковь Святого Варнавы, и теперь мечтает, как будет вскрывать ящики, гладить рукой глазурь. Он велел изобразить богов и богинь: Данаю и Зевса, посетившего ее в образе дождя. Дождь не простой: молодая блаженствует под изливаемым на нее золотом, слитки катятся по ее голым рукам и бедрам, громоздятся у ног. Ни одна девица так не прирастала богатством, да к тому же золотой ливень не оставляет синяков. Бесс Сеймур узнет Данаю и, без сомнения, дружески ей кивнет.

Его неловкая оплошность, судя по всему, забыта. Бесс незачем о ней рассказывать, это значило бы выставить себя дурой. Ему хочется зазвать Женнеке из Антверпена; он напишет, и Грегори напишет, но неизвестно, захочет ли она приехать. Весь дом готовится к свадьбе. Наконец-то испекут большой пирог с шарами из золоченого марципана, тот самый, который он намечал на Пасху. Они будут есть венецианские пирожные с новых тарелок; одни с кедровыми орешками и миндалем, другие с фиалковым сиропом.

К середине лета все Паломники повешены или обезглавлены, а с ними и все те, кто помогал им, оправдывал их либо поддерживал словом или деньгами. Бигод, лорд Дарси и сам Капитан Сапожник, главарь бунтарей из Лута, приор аббатства Джерво и бывший приор Фаунтинского аббатства. Кого-то казнили на Тайберне, кого-то в Тауэре, кого-то в Йорке и Гулле. Говорят, старыйДарси все последние дни, вместо того чтобы молиться, проклинал Томаса Кромвеля. Непокорных монахов из лондонского Чартерхауза заковали в цепи и бросили в Ньюгейт; меньше чем за неделю пятерых забрала чума, остальные при смерти, как будто Господь сам их поразил.

Гарри Перси не дожил до конца июня. Рейф был у его смертного одра; Перси лежал без движения, желтый, как шафран, со вздувшимся брюхом. Вы бы его пожалели, сэр, говорит Рейф, а он отвечает, да уж конечно. Вспоминал ли он свою жену Мэри Тэлбот?

В некотором роде, отвечает Рейф. Когда ему напомнили, что он не позаботился о ее содержании, он кивнул, мол, знаю, но она мне не жена, никогда не была моей женой, я был женат на Анне Болейн. Все это Перси показал, объясняет Рейф, отталкивая все бумаги, какие ему протягивали, и отрицательно водя рукой по расшитому покрывалу; ладонь, мокрая от смертного пота, скользила по геральдическим знакам Перси, синему льву и золотым ромбам.

Он говорит:

– Раз он помнит Анну Болейн, значит болезнь не отбила ему память. Интересно, помнит ли он, как пришел арестовать кардинала?

Благородный род Перси пресекся. У Гарри детей нет, ему наследует король. Брат Гарри, Томас, умер раньше него, обезглавлен за измену во время недавних беспорядков, другой брат, Ингрем, в Тауэре, ждет казни.

И Роберт Аск на том свете. Казнью руководил Норфолк. Аска повесили на стене Клиффордского замка в Йорке. Где теперь его платье желтовато-коричневого шелка с бархатной опушкой, где пунцовый атласный дублет? По-прежнему в Лондоне, в «Шляпе кардинала». Аск молил, чтобы его потрошили уже полностью мертвым, и король даровал осужденному эту милость.

На этом королевское милосердие исчерпалось. Среди привезенных в Лондон мятежников есть некая Маргарет Чейн, известная как жена сэра Джона Балмера, но на самом деле его любовница. Неприлично прилюдно раздевать женщину догола, чтобы вытащить ей внутренности, поэтому за государственную измену их сжигают на костре. Он идет к Генриху. Обязанность просить о быстрой смерти для осужденных перешла к нему от кардинала. Для Анны Болейн он вымолил не только быструю смерть, но и умелого палача из Кале; ее тоже должны были сжечь.

