Зеркало и свет Мантел Хилари

– Я заранее попрошу его сесть и проверю, чтобы рядом было кому помочь.

У Генриха не подкашиваются ноги, он просто медленно багровеет и наконец спрашивает:

– Исчез? Куда исчез? Святой Гавриил, направь и вразуми нас.

– Я никогда о таком не слыхал, – говорит он, – и врачи, наверное, тоже.

– Не слыхали? – Голос короля звенит от ярости. – Не будь у вас коротая память, вы бы знали, что Екатерина так же меня обманула. Да покарает Господь женщин, этих змей!

– Я не знал, – говорит он. – Меня здесь не было.

Он чувствует себя мальчиком с пальчик, в дюйм высотой.

– Мы тогда только что поженились, – говорит король. – Что я знал о женщинах и женской хитрости? Она выкинула ребенка, но говорила, что носит его близнеца. Пока ее обман не вскрылся.

– Ваше величество, разве это не была честная ошибка?

– Женщины – начало всех ошибок. Почитайте богословов, у них все сказано. – Генрих поворачивается к нему. – Вечно вы, Кромвель, с дурными вестями.

Мальчик с пальчик угодил в мышеловку. Его запекли в пудинг. Его проглотил какой угодно зверь, и теперь жди, когда выйдешь наружу с пометом.

– Но зато никто другой правды не скажет, – говорит король. – Так как теперь леди Лайл?

– Плачет.

– Есть о чем. Бедный мой дядюшка. – Пауза. – Отправьте туда моих врачей.

Он с облегчением кланяется:

– Лорд Лайл будет перед вами в долгу.

Генрих говорит:

– Я хочу знать, что у нее внутри. Некоторые женщины носят в себе мертвую плоть, это называется крот, он не живой и не может родиться. Но иногда он вываливается, и видно, что у него черты ребенка-уродца, волосы там или зубы.

Король смотрит на фреску, написанную Гансом, и ничего не говорит. Не дело монарху благодарить простого живописца. Однако он расцветает – раздается вширь и ввысь.

Королева стоит рядом, и король кладет руку ей на живот, будто проверяя, что там. За последние дни он делал это снова и снова; она всякий раз замирает, гадая, в чем дело. По совету брата, фрейлин и врачей новости из Кале от нее скрыли. Джейн научилась не пятиться, а стоять ровно, с безмятежным лицом, словно мраморная Мадонна. Если сейчас она немного сжимается и отводит глаза, то не от мужа, а от короля на стене, от его упертого в бок кулака, от руки на рукояти кинжала, от грозного взгляда, от расставленных ног и мускулистых икр, от его усыпанного самоцветами гульфика с бантом наверху.

Джейн видит себя в алом и светло-коричневом, ее нарисованные глаза смотрят за пределы рамы. За ней королевская матушка в старомодном чепце с длинными полосами ткани по бокам. А на алтарь с хвалами его сыну опирается бледный захватчик, пронесший свои знамена от моря к алтарю Святого Павла, узколицый, узкоплечий, теребящий одежду; его рука полускрыта горностаевой опушкой широкого рукава. Сын, стоящий перед ним, кажется в четыре раза шире; он мог бы затолкать себе под дублет и отца, и мать, мог бы заглотить их целиком.

– Клянусь всеми святыми, вы были правы, – шепчет Ганс, – когда сказали развернуть его лицом к нам. – Собственное творение как будто приводит художника в трепет. – Матерь Божия. Такое чувство, будто он сейчас выпрыгнет из рамы и растопчет тебя.

– Жаль, Франциск этого не видит, – говорит король собравшимся. – Или император. Или шотландский король.

– Можно сделать копии, ваше величество, – смиренно произносит Ганс.

Зеркала его живого образа: еще больше, еще выразительнее.

– Идем, Джейн. – Генрих отрывает взгляд от фрески. – Здесь наши дела закончены. Пора уезжать из города.

Словно простой крестьянин, король берет жену под руку и целует в губы. Моя разлюбезная, я в Ишер, ты в Хэмптон-корт. Мне забавы, тебе мученья, но еще не сейчас.

Август. Леди Мария попросила себе борзую – хочет охотиться вместе с королем и его спутниками. Так что он приводит ей собаку: чисто белую, стройноногую, с маленькой гордой головкой, в ошейнике из сплетенной зеленой и белой кожи. Он сам, его племянник Ричард, его сын Грегори – будущий счастливый муж, и Эдвард Сеймур, лорд Бошан, будущий счастливый шурин. Их сопровождают Дик Персер, псарь, молодой Мэтью в кромвелевской ливрее и еще десятка два слуг.

Лорд Бошан смотрит на Мэтью и хмурится:

– Ты же вроде служил у меня в Вулфхолле?

– Да, сэр. Но я отправился искать счастья и нашел его.

– Моя вина, – говорит он. – Я вытащил мальчика из его сельской простоты.

– Сельская мышь в гостях у городской крысы. – Дик Персер толкает Мэтью в спину.

– Прекратите дурачиться, – одергивает он. – Сделайте серьезные лица. Сюда идет сын Норфолка.

Яркий солнечный день, молодой лорд в оранжевом атласе. Суррей идет к ним, длинные ноги вихляют, глаза скошены, руки рассекают воздух, будто он отмахивается от облака комаров; при дворе роятся слухи про его отца, и все они жалят.

– Сеймур! – кричит молодой лорд.

Я заговорю первым, думает он, образец учтивости:

– Милорд, вижу, вы покинули Кеннингхолл…

– Вы не ошиблись, – говорит Суррей.

– …и осчастливили своим присутствием двор.

Суррей наступает на них. Норфолк прав, думает он, молодой человек выглядит нездоровым: лицо осунулось, щеки запали.

– У меня дело к лорду Бошану. С вами мне обсуждать нечего.

Эдвард Сеймур говорит:

– Суррей, стойте, где стоите.

– Либо сделайте шаг назад, – добавляет Ричард Кромвель. – Искренне вам советую.

– Я остановлюсь где захочу, – говорит Суррей. – Не указывайте, где мне останавливаться.

– Вооружен, как мужчина, – замечает Ричард, – а говорит, как трехлетний ребенок.

Суррей все же делает шаг назад, как будто хочет лучше их видеть: слуг в серых ливреях, Грегори, Ричарда и Сеймура в павлиньих шелках и лорда Кромвеля, его дородное тело под мягкими складками темно-синего платья. Борзая отступает бочком, ворчит и скалится; Дик Персер тянет ее за поводок из опасений, что цапнет; наверное, ляжка Суррея очень аппетитна, молодое мясцо под пламенеющим шелком. Суррей указывает пальцем на него, хранителя малой королевской печати:

– Сеймур, вы так влюблены в деньги этого мужлана, что готовы вывалять семейное имя в грязи? Когда мне рассказали, кто женится, я не поверил своим ушам. Такого я не ждал даже от вас.

– Он про меня, – говорит Грегори. – Это я женюсь.

– Про вас, про вас, недомерок подзаборный. – Суррей дергается, длинное тело блестит, словно гадючье. – Какой бес дернул вас отдать сестру этим стригалям, этим овцепасам… я вас спрашиваю, что за поношение вашему фамильному гербу, имени покойного Отреда, столь достойного мужа…

– Отред умер, – говорит Грегори. – Умер и похоронен со всеми своими достоинствами.

– Он вас видит! – визжит Суррей.

– А я вижу вас, выродок несчастный. – Ричард Кромвель делает шаг вперед. Суррея не трогает, но пригвождает взглядом.

Он, лорд Кромвель, хлопает себя по груди; там кинжал, однако здесь нельзя обнажать оружие. Лицо Суррея перекошено злобой.

– Суррей, вы не в себе, – говорит он и за локоть тянет Ричарда назад. – Ваш батюшка сказал мне, вы до сих пор оплакиваете молодого Ричмонда, упокой Господи его душу.

– Уже год, – говорит Суррей, – как мой друг гниет в могиле в Тетфорде, а мерзавцы вроде вас по-прежнему ходят по земле. Я приехал сюда, а весь двор гудит, как мухи над навозной кучей. Два десятка мерзавцев задумали уничтожить Говардов. Их так гложет зависть, что они готовы переломать себе обе ноги, чтобы сгубить нас.