Он говорит:

– Сэр, женщину Балмера казнят в Смитфилде. Знаю, род казни определен, но его обычно смягчают…

Генрих сопит.

– Учитывая, сэр, что она признала свою вину.

– Ей ничего другого не оставалось, – говорит король. – Нет, милорд, тут ничего изменить нельзя, пусть помучается – будет пример другим женщинам, если те склоняются к папизму и мятежу.

Маргарет Чейн красавица. Он ее видел. Молодая и нежная. Он говорит:

– Ваше величество, дозвольте привезти ее сюда, чтобы вы на нее поглядели.

Ее красота может растрогать короля. Генриха возможно смягчить. Мы такое видели.

– Я не желаю видеть мятежников. За исключением Поля. Вот на Поля мне хотелось бы взглянуть, но вы его никак не поймаете.

Он кланяется и выходит. Поражение, двойное поражение. Он думает, возможно, мы с Кранмером, если бы мы вдвоем на коленях молили отменить сожжение… Да только Кранмер в отъезде. В прошлом о милости к женщине могли бы просить ближайшие родственницы короля. Однако он сам строго наказал леди Марии не заступаться ни за кого из бунтовщиков, а королеве, вероятно, то же самое посоветовал брат.

Он прислоняется к стене личных королевских покоев. Думает, крепитесь, господин секретарь. Поборите свою слабость, милорд хранитель печати. Барон Кромвель, будьте тверды. Сейчас не время размякать.

Подходит юноша:

– Дозвольте предложить вам помощь, милорд.

– Том Калпепер, – говорит он.

Дублет шелковый, речь елейная; какой-то Говард. Неужто им нет переводу?

Юноша отвечает вкрадчиво:

– Известия из Кале, милорд.

– Леди Лайл наконец-то разрешилась?

– О нет, ее срок еще не пришел.

– Тогда не беспокойте короля. Он ждет не дождется известия, что у Лайла сын.

Он протискивается мимо Калпепера, прижимая к груди ин-фолио с бумагами. Нельзя проявлять слабость, думает он. Врагов надо давить без жалости. Нельзя сплоховать еще раз. Нужно принести королю хорошие новости, выловить их откуда угодно. Генрих внешне спокоен, но не спокоен внутренне, когда просыпается ночами от боли в ноге.

Король отозвал Фрэнсиса Брайана из Франции, сказав: «Что проку? Неблагодарный Поль все время от нас ускользает». Трудность не в том, как захватить этого человека, а в том, где это сделать. В Нидерландах земли разных государей так близко, что можно за день несколько раз перейти из Франции в Империю и обратно, а территории такие спорные, что граница может сдвинуться, пока путешественник слушает мессу или дремлет после обеда. Поль не висит в воздухе; он все время в чьей-либо юрисдикции. Любая стычка при его задержании будет считаться враждебными действиями на чужой земле: предлог для войны.

Но куда Поль отправится дальше? Франция и Нидерланды его не примут, но и не выдадут. Он говорит Ризли, Поль сбежит в Италию; с нашими бунтовщиками у него не вышло, он переберется в теплые края, где восторгаются его родословной и где он будет разъезжать с другими прелатами в алой одежде, а бедные крестьяне станут бросать деньги под копыта его белому мулу.

И это наш случай его убить. Ибо в Италии ночь не принадлежит никому.

Он говорит:

– Вот бы найти человека, который застрелил Пакингтона. Будь он самый отъявленный папист, я бы его перекупил и отправил убить Реджинальда.

В Чартерхаузе, теперь пустом и разоренном, ночами появляются огни. Паписты сеют слух, будто там разгуливают привидения.

– Скорее всего, воры, – говорит он Ризли. – Велите поставить надежную стражу. Все монастырское имущество принадлежит королю.

Однако дозорные видят, кто держит факелы: это умершие от чумы монахи бродят по клуатрам в зловонных саванах. Судя по всему, призраки доставляют депеши с того света; они видели умученного епископа Фишера, восседающего одесную Господа.