– Вы сами себя погубите, если не сдадите назад, – говорит Ричард.

– Мой отец мог бы стать королем севера. Все великие семейства его поддерживают. Однако он засвидетельствовал свою верность. Он отказался от всех предложений переметнуться…

– Правда? – спрашивает Эдвард. – И кто же ему это предлагал?

– И какова награда? Разве он не заслужил больше наград, чем все остальные подданные? А вместо этого мы, люди благородного рождения, должны стоять и смотреть, как подлецы отнимают имения у тех, кто владел ими спокон веков, и намерены смешать свое семя с лучшей кровью этой земли. Как король терпит подле себя воров и мошенников? Вышвыривает из совета родовитых людей…

Он берет Суррея за плечо, но тот отбрасывает его руку:

– Кромвель, вы задумали извести всех дворян. Вы будете рубить нам головы, пока в Англии не останется только подлая кровь, и тогда вы станете править единовластно.

– Это моя ссора. – Эдвард Сеймур делает шаг вперед и кладет руку воина на оранжевый атлас и серебряную бахрому.

Суррей, рванувшись вперед, хватается за кинжал. Собака испуганно лает. Мэтью кричит:

– Спрячь оружие, Оглобля!

Лорд – хранитель печати рычит:

– Живо все опустили руки!

Они испуганно подчиняются, однако Суррей замахивается, Мэтью выставляет ладонь и в следующий миг приваливается к хозяину. На плиты брызжет алая кровь.

Суррей смотрит в ужасе. На лице пот мешается со слезами. Ричард выдергивает кинжал у него из руки: это было все равно что ребенка обезоружить, скажет он позже. Ему запомнится, какие были у Суррея пальцы: холодные, синие, безвольные.

Мэтью уже выпрямился и яростно сосет рану на ладони. Борзая облизывает плиты: подлая кровь.

– Царапина, – говорит Мэтью, но по подбородку у него течет алая струйка.

Грегори достает носовой платок:

– Держи.

Появился встревоженный Калпепер, по галерее и со стороны кордегардии бегут другие джентльмены.

– Сухожилие цело? – спрашивает Ричард.

– Калпепер, бегите за врачом, – распоряжается Грегори.

Среди гвалта он отмечает, как спокоен его сын.

Эдвард говорит:

– Еще дюйм, Суррей, и вы рассекли бы ему вену. Юноше, не сделавшему вам никакого зла.

– Ну, Мэтью назвал его Оглоблей, – вставляет Грегори. – И я тоже называю.

Суррей трет лицо и в ярости смотрит на Грегори:

– Встретимся с вами в полях, Кромвель… хотя нет, я не стану с вами драться, вы мне не ровня. Найдите дворянина, который выступит за вас, если сумеете, и я его проткну, а вы приходите забирайте труп.

– Никого вы не проткнете, – говорит Ричард. – Даже собственный обед. Вы и в носу поковырять не сможете, ведь у вас не будет правой руки.

– Что? – спрашивает Суррей.

Эдвард говорит:

– При дворе запрещено проливать кровь. Любое такое действие – угроза королю.

– Его здесь нет, – отвечает Суррей, как дурак.

– Однако здесь королева, – говорит Ричард, – с ребенком в утробе. И королевская дочь-девица.

Он произносит спокойно и строго:

– Милорды, джентльмены, вы все свидетели. Был нанесен один удар, и нанес его милорд Суррей.

– Суррей, вы знаете, какова кара, – говорит Эдвард.

Собака усердно вылизывает плиты у их ног. Суррей разглядывает свою правую руку, держа ее перед лицом; она безвольно поникла, как будто уже ему не принадлежит.

– Я не хотел его ранить, только напугать. И он ведь не сильно пострадал?

Мэтью начинает соглашаться, однако Суррей поворачивается к нему:

– Мэтью… тебя так зовут? Я уверен, что знаю тебя под другим именем.

Без сомнения, думает он. Вы видели его в каком-то неблагонадежном доме, где Мэтью подавал на стол или таскал уголь, выполнял белую работу или черную ради безопасности королевства.

Ричард говорит:

– Даже будь у него столько имен, сколько у евреев для Бога, это бы ничего не изменило. Вы причинили ущерб не слуге, а королевской законности.

Суррей тянется к кошельку:

– Я заплачу слуге возмещение.

– Предложите это возмещение королю. – Эдвард так суров, будто уже председательствует в суде. – Ваш отец придет в ужас, когда услышит о случившемся. Он знает, какое положено наказание, а вы, Говарды, всегда говорите, что старые обычаи следует блюсти.

Для наказания требуется десять человек. Старший костоправ со своими инструментами, старший по дровяному двору с плахой и деревянным молотом. Главный повар – он приносит мясницкий нож; старший кладовщик, знающий, как разделывать мясо, старший коваль с железом, чтобы прижечь рану, йомен из свечного хранилища с вощеной тканью, йомен из буфетной с миской углей – калить железо, и миской воды – охлаждать, старший виночерпий с вином и элем, старший хранитель столового белья с тазом и полотенцами. И главный птичник с петухом. Ноги у птицы связаны, она бьется и кричит, когда ее кладут на плаху и отсекают ей голову.

После жертвоприношения птицы виновному приказывают оголить и опустить на плаху правую руку. Мясник приставляет нож к суставу. Читают молитву. Затем кисть, способную держать меч, отсекают, рану прижигают, а бесчувственного преступника заматывают в ткань и уносят прочь.

Он, как и обещал, на два дня освобождает себя от дел: первого августа оставляет короля в саннихиллском охотничьем доме и приезжает в Мортлейк второго, накануне свадьбы, чтобы пятого вновь быть с королем в Виндзоре. Церемония скромная, они не гонятся за знатью, но на жениха и невесту светит солнце, и гости веселятся от души.

– Где Зовите-меня? – спрашивает Грегори.

Ему приходится отвести сына в сторону.

– Дома. Малютка его умер.

– Господи помилуй. Король знает?

Он думает: Грегори придворный, таким я его сделал. При самом грустном известии первая мысль – о короле.

Он говорит:

– Незачем сообщать королю. Монарх обычно не спрашивает о наших сыновьях и дочерях. – (Например, не упоминал Женнеке, хотя наверняка от кого-нибудь о ней слышал.) – Вряд ли он знает, сколько у Ризли детей, и не дело, если про Уильяма он услышит первый раз в связи с его смертью.

Они в Мортлейке; Кромвели празднуют в своих родных краях. Что сказал бы Уолтер, узнай он, что его внук стал свояком королю? Хотя именно Уолтер всегда утверждал, будто Кромвели не простого рода. Обещал документы показать, потом сказал, их крысы съели. Уолтер говорил, твоя мать из хорошей семьи, стратфордширской, дербиширской, откуда-то с севера; они не нищие. Это, может, и правда. Однако те незнакомые люди, что пишут ему, набиваются в родню – что бы они сказали, приди он к ним в детстве? Небось спустили бы его с лестницы. Оторвали бы его пальцы от железной решетки своих ворот.

Грегори говорит:

– Суррей арестован по тяжкому обвинению. Может быть, король его освободит в качестве свадебного подарка мне?

– Три возражения, – говорит он. – Во-первых, я надеюсь, король подарит тебе аббатство. Во-вторых, оскорбленная сторона не ты, а корона, это дело не личное. И в-третьих, мне казалось, ты ненавидишь Суррея.

– Нет, это он меня ненавидит, – отвечает Грегори. – Хотя ведь я не недомерок, верно?

– Ни в коей мере, – говорит он. – Ты счастлив? Вы с Бесс вроде ничуть друг друга не робеете.

– Да, я счастлив, – отвечает сын. – Мы оба счастливы. Так что, пожалуйста, не глядите на нее. Разговаривайте с ней в присутствии других и не пишите ей. Я об этом прошу. Я никогда не просил многого.

У него падает сердце. Значит, Бесс ему рассказала.

– Грегори, я себя не оправдываю. Мне следовало выражаться яснее. – Он смотрит на сына и видит, что этих слов недостаточно. – Когда она думала, что жених я, то согласилась только из чувства долга, потому что уж точно не предпочла бы меня молодому красавцу, а что до путаницы, так ты сам знаешь, какой Сеймур торопыга. Один джентльмен недослушал другого, такое бывает.