– А как насчет Томаса Мора? – спрашивает он. – Его кто-нибудь видел?

Доход лондонского Чартерхауза составлял 642 фунта, 0 шиллингов и 4 пенса. У Рича есть все цифры. Взять все картезианские монастыри вместе, и можно ожидать годового дохода примерно в 2947 фунтов.

– И пятнадцать шиллингов четыре пенса и фартинг, – добавляет Ричард Рич.

Он говорит:

– Мне думается, сэр Ричард, вы много потрудились для страны. Можете взять фартинг себе и прокутить.

Порученец Лайла, Джон Хуси, вечно толчется у дверей с другими просителями, просит уделить ему десять минут. Когда Ричард Кромвель его наконец впускает, Хуси входит с кипой землемерных карт и приходно-расходных книг, однако лицо у него – как у побитого спаниеля.

– Сэр, – говорит Хуси, – лорду Лайлу обещали аббатство, и он с нетерпением ждет подписания бумаг.

– Я сказал, что займусь этим, и я займусь. Отдайте бумаги мастеру Ричарду.

– Прошу прощения, милорд, но вы обещаете этим заняться с прошлого ноября. Кредиторы осаждают милорда со всех сторон, и вы не поверите, насколько он в отчаянном положении. А сэр Ричард Рич чинит препоны на каждом шагу. Бесплатно Рич ничего не делает, а милорду его ставки не по карману.

– Сядьте, Хуси, – говорит он. – Хотите вина, подкрепить силы?

Хуси садится, но ерзает на табурете:

– Аббатство… милорд надеется, что получит ренту за все время ожидания…

Он вздыхает:

– Я поговорю с Ричем. Обещаю, проволочек больше не будет. Но вот что, Хуси. Я всегда знал вас как честного человека, так дайте мне честный ответ. Не далее как сегодня утром за ранней мессой королева спросила меня, как миледи в Кале, стала ли она матерью? По моим подсчетам, сказала она, у младенца уже должны прорезаться зубы.

К его изумлению, глаза Хуси наполняются слезами. Тот говорит:

– Милорд, я не смею вам сказать.

– Ребенок умер в родах?

– Нет. – Хуси затравленно озирается. – Исчез.

Он говорит:

– Знаю, за этот год в Кале видели много чудес. Однако такого, чтобы ребенок исчез до рождения, еще не бывало.

Ричард спрашивает:

– Живот у нее втянулся?

– Нет. – Хуси трет глаза. – Вид у нее как на сносях. Но ребенок не выходит и не выходит, и теперь повитухи говорят, что ошиблись.

– Мы думали, она носит какое-то сказочное чудище, – говорит Ричард. – А она и не зачинала, да?

Слеза падает на карту новых владений Лайла.

Он подается вперед:

– Скажите лорду Лайлу, мы будем молиться о выздоровлении его супруги.

– Надеюсь, она выздоровеет, – говорит Хуси, – потому что если она умрет, как нам уладить ее долги? Она пролила океан слез. Милорд так рассчитывал получить наследника. Однако он добрый джентльмен и меньше любить ее не станет, только просит, чтобы она перестала горевать. Если я сообщу, что аббатство передано лорду Лайлу, это ее подбодрит.

– Хуси, ступайте прочь, – устало говорит Ричард.

– Я уйду, мастер Ричард. Но ради всего святого, не забудьте про аббатство.

Дверь закрывается.

– Господи, – говорит Ричард. – Кто скажет королю?

– Этот счастливец сидит неподалеку от тебя. – Он берет верхний лист из кипы, которую оставил Хуси. – Если Лайл хочет получить аббатство, то должен найти деньги на оплату клерков, они не станут работать в долг. – Чешет подбородок. – Хотел бы я заполучить Хуси к себе на службу. В гарнизоне Кале он получает всего восемь пенсов за день, и я уверен, Лайл ни разу его не вознаградил. На редкость упорный малый.

Ричард говорит:

– Известие сразит Генриха наповал.

Он тяжело встает. Ноги как будто не хотят идти.