– Бывает и не такое. Но я этого не допущу.

У него вспыхивают щеки.

– Я человек чести.

Грегори может сказать: какой чести? Той, что в Патни?

– Я хочу сказать, – добавляет он, – я человек слова.

– Столько слов, – говорит Грегори. – Столько слов, клятв и дел. Когда в грядущем люди станут об этом читать, они усомнятся, что такой человек, как лорд Кромвель, и впрямь ходил по земле. Вы все делаете. Всем владеете. Вы вообще всё. Так что прошу вас, уступите мне дюйм вашей земли, отец, и оставьте мою жену мне.

Грегори уходит, но потом оборачивается:

– Бесс говорит, что не могла съесть завтрак.

– Для нее это большой день, много волнений.

– Она говорит, это значит, она понесла. Так у нее было раньше, с обоими детьми.

– Поздравляю, Грегори. Ты времени даром не терял.

Ему хочется встать и обнять сына, но, возможно, не стоит. До сегодняшнего дня они не сказали друг другу ни одного резкого слова, а сказанное сейчас не столько резко, сколько печально. Печально, что сын дурно думает об отце, будто тот – чужой, от которого неизвестно чего ждать, прохожий, который может ободрить тебя приветливым словом, а может ограбить, убить и бросить в канаву.

– Грегори, я рад от всего сердца. Не говори Бесс, что я знаю, она может обидеться.

– Еще что-нибудь? – спрашивает Грегори.

– Да. До зимы никому знать не обязательно. А пока это еще одно, чего не следует говорить королю.

Генрих подумает, почему для некоторых все так просто? Почему дети настолько дешевы, что младенцев подбрасывают к порогу, откуда их потом собирают и растят на приходские средства, а король Англии вымаливает у Бога одного-единственного сына? Почему другим все настолько легко, что жаркий поцелуй в садовой беседке ведет к купели и крестильной рубашечке, а наше законное супружество еще не принесло желанного плода?

– И еще, – говорит он, – нам не нужны разговоры, что сын Кромвеля не дотерпел до церковного благословения брака.

– Так и есть, – отвечает Грегори. – Я в нем не нуждался. В гробу я видел церковное благословение. Что священники знают о браке? Король запрещает им жениться, вот пусть и не лезут в нашу семейную жизнь. Они тут все равно что безногие на состязании по бегу.

– Не спорю. Хотя предпочел бы, чтобы у них было по две ноги.

– Ах да, вы дружите с архиепископом, – говорит Грегори. – Любопытно, что будет Кранмер делать в раю, где ни женятся, ни выходят замуж. Ему нечем будет себя занять.

– Не говори про жену Кранмера.

– Знаю, – отвечает Грегори. – Это отправляется в огромный сундук тайн, на крышке которого сидит великан-людоед.

Ребенок родится в конце весны, думает он. Я стану дедом. Если мы протянем эту зиму.

– Иди к молодой жене, – говорит он. – Ты слишком надолго ее оставил. – И тут же добавляет: – Грегори, ты хозяин своего дома, глава семьи, и никто в этом не усомнится.

А я – скиталец Одиссей, просоленный, обветренный, ищу в тумане дорогу к своему дому, полному крикливыми чужаками. Когда я вижу впереди простое человеческое счастье, горизонт кренится, и мне предстает что-то иное. А теперь я, как дряхлый старикашка, бурчу: «Если мы протянем эту зиму». Как будто я дядя Норфолк и ною, что сырость меня доконает.

Для следующего дела он берет с собой Фицуильяма; они скачут вдогонку Генриху и застают того скучающим под крышей в дождливый день. Даже сидя, король выглядит почти точь-в-точь как на фреске в Уайтхолле – не так богато разодет, но взгляд такой же грозный. И все равно он им рад:

– Томас! Я думал, вы будете охотиться со мной. Ждал вас. А теперь вот погода испортилась.

Он открывает рот, чтобы сказать королю о кипе бумаг у себя дома. Генрих говорит:

– Что такое мы слышим, будто император и Франциск перестали воевать? Неужели это правда?

– На следующей неделе снова начнут, будьте покойны, – заверяет Фицуильям. – Однако, ваше величество, мы здесь по поводу молодого Суррея. Вы же не можете отрубить ему руку, сами понимаете.

Король говорит:

– Полагаю, Томас Говард вам написал? Молил о снисхождении?

Так и есть. Можно было видеть пятна, проступающие сквозь бумагу: пот, слезы, желчь. Добрый лорд Кромвель, удружите мне, потрудитесь для Томаса Говарда, вашего пожизненного должника, ежедневно возносящего за вас молитвы. Пусть моего дурака-сына накажут как угодно, только не увечат, Говарду невозможно жить без руки, держащей меч…

– Норфолк думает, вы мной вертите, – говорит король. – Что вы скажете, то и сделаю. Думает, я у вас на побегушках, милорд хранитель печати.

Он не может придумать ответа. По крайней мере, безопасного.

Генрих говорит:

– Почему мне нельзя наказать Суррея по обычаю? Послушаем ваши доводы.

Потому что, отвечает Фицуильям. Потому что изувечить дворянина почти что хуже, чем убить. Это попахивает варварством или, в лучшем случае, чужими обычаями.

Он, Томас Кромвель, подхватывает: потому что Суррей молод и опыт умерит его гордыню. Потому что ваше величество мудры, дальновидны и милосердны.

– Милосерден, а не мягкосердечен. – Генрих сердито ерзает в кресле. – Я знаю Говардов. Они ждут наград, когда должны ждать взысканий. Я сохранил Правдивому Тому жизнь, хотя мог отрубить ему голову за вероломное поведение с моей племянницей.

Он говорит:

– Мой совет, сэр, подержите Суррея в страхе. Такой урок он не забудет. И останется у вас в долгу.

– Да, но вы всегда так говорите, Кромвель. Мол, пощадите их, они станут лучше. Три года назад жена Эдварда Куртенэ поддержала лжепророчицу Бартон, и вы сказали, простите ее, она всего лишь слабая женщина. А теперь она наверняка вновь строит козни.

Фицуильям говорит:

– Я уверен, что жена Куртенэ не замешана в нынешних беспорядках. А если замешана, Кромвель это скоро выяснит, у него в ее доме осведомительница.

– А семейство Полей, которое я поднял из нищеты и бесчестья? Чем они мне отплатили? Реджинальд разъезжает по Европе, называя меня Антихристом.

Он говорит:

– Возможно, нужна другая политика. Однако умоляю ваше величество, не надо для начала отрубать руку Суррею.

Фиц добавляет:

– Прошу, не проливайте без надобности древнюю кровь.

– Древнюю кровь? – смеется король. – Разве первый Говард не был стряпчим в Линне?

– Да, ваше величество, был.

Два с половиной века назад – и что это, если не мгновение в стране, где над деревьями торчат головы великанов?

Он вспоминает их: Болстера, Вада, Гроха. Смотрит на Генриха. Тот готов сдаться и пощадить мальчишку, но Суррей должен об этом знать. Король как хищный сорокопут, что подманивает безобидных птах, подражая их пению, а затем насаживает жертву на шип и съедает на досуге. Он говорит:

– Если исключить ваше величество, все мы, копни глубже в прошлое, были стряпчими. В Линне или где-нибудь еще.

– А еще раньше мы все были дикими зверями. – Генрих улыбается, но улыбка быстро меркнет. – Отправьте мальчишку в Виндзор. Скажите, ему запрещено покидать пределы замка. Может гулять в парке, но предупредите, что за ним будут следить. Когда мы приедем туда, он не должен к нам приближаться, пока мы сами не разрешим. – Он смотрит в пространство. – Милорд Кромвель, доброе дело примирить великие семейства. Но вы же не думаете, что Норфолк когда-нибудь станет вашим другом?

– Не думаю, – отвечает он. – И о милосердии прошу не для того, чтобы ему угодить.

– Ясно. Не для того, чтобы ему угодить. Однако, мне сказали, вы говорили с ним о большом приорате в Льюисе? Говардовские края и ваши, если не ошибаюсь?

Король совещался с Ричардом Ричем, спрашивал, какой джентльмен хочет какое аббатство и почему. Лайл, например, пытался заполучить Болье, Саутуик и Уэверли, прежде чем согласился на более скромный монастырь в Девоне. Он, Кромвель, покупает земли в Сассексе, где намерен теснить Говардов, подбираться к их границам.

– Я подумал, когда аббатство Льюис будут сносить, если ваше величество не возражает, дом приора можно будет перестроить для моего сына.

Королевский гнев улегся. Он вспомнил, что должен быть Генрихом Великодушным.

– Грегори и его жена могут ждать от меня всех возможных милостей. Только, милорд, в Льюисе ведь очень большая церковь, на ее снос уйдет несколько месяцев?

– Я не буду ее сносить, я ее взорву.

– Правда? – Король смотрит уважительно.

– Я знаю одного итальянца, он считает, это возможно.

– Приходите ко мне после ужина, принесите планы. – Генрих оживился, как ребенок.

Капитул ордена Подвязки собирается у короля в Виндзоре. Генрих проглядывает список и объявляет:

– Одно место мы оставляем для принца, который, Божьей милостью, скоро у нас родится. Второе мы отдаем лорду – хранителю печати.

Приглушенный то ли ропот, то ли гул. Джентльмены гудят, но не находят в себе сил сразу зааплодировать. Они знали, что так будет, и все равно в ужасе. Сын пивовара. Такое надо переварить.

Он преклоняет колено перед королем и рассыпается в красноречивых благодарностях. Генрих надевает на него цепь, тридцать унций золотых звеньев-узлов и эмалевых роз. На цепи висит знак ордена Подвязки, изображение святого Георгия, золотой всадник на золотом коне.

– Встаньте, милорд, – шепчет король.

Недостает лишь дракона; тот не убит, думает он, а лежит, свернувшись, на припеке. Сестра Кэт рассказывала ему про дракона, который съедал по семь женщин каждую субботу, даже Великим постом.

Генрих говорит:

– Вы вступили в священное братство. Все, что нужно знать о предстоящих ритуалах, вам расскажет милорд Эксетер. Либо Николас Кэрью или кто-нибудь еще из моих достославнейших собратьев. Все они любезны моему сердцу, как и вы, дорогой Томас. Желаю вам прожить долгие годы в вашем новом рыцарском достоинстве.

Рыцари выражают одобрение ревом и грохотом. Генри Куртенэ, маркиз Эксетерский, присоединяется к остальным с опозданием. Церемония состоится в конце августа. В Европе по-прежнему мир. Король говорит, Писание можно дать народу, новый перевод годится; епископы ставят подписи на разрешениях и отправляют их печатнику.

Накануне церемонии он едет в Виндзор, где каноники встречают его приветливо, однако он видит, что они смущаются, боятся его обидеть. Милорд, мягко советует один, сегодня вечером вам нужно подумать о своих грехах и, если захотите, исповедаться. Завтра вы должны быть безупречны, ибо завтра вы вступите в орден, в котором, соберись всего его члены, вы бы оказались в одной процессии с королями Франции и Шотландии и даже с самим императором Священной Римской империи Карлом.

Знаете ли вы, говорит ему служитель гардеробной, что король по-прежнему хранит здесь орденские одежды юного Ричмонда? Они висят на прежнем месте. Если бы тот спустился с небес, то мог бы шагнуть прямиком в них.

В доме одного из каноников стену завивает написанная листва с тюдоровскими розами и огромными гранатами. Это единственное дозволенное изображение этих плодов, объясняет каноник, а почему дозволенное? Потому что, видите, здесь над дверью нарисован Артур, принц Уэльский, когда тот женился на испанской принцессе, а вот и она сама, на нее указывает колесо, символ мученичества ее святой покровительницы Екатерины. И мы, каноники, всегда говорили, что это прекрасная живопись, и мы можем ее сохранять без страха, ведь наш король, хоть и отрицает, что был женат на принцессе Арагонской, никогда не отрицал, что она была женой его брата.

– Но все это было очень давно, – замечает он